Читать книгу Заклятие Лусии де Реаль (сборник) - Иван Головня - Страница 11

Морион – типично южный приморский город: шумный, пестрый и бестолковый. Впрочем, городом его можно назвать с большой натяжкой. В Морионе, во всяком случае в большей его части, нет и намека на планомерную застройку. Он вольно и живописно раскидан на склонах холмов, со всех сторон обступающих залив, похожий на пузатую бутыль с узкой горловиной. Иной раз кажется, что какой-то младенец-великан взял да, играючись, понатыкал где попало и как попало на этих холмах, среди деревьев, кустов и ручейков белые игрушечные домики, крытые красной черепицей, а уж потом люди, чтобы как-то общаться, соединили эти домики узкими кривыми улочками с неожиданными поворотами и тупиками, вырубленными в камне крутыми ступеньками, а кое-где и подвесными переходами.

И только внизу, на западном, дугообразном берегу бухты, можно обнаружить некоторые признаки города. Там вдоль широкой асфальтированной Набережной тянется длинный ряд большей частью старинных двух-трехэтажных домов самых разнообразных архитектурных стилей и школ. Знаток истории этой самой архитектуры без особого труда определил бы, что в Морионе в разное время хозяйничали и строили дома испанцы и англичане, французы и арабы, голландцы и итальянцы, греки и китайцы и даже выходцы из Африки. Дома стоят, тесно прижавшись друг к другу, и не всегда можно определить, где кончается один и начинается другой.

В бухте, вдоль Набережной теснятся сотни лодок, катеров и яхт. Можно подумать, что каждый взрослый житель Мориона является обладателем какой-нибудь плавающей посудины. Впрочем, предположение это не такое уж и далекое от истины.

Восточный берег бухты занимают постройки иного типа: низкие, длинные и закопченные. Это доки, судоремонтные мастерские, склады и пакгаузы. Между ними там и сям торчат подъемные краны со своими протянутыми в разные стороны железными руками. Это портовая часть Мориона.

Порт такой же пестрый и шумный, как и город. У его причалов и пирсов можно одновременно увидеть самый современный, сверкающий белизной теплоход и всю в черепичной пыли шхуну; грязный, устало пыхтящий буксир и словно сошедший со старинной гравюры стремительный клипер; изящное судно на воздушной подушке и танкер – длинный и черный, как гаванская сигара.

Под стать городу и порту и население Мориона. В этом поистине интернациональном стотысячном городе живут потомки и представители множества населяющих планету народов. Живут, в отличие от некоторых стран с более однородным населением, в мире, дружбе и согласии. Узнав из газет или радио о межнациональной бойне где-нибудь на Кипре или в Индии, морионцы никак не могут взять в толк, что не поделили эти люди, что заставляет одних людей убивать других только за то, что те разговаривают на другом языке или молятся другому богу. Тоже, кстати, выдуманному.

Дело, наверное, в том, что морионцы давно перестали делить людей по национальностям и вероисповеданиям. Им совершенно безразлично, турок ты или португалец, грек или француз, католик или мусульманин. Морионцев прежде всего интересует, что ты за человек: хороший или плохой, умный или глупый, работящий или лодырь.

Вот почему здесь никогда не бывает межнациональных или межрелигиозных распрей. Ничего подобного не может вспомнить даже местная достопримечательность Пат Макинтош. А Пат Макинтош прожил в этом городе ни много ни мало сто одиннадцать лет!

Словом, населяет город народ доброжелательный, приветливый и жизнерадостный. Недаром среди моряков Морион слывет самым гостеприимным портом в мире.

Эдвин Трамп живет в западной части города. Небольшой двухэтажный дом из желтого известняка, в котором он с матерью вот уже больше двадцати лет занимают маленькую квартирку, стоит почти на самой вершине одного из холмов, окружающих бухту. Бухта отсюда, как, впрочем, и весь город, раскинувшийся вокруг нее амфитеатром, видна, как на ладони. Этим очень дорожит Эдвин. Он считает, что с местом жительства ему крупно повезло.

Эдвин выходит из дому, когда заметно подуставшее за день солнце, отдав все без остатка тепло земле, скрывается для ночного отдыха за виднеющимися вдали холмами Соларе и на Морион начинают стремительно опускаться синие сумерки. Со стороны хребта Рохо потягивает едва ощутимым ветерком. Он приносит в город запах нагревшихся за день камня, хвои и цветов.

Новый человек и днем может запросто заблудиться в хаотичном лабиринте улочек и проулков Мориона. Эдвин же знает этот лабиринт как свои пять пальцев и даже в потемках идет по ним уверенно, словно передвигается по собственной комнате.

Когда Эдвин приближается к центру, которым с незапамятных времен является Набережная, на улицах зажигается электричество, и город мгновенно преображается. Сотни огней в домах, в порту, на Набережной, на кораблях, отразившись и умножившись в бухте, словно по мановению волшебной палочки придают городу феерический, волшебный вид. Он становится наряднее, праздничнее и одновременно таинственнее и даже загадочнее.

До условленного часа остается несколько минут, но Мона уже на месте их постоянных встреч. Она сидит, накинув на плечи белую шаль, на дальней скамейке крошечного скверика, позади дома, в котором девушка живет.

Дом этот в Морионе знают все: он один из старейших в городе. На его фронтоне, которым дом смотрит на Набережную, выложена цифра «1709» – год постройки.

В отличие от ярко освещенной Набережной, в сквере почти темно и совершенно тихо. Он лишь слегка освещается падающим из окон светом, и сюда едва проникает шум с Набережной, на которой по вечерам собираются толпы веселящихся людей, где постоянно звучат музыка, песни, смех и ни на минуту не умолкает говор.

– Похоже, сегодня акула проглотила кита! – с деланым удивлением восклицает Эдвин, остановившись позади Моны.

Задумавшаяся девушка вздрагивает и стремительно оборачивается к Эдвину.

– Эдвин, как ты меня напугал! – укоризненно говорит она. Затем притягивает к себе склоненную над нею голову парня и чмокает его в щеку. – И чему ты так удивлен?

– Тому, что ты раньше никогда не приходила первой. А сегодня вдруг… Что-нибудь случилось?

– А-а… – досадливо отмахивается девушка.

– Что случилось, Мона? – Эдвин садится рядом, берет девушку за руку и, притянув к себе, заглядывает в глаза. – Выкладывай! Снова, наверное, дядя?

– Да, – неохотно отвечает Мона. После затянувшейся паузы продолжает: – Он был в порту, видел «Дукат» и знает, что ты снова без работы.

– Ну, и что… будет? – напрягшись, глухо выдавливает из себя Эдвин.

– Как «что будет»? – переспрашивает Мона. – А что должно быть?

– Нам придется расстаться?

Порыв ветра врывается в скверик душистой свежестью, с шумом проносится по верхушкам акаций, где-то хлопает ставней. И опять становится тихо. Только глухой гам с веселящейся Набережной просачивается сюда сквозь частокол домов и деревьев.

– Э-эдвин! – взяв парня за руку, укоризненно тянет Мона. Можно подумать, что перед нею несмышленый младенец. – Ты такой большой и такой глупый. Как же мы можем расстаться, если мы любим друг друга? – Она притягивает Эдвина за голову и нежно, по-матерински целует его в лоб. – Нельзя нам с тобой расставаться. Понимаешь? Нельзя!

– Что же делать? – отзывается Эдвин.

– Не знаю! – простодушно пожимает плечами Мона. – В сущности, дядя хороший человек. И хочет он одно: чтобы моя жизнь сложилась как можно лучше. И это естественно – как-никак он мой опекун. К тому же он заменяет нам с Полем отца.

…Семь лет тому назад родители Моны погибли во время плавания на теплоходе «Баккардия», когда тот, следуя из Мориона в Зурбаган, попал в Патосском море в жесточайший шторм, налетел на подводные рифы и затонул. С той поры все заботы о Моне и ее младшем брате Поле взял на себя их дядя по отцу Жозеф Вилар, скромный чиновник городского муниципалитета со скромным достатком. Понятно, что необходимого образования своим племянникам дядя дать не может. Для этого необходимы средства. А их у Жозефа Вилара отродясь не было. Поэтому Мона смогла окончить только лицей, после чего вынуждена была идти работать. Поль – ему идет шестнадцатый год – пока учится в лицее. И все же дядя, который искренне любит племянников – своих детей у него нет, – не теряет надежды устроить их судьбу. Или хотя бы одного из них – Моны. Ее счастье он видит в удачном замужестве. Мона – девушка привлекательная, умная и покладистая – так, во всяком случае, кажется Жозефу Вилару – и потому вполне может рассчитывать на «хорошую партию», как любит выражаться дядя в разговорах со своей женой, тихой и болезненной Анной Вилар.

И надо признать, что времени дядя даром не теряет. В последнее время он осторожно, но настойчиво ведет переговоры на сей счет с владельцем небольшого колбасного заводика Микасом Скуфасом, сыну которого, Одиссею, приглянулась Мона. Дядю нисколько не смущает то обстоятельство, что, в отличие от своего легендарного тезки, этот Одиссей в свои тридцать лет напоминает разжиревшего борова, да и умом особым не блещет.

Впрочем, если есть деньги, большого ума не надо, считает Жозеф Вилар. А деньги у Скуфасов есть. Это знает весь город. Они живут на широкую ногу и потому слывут в Морионе весьма уважаемыми людьми.

Вот почему дядя Жозеф и слушать не хочет о каком-то Эдвине Трампе, у которого за душой нет и ломаного песо. Как нет и надежды на обеспеченное будущее. Но Моне очень не хочется огорчать дядю, и потому она всячески оттягивает тот решительный и окончательный разговор, когда придется выложить ему всю правду. А правда эта заключается в том, что они с Эдвином давно любят друг друга и ни о каком другом счастье, как быть вместе со своим возлюбленным, она и не помышляет.

Какое-то время Мона и Эдвин молчат. Каждый думает о своем. Вернее будет сказать, думают они об одном и том же: как быть дальше?

Конечно, Эдвин мог бы на год-два поехать на заработки в Южную Африку, Канаду или, на худой конец, в Германию. Но он не может этого сделать по той причине, что не представляет себя там без Моны. Да и Мона не мыслит себе и дня без Эдвина. Она и слушать не хочет о разлуке. Можно поехать вдвоем. Но как быть с дядей? Это было бы для него таким ударом, который он вряд ли смог бы вынести…

Неожиданно где-то неподалеку в сквере, чуть ли не под окнами домов, хриплый бас начинает истошно орать разухабистую матросскую песню. И тут же ему вторит визгливый тенор. Поют, похоже, подвыпившие матросы, которые случайно забрели в сквер. Концерт матросов приходится по вкусу не всем, потому что уже после первого куплета из верхних окон кто-то доверительно спрашивает:

– Ребята, вас там что, режут? Или кожу сдирают? Детей перепугаете!

– Тоже мне… Шаляпин с Карузой объявились! – слышится из другого окна еще один голос, намного язвительнее первого.

Сконфуженные таким приемом матросы выкрикивают еще несколько неуверенных звуков и умолкают. И снова в скверик долетает только приглушенный гул с Набережной.

Стремительное начало концерта моряков и такое же стремительное его окончание заставляют Эдвина и Мону от души посмеяться. Однако веселье длится недолго. Как бы размышляя сама с собой, Мона со вздохом произносит:

– Почему такая несправедливость: одни купаются в роскоши, не знают, куда девать деньги, в то время как другие из-за отсутствия этих денег не могут пожениться? Казалось бы, что может быть проще: двое людей любят друг друга, хотят соединить свои судьбы, хотят вместе делить радости и невзгоды. Ан нет! Не могут! У них нет денег…

– Что поделаешь? – соглашается с Моной Эдвин. – Так устроен мир, в котором деньги – все. Без денег невозможно ни родиться, ни жениться, ни умереть.

– Да-а-а… без денег никуда, – задумчиво тянет Мона. И тут же грустно усмехается: – Вот и стихами заговорила.

– От такой жизни по-волчьи можно завыть, – говорит Эдвин.

– А ведь есть деньги! – оживляется Мона. И даже поворачивается к Эдвину. – Много денег! И деньги эти валяются почти что под ногами. Только взять их невозможно…

– Ты о чем? О каких деньгах? – недоумевает Эдвин.

– Да это я так… – конфузится девушка. – Вчера прочитала одну вещь…

– Расскажи.

– Ладно, слушай, – начинает, собравшись с мыслями, Мона. – На чердаке нашего дома испокон века валяется куча старых книг и бумаг. Остались от кого-то из прежних жильцов. Сколько я себя помню, они лежат там в углу. В детстве я любила играть на чердаке – перебирала книги, рассматривала картинки… И вот вчера, когда на меня что-то нашло… и мне стало тоскливо… я почему-то вспомнила детство: залезла на чердак и стала перебирать книги. И знаешь, что я нашла среди них?

– Нет, – мотает головой Эдвин.

– Я нашла среди них одну занимательную старинную хронику. Не пойму, почему она раньше не попадалась мне на глаза. А может, я просто не обращала на нее внимания. Впрочем, это и неудивительно: в детстве такие книги меня не очень интересовали. Я больше любила читать художественную литературу. Так вот… В этой хронике описывается, как во время одного сильного шторма у острова Чарос погиб захваченный пиратами испанский галеон «Сан Антонио». Это случилось в 1685 году. И что, ты думаешь, находилось на том корабле? – спрашивает Мона с заметным оттенком загадочности.

– Не знаю, – прикидывается простачком Эдвин. Он сразу догадался, каким мог быть груз испанского корабля, захваченного пиратами, но ему не хочется портить Моне настроение первооткрывателя.

– На том судне, – торжественно объявляет девушка, – находились две бочки с золотом и три с серебром. Не считая разного там экзотического товара. Представляешь?! Вот я и подумала: нам бы хоть сотую, пусть даже тысячную часть этого богатства, и тогда все было бы по-другому…

Мона мечтательно поднимает глаза кверху. Там, в сонно шумящей листве акации, путаются, перемигиваясь, яркие звезды. То появляясь, то исчезая, они словно играют в прятки.

– Да, тогда все было бы по-другому, – наследуя Мону, мечтательно произносит Эдвин. Помолчав, спрашивает: – А где именно погиб тот корабль?

– Я же говорила: у острова Чарос.

– Остров Чарос большой. В хронике не указываются более точные ориентиры?

– Там упоминаются какие-то скалы. Только, знаешь… – виновато усмехается девушка, – я забыла, как они называются. Такие, не совсем обычные названия… Не помню.

– Может, камни Троячка и скала Перст Нептуна?

– Точно! – обрадованно восклицает Мона. – Троячка и Перст Нептуна! А ты-то откуда знаешь? Ах да, ты же был на Чаросе, когда учился на ныряльщика.

…Года два тому назад Эдвин учился на шестимесячных курсах аквалангистов и водолазов. Тогда-то и побывал он на Чаросе – там курсанты проходили месячную практику. Правда, и с приобретением новой профессии дела парня ничуть не улучшились. Оказалось, что школа выпускает аквалангистов намного больше, чем это требуется. Устроиться в Морионском порту и пароходстве удалось немногим. Работу смогли найти лишь те, у кого были связи или влиятельные родственники.

– И представь себе, – здесь Эдвин делает многозначительную паузу, – я видел это судно! Точнее, его остатки.

– Правда? – удивляется Мона. Но ее удивление тут же сменяется сомнением: – А как ты знаешь, что видел именно то судно, о котором рассказывается в хронике?

– Помнишь, я как-то показывал тебе старинную золотую монету?

Мона утвердительно кивает.

– Это был испанский дублон 1685 года чеканки. А «Сан Антонио» когда погиб?

– В тысяча шестьсот восемьдесят пятом году…

– А нашел я ту монету у камней Троячка между обломками старинного судна. Следовательно, нет ни малейших сомнений, что я видел «Сан Антонио».

– Это же надо! – качает головой Мона. – Я случайно прочитала о судне, которое погибло больше трехсот лет тому назад, а ты, тоже случайно, видел его и даже нашел часть, пусть и ничтожную, его сокровищ. Странное совпадение…

– Не странное, а очень даже, может быть, символичное! – поправляет девушку Эдвин, многозначительно подняв кверху палец. – Ты не могла бы дать мне эту хронику на время. Я тоже хочу прочитать ее. Где она сейчас?

– Я взяла ее домой.

– Мона, не поленись, вынеси мне ее.

– Хорошо, вынесу. Только зачем она тебе? Это же не роман. И даже не рассказ.

– Ты же знаешь, что я люблю читать о морских приключениях, – уклончиво отвечает Эдвин. – И хроники читаю с удовольствием…

– Ладно. Жди.

Через несколько минут Мона возвращается, держа в руках по свертку.

– Вот это хроника, – показывает она завернутый в газету тонкий пакет. – А это – ватрушки. Сама пекла. Не съешь – не получишь хронику.

– Мона-а! – укоризненно тянет Эдвин. – Ну зачем? Я не голоден. А то, что ты отлично готовишь, я и так давно знаю.

– Ешь и не разговаривай много! – топает ногой девушка.

– Ну, хорошо. Подчиняюсь. Спасибо.

Покончив с ватрушками, Эдвин берет в руки хронику. Берет бережно, как большую драгоценность.

– Подумать только, этим записям наверняка больше четверти тысячелетия! – говорит он с уважением. – Ведь это история! Надо будет сдать эти записи в музей. Ты не возражаешь?

– Делай, что хочешь. Можешь оставить себе, хочешь – сдай в музей.

На этом молодые люди расстаются.