Читать книгу За нами Москва - Иван Кошкин - Страница 2

– Ну, каша, – прохрипел Безуглый, остановившись, чтобы заменить диск в пулемете. – Слышь, комбат, похоже, дивизии – каюк.

Старший лейтенант прислонился к березе, пытаясь восстановить дыхание, перед глазами все плавало, ноги подгибались. Они бежали через перепаханный снарядами лес, в котором еще утром располагались позиции 328-й стрелковой, и всюду видели только смерть, разрушение и хаос. Горящие автомобили, перевернутые повозки, убитые лошади и убитые люди. Бой гремел уже не только за спиной – стрельба и рев моторов доносились откуда-то слева. Петров чувствовал, что задыхается, люто болела обожженная спина, он не помнил, как Осокин забрал у него пулемет, ставший вдруг невыносимо тяжелым. Несколько раз по ним стреляли из-за деревьев, и радист на бегу огрызался длинными очередями из своего ДТ.

– Нам… Главное… До СПАМа… Добраться… – Легких хватило только на пять слов, комбат чувствовал, что еще немного – и он потеряет сознание.

– Евграфыч обещал Т-26. – Безуглый передернул затвор. – Дернем напоследок, а, командир?

Глаза сержанта пугали больной смесью ярости и подступающей паники, он держал свой страх за горло, словно ядовитую змею, не давая вырваться и поглотить ту отчаянную, бесшабашную смелость, которой так гордился веселый москвич.

– Дернем… Саша… Конечно, дернем. – Петров с трудом отлепился от дерева: – Давайте, братцы, немного осталось…

Осокин шагнул, собираясь поддержать командира, но старший лейтенант отстранил его слабым движением руки:

– Я сам, Вася… Твое дело… пулемет.

Комбат не знал, хватит ли сил, чтобы идти вперед, но ноги сами сделали шаг, затем еще один, и еще… Осокин трусил рядом, то и дело оглядываясь назад. На правом плече он нес пулемет, при росте водителя казавшийся огромным, а на левое готовился поймать Петрова, если тот вдруг начнет падать. Старший лейтенант мог свалиться в любой момент, и за ним нужен был глаз да глаз. Мехвод вдруг почувствовал странную успокоенность, в первый раз за сегодняшний день: он должен вытащить командира – и точка. Осокин целиком сосредоточился на этой задаче, в остальном полностью положившись на радиста.

Петров не помнил, как они выбежали на поляну, где располагался СПАМ и одновременно – ремонтная мастерская. Просто в какой-то момент перед глазами вместо мечущейся листвы оказался клепаный борт танка, и Безуглый хрипло выдохнул:

– Хозяйство Евграфыча. Добрались.

Старший лейтенант почувствовал, как подгибаются ноги, и вдруг оказался висящим на плече у водителя. Осокин осторожно опустил комбата на землю, прислонив спиной к каким-то ящикам, и взял пулемет наперевес.

– Слышь, Сашка, а где все? – нервно спросил он, передергивая затвор пулемета.

– А я почем знаю, – огрызнулся радист и крикнул: – Эй, братва, есть кто живой?

Он осторожно выглянул из-за гусеницы, несколько секунд просто молча смотрел на что-то, затем вдруг яростно выматерился и бросился вперед.

– Что такое? – Водитель вскинул оружие и выскочил из-за танка вслед за Безуглым.

Посредине поляны были разбросаны обломки ремонтной летучки. Снаряд, похоже, угодил прямо в фургон, от машины осталась только изуродованная рама, по оси вбитая в землю, куски кузова, кабины и людей Рогова раскидало на десятки метров.

– Есть кто живой?! – срывающимся голосом заорал радист. – Братцы, живой кто остался?

Осокин вдруг почувствовал, что ему трудно дышать, перед глазами встала какая-то пелена, откуда-то донеслось хриплое то ли карканье, то ли кашель.

– Не реви! – бешено рявкнул москвич. – Не реви, я сказал! Проверь ходовую, доделали они ее или нет, потом лезь в танк! Да перестань ты ныть!

Осокин вытер глаза, положил пулемет на землю и, пошатываясь, побрел к танку. Безуглый лихорадочно озирался. Не может же быть так, что всех убило одним снарядом. Двумя, поправился он, заметив еще одну воронку. Тремя. У Евграфыча было девять бойцов, хоть раненый, хоть контуженый, но кто-то должен остаться! Где-то недалеко, метрах в трехстах, гулко зарокотал немецкий пулемет, их время кончалось, следовало уходить немедленно. «Если танк неисправен, один пулемет придется оставить. – Голова работала быстро. – Комбат вот-вот свалится, придется его тащить». На мгновение крысой проскочила мысль, что без комбата они уйдут дальше, и радист с силой ударил себя по скуле. Боль отрезвила, он бешеным усилием взял себя в руки. Из-под срубленных деревьев торчала подошва, и Безуглый, подбежав к завалу, нагнулся… В руках остался пустой сапог – взрывная волна просто вышибла из него хозяина. Москвич откинул ветви, крякнув, приподнял дерево – под вывернутыми корнями лежал перемазанный землей и кровью человек в изодранной гимнастерке, левая нога в размотавшейся портянке была разута. Левая сторона лица красноармейца заплыла сплошным синяком, глаз превратился в щелочку, из уха текла кровь. Радист приложил руку к груди бойца и с облегчением вздохнул: сердце билось, грудь неровно поднималась в такт прерывистому дыханию. Раненый застонал и попытался поднять голову.

– Осторожно, браток, – пробормотал Безуглый, ощупывая человека.

На первый взгляд, серьезных ран на том не было.

– Где остальные? – спросил москвич, помогая красноармейцу сесть.

– У летучки… Были… – хрипло ответил боец. – Я… Оправиться отошел. Из кустов только… Вылез… Вспышка… И все…

Он пошевелил руками, затем подогнул ноги, уставился на босую ступню.

– Держи обувку. – Радист кинул красноармейцу сапог. – Танк вы доделали?

– Черт, руки… Трясутся. – Боец безрезультатно пытался натянуть сапог на дрожащую ногу. – Машина… Готова… Нормалек… Венец с подбитого… Переставили. А мотора еще… На триста… Километров…

Он закашлялся, и Безуглый зашарил по ремню в поисках фляги, вспомнил, что она осталась в сгоревшей «тридцатьчетверке», выругался. Тарахтение мотора заставило его обернуться. Т-26 сдал назад несколько метров, затем развернулся, из переднего люка высунулся Осокин и махнул рукой:

– Все, Сашка, работает! Давай, затаскиваем комбата. Что, нашел кого-то?

– Да! Вылезай, помоги, у нас тут двое неходячих теперь.

Но красноармеец уже поднимался, держась за сломанное дерево.

– Ходячий… Ребята, не бросайте…

– Все, хватит слезу давить. – Радист подхватил красноармейца на плечо: – Тебя как звать-то?

Раненый с трудом переставлял ноги.

– Трифонов… Алексей… Рядовой…

– Не дрейфь, Леха, не бросим. Даже не собираемся. Васька, где ты там?

– Сашка, помоги комбата подсадить, он совсем плох!

Петров висел на плече у Осокина, не в силах даже поднять голову. Маленький водитель подтащил командира к танку и пытался поднять его хотя бы на лобовой лист, но старший лейтенант, похоже, уже терял сознание.

– Мать твою, Васька, я сейчас, не дергай его. Леха, давай, шевели ногами!

Радист усадил Трифонова возле машины и, вскочив на броню, подхватил комбата под руки. Крякнув, он вздернул его на танк и прислонился спиной к башне, лихорадочно соображая, как будет затаскивать Петрова наверх. Трифонова – на днище, комбата на место заряжающего, да еще держать ведь придется, чтобы не убился на ходу. Командир уже не мог стоять на ногах, и москвич понимал, что нужно как можно быстрее сажать его в танк и сматывать удочки. Сейчас любой случайно выскочивший немец снимет их, как перепелок, да еще захватит машину.

– Лешка, не сиди там, как королевна, быстро в танк через передний люк. Васенька, давай сюда, будешь комбата держать. Ах, Ваня, что ж ты так расклеился-то…

– Извините, ребята, – еле слышно пробормотал Петров. – Что-то я ни туда, ни в Красну армию…

Осокин забрался на танк и подхватил старшего лейтенанта, Безуглый вскочил на башню и вздернул туда командира.

– Васенька, теперь лезь в коробку и принимай его.

– Делаем, – кивнул водитель.

Он спрыгнул вниз и нырнул в передний люк. В танке началось какое-то ворошение, толчки, затем механик со слезой в голосе заорал:

– Да сгинь ты куда-нибудь, слесарь хренов! Вот так, и ноги куда-нибудь спрячь. Сашка, давай, я его ловлю.

Стрельба шла уже вокруг них, немцы могли появиться с минуты на минуту, но хуже всего был ясно различаемый шум мотора и совершенно недвусмысленное лязганье. Свои танки кончились полчаса назад, а вот немецкие должны были как раз проломиться через пехоту. Радист кое-как плюхнул командира на сиденье.

– Ваня, держись там за что-нибудь, Вася, заводи, какая-то сволочь уже сюда ломится!

Пока экипаж ехал на фронт, командир постоянно гонял их на взаимозаменяемость. Безуглый мог с закрытыми глазами зарядить пушку, наизусть помнил порядок переключения передач, знал, как запустить двигатель и вести танк, мог, по крайней мере теоретически, стрелять из орудия. В Т-26 ему сидеть не приходилось, но в учебном полку он читал наставление по сорокапятимиллиметровой танковой пушке и теперь судорожно вспоминал то, что тогда казалось просто интересным. Вытащив бронебойный из боеукладки, он зарядил орудие и нащупал ногой педаль спуска. Вражеский танк был уже где-то рядом, он ясно слышал треск сминаемых кустов и рев мотора.

– Васька, чего ты возишься, он уже здесь!

– Сейчас, Саша, сейчас! – Мотор заработал, машина дернулась, разворачиваясь, и в этот момент Безуглый, прильнувший к перископу, увидел падающую березку.

– Осокин, остановка, – рявкнул радист, крутя механизм наводки.

Все было незнакомо, и он, понимая уже, что не успевает, лихорадочно разворачивал орудие. В любой момент в танк мог ударить снаряд, а сержант все никак не мог поймать врага в прицел. Плита в рядах заклепок закрыла перекрестье, и москвич качнулся назад, сдергивая ногу с педали. Он откинул люк и встал на сиденье, хохоча от облегчения: башня, в которую он едва не вогнал снаряд, была выкрашена в родной 4БО.

Т-26 выполз на поляну и остановился, не глуша двигатель. Машина была страшно избита: левое крыло сорвано, один из наблюдательных приборов срублен. В башне чернела пробоина, гнездо кормового пулемета разворотило снарядом. Открылся башенный люк, и из танка высунулся по пояс маленький узкоглазый танкист с перемазанным копотью лицом.

– Товарищ лейтенант, ну вы даете! Я вас чуть не хлопнул – думал, немец лезет!

– Где комбат? – хрипло крикнул Турсунходжиев.

– Здесь, с нами. Он контужен сильно, сознание потерял.

Рядом с радистом откинулся второй люк.

– Ага, потерял, рано радуешься.

Петров с трудом поднялся, опираясь локтями о края башни, сил, чтобы встать во весь рост, не было, и он так и остался торчать в люке по грудь.

– Магомед, ты какими судьбами?

Голос Петрова был странно колючим, и радист внезапно понял, что Турсунходжиев, в отличие от них, пришел на СПАМ отнюдь не на своих двоих. Приказа отходить старший лейтенант не давал, более того, когда они вылезли, машины узбека уже нигде не было видно. Все это здорово смахивало на самовольное оставление позиций, и радист от души надеялся, что комбат не устроит разбирательство прямо здесь. Москвич чувствовал, что вокруг них сжимается кольцо, бой шел уже где-то за спиной, да и не бой даже, а короткие схватки, вспышки перестрелок. Один раз зазвучало нестройное, редкое «Ура!» и тут же прервалось сплошным грохотом немецких пулеметов. Он вспомнил, как три дня назад их рота вместе с батальонами 732-го полка охотилась за немцами в лесу у Воробьево, и невесело усмехнулся: теперь они поменялись местами.

– Ладно, времени нет, – махнул рукой Петров. – Будем пробиваться к штабу дивизии. Следуй за мной, делай как я, других приказов не будет.

Комбат опустился на сиденье, закрывая люк.

– Товарищ старший лейтенант, вы сами-то как? – спросил Безуглый. – Очухались?

– Вроде бы да, – вяло ответил комбат. – Сомлел что-то, но сейчас нормально. Даже заряжающим у тебя поработаю. Ты уже освоился, я вижу?

– Стрелять могу, попадать – не знаю.

– Ладно, выберемся, налажу тебя в училище, – хмыкнул Петров. – Вася, двигай.

– Куда? – крикнул Осокин.

– Отсюда направо и прямо до дороги, там скажу, куда свернуть.

Но до дороги они не доехали. Не пройдя и двухсот метров, Т-26 Петрова выскочил наперерез немецкому танку. Не дожидаясь команды, Осокин резко остановил машину, давая наводчику возможность прицелиться. Все решали секунды, противник уже заметил их, серая башня начала разворачиваться, но Безуглый с каким-то отстраненным спокойствием навел орудие в борт под башню и нажал педаль спуска. Сорокапятка коротко рявкнула, выбросила гильзу, и комбат перезарядил орудие. Пушка немецкого танка замерла, но затем снова поползла, ища русских. Радист, внезапно превратившийся в наводчика, все так же хладнокровно врезал немцу под маску, и этого оказалось достаточно – с пистолетной дистанции хватило даже сорока пяти миллиметров. Серый танк остановился, в башне открылся люк, и из него высунулся танкист в черной куртке. Фашист уже почти вылез, но внезапно нелепо взмахнул руками и провалился обратно.

– Магомед срезал, – заорал радист. – Ай молодец! Вася, обходи гада с кормы.

Немцы появились внезапно. Похоже, они двигались за танком, и, когда тот остановился подбитый, не бросились врассыпную, но решили уничтожить русскую машину. Бешено заматерился Осокин:

– Суки, закрыли все, ни хрена не вижу!

По броне загремели чужие сапоги, и внезапно перископ и прицел заслонило серым сукном.

– Вася, давай вперед на полный, – заревел радист. – Стряхивай их об деревья, сожгут ни за понюх табаку!

Жить им оставалось ровно столько, сколько понадобится немцам, чтобы бросить заряд тола на крышу моторного отделения. Внезапно по броне словно ударил отбойный молоток, длинная, в полдиска, очередь прошлась по машине, как метлой, Безуглый вдруг понял, что прицел чист. Механик вогнал танк в частый мелкий березняк, сверху послышался короткий вскрик, затем снова замолотил пулемет. Безуглый вертел перископ, но гитлеровцев больше не видел, по крайней мере, живых.

– Спасибо узбеку, стряхнул гадов, – крикнул он.

– Что ж он по танку-то не врезал? – ответил Петров.

– Может, пушка неисправна?

Безуглый приоткрыл люк и осторожно выглянул наружу. Немецкий танк постепенно разгорался, выбрасывая клубы черного дыма, на земле валялись трупы гитлеровцев. Т-26 Турсунходжиева стоял в десяти метрах от их машины, башня была развернута на запад. Приглядевшись, сержант наконец понял, почему лейтенант Турсунходжиев не стрелял по врагу из пушки и почему вышел из боя без приказа.

– У него ствол пробит, – громко сказал он, плюхаясь обратно на сиденье. – У самого конца, насквозь прострелен. Вот он и не стреляет. Товарищ командир, что делать-то будем? К штабу мы так не пробьемся. В этот раз повезло – немцы дуриком перли. Нарвемся на кого поопытней – он нас мигом сожжет. Да и без пехоты в лесу как-то не по себе. Эти, вон, чуть нас не прикончили.

– Приказа на отход не было, – прокричал в ответ комбат.

Радист снова высунулся из люка. Где-то рядом командовали по-немецки, разнеслась очередь, хлопнули взрывы гранат, на юг от них слышался шум моторов.

– Тогда думайте, товарищ старший лейтенант, мы окружены. Прорываться или здесь сдохнуть – решайте, мне, если честно, уже все равно. Скорей бы это кончилось все, не могу больше.

– Слушай, прекрати скулить, – рявкнул Петров. – Будем прорываться к штабу, понял?

– Есть! – сквозь зубы ответил радист.

– Вася, направление помнишь? Дуй прежним курсом. Нам нужно выйти на дорогу.

Танки прошли по кустам и редколесью еще полкилометра. Немцы больше не попадались, они были рядом, но кто-то словно охранял смельчаков, невредимо проведя машины сквозь боевые порядки врагов. Дорога открылась внезапно, Осокин проломился через молодую березовую поросль и уперся в борт выкрашенного в серый цвет грузовика с прицепленной противотанковой пушкой. В этот раз водителю были не нужны команды, танк рванулся вперед, протаранил автомобиль, отбросил его в кювет и, чудом не разорвав гусеницы на вражеском железе, перевалился на другую сторону. Турсунходжиев, выскочивший из леса вслед за Петровым, ударил второй грузовик, сдал назад, хлестнул длинной очередью вдоль колонны и уполз по следам комбата. Осокин вывел свой Т-26 на старую гарь и осторожно, чтобы не разуть машину, уводил ее подальше от дороги.

– Все, они шли от штаба, – крикнул старший лейтенант. – Теперь туда лезть бессмысленно.

– И что делать? – проорал в ответ Безуглый. – По этой роще туда-сюда гонять – смерти подобно, нас рано или поздно прищучат. Надо к своим пробиваться.

– Вася, стой.

Танк остановился.

– Будем выходить на Воробьево, – после минутного размышления сказал комбат. – Тут, если поле проскочить, начинаются настоящие леса, в двух километрах отсюда должна быть просека от старой вырубки. По ней можно километров десять пройти, а там видно будет.

– А откуда вы про вырубку знаете? – подал снизу голос Осокин. – А то мы все по лесу гоняем, пока везло, но если гусеница слетит – все.

– На военном совете было, – ответил старший лейтенант. – Саша, где там Магомед? Не отстал?

– Нет, он за нами как привязанный держится.

– Хорошо. Напомни мне перед ним извиниться. – Комбат глубоко вздохнул, словно пловец перед прыжком в воду: – Ну, славяне, двум смертям не бывать. Прорвемся!

* * *

– Стой, привал, – выдохнул лейтенант. – Берестов, выставить охранение. Медведев, доложить о наличии людей во взводах. Проверишь раненых, если нужно – сменишь повязки. Валентин Иосифович, мне нужно с вами поговорить.

– Есть!

– Есть!

Командиры взводов отправились выполнять приказания, Волков шагнул навстречу комиссару, споткнулся о корень и едва не упал. Разом навалилась вся тяжесть ночного перехода, утренней атаки, сумасшедшего прорыва под носом у немцев. Ротный вдруг вспомнил, что не спал уже полтора суток, а ел последний раз двадцать четыре часа назад. Лейтенант скрипнул зубами – сейчас как никогда нельзя позволить себе даже минутной слабости. Он посмотрел на своих бойцов. Красноармейцы упали там, где остановились, и лежали в каком-то странном оцепенении. Никто даже не пытался устроиться поудобней, снять вещмешок или перемотать портянки, слышалось только хриплое дыхание смертельно уставших людей и слабые стоны раненых. Следовало бы, конечно, поговорить с ними, ободрить, любой ценой вывести из этой смертной неподвижности, но не было ни сил, ни слов. Пошатываясь, подошел комиссар. Гольдберг выглядел – краше в гроб кладут: рана на голове покрыта коростой из засохшей крови и грязи, посеревшая от пыли гимнастерка порвана в нескольких местах. В левой руке политрук по-прежнему сжимал шашку капитана Асланишвили.

– Валентин Иосифович…

– Давайте не здесь, – тихо сказал комиссар. – В стороне, метров десять, думаю, будет достаточно.

– Но…

– Саша, я вижу по вашему лицу, что у нас будет серьезный разговор. И я не думаю, что вы захотите, чтобы нас слышала вся рота.

Волков кивнул, и оба отошли на край поляны. День шел к закату, но до темноты оставалось несколько часов, и за это время следовало решить, что делать дальше. Дивизия потерпела поражение, немцы, судя по всему, глубоко вклинились в расположение наших войск. Надлежало определить маршрут выхода к своим, установить порядок следования, перераспределить боеприпасы, оказать помощь раненым. Но прежде всего лейтенант Волков и батальонный комиссар Гольдберг обязаны были определить свои взаимоотношения. В окружении или нет, рота остается войсковой единицей РККА, первым стрелковым подразделением, способным самостоятельно выполнять все боевые задачи, и командир у нее может быть только один. Валентин Иосифович был старше по званию и имел полное право принять командование отрядом.

– …поэтому я считаю, что командовать нами должны вы, – закончил Волков.

Политрук вздохнул и похлопал лейтенанта по плечу.

– Вы хороший мальчик, Саша, – каким-то обыденным, не по-военному добрым голосом сказал еврей. – Хотел бы я, чтобы мой сын, когда вырастет, был таким, как вы. Все, что нужно командиру, у вас есть, но вы должны научиться понимать людей. Иногда одной только воли и решительности бывает мало, такие случаи не предусмотрены уставом.

Комроты молчал, не понимая, к чему клонит комиссар.

– Да, по уставу командование должен принять я, и, поверьте, я бы справился. Но мы сейчас в особом положении. Мы разбиты, отрезаны от своих, окружены. Боевой дух у людей упал, они напуганы, а ведь предстоит долгий выход по немецким тылам… – Гольдберг помолчал и продолжил почти шепотом: – Мы все можем погибнуть. Как вы думаете, сколько из ваших бойцов подумывают сейчас о том, чтобы сдаться в плен?

– Как вы… – Кровь бросилась лейтенанту в лицо, не помня себя, он шагнул к комиссару: – Вы говорите о моих людях!

– Я шел замыкающим, – все так же тихо сказал политрук. – Вы помните эти листовки? «Бей жида политрука, морда просит кирпича»? Многие из ваших бойцов подняли их.

– Я тоже поднял.

– Но потом выкинули. А другие оставили. – Комиссар посмотрел в сторону поляны: – Им страшно, Саша. Пропуск в плен предлагает им жизнь, а мы должны заставить их идти, возможно, на смерть.

– То есть вы хотите сказать, – лейтенант не смог скрыть презрение в голосе, – что мои красноармейцы только и думают о том, чтобы сдаться?

– Некоторые – наверняка, – спокойно ответил Гольдберг. – Это нормально, жить хочется каждому. Если сейчас командование приму я, люди могут взбунтоваться. Подождите. – Он поднял руку, видя, что Волков готов взорваться. – Поставьте себя на их место. Еще три месяца назад они были просто рабочими…

– А вы видели, как эти «просто рабочие» шли сегодня утром в атаку? – насмешливо спросил комроты.

– Это не имеет значения, – покачал головой комиссар. – Там они были частью дивизии. На миру и смерть красна, вы же знаете. Если бы вас тогда убили или ранили, прислали бы другого лейтенанта, и рота воевала бы, как прежде. Здесь все по-другому. Я еще по Гражданской помню, как это бывает. Именно поэтому командиром сейчас должен быть тот, кого они знают и кому они доверяют. Вы говорили, что готовили их в учебном полку?

– Да. – Лейтенант уже успокоился и не мог не признать, что в словах Гольдберга есть резон.

– Значит, вам они поверят, – кивнул комиссар. – Сейчас это очень важно. А я, соответственно, буду политруком роты. Будем считать, что меня временно понизили в должности.

Волков молча кивнул и повернулся к бойцам, но Гольдберг придержал его за рукав.

– Последний вопрос. – Валентин Иосифович выглядел слегка обеспокоенным. – Командир первого взвода… Он… Надежный человек?

«Начинается», – с беспокойством подумал лейтенант, но виду не подал. Архипов утверждал, что за Берестовым никаких палачеств не числилось, да и маловероятно, чтобы комиссар и белогвардеец встречались раньше.

– Старший сержант Берестов – отличный младший командир… Да, он надежный человек. А почему вы спрашиваете?

– Да так… – Политрук, казалось, чувствовал себя виноватым. – Просто показалось… Нет, ничего.

Командир и комиссар вернулись на поляну. Красноармейцы, похоже, даже не заметили, что кто-то куда-то отлучался. Бойцы лежали в том тяжелом, бессонном забытье, что наступает у человека, который слишком долго держался на пределе возможностей. Медведев шагнул навстречу ротному и вяло отдал честь.

– Товарищ лейтенант, у меня семнадцать штыков при одном пулемете, у Андрей Васильича – двадцать четыре, пулеметов два, один – немецкий. От третьего взвода только шестеро осталось. Раненых четырнадцать, из них десять ходячих, пока.

– Что значит «пока»? – резко спросил Волков.

– Четверо на честном слове держатся, – тихо сказал старшина. – Женька-филолух контужен сильно, скоро чертей гонять начнет. У Чиркина прострелен бок, сюда дошел, а встанет ли – не знаю. Четверо тяжелых, их только нести. Правда, ефрейтор Егоров, думаю, скоро кончится. У него осколок в груди застрял, пережал что-то, задыхается. К доктору его надо.

– Доктора у нас нет, – ответил лейтенант. – А где Берестов?

– Дозоры выставляет, – пожал плечами Медведев. – Сказал, двух к дороге выдвинет, и по двое туда и туда. – Комвзвода-2 махнул рукой влево и вправо: – Только, по-моему, напрасно это, все равно, ставь не ставь – люди сразу свалятся.

– Будем надеяться, не свалятся, – сухо ответил лейтенант. – Значит, так, людей из третьего забирай себе, пользы от такого взвода все равно нет. Как с патронами?

Медведев достал записную книжку в клеенчатом переплете, перелистал замусоленные страницы.

– К «мосинкам» сто семьдесят две обоймы, к моему «дегтярю» два диска, к берестовскому – полтора, еще пять сотен россыпью. К немецким винтовкам – девяносто три патрона, к их пулемету – две ленты по пятьдесят патронов. К автоматам немецким восемь магазинов и сто пятьдесят восемь патронов россыпью. Гранат: противотанковых двенадцать, «эфок»…

– А с провизией? – впервые вступил в разговор комиссар.

– Сухари, – коротко ответил старшина, – хлеба есть немного… Двадцать три, немецких – семь.

– Воевать можно, – кивнул Волков.

– В общем, воевать придется на голодный желудок, – вздохнул Гольдберг.

– Меня больше беспокоят раненые, – честно признался комроты. – Почти треть людей у нас небоеспособны… Что там такое?

На поляну, шатаясь, выбежал младший сержант с перевязанной головой. «Кошелев, – вспомнил лейтенант. – Командир отделения у Берестова. Он, кажется, из студентов».

– Он с Василь Андреичем пошел, – встревоженно сказал старшина.

Сердце Волкова упало, он затравленно оглянулся, ожидая, что лес взорвется стрельбой и чужим криком. Но все было тихо, и, приглядевшись, ротный успокоился: младший сержант был не напуган, а, скорее, взволнован.

– Женька, в чем дело? – на другом конце поляны поднялся, опираясь на немецкий пулемет, красноармеец Зверев.

После уничтожения немецкого самолета бывший студент механического факультета, а ныне боец Красной Армии Максим Зверев ходил в героях, да и во время атаки показал себя с наилучшей стороны, застрелив в траншеях трех гитлеровцев. Свой ДП он отдал товарищам, а себе взял тяжелый и страшный МГ-34. Отыскав в ранце убитого пулеметчика наставление по вражеской машине, Зверев быстро освоился с новым оружием и доложил ротному, что готов воевать с немецким пулеметом. Роясь в трофеях, дотошный технарь нашел даже два запасных ствола, менять перегревшиеся при стрельбе, и асбестовые рукавицы для этой процедуры.

– Без паники, – строго сказал лейтенант, видя, что за Максимом подхватились остальные. – Кошелев, в чем дело?

– Там… – Кошелев побледнел и вдруг прислонился к сосне.

– Ты чего контуженный бегаешь, филолух хренов? – рявкнул вдруг Медведев. – Свалишься – еще и тебя тащить!

– Там… – Студент махнул рукой куда-то на север: – Наши! Врач и медсестра… И шофер с ними. Андрей Васильевич их сюда ведет.

– А ты-то чего прибежал?

– Там… Помочь нужно. – Младший сержант тяжело сполз на землю. – Я извиняюсь, я контужен…

Бывший студент наклонился в сторону, и его вдруг тяжело и сухо стошнило.

– Женька, ты чего? – Зверев подбежал к товарищу.

– Контузия, – сказал Гольдберг, наклоняясь над Кошелевым. – Чем помочь-то? Там что, кто-то ранен?

Тот помотал головой и содрогнулся в жестоком приступе сухой рвоты.

– Сутки не ели, – спокойно заметил Медведев, – блевать и то нечем. Это пройдет. Товарищ лейтенант, разрешите, я сбегаю? Возьму отделение…

Лесную тишину разорвал женский крик. Дикий, выворачивающий вопль взлетел над деревьями и тут же оборвался, словно женщине с размаху зажали рот.

– Медведев, за старшего! – быстро скомандовал лейтенант. – Второе отделение – за мной!

Кричали недалеко, метрах в ста, а в такой глухомани звуки теряются быстро. Рота ушла от опушки километра на полтора, и продиравшемуся сквозь заросли Волкову оставалось только надеяться, что по лесу не шастают охотнички в серой форме. Он запоздало подумал, что надо было прихватить карабин, и, на бегу расстегнув кобуру, выхватил ТТ. Все это было, конечно, сплошным нарушением Устава, и Гольдберг будет абсолютно прав, если взгреет дурного комроты по-комиссарски. Однако сейчас Волков мог думать только о том, что где-то рядом кричала женщина. Ротный, наверное, проскочил бы мимо, но тут слева из кустов раздалось мычание, словно кто-то пытался выть с закрытым ртом, и успокаивающий голос Берестова. Лейтенант медведем проломился через орешник и оказался на маленькой прогалине. У сломанной березы на траве неподвижно лежала девушка в синей форменной юбке и гимнастерке. На вид ей можно было дать лет двадцать: обычное милое лицо, выбившиеся в беспорядке из-под берета густые черные волосы. Казалось, она спала, но земля под каблуками тяжелых армейских сапог была разрыта, разворочена, словно девушка билась и скребла ногами.

– Обморок. – Берестов, стоявший на колене рядом с санитаркой, легко поднялся навстречу командиру: – Слава Богу, я уже думал, придется бить.

Он повернул руку, внимательно осмотрел ладонь.

– До крови прокусила. Истерика.

Вслед за лейтенантом на поляну выбежали шесть красноармейцев.

– Что здесь произошло? – Лейтенант понимал, что вопрос звучит глуповато, но ничего умнее в голову не пришло.

– Мы на них, собственно, случайно наткнулись, – ответил старший сержант. – Я возвращался с Кошелевым, смотрю, лежит санитарная сумка. Поискал вокруг и нашел хозяев. Мне с первого взгляда показалось, что с ними что-то не так.

Он кивнул в сторону, и Волков, наконец, обратил внимание, что кроме санитарки и комвзвода на поляне присутствуют еще двое. На земле, обхватив руками колени, сидела худая женщина лет тридцати – тридцати трех с тонким красивым лицом. Судя по шпале на петлицах медицинской службы, перед лейтенантом был старший военфельдшер. «Что-то я тут самый младший по званию получаюсь», – подумал ротный. Рядом с женщиной стоял, тяжело опираясь на винтовку, невысокий плотный ефрейтор лет сорока, черные от въевшегося масла руки выдавали в нем шофера. Круглое, скуластое лицо имело какое-то болезненно тупое выражение, и от этого Волкову стало не по себе. Лейтенант подошел к врачу, опустился на одно колено и осторожно коснулся ее плеча.

– Товарищ старший военфельдшер…

Ротный запнулся. Ситуация была явно неуставная, и как тут представляться, он не знал. А еще его очень беспокоило то, что ни женщина, ни шофер никак не отреагировали на появление новых людей. И глаза у товарища старшего военфельдшера были какие-то нечеловечески черные. Приглядевшись получше, лейтенант резко встал: зрачки у врача были расширены настолько, что занимали всю радужку.

– Она в шоке, – тихо сказал Берестов. – Как и водитель. И, честно говоря, мне это очень не нравится. Эта женщина – военный врач, крови и мяса она должна была видеть больше, чем мы с вами вместе взятые. Я же помню германскую: мужики падают в обморок, а сестрички держатся.

– Может, под обстрел попали? – подумал вслух лейтенант. – Когда людей накрывает, бывает, и умом двигаются.

– Не похоже, чтобы их по земле валяло, – покачал головой старший сержант.

– Ладно, сейчас не об этом думать надо, – подвел черту Волков и повернулся к красноармейцам: – Ты и ты, берите санитарку, только осторожно. И чтоб без фокусов. Если придет в себя и опять кричать начнет, просто рот ей зажмите. Ты, давай, веди шофера, он, похоже, смирный. Андрей Васильевич, вы человек опытный. – Ротный запнулся и честно признался: – Ну, во всяком случае, подход к женщинам должны лучше меня знать. Военфельдшер за вами. Поднимайте ее и ведите к нам. Остальные – со мной, мы прикрываем.

– Есть!

Бывший белогвардеец наклонился над врачом, осторожно коснулся пальцами бледной щеки. Затем подсунул правую руку под колени и легко поднял женщину на руки.

– Проще отнести, – сказал Берестов. – Она сейчас даже встать не сможет.

– Хорошо. – Лейтенант кивнул и повернулся к одному из оставшихся красноармейцев: – Ты иди вперед и отводи ветви.

Волков поднял трехлинейку комвзвода-1 и вломился в кусты, отрывая на ходу торчащие ветки, чтобы остальным было проще нести женщин. Обратно шли медленнее, стараясь не потревожить свою хрупкую ношу. На полдороге лейтенанта встретили трое бойцов во главе с комиссаром. Гигант Шумов принял санитарку от запыхавшихся красноармейцев, Берестов осторожно нес военфельдшера. Шофер, похоже, уже пришел в себя, во всяком случае вести за руки его не пришлось.

– Что с ними? – нервно спросил Гольдберг.

– Не знаю, – сквозь зубы ответил лейтенант. – Сейчас будем разбираться.

Рота встретила командиров сдержанным гулом, на ногах были все, кроме тяжелораненых.

– Разойдитесь, – резко приказал Волков. – Да не толпитесь вы, им воздух нужен!

– Шинели давайте, – добавил комиссар.

Несколько красноармейцев сдернули скатки, санитарку уложили на расстеленное сукно, и по совету Медведева, укрыли сверху, военфельдшера белогвардеец осторожно посадил, придерживая за спину. Кто-то накинул ей на плечи шинель, поднес к губам флягу, но разжать стиснутые зубы было невозможно. Лейтенант встал и подошел к шоферу. Глаза ефрейтора уже обрели осмысленное выражение, и выражение это лейтенанту очень не понравилось.

– Фамилия, имя, часть? – коротко спросил ротный.

– Ефрейтор Копылов, двести тридцать пятый отдельный автобат, – хриплым низким голосом ответил водитель.

– Кто эти женщины? Как вы оказались в лесу? – продолжал давить Волков.

– Товарищ лейтенант, – тихо заметил Гольдберг, – вы же не врага допрашиваете, зачем такая резкость?

– Они их сожгли, – внезапно сказал ейфрейтор. – Господи ты Боже мой, живьем сожгли.

Волков с ужасом увидел, что у крепкого сорокалетнего мужика дрожит нижняя челюсть.

– Возьмите себя в руки, – спокойно приказал комиссар. – По порядку: что вы делали сегодня утром?

Шофер посмотрел на еврея, затем торопливо кивнул, зачем-то потер рукавом подбородок. Казалось, он немного успокоился, во всяком случае, больше не трясся.

– В семь пятнадцать поступил приказ эвакуировать медсанбат, – начал Копылов, – ходячие шли сами, тяжелых было приказано вывозить к дороге, к автобусам. По просеке к санбату автобусы не пройдут, только нашими полуторками.

Ефрейтор закашлялся, схватил протянутую флягу и жадно выпил.

– Я шесть ездок сделал, человек сто перевез, да наши все старались. Оленька все время со мной была, туда с ранеными, в кузове, обратно в кабине. Когда в седьмой раз поехали, Ирина Геннадьевна села, там совсем тяжелые оставались, она хотела лично проследить. Только тронулись – обстрел начался, тех, что раньше нас к санбату ушли, на просеке накрыло, а мы из-за Ирины Геннадьевны задержались. Как немцы стрелять перестали, мы дальше тронулись, надо же людей вывозить. – Копылов замолчал, словно собираясь с мыслями, и продолжил медленно:

– Просека вся перепахана, я между воронками ползу, может, километров пять в час. А когда до санбата полкилометра оставалось, и вовсе встал. Там сосну снарядом срубило, она поперек дороги и упала. Ну что мы, втроем, ее оттащим? Побежали так, Ирина Геннадьевна сказала – найдем кого-нибудь, помогут дорогу расчистить.

Ефрейтор снова умолк и через томительные полминуты продолжил:

– Хорошо хоть, я впереди был. Стрельба вокруг, вот я и иду с трехлинейкой. А уже совсем рядом, вот только за поворот свернуть, там еще кусты густые… Слышу, говорят не по-нашему. Я немецкого не слышал ни разу, да кто тут еще-то быть может? Оттащил докторов своих с дороги, сам осторожненько так, ползком, посмотреть, что там да как.

Он сглотнул.

– Те из наших, что у медсанбата оставались, видно, деру дали, а раненым куда деваться? Некоторые и не в сознании даже, лежат рядком… И тягач рядом стоит броневой, кузов – ну вот как гроб, спереди колеса, сзади – гусеницы. Немцев вокруг с десяток, стоят, говорят о чем-то, громко так, не таятся. – Копылов сморщился, как от боли. – Потом трое пошли, с палатки поваленной подтащили брезент, и на наших сверху кинули. Тут и девки мои подползли. А эти…

Шофер снова замолчал.

– Да не тяни ты, договаривай, – глухо сказал Медведев.

– Сняли канистру, – медленно, словно во сне говорил ефрейтор. – Полили их сверху, потом вторую вылили. Потом отошли и гранату кинули.

Волкову показалось, что ему на голову уронили полено. Он, конечно, читал в газетах о зверствах фашистов, докладывал это роте на политинформациях, но одно дело статья, а другое – живой свидетель. Лейтенант знал, что Копылов не врет, достаточно было посмотреть в больные глаза водителя, чтобы понять: в его словах нет ни капли лжи.

– Оленька сразу сомлела, а Богушева как бешеная стала, за наган хваталась, пришлось за руки держать. Они даже кричали тихо, Господи, да что же это…

Ефрейтор вдруг засмеялся странным, лающим смехом, и, лишь посмотрев ему в глаза, ротный понял, что сорокалетний крепкий мужик плачет. Водитель упал на колени и закрыл лицо широкими, мозолистыми ладонями с намертво въевшейся автомобильной грязью. Волков обвел взглядом столпившихся бойцов: на лицах были ужас, недоверие, у Кошелева дрожали губы. Лишь Шумов смотрел зверем, и эта еле сдерживаемая ярость гиганта-рабочего подействовала на лейтенанта как ушат холодной и чистой воды. Жестокость может родить и страх, и гнев. Только в злости, в ненависти было спасение, пора было донести это до людей. Ротный посмотрел на всхлипывающего шофера и решил, что начнет, пожалуй, с него.

– Встать, – громко скомандовал он.

Сорок пар глаз уставилось на лейтенанта, но Копылов, похоже, даже не услышал приказа. Водитель плакал, как маленький ребенок, отчаяние уже одолело его.

– Я сказал: встать, сволочь! – зарычал лейтенант.

Нагнувшись, он схватил Копылова за ворот гимнастерки и резким рывком вздернул на ноги. Шофер, хлюпая носом, смотрел на лейтенанта круглыми мышиными глазами.

– Ты чего ноешь, сука? – Волков уже давился словами, он накачивал себя бешенством, не давая ему уйти, не давая состраданию взять верх над жестокостью. – Кого жалеешь? Наших? Тех, кого сожгли? Не надо их жалеть, они уже мертвые, им не больно.

Среди бойцов послышался ропот, но лейтенант не позволил себе отвлечься.

– Или ты себя жалеешь, а, Копылов? А ну дай сюда винтовку! – Он сдернул с плеча шофера видавшую виды трехлинейку, открыл затвор: – Ты из нее хоть раз сегодня выстрелил? Или в основном по рыданиям у нас будешь?

В глазах ефрейтора появилось осмысленное выражение.

– Отдайте винтовку, – хрипло сказал шофер.

– А зачем она тебе? – удивился лейтенант. – Застрелиться, что ли?

– Отдайте оружие! – срывающимся голосом крикнул Копылов и вцепился в трехлинейку.

Волков резко ударил шофера в грудь, и тот кубарем покатился по земле.

– Товарищ лейтенант, хватит! – тихо сказал Медведев.

Ротный посмотрел на комвзвода-2 так, словно впервые заметил, что кроме него и Копылова здесь есть кто-то еще.

– А что это у вас, товарищ старшина, люди толпятся? – задумчиво произнес Волков.

Он поймал взгляд Медведева и не отпускал, пока тот не отвел глаза.

– Есть, – ответил старшина и повернулся к своим бойцам: – Разойдись! Что, не слышали?

Берестов повторил приказ своему взводу, не дожидаясь, пока ротный обратит на него внимание. Красноармейцы отошли на два десятка шагов, но затем развернулись и как один уставились на Волкова и Копылова. Лейтенант повернулся к лежащему на земле шоферу и, держа винтовку в левой руке, повторил вопрос:

– Так зачем тебе винтовка, Копылов?

– Воевать, – глухо ответил водитель.

– С кем? – продолжил допрос Волков.

– С гадами. Я их… – Шофер, похоже, осознал, как глупо он выглядит, угрожая врагам и валяясь при этом на земле. – Разрешите встать, товарищ лейтенант?

– Разрешаю. – Ротный нагнулся и подал руку ефрейтору.

Несколько секунд Копылов молча смотрел на комроты, затем крепко взялся за протянутую ладонь, и командир роты, лейтенант РККА, во второй раз поставил шофера на ноги. Поднявшись, Копылов встал по стойке «смирно», и Волков протянул ему винтовку. Шофер схватил оружие, словно боясь, что ротный передумает.

– Вот так, и чтоб больше я таких истерик не видел, – подвел итог ротный. – Медведев, этот боец к тебе во взвод. Андрей Васильевич, – повернулся Волков к белогвардейцу, – что с военфельдшером? Орать на нее мне не хочется, но нам нужен врач.

– Кажется, она пришла в себя, – вместо взводного отозвался комиссар.

Гольдберг стоял на колене рядом с женщиной. Осторожно наклонившись, он заглянул ей в лицо, затем повернулся к лейтенанту.

– Глаза, по крайней мере, уже нормальные. Как, вы говорите, ее зовут? – спросил политрук у Копылова.

– Богушева Ирина Геннадьевна, – ответил тот.

– Ирина Геннадьевна… Ирина Геннадьевна, вы меня слышите?

Комиссар, наверное, хотел, чтобы голос у него звучал успокаивающе, но получилось, мягко говоря, не очень. Почувствовав это, Гольдберг беспомощно развел руками.

– Товарищ старший военфельдшер, пожалуйста…

– Я… слышу, – выходило сдавленно, словно у женщины болело горло.

Рядом с Гольдбергом опустился на колени комвзвода-1. Берестов осторожно взял женщину за плечи и слегка встряхнул.

– Ирина Геннадьевна, вы среди своих. – Берестов говорил спокойно и уверенно: – Я – исполняющий обязанности командира первого взвода третьей роты второго батальона 732-го стрелкового полка…

Лейтенант про себя подивился, как бывший белогвардеец ухитрился оттарабанить это все, ни разу не запнувшись.

– Вот наш командир, лейтенант Волков, рядом со мной – батальонный комиссар Гольдберг. Ирина Геннадьевна, я понимаю, вам очень тяжело, не дай Бог кому такое пережить…

Женщина вздрогнула, и Берестов осторожно сжал ей плечо, словно боялся, что она снова впадет в оцепенение. Но Богушева, похоже, уже окончательно пришла в себя.

– Можете меня отпустить. – Ее голос звучал слабо, но истерики в нем не было.

Берестов убрал руки, готовясь подхватить врача, если той опять станет плохо.

– Вы говорили о раненых, товарищ лейтенант?

Она посмотрела на Волкова снизу вверх, затем обвела глазами вновь подошедших солдат. Решительно протянув руку, женщина не столько попросила, сколько приказала Берестову:

– Помогите мне встать.

Старшего военфельдшера аккуратно подняли на ноги. Быстро осмотревшись, Богушева повернулась к лейтенанту:

– Товарищ лейтенант, кто командует этой… группой?

– Этой ротой командую я, – спокойно ответил Волков, – батальонный комиссар Гольдберг исполняет обязанности политрука роты. Если вас интересует наше положение, то ничего хорошего вам сказать не могу. Мы отрезаны от своих и находимся в немецком тылу. Поскольку выходить будем вместе, вам придется исполнять мои приказания, хоть вы и старше по званию. Возражений нет?

Женщина кивнула:

– Какие тут могут быть возражения, я хирург, а не пехотинец.

– Хорошо, тогда первый приказ. Как вы уже слышали, у нас четверо тяжелораненых, один, кажется, умирает…

– Есть, – коротко ответила Богушева, затем, словно вспомнив что-то, обернулась назад: – Со мной было еще двое, шофер и медсестра…

– Шофер теперь у нас, во втором взводе. Медсестра еще не пришла в себя, вон она…

Ирина Геннадьевна опустилась на колени рядом с девушкой, подняла веко…

– Обморок, – резко заметила женщина. – Где моя сумка?

Она не сомневалась, что ее вещи найдены и доставлены вместе с ней. Берестов молча передал ей сумку.

– У кого-нибудь есть водка?

Медведев, не говоря ни слова, сунул в руки врача флягу.

– Жестоко, конечно, – пробормотала военфельдшер, – но времени нет.

Она достала из сумки пузырек, открыла и поднесла к лицу девушки. Глаза медсестры внезапно открылись, она глубоко вдохнула, словно собираясь кричать, и Богушева ловко влила ей в рот водку. Подождав, пока девушка прокашляется, Ирина Геннадьевна велела бойцам:

– Усадите ее.

Затем, глядя медсестре прямо в глаза, Богушева спросила:

– Пришла в себя?

Девушка торопливо кивнула.

– Молодец. Вставай, для нас есть работа. Будешь мне, скажем так, ассистировать.

– Но я не могу! – Голос у Ольги оказался низкий, грудной.

– С какого курса ушла в армию? – жестко спросила Ирина. – С третьего? Я не спрашиваю, можешь ты или нет, вставай, у нас раненый умирает. Лейтенант, мне нужен огонь и кипяченая вода.

– Огня не будет, – ответил Волков. – Дым далеко видно.

– Понятно, – вздохнула Богушева, – тогда дайте еще водки. Вообще сколько есть. И рубахи чистые, у меня бинты кончаются. Освободите место и накройте шинелями. Времени мало, скоро начнет темнеть.

– Ирина Геннадьевна, – испуганно начала медсестра, – мы даже инструменты продезинфицировать не сможем…

– Я знаю, – кивнула женщина. – Но что нам остается? Будем водкой.

С Егоровым закончили через полтора часа, солнце уже садилось. Наложив последний шов, Богушева приказала медсестре закончить перевязку и велела готовить следующих. Она как раз накладывала шину из расколотого березового бревнышка, когда стемнело окончательно. Не прерывая работы, Ирина бросила через плечо:

– Обеспечьте свет.

Волков переглянулся со взводными.

– Огонь открывать нельзя, – тихо сказал Медведев.

– Значит, закроем, – ответил Берестов.

Вырубив четыре шеста, привязали к ним шинели. Бойцы держали занавеси, а внутри еврей и белогвардеец светили доктору трофейными фонариками. Импровизированный госпиталь работал до глубокой ночи, женщины резали, вынимали из живого тела железо и свинец, шили, перевязывали. Уже давно скомандовали отбой, и красноармейцы провалились в черное тяжелое забытье без снов, уже клевали носами, спали стоя те, кто закрывал свет от вражеских глаз, когда медсестра заново перевязала Кошелева. Младший сержант замер, не шевелясь, пока девушка отмачивала заскорузлый от крови серый бинт, промывала рану. Ольга начала накладывать швы, но студент сидел как каменный.

– Вы что, совсем не чувствуете боли? – устало спросила она, перерезая нитку и снова втыкая иглу в живое тело.

– Чувствую, – сдавленно ответил Кошелев, – но не кричать же…

– Разрешаю стонать. – Медсестра стянула края раны.

– Спасибо, потерплю, – прохрипел несостоявшийся филолог.

– Гордый, значит. – Завязать узел, обрезать нитку…

– Да нет, просто неудобноы-ы-ы…

– Неудобно штаны через голову надевать, лучше стони, так легче.

– Предпочту остаться при своем мнении. – Несмотря на холод сентябрьской ночи, по лицу раненого катились капли пота.

– Два стежка осталось.

– Рад слышать.

Медсестра перевязала младшего сержанта чьей-то разорванной на полосы нательной рубахой. «Кому-то не придется переодеться в чистое», – подумал Кошелев.

– Ирина Геннадьевна, все, этот последний. – Медсестра повернулась к своей начальнице и всплеснула руками: – Ну, горе вы мое…

Богушева сидела на коленях, свесив голову на грудь, инструменты, которые она начала было собирать, тускло поблескивали в свете фонариков.

– Она уж минут пять так сидит, – прошептал Гольдберг, – я решил, задумалась о чем-то.

– Ага, и сопит при этом. – Девушка покачала головой: – Трое суток на ногах.

Берестов выключил фонарик и знаком показал комиссару сделать то же.

– Отбой, ребята, – шепотом приказал он бойцам с занавесями.

Те отошли на несколько шагов и не опустились, а буквально рухнули на землю. Медсестра собрала инструменты в сумку, осторожно уложила военфельдшера на бок и, тесно прижавшись к старшей подруге, мгновенно заснула сама. Гольдберг отнес в сторону набухшие свернувшейся кровью шинели, что послужили операционным столом. Когда он вернулся, Берестов шагнул ему навстречу.

– Похоже, товарищ батальонный комиссар, на ногах только вы, я и Кошелев, у него голова разболелась. Так что караулить нам, остальных не поднять, хоть из пушки пали.

– А вы-то сами? – Валентин Иосифович не мог избавиться от странного недоверия, которое вызывал в нем этот человек.

– В себе я уверен, – сухо сказал старший сержант.

Гольдберг не видел его лица, но почему-то подумал, что непонятный командир взвода сейчас улыбается.

– Один из нас должен выдвинуться метров на сто на юг, к дороге, – продолжил старший сержант. – С севера и северо-востока у нас болото, еще кто-то должен выйти на запад, там редколесье, видно далеко. Третий останется здесь и будет время от времени проверять двух других. Насколько я понимаю, вы прошлой ночью спали? Значит, начальником караула лучше всего быть вам.

– Хорошо, выдвигайтесь на запад, Кошелева я отправлю на юг.

– Есть.

Берестов подхватил винтовку и легко, словно видел ночью не хуже, чем днем, скрылся среди деревьев. Комиссар покачал головой: в такой темноте можно бродить до рассвета и так и не найти комвзвода-1. Если, конечно, тот останется на месте к утру. Политрук не мог понять, почему Берестов вызывает у него такое беспокойство, но с той минуты, когда они столкнулись в только что отбитой немецкой траншее, Валентин Иосифович чувствовал, что со старшим сержантом что-то не так. Этот седой человек, его ровесник, был чужим. Его манера держаться, его речь, все казалось чуть-чуть не таким, каким должно было быть. И когда он обращался: «Товарищ батальонный комиссар», Гольдбергу казалось, что командир первого взвода смеется над ним. Политрук проверил автомат. У него оставалось еще три магазина – на один хороший бой. Семь патронов в нагане, впрочем, это только застрелиться. Через час он должен будет проверить оба поста, а до этого времени следует себя чем-то занять. Гольдберг поднял шашку и в который раз принялся тереть ее рукавом, пытаясь счистить воображаемую грязь. Он поднес ножны к глазам: у устья в свете луны тускло блеснул знак, похожий на орден. Политрук наизусть знал историю о том, как командир эскадрона Асланишвили на спор припаял на шашку знак «За отличную рубку», превратив ее в пародию на наградное оружие. Комэск загремел под арест и получил выговор с занесением по партийной линии, но возвращать шашку в первоначальный вид отказался. Асланишвили часто со смехом рассказывал, как комбриг, получивший в Гражданскую шашку с вполне себе настоящим орденом Красного Знамени, орал на него, потрясая знаменитым оружием, а потом махнул рукой, обозвал клоуном и велел катиться с глаз долой.

Гольдберг не мог поверить, что шумного, неунывающего комбата нет в живых. За два месяца в учебных лагерях они успели подружиться. Капитан, узнав, что у комиссара есть шестилетний сын, с восторгом рассказал, что его дочке как раз столько же, и громогласно объявил, что это судьба, и в первый день после победы состоится помолвка. Вскоре Валентин Иосифович знал по именам братьев, сестер, дядьев и теток Асланишвили и уже всерьез отшучивался, что в этой армии родственников жених просто потеряется…

И вот его нет. Комиссар был уверен, что такой человек, как комбат, никогда бы не бросил свой клинок, не говоря уж о том, чтобы сдаться в плен. Внезапно политрук вздрогнул и поднял глаза. Перед ним буквально в двух шагах кто-то стоял. Выронив шашку, Гольдберг рванул с плеча автомат, и в этот момент луна вышла из-за туч. Руки опустились сами, перед комиссаром был капитан Асланишвили в новой чистой форме, даже не раненый.

– Георгий? – слабо спросил комиссар.

Комбат улыбнулся, покачал головой и крепко встряхнул Гольдберга полупрозрачной рукой.

– Товарищ батальонный комиссар…

Валентин Иосифович сквозь слезы смотрел, как тает, растворяется в зыбком лунном свете лицо друга.

– Товарищ батальонный комиссар!

Гольдберг открыл глаза, судорожно взмахнул руками и упал бы, если бы комвзвода-1 не придержал его за шиворот. Луна уже давно ушла, между деревьями в зыбком свете утренних сумерек полз молочно-белый туман. Политрук понял, что продрог до костей.

– Когда вы не пришли проверить меня через час, я решил посмотреть, не уснули ли вы, – тихо сказал старший сержант. – Вы спали стоя, товарищ батальонный комиссар. Я такого с двадцатого года не видел. Решил не будить, тем более что мы с Кошелевым в проверке не нуждались.

– Спасибо, – пробормотал Гольдберг, чувствуя, что лицо заливает красным и горячий стыд разгоняет холод.

– Надо сниматься, – продолжал Берестов. – Вчера немцы просто рвались вперед, сегодня займутся обустройством тыла. Этот лесок рядом с дорогой они прочешут обязательно. Они аккуратны и педантичны, за двадцать пять лет ничего не изменилось…

– Я… – Политрук чувствовал, что он обязан это сказать: – Я должен извиниться перед вами, товарищ Берестов.

Комвзвода поднял бровь. Не каждый день батальонный комиссар просит прощения у старшего сержанта. Валентин Иосифович торопливо продолжил:

– Я не доверял вам. Не знаю почему, но вы… Вы казались мне ненадежным человеком. А ненадежным оказался я. Приношу свои извинения.

Несколько секунд Берестов молчал, затем, криво усмехнувшись, ответил:

– Ничего, я привык. Пожалуйста, разбудите командира.

Гольдберг кивнул и, повинуясь внезапному порыву, протянул взводному руку. Старший сержант как-то странно посмотрел на комиссара, затем на крепкую, с начерно въевшимися следами машинного масла и копоти пятерню и медленно, словно в раздумье, принял рукопожатие. Маленькая, с аккуратными ногтями, ладонь Берестова была крепкой, как тиски. Чувствуя, что у него гора свалилась с плеч, Валентин Иосифович улыбнулся и пошел поднимать лейтенанта. Комвзвода-1 остался стоять на месте, словно в раздумье. Затем, пожав плечами, Андрей Васильевич нагнулся и сильно толкнул в плечо богатырски храпевшего Шумова. Храп моментально прервался, гигантская лапа цапнула трофейный маузер, и одобрительный взгляд Берестова встретили красные, спросонья особенно злые, глаза рабочего.

– Неплохо, братец, неплохо, – сдержанно улыбнулся взводный. – Поможешь мне будить остальных. Смотри, чтобы со сна никто не заорал и не выстрелил.

Шумов посмотрел на свою винтовку, затем, кряхтя, поднялся и попытался встать по стойке «смирно». Закоченевшие руки и ноги слушались с трудом, и он пошатнулся.

– Сделай несколько взмахов руками, разгони кровь, – посоветовал Берестов и направился к Медведеву.

Рота постепенно просыпалась. Далеко не все догадались постелить на ночь лапника, многие спали на голой земле, деля одну шинель на двоих. Холодная сентябрьская ночь наградила людей кашлем, хрипом, у некоторых отняла голос. Шести часов сна было слишком мало, чтобы восстановить силы, но, по крайней мере, теперь можно было идти вперед, не опасаясь, что кто-то свалится и уснет по дороге. Бойцы разминали закоченевшие руки и ноги, Берестов уже гонял свой взвод, заставляя протирать оружие, на котором крупными каплями осел туман. Последними Гольдберг разбудил женщин. Разговоры сразу угасли, с минуту царило неловкое молчание. Под общими взглядами Ольга смутилась, покраснела и неловко замерла. Богушева невозмутимо поправила одежду, убрала волосы под берет и, подняв с земли шинель, которой ее укрыл ночью Гольдберг, громко спросила:

– Чье имущество?

Послышались смешки, кто-то насмешливо сказал:

– Носи, красивая, потом отблагодаришь.

– Только после дезинфекции.

Ирина швырнула шинель зубоскалу и, прихватив за локоть медсестру, пошла к раненым. Женщины как раз заканчивали осмотр Егорова, когда к ним подошел Шумов. Здоровяк молча поставил перед Богушевой котелок с водой, положил рядом кусок мыла и маленькое зеркальце для бритья, затем, все так же не говоря ни слова, вернулся к своему взводу. Военфельдшер пожала плечами и вернулась к работе.

В стороне от бойцов Волков, Гольдберг и Берестов держали военный совет. Накануне в штабе 732-го полка лейтенант не успел получить карту, зато после утренней атаки бойцы притащили ему сумку убитого фельдфебеля. В сумке нашлась немецкая карта, да такая подробная, что ротный только тоскливо выругался.

– Мы здесь. – Комвзвода-1 указал спичкой на маленькое, с полногтя, зеленое пятнышко: – Весь лес – полтора километра на шестьсот-семьсот метров. Он прилегает к дороге, так что, полагаю, немцы скоро пройдут его частым гребнем. В этом случае нам останется только геройски погибнуть. Ну конечно, за исключением тех, кто успеет поднять руки.

Гольдберг вздрогнул.

– Берестов, отставить, – спокойно приказал ротный, – ваши шутки не ко времени.

– Есть, – ответил старший сержант. – Я не знаю, как вы планируете прорываться к нашим, товарищ лейтенант, но в любом случае сначала нужно выйти из этого мешка.

– Прорываться будем лесами, – сказал Волков, – вот отсюда, вдоль просеки от старой вырубки на восток. Насчет мешка – у меня такое же мнение. До настоящего леса – примерно два километра, из них один – по кустам вдоль дороги.

– Можно здесь вдоль холма, за гребнем, – показал комвзвода.

– Зачем так близко к дороге? – встревоженно спросил комиссар.

– Болото, – коротко ответил Берестов, – торфяные выработки, а дальше – топь, гиблое место.

– Фактически нам нужно проскочить километр, – подытожил лейтенант. – Самый опасный участок – здесь, на взлобке. Ладно, чем быстрее, тем лучше. Медведев!

Комвзвода-2 подбежал к командиру.

– Как люди? – спросил Волков.

– Да как… – Старшина произвел некое сложное движение плечами, затем махнул рукой: – Да пойдем, куда мы денемся.

– Конечно пойдем. Андрей Васильевич, возьмите отделение – будете головным дозором. Денис, – лейтенант повернулся к Медведеву, – во-первых, проследи за рационами, сухари нужно экономить. Во-вторых, раненые – на тебе, посмотри, если надо – почини носилки для лежачих. Как закончишь – пять минут на прием пищи, потом оправиться – и двигаемся.

– Есть!

– Есть!

Командиры взводов пошли к своим бойцам, а лейтенант сложил карту и сунул ее в сумку.

– Знаете, – сказал он комиссару, – а ведь в Уставе ничего этого нет. Бой, наступление, оборона, смена, отдых, охранение. А вот об этом… Как на своей земле прятаться…

– А в Уставе много чего нет, – невозмутимо ответил комиссар.

Усевшись на землю, Гольдберг стянул сапоги, размотал портянки и, блаженно кряхтя, пошевелил пальцами ног.

– Мне-то это не в новинку, – негромко заметил комиссар. – В 20-м на Украине вообще не понять было, где наши, где белые, а где союзничек Нестор Иванович Махно.

– Хотите сказать, тогда было хуже?

– Тогда было по-другому. Тогда мы вообще ни черта не знали, что будет через год. Голод, сыпняк, интервенция, нас бросало с фронта на фронт, а я тогда был помоложе, чем вы сейчас. Но была мечта, Саша, мечта о счастье для всех, для человечества, о том, что сами люди станут другими. В общем-то, как в фильме «Чапаев», помните, он там говорит: «Умирать не надо будет».

– А сейчас?

Волков сел рядом с комиссаром и тоже разулся, мокрая от росы трава приятно холодила натруженные ноги.

– Как сказать. – Гольдберг снял очки, протер их и снова водрузил на нос. – Скажем так, я повзрослел. Конечно, глупо было ждать Мировой Революции, а уж в то, что люди изменятся сразу, мог верить только юный наивный дурак, каким, собственно, я тогда и был. Впереди еще много работы, Саша, так много… Я не уверен, что увижу ее конец. Впрочем, конца и не должно быть, коммунисты всегда будут идти дальше… Что-то мы заболтались, прошу прощения, кажется, я старею.

Он перемотал портянки, натянул сапоги и встал. Лейтенант тоже обулся и поднялся, чувствуя, как все тело протестует и требует отдыха. Следовало подготовиться к маршу самому. Ротный подогнал ремень немецкого карабина, сунул за пояс пару трофейных гранат с деревянными ручками, и в этот момент к нему подошла Богушева.

– Товарищ лейтенант, мне стало известно, что мы выступаем сейчас, это правда? – спросила старший военфельдшер.

Волков посмотрел на врача сверху вниз. Непонятным образом Ирина Геннадьевна успела умыться и причесаться, и лейтенант, чьей единственной и настоящей любовью оставалась актриса Любовь Орлова, если не считать нескольких мимолетных романов в гарнизонах и госпитале, почувствовал, что неудержимо краснеет. Усилием воли взяв себя в руки, он сдержанно ответил:

– Это действительно так.

– Товарищ лейтенант, у нас четверо тяжелораненых. Егорова нельзя переносить, его нужно хотя бы сутки…

– Товарищ старший военфельдшер. – Волков ждал чего-то в этом роде и решил сразу прояснить ситуацию: – Я понимаю, забота о пациентах – это ваш долг. Но вот там, – он указал на поляну, – четыре десятка человек. И я не могу поставить под угрозу их жизни из-за четырех раненых. Сегодня немцы прочешут лес, и что тогда? В общем, подготовьте раненых к транспортировке, будем надеяться, они смогут ее перенести.

К счастью, Богушева была умной женщиной, она вздохнула и неловко вскинула руку к берету:

– Есть. Товарищ лейтенант, у меня к вам одна просьба…

– Слушаю.

– У вас не найдется лишней… Винтовки? Или карабина?

– Зачем это? – нехорошо удивился Волков. – И главное, кому?

– Мне, – решительно сказала женщина. – Если мы столкнемся с немцами, я хочу иметь возможность защитить себя и раненых.

– А вы из нее стрелять-то сумеете? – насмешливо спросил лейтенант.

– Я – Ворошиловский стрелок, – спокойно ответила Богушева.

– Так. – Лейтенант крепко взял товарища старшего военфельдшера за плечо и развернул туда, где бойцы Медведева под руководством медсестры готовили носилки. – Вот ваш фронт, Ирина Геннадьевна. Стрелков у меня – сорок, при трех пулеметах, а доктор – один. Если до боя дойдет – не беспокойтесь, вас будет кому защитить, а застрелиться – и нагана хватит. А теперь идите и помогите Ольге готовить раненых к маршу, я хочу, чтобы через двадцать минут мы отсюда снялись. Вы свободны.

Богушева прикусила губу, затем резко отдала честь, преувеличенно четко развернулась и почти строевым шагом пошла к раненым.

– Кхм, – прокашлялся молчавший все это время Гольдберг, – вы не женаты, товарищ лейтенант?

– Нет, – раздраженно ответил Волков.

– Женитесь, обязательно женитесь, – горячо посоветовал комиссар. – С таким характером проблем в семейной жизни у вас не будет.

– Женой не покомандуешь, – вздохнул лейтенант. – Валентин Иосифович, у вас сухари есть? Давайте порубаем на дорожку.

Через пять минут рота была готова к выступлению. Оглядев строй, Волков коротко обрисовал ситуацию, напирая на то, что, хотя немцы и прорвались, наше командование наверняка уже перебрасывает части, чтобы нанести контрудар. А раз так, долг красноармейцев третьей роты – прорваться из окружения и соединиться с частями РККА. По бойцам было видно, что в скорый и победный контрудар никто не верит – никаких контрударов не хватило, чтобы удержать Белоруссию, Прибалтику и половину Украины. Но грязные лица, полные угрюмой решимости взгляды говорили о том, что люди готовы идти за командиром.

Первым в лес ушел дозор во главе с Берестовым, через десять минут двинулась вся рота. Шли медленно, подлаживаясь под шаг тех, кто нес лежачих, да и многие легкораненые не могли идти быстро. Волков понимал, что раненые сковывают марш, но знал, что ни за что не позволит оставить этих четверых, что, может быть, не доживут до вечера. Во-первых, он не мог быть уверен, что кто-то из жителей окрестных деревень рискнет оставить у себя красноармейцев, рискнет, зная, какая кара положена за это немцами. Во-вторых, вынося раненых, ротный показывал всем – бойцам, немцам, себе, что третья рота второго батальона семьсот тридцать второго полка выходит из окружения в полном порядке, организованно, не бежит, поджав хвост, бросая товарищей, а совершает марш на соединение с основными частями РККА. К тому же, и лейтенант это отчетливо понимал, после всего, что с ней произошло, Богушева никогда не оставит тех, за кого отвечает. Эта красивая тонкая женщина обладала железной волей и хладнокровием врача, и Волков втайне рассчитывал, что ее присутствие поднимет дух бойцов – трусить при женщине стыдно вдвойне.

Волков не знал, что двадцать седьмой стрелковый корпус, рассеченный тяжелым ударом немецкой танковой дивизии, откатывается назад. Он не знал, что немцы, нащупав слабое место в советской обороне, перебросили к месту прорыва пехотные дивизии. Фронт уже изгибался, трещал, командующий стягивал немногочисленные резервы, вновь сформированные дивизии прямо с марша бросались в бой. А в здании вокзала держал оборону начальник станции Василий Евдокимович Арсеньев. Вместе с рабочими депо и бойцами железнодорожного батальона старый путеец стрелял по перебегающим вдоль домов серым фигурам, стрелял, давая время Севе Кривкову, машинисту и старшему паровозной бригады имени Героев КВЖД, вытащить со станции эшелон с бесценным оборудованием железнодорожной линии. В это время полковой комиссар Васильев, предав земле тело командира 328-й полковника Тихомирова, вел свою группу на северо-восток, в сторону от направления немецкого удара. В топке войны сгорали полки, дивизии, армии, и одна рота, малая песчинка, не могла ничего изменить.

Впрочем, Волков предпочитал не задумываться о таких вещах хотя бы потому, что, рассуждая логически, его дело уже было проиграно. Немцы снова одержали верх, Красная Армия в который раз откатилась назад, фронт снова придвинулся к Москве, и все усилия тихомировской дивизии пошли прахом. По здравом рассуждении, лейтенант Волков потерпел поражение, и в такой ситуации плен представлялся вполне разумным выходом. Наконец, можно было пустить себе пулю в лоб и предоставить красноармейцам самим решать, что им делать дальше. По крайней мере, это будет лучше, чем получить ту же пулю между лопаток от кого-то из своих людей. Еще сутки назад такая мысль даже не пришла бы ротному в голову, но вчерашний разговор с комиссаром посеял в нем сомнения. Гольдберг, без сомнения, старше и опытнее, но, положа руку на сердце, Волков не знал, что лучше – быть убитым теми, кому доверяешь, или каждую минуту ждать предательства.

Рота быстро прошла через рощу и вышла к опушке – дальше начиналось относительно ровное поле, поросшее кустарником. Здесь словно заспорили лес и топь и, так и не решив, кому отдать землю, превратили ее в как бы болотце, покрытое вроде бы деревьями. Жаркое лето подсушило почву, так что можно было идти, не проваливаясь, но высокая густая трава, кочки и кусты замедляли движение. Вдоль леса мимо болота тянулась дорога, пока пустая, но одного грузовика или мотоцикла хватит, чтобы обнаружить пробирающихся через открытое пространство людей. Волков и Медведев торопили бойцов, однако раненые связывали роту, заставляя подстраиваться под их небыстрый шаг. Наконец красноармейцы подошли к невысокому, но длинному холму, поросшему чахлыми сосенками. Здесь болото подходило к дороге ближе всего, грунтовку от затянутой тиной гнилой воды отделяла только песчаная гряда высотой метров восемь. Дальше начинался лес, настоящий лес, тянущийся на север и восток на десятки километров массив, пусть в проплешинах отвоеванных у него полей, в вырубках и болотах, но все же лес. Он давал надежду на спасение, на выход к своим, и Волков изо всех сил подгонял людей, стремясь как можно скорее уйти с поросшей кустарником пустоши. Рота уже поднималась, когда с противоположной стороны на холм выскочил Берестов со своими людьми. Они бежали пригибаясь, и старший сержант несколько раз махнул рукой в сторону от дороги. Волков резко повернулся к бойцам:

– Старшина, быстро вниз с холма, Зверев, с пулеметом со мной наверх, Шумов, ты тоже, ты, ты и ты, без команды не стрелять. Денис, если начнется пальба – понизу бегом к лесу, пока мы отвлечем, в бой не лезь, выведи людей. Держи карту, выйдете к вырубке – ждите нас два часа, потом идите на восток. – Лейтенант вынул из полевой сумки трофейную карту и сунул ее Медведеву: – Если все будет тихо – просто сидите на месте, никуда не дергайтесь. Понял?

– Есть.

По гребню холма тянулся густой кустарник, и ротный бросился к нему, знаком подзывая к себе Берестова. Плюхнувшись на живот, лейтенант ужом протиснулся под ветвями туда, где склон резко скатывался к дороге. Отсюда грунтовка была как на ладони, рядом возились Зверев и его второй номер, готовя пулемет к стрельбе, судя по шороху, вокруг занимали позиции остальные красноармейцы.

– Интересно, что он там засек? – Гольдберг поправил очки и принялся пристраивать немецкий автомат. – Черт, как из него лежа неудобно стрелять, хоть плашмя клади.

– Валентин Иосифович, вы-то что тут делаете? – зашипел Волков.

– Присутствую, – невозмутимо ответил еврей, – как и положено комиссару. Моторов, кстати, не слышно, значит, это не грузовики и не мотоциклы.

Рядом зашуршали кусты, и слева от комроты возник Берестов. Лицо у бывшего белогвардейца было странное, он морщился, словно от боли или от презрения. Осторожно просунув под ветками винтовку, он ловко прикрыл ствол травой и только тогда повернулся к командиру.

– Ну, что там? – нарушил неловкое молчание Волков, – Пехота?

– Можно сказать и так, – сквозь зубы ответил бывший белогвардеец.

Он сорвал травинку, сунул в рот, затем выплюнул.

– Немцы пленных гонят, – сказал он спокойно.

– Каких пленных? – не понял лейтенант.

– Наших. – Берестов уже полностью овладел собой, – бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Много, несколько сотен. И даже командиров.

– Как пленных? – повторил Волков.

– Так. Да вон они.

Но ротный уже и сам видел мельтешение между деревьев, и вот из-за поворота лесной дороги показались первые красноармейцы. Волков, не веря своим глазам, смотрел, как по грунтовке тянутся десятки и десятки советских бойцов. Бывших бойцов. Без строя, без порядка, пленные шли, даже не шли, брели, и это зрелище было страшнее, чем вид убитых или даже разорванных на куски. Из людей словно вытащили какой-то стержень, и вот они медленно двигаются вперед, вяло переставляя ноги, кто-то без ремня, кто-то без пилотки, кто-то без сапог. И форма, еще вчера, наверное, сидевшая на многих аккуратно и даже молодцевато, вдруг стала мятой, жеваной, отвратительно грязной. «Стадо, – внезапно подумал лейтенант, и, словно подтверждая его мысль, один из немцев-конвоиров вдруг ускорил шаг и ударом приклада загнал выбившегося красноармейца обратно в строй. – А эти – овчарки». Над дорогой повис странный, выворачивающий душу шум сотен шаркающих ног, перемешанный с глухим бормотанием. Время от времени в него врезались резкие выкрики немецких команд. Волков осторожно двинул вперед трофейный карабин – до пленных и до охранников было рукой подать – не больше двадцати метров.

– Что вы собираетесь делать, товарищ лейтенант? – быстрым шепотом спросил Берестов.

– Мы можем их освободить, – так же тихо ответил ротный.

– Освободить? Кого? Для этих война уже кончилась.

Вне себя от гнева Волков повернулся к белогвардейцу, но комиссар крепко взял ротного за локоть.

– Судя по длине колонны, здесь несколько сотен человек, – Гольдберг словно бы размышлял вслух, проговаривая слова тихим, но четким шепотком, – а немцев в охране – от силы три десятка. И автоматы я пока увидел только у троих, остальные с винтовками. Если бы эти люди действительно стремились освободиться, они бы смяли охрану и попытались сбежать еще в лесу. Но, судя по всему, они и не думали это делать.

Лейтенант чувствовал, что в словах комиссара и Берестова есть свой резон, и от этого на душе было еще хуже.

– Может, они просто пришиблены, – прошептал он, – может, если мы…

– Возможно, кто-то и попытается сбежать, – тихо сказал белогвардеец. – Но другие, поверьте мне, просто лягут на землю и будут пережидать стрельбу. А из тех, кто разбежится, большинство, подумав, сдастся снова.

Колонна шла мимо. У некоторых пленных на теле были грязные, окровавленные повязки или открытые раны.

– Они могли попасть в плен ранеными, в бессознательном состоянии… – Лейтенант ухватился за эту мысль, как за оправдание всем людям, что шли сейчас в неволю, подгоняемые немецким оружием.

– Кто-то – наверняка, – шепотом согласился белогвардеец. – Но подумайте вот о чем: у нас и с десятью ранеными проблем хватает. Пусть даже мы перебьем охрану, и что? Нам на шею свалятся десятки новых.

– Давайте смотреть правде в глаза, – еле слышно сказал комиссар. – Так или иначе, но эти люди УЖЕ в плену. И попыток вырваться не делают. А у нас там внизу – четыре десятка вооруженных бойцов, боевая единица Красной Армии. И жертвовать ею ради ТАКИХ я считаю неправильным.

Услышь он это от кого-то другого, лейтенант решил бы, что разговаривает с трусом. Но, едва оказавшись в дивизии, он узнал, что комиссар семьсот тридцать второго Гольдберг – это человек отчаянной храбрости. И сейчас этот самый комиссар Гольдберг, вместо того чтобы поддержать его, лейтенанта Волкова, порыв, советует отсидеться в кустах, пока немцы угоняют в плен наших бойцов. Ротный пристально вглядывался в проходивших мимо людей. У большинства на лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости, опустошенности, несколько раз он с радостью замечал стыд и злость. И вдруг Волков вздрогнул: в середине колонны шел сержант, и на широкой его физиономии сияло такое облегчение пополам с радостью, что лейтенант невольно шевельнул карабин.

– Не глупите, – прошипел Берестов.

Но комроты не слушал старшего сержанта. Снова и снова его взгляд натыкался на это подлое выражение на лицах бывших бойцов Красной Армии. Молодой командир с тоской понял, что тут уже ничего сделать нельзя. В финскую ему случалось сталкиваться и с трусостью, и с безалаберностью, и с вопиющим неумением исполнять свои обязанности, но здесь было иное.

– А катились бы вы, – прошептал он.

Тем временем из леса показался хвост колонны. В самом конце тянулись тяжелораненые, многие ковыляли, опираясь на плечи товарищей. Они отставали, и немцы это заметили. Здоровяк с автоматом, в расстегнутом кителе, что-то сказал двум солдатам, и те побежали назад.

– Шнелль, шнелль!

Они кричали, толкая пленных вперед, тыкая их в спины стволами винтовок, и люди, как подстегнутые, бросились догонять колонну. На дороге остались два красноармейца, поддерживающие раненного в голову капитана. Тот, похоже, уже потерял сознание и мешком висел на плечах товарищей. Немец передернул затвор винтовки. Один из бойцов вдруг стряхнул руку командира и, не оглядываясь, кинулся за остальными, второй остался на месте. Он стоял, держа раненого на плече, и молча смотрел фашисту в лицо. Тот вскинул винтовку к плечу и выстрелил. Боец осел в пыль, не выпуская бесчувственное тело, грянуло еще два выстрела, и немец, повернувшись, быстро зашагал вдоль обочины.

Больше всего Волков боялся, что у кого-то из его людей сдадут нервы и начнется пальба, но кусты молчали, лишь у Зверева побелели пальцы на рукоятке пулемета. Они лежали, провожая взглядами колонну, а Волков все думал, что же он скажет своим бойцам. Когда пленные удалились на километр, лейтенант скомандовал отход. Бойцы и командиры скатились вниз со склона туда, где на самом краю болота их поджидали остальные. К ротному подбежал старшина:

– А я уже скомандовал уходить, – возбужденно заговорил Медведев, – Но смотрю – вроде концерт продолжения не получил. Так кто стрелял-то?

Он вдруг осекся и перевел взгляд на Шумова, затем на комиссара.

– Что там случилось? – тихо спросил комвзвода-2.

– Немцы наших пленных расстреляли, – глухо ответил за всех Берестов.

– Каких пленных? – спросила подошедшая Богушева.

– Самых простых, – резко сказал Волков. – Они добивают раненых, тех, кто задерживает движение.

– Как собак застрелил, – добавил Шумов, – спокойно так, деловито…

– А, – спокойно кивнула Ирина. – Да, они это делают.

Она развернулась и пошла к носилкам.

– Делают, – пробормотал лейтенант. – Ладно, нечего рассиживаться. Порядок движения прежний, Андрей Васильевич, будьте добры, с охранением – вперед. Медведев, поднимай людей, а то они тут у тебя сидят, как дома. Быстрее, быстрее, еще весь день впереди.

Им понадобилось почти три часа, чтобы углубиться в лес на десять километров. Волков понимал, что отряд идет слишком медленно, но ничего не мог с этим поделать – бездорожье и раненые сковывали роту. Простреленный бок, наконец, доконал рядового Чиркина, и его тоже пришлось нести. Начали отставать ходячие раненые, и лейтенант приказал остановиться. Велев Берестову выставить дозоры, молодой командир подошел к Богушевой. Женщины занялись ранеными, военфельдшер как раз осматривала Егорова, когда Волков тронул ее за плечо.

– Ирина Геннадьевна, нужно поговорить.

Врач вытерла руки и поднялась с колен.

– Вы о раненых? – спокойно спросила она.

– Да. – Волков поглядел в сторону. – Вы врач, говорите откровенно. Лежачих у нас четверо, по-вашему, кто из них переживет этот поход?

– Состояние Егорова тяжелое, но достаточно стабильное, – ответила Богушева, – с остальными получше. К счастью, заражения нет ни у кого. Думаю… Думаю, мы их донесем.

– Неизвестно, сколько придется нести. – Лейтенант упорно избегал смотреть женщине в глаза.

– Так… – Военфельдшер обхватила плечи руками, словно ей внезапно стало холодно. – Вы собираетесь их бросить?

– В семи километрах отсюда есть деревня, – медленно начал комроты. – Мы могли бы передать их местным жителям…

– Послушайте, – устало сказала Богушева, – давайте не будем друг друга обманывать. Вы видели, что они делают с ранеными. С теми, кто им не нужен. Я не знаю точно, но, думаю, за укрывание красноармейцев у немцев предусмотрено наказание. Даже если раненых не выдадут сразу… Мы просто поставим под удар кого-то еще. Вы этого хотите?

– Раненые сковывают нас. – Волков наконец нашел в себе силы встретить взгляд врача. – Мы двигаемся в полтора раза медленнее, чем могли бы.

– Тогда убейте их сразу. – Глаза у Ирины Геннадьевны были серые, как небо над их головами. – Вы в любом случае обрекаете их на смерть…

– Хорошо, раз так – начистоту! – Резкий, напряженный голос комиссара оборвал неприятный разговор.

Волков вздрогнул. Гольдберг почти выкрикнул эти слова, и лейтенант вдруг понял, что последние сутки они все едва ли не шептали. Даже сейчас, в километрах от дороги и от ближайшего жилья, Волкову показалось, что Валентин Иосифович слишком громок.

Бойцы окружили комиссара полукольцом, и у комроты шевельнулись неприятные подозрения, но, приглядевшись, он успокоился. Красноармейцы просто подошли ближе, чтобы лучше слышать политрука.

– В чем дело? – громко спросил лейтенант, вступая в круг.

– Товарищ лейтенант, дайте договорить! – прервал его Гольдберг.

Валентин Иосифович выглядел непривычно серьезным, и Волков, молча кивнув, встал рядом, всматриваясь в своих красноармейцев.

– Я ясно слышал, как кто-то из вас сказал: «Уж хуже не будет». Как я понимаю, он имел в виду: не будет хуже под немцем. – Комиссар говорил почти спокойно, и лейтенант поразился его выдержке. – Я не спрашиваю, кто именно это произнес, мне это не интересно.

Бойцы переглядывались, и на лицах их отражались очень разные чувства. Кто-то был возмущен. Кто-то смотрел равнодушно. Кто-то потупил глаза.

– Я знаю, далеко не все из вас хорошо относятся к Советской власти. Понимаю. Советская власть добра далеко не ко всем. У нее железная рука, и, к сожалению, она иногда бьет больнее, чем нужно. А бывает, и вообще ударяет по своим.

«Ого!» – Волков, как и остальные, с изумлением смотрел на Гольдберга. Слова комиссара можно было легко подвести под антисоветскую агитацию, но тот, похоже, нимало этим не заботился.

– И кое-кто, похоже, подумал так: «Немцы свергнут Советскую власть – тут-то мы и поживем!» О да! Гитлеровцы не дураки. Они знают, на что нужно жать. «Бросайте оружие, убивайте комиссаров и переходите к нам!» Да-да, я видел, как кое-кто из вас подобрал эти листовки. – Он побледнел и снова повысил голос почти до крика: – Вот он я – политрук! И я – еврей! Я прятался за вас в бою? Я стрелял вам в спины?

Слаженное бормотание ответило в том смысле, что, конечно, не прятался, а даже наоборот, и вообще, им про комиссара много рассказывали, и только хорошее.

– Тогда послушайте меня, – продолжил Гольдберг уже тише. – Послушайте и подумайте. Немцы завоевали всю Европу. Они пролили столько своей крови! И в десятки раз больше – чужой. Они создали мощнейшую армию: танки, самолеты, орудия. Они подчинили себя этой войне. Так неужели же вы думаете, – лицо его скривилось в презрительной усмешке, – что все это лишь для того, чтобы помочь недовольным Советской властью? Мы четверо суток били немцев так, что те пятились двадцать километров. Наша дивизия захватила больше сотни пленных, десятки орудий и пулеметов, только за первые два дня насчитали больше тысячи их трупов!

Волков с облегчением заметил, что красноармейцы понимают, что хочет им сказать комиссар, кивают, кое-кто улыбается.

– Неужели это все – чтобы только поднести вам на блюдце… Даже не знаю что – по сто десятин земли и мануфактуры бесплатной? – Комиссар говорил зло и насмешливо. – А сами, стало быть, извинятся за беспокойство и уйдут. «Мы вас освободили, господа, катайтесь как сыр в масле, а нам и «спасибо» хватит»?

Кто-то из бойцов хихикнул.

– Не-е-ет, – протянул политрук. – Немец – он деловитый. Он нашу землю своей кровью поливает для того, чтобы на ней ХОЗЯИНОМ сесть. А людей – в бараний рог согнуть. Кто там сказал, что немцы – нация культурная? Да-да, я это тоже услышал. Вы все помните рассказ товарища Копылова, как эти культурные сожгли наших людей заживо. Вы не верили? Сегодня ваш командир, я, товарищи Берестов, Зверев и другие видели, как на дороге фашистский нелюдь застрелил нашего пленного. Тот отказался бросить раненого товарища. И немец убил обоих, а потом пошел дальше!

– Было дело, – жестко сказал Шумов. – Да и с остальными не церемонились, прикладами лупили по чему придется.

Комиссар сделал несколько шагов, словно учитель перед классной доской, потом резко повернулся к красноармейцам:

– Там, на дороге, немцы, как скот, гнали свыше тысячи наших советских людей, – теперь он говорил, четко выговаривая каждое слово, – и я сильно сомневаюсь, что их вели туда, где всем обеспечат вкусную кормежку и теплую одежду! Я скажу так: будь это бараны, их бы гнали на бойню. Не знаю, как попали в плен эти люди, это сейчас неважно. Важно то, что они в руках немцев, на их милости, и судьбу свою уже не решают. А мы – решаем.

Гольдберг помолчал.

– Надеюсь, каждый из нас правильно распорядится своей судьбой, – закончил Валентин Иосифович. – У меня все.

Люди молчали, и Волков отметил про себя, что равнодушных среди них больше не было. Лейтенант глубоко вздохнул:

– Политинформация закончена. Всем полчаса на отдых: перемотать портянки, покурить и оправиться. Через тридцать минут двигаемся дальше. Решать свою судьбу. Разойтись.

Красноармейцы, не теряя времени, поспешили воспользоваться представившейся передышкой, и ротный увидел, что в нескольких шагах от него стоят Богушева и Ольга. Волков не заметил, когда они подошли. Лейтенант шагнул к женщинам и посмотрел в спокойные серые глаза врача.

– Ирина Геннадьевна, готовьте раненых к дальнейшей транспортировке. Осмотрите ходячих, может, кого-то из них тоже лучше бы нести.

Богушева не по-военному кивнула, и лейтенант понял: он должен сказать что-то еще.

– Извините, не знаю, что там на меня нашло. Конечно, мы никого не бросим.

Ирина Геннадьевна неловко вскинула руку к берету и вдруг слабо улыбнулась:

– А я и не верила, что вы говорили серьезно.

Гольдберг сидел, привалившись спиной к дереву, и разбирал немецкий автомат на кусок брезента. Руки у комиссара тряслись, и от этого разборка шла медленнее, чем обычно. Достав из кобуры протирку, Валентин Иосифович принялся чистить оружие, не столько для того, чтобы привести вражескую машину в полную готовность, сколько надеясь успокоить нервы. Он выложился весь, без остатка, и сейчас не мог даже унять дрожь в пальцах. Гольдберг слишком хорошо помнил, как это бывает. Один кричит: «Все пропало», другой: «Ни за что пропадаем», третий: «Командиры предали». Прошло двадцать лет, и все вернулось назад, стоило немцам надавить.

– Не возражаете, если я присяду?

Гольдберг поднял голову: рядом стоял, опираясь на винтовку, командир первого взвода старший сержант Берестов.

– Лес советский, – пожал плечами комиссар. – Вы имеете право сидеть, где вам хочется.

– Ну вдруг вам хочется побыть одному? – усмехнулся комвзвода-1. – Элементарная вежливость требовала узнать…

– Садитесь, – коротко ответил политрук.

Берестов легко опустился на траву, положив винтовку на плечо.

– Хорошая речь, – прервал короткое неловкое молчание старший сержант. – Действительно хорошая. Вы очень четко и доступно описали наше положение.

– Спасибо, я рад, что вам понравилось.

Комиссар старался говорить дружелюбно, но против воли в голосе прорезался металл, и Берестов это почувствовал.

– Я не отниму у вас много времени, товарищ батальонный комиссар. – Взводный помолчал. – Разрешите вопрос?

– Разрешаю. – Гольдберг поднес затвор к глазам, затем снова принялся энергично стирать с него нагар.

– Товарищ батальонный комиссар, – медленно начал Берестов, – когда вы говорили о тех, кто не любит советскую власть, вы в первую очередь имели в виду меня?

Комиссар отложил в сторону полуразобранное оружие и внимательно посмотрел на старшего сержанта.

– Не понимаю вас, товарищ Берестов, – сказал он наконец.

– Оставьте, – поморщился комвзвода-1, – чуть не вся рота знает о моем прошлом. Я понимаю, что вызываю у вас недоверие…

Гольдберг снял очки, мутные от натекшего пота, протер их не совсем чистым носовым платком и водрузил обратно.

– Как бы вам это объяснить, товарищ Берестов, – начал он осторожно. – Вы уж извините, но до недавнего времени я исполнял обязанности комиссара полка. И так уж получилось, не имел возможности вникать в биографию каждого командира взвода. Так что если в вашем прошлом есть что-то интригующее – я это пропустил.

Берестов беззвучно рассмеялся.

– Какой удар по моему самолюбию. Я настолько привык к тому, что ко мне относятся с подозрением…

– Извините, я не собирался вас никуда ударять, – раздраженно ответил Гольдберг.

– Я – бывший белогвардейский офицер, – сказал внезапно Берестов, – воевал против Советской власти, эвакуировался из Крыма в Бизерту, в двадцать седьмом вернулся по амнистии. По причине, мне неведомой, в лагерь меня так и не отправили.

– Уффф, – комиссар потер лоб, – умеете вы ошарашить, товарищ господин Берестов. По всей видимости, мне следует выхватить наган и чего-нибудь вскричать. Вы хоть можете объяснить, зачем все это рассказываете?

Берестов ожидал, что к его рассказу отнесутся иначе, и слова комиссара здорово его задели.

– Я всего лишь хотел успокоить вас, товарищ батальонный комиссар, – сухо начал старший сержант, – хоть я и не испытываю добрых чувств к Советской власти, но никаких иллюзий по поводу немцев у меня нет. Я до конца исполню свой долг перед своей Родиной…

Гольдберг начал собирать автомат.

– Я польщен, – заметил комиссар, ставя на место затвор. – Целый бывший поручик пришел ко мне и рассказал, что он ненавидит фашистов…

– Майор, – сухо поправил его старший сержант.

– Извиняюсь. – Политрук встряхнул магазин и вогнал его в горловину: – В общем, считаю, что мы квиты, товарищ господин майор. Сегодня утром я вам изливал душу, теперь вы мне. – Он повернулся к Берестову: – Послушайте, мне ваше происхождение сейчас неважно. Раз вы не сидите, раз вы в армии, значит, Советской власти не враг. Остальное меня не волнует.

Берестов обескураженно пожал плечами и начал подниматься, когда Гольдберг придержал его за рукав.

– Э-э-э… – Комиссар смотрел куда-то в сторону: – А где воевали?

– В Добровольческой, – удивленно ответил старший сержант.

– А-а-а, – с некоторым облегчением протянул политрук, – значит, не встречались. Я сперва против Верховного правителя, потом Украина, потом Польша. Нет, не встречались.

– Не встречались, – подтвердил бывший майор. – Разрешите идти?

– Разрешаю.

Шагая к своему взводу, Берестов вдруг улыбнулся. Смешно сказать, но комиссар начинал ему нравиться.

Отдых был короток, и через тридцать минут лейтенант железной рукой поднял кряхтящих и ругающихся людей. До вечера он планировал пройти еще минимум двадцать пять километров. Рота двигалась медленно, но о том, чтобы оставить раненых, Волков больше не думал. Теперь он даже ощущал особенную гордость за то, что его отряд выходит из окружения не только в порядке и с оружием, но и выносит тех, кто не в состоянии идти сам. Впереди, метрах в трехстах, всегда находился Берестов со своими бойцами. Бывший белогвардеец не просто шел дозором, но и намечал путь всей роте, привычно отыскивая места, где красноармейцам не нужно будет продираться сквозь заросли или терять сапоги в топких низинах. Время от времени его люди возвращались к Волкову, показывали дорогу и снова уходили вперед. Медведев, в молодости сам немало ходивший по лесам, только восхищенно качал головой. Они прошли еще десять километров, и лейтенант скомандовал очередной привал. Люди попадали где стояли, даже часовые, которых выставил Медведев, проваливались в сон, стоило отойти в сторону. Начинали сказываться недосып и отсутствие полноценной пищи, дневной рацион комроты определил в пять сухарей на человека, хлеб, предварительно размоченный водой до кашицы, давали раненым. И Волков, и Гольдберг понимали, что на такой еде люди, которым нужно было не просто идти вперед с оружием и боеприпасами, но и, сменяясь, тащить пять носилок, долго не протянут, особенно если гнать их вперед без отдыха. Выделяя под отдых час драгоценного времени, ротный решил, что шестьдесят минут сна послужат хоть какой-то прибавкой к рациону. По несытому детству он помнил: сон хлебу лучшая замена. До ближайшей деревни было шесть километров, до дороги – четыре, и лейтенант полагал, что немцам, которые сейчас рвутся вперед, не до прочесывания тыловых лесов. В противном случае рота, как один человек, сваленная сном, будет для них легкой добычей. Спали все, даже железный комиссар, даже Берестов, который, казалось, вообще может обходиться без сна, воды и пищи. Спали часовые, у носилок сидя уснули Ирина и Ольга, Кошелев, всю дорогу мучившийся головными болями, забылся беспокойной дремотой. Волков уселся под сосной с твердым намерением бодрствовать в одиночку за всю роту и тут же провалился в глухой сон.

Он проснулся с неясным ощущением опасности и, спросонья еще не разобравшись, что происходит вокруг, схватил трофейный карабин и вогнал патрон в патронник. Лейтенант быстро осмотрелся. На первый взгляд все было спокойно, люди спали, врага не было и в помине, но страшное ощущение беды не оставляло командира, что-то было не так. Он уже полностью проснулся и снова обвел взглядом лагерь. Метрах в двадцати от него, под деревьями, стояло шесть бойцов. Он не мог узнать их со спины, но гигант посередине мог быть только Шумовым. Что-то было в их позах, что-то такое, от чего Волков почувствовал холод в груди. А еще на земле кто-то лежал. Он подбежал к красноармейцам и, оттолкнув двоих, посмотрел вниз.

– Что… Что это? – внезапно севшим голосом спросил лейтенант. – Кто это сделал?

Шумов медленно вытирал пилоткой немецкий штык. Наконец, сунув кинжал в чехол на поясе, он бросил головной убор на лежащее у его ног тело и повернулся к командиру. Лицо рабочего было страшным.

– Согласно приказу двести семьдесят, – прохрипел он.

Затем Шумов, шатаясь, отошел на несколько шагов, оперся о дерево и выблевал. Во время рукопашной гигант, действуя винтовкой, как дубиной, разнес череп гитлеровцу. Сломав при этом оружие, он подобрал немецкий карабин и окованным затыльником убил второго. Ни тогда, ни позже, когда стирал с приклада трофейного «маузера» кровь и мозги, бывший рабочий не выказал слабости. Лейтенант опустился на колено и перевернул труп на спину. Он знал убитого – средний боец, не плохой и не хороший. Кажется, бывший слесарь, хотя сейчас это уже неважно. Человека убили одним страшным ударом в сердце, лезвие пробило тело насквозь, трава под телом уже покраснела.

– В чем дело? – тихо и страшно спросил Волков, перехватывая карабин и отступая на шаг, чтобы держать под прицелом всех пятерых. – Что здесь произошло?

Красноармейцы, казалось, даже не заметили движения своего командира. Они смотрели на труп, и на лицах их была непонятная брезгливость, словно перед ними лежал не мертвый человек, а какая-то мерзкая дохлая тварь. Молчание нарушил Копылов. Водитель говорил спокойно, словно и не стал только что свидетелем убийства.

– Он из нашего отделения… Был. Разбудил нас, говорит: все равно конец. Немец ломит, даже если до фронта дойдем – опять то же, не здесь, так там угробят. Комиссар, мол, говорил, потому что ему так положено, да и порода их еврейская такая. – Копылов сплюнул, как будто от этого пересказа во рту собралась грязь. – А если немцам лейтенанта и жида привести, послабление выйдет, а то и награда. Сейчас, мол, порядок меняется, надо успеть устроиться.

Один из бойцов кивнул, подтверждая слова водителя.

– Мы эту гниду скрутить хотели, так он за винтовку схватился. Тут бугайчик наш нож достал, быстро так, да и зарезал, не говоря худого слова. – Бывший шофер криво усмехнулся: – Никто и дернуться не успел. Известно, молодой, горячий… Я бы эту сволочь не так, я бы его вон на той осине, как Иуду, повесил, чтоб ногами в воздухе подрыгал, чтоб…

Копылов махнул рукой.

– Вам следовало обезоружить его и разбудить меня, – хрипло сказал Волков. – Вы не имели права…

– Известно, не имели, – вздохнул Копылов. – Да уж вышло как вышло.

Лейтенант со вздохом поставил карабин на предохранитель.

– Вот не было печали… – Он тоскливо выругался.

– Что здесь происходит? – Резкий голос заставил всех вздрогнуть.

Они не заметили, как подошел Гольдберг, а комиссар стоял и молча смотрел то на труп, то на красноармейцев, то на лейтенанта, то снова вниз.

– Самосуд, – ответил наконец комроты.

Он коротко рассказал о том, что здесь произошло. Во время рассказа к ним присоединился Медведев, оказалось, его разбудили голоса, он поднял Берестова, а за ним всю роту, после чего пошел посмотреть, что это там обсуждают командир и комиссар. Он слушал молча, только перекатывались на широком лице желваки.

– Это ЧП, – закончил лейтенант.

Старшина посмотрел через плечо, затем угрюмо кивнул.

– Люди уже построились, многие, хоть часть, но слышали. Товарищ лейтенант, надо им что-то объяснить, – сказал он негромко, – донести, так сказать, до масс, правильный взгляд на события, а то слухи пойдут. Его, конечно, никто не любил особо, но если уж… казнили, то нужно сказать за что.

– Согласен, – угрюмо кивнул Волков. – Товарищ батальонный комиссар, думаю, это по вашей части.

– Я не могу, – тихо сказал Гольдберг. – Разве вы не понимаете? Он предлагал выдать немцам меня, если я теперь одобрю такие… меры, как это будет выглядеть.

– Послушайте, – в сердцах начал было лейтенант, но внезапно его оборвал старшина:

– Я скажу. – Он оправил гимнастерку, поправил пилотку и выступил вперед.

– Значит, так, – начал Медведев, глядя на собравшихся бойцов. – У меня деда к нам из Белоруссии перевезли, при Столыпине еще. Любил дед сказки рассказывать. Говорил, водится у них в Полесье такая тварь – волколак. С виду – человек, только волосатый сильно, а пойдет в лес, через пень перекинется – встанет волк. Скотину режет, а иногда и людей. И хрен его найдешь. Он вздохнул: – Это, конечно, сказки антинаучные. Но вот среди нас такой затесался, на вид – человек, а оказался – волк. – Старшина повысил голос: – Вчера Валя Холмов за нас всех живот положил. А сегодня одна гнида хотела нашего командира и комиссара немцам продать.

Люди зашумели.

– Да, вот так вот, братцы. – Медведев развел руками: – Но добрые люди ему этого сотворить не дали – положили на месте. Поторопились, конечно. Ладно, это моя вина, я проглядел, кто у меня во взводе такой копошится. Впредь буду внимательней. Ну, все…

Он оглянулся на лейтенанта. Волков выступил вперед.

– В общем, рядовой… – Ротный покосился через плечо, затем махнул рукой: – Поминать его противно. Короче, привели его в исполнение и черт с ним. Поспать, зараза, не дал. Ладно, пора двигаться.

Судя по лицам, не все поняли, что имел в виду Медведев, да и слова лейтенанта ясности не добавили. Но командиру рота верила, а старшина пользовался непререкаемым авторитетом.

– Похоже, их больше беспокоят предстоящий переход и пустые желудки, – хмыкнул Берестов, уже собравший свое охранение. – Товарищ лейтенант, разрешите выступать?

– Идите, – кивнул лейтенант.

Старший сержант со своими людьми исчез среди деревьев.

– А с этим что будем делать? – спросил у ротного Гольдберг. – Так и оставим?

– Так и оставим, – жестко ответил Волков. – Документы заберу только. Пускай его волки хоронят.

День клонился к закату, рота медленно продвигалась вперед. Вымотавшиеся голодные люди еле переставляли ноги, винтовки оттягивали плечи, словно были отлиты из свинца. Хуже всего приходилось пулеметчикам. Рядовой Зверев, бывший студент механического факультета, мрачно пыхтел, перекидывая тяжелый МГ-34 с плеча на плечо. Пару раз он пытался положить орудие на загривок поперек хребта, но тут же начинал цеплять деревья то стволом, то прикладом. Зверев уже жалел, что поменял ДП на немецкую машинку. «Дегтярев» с отомкнутым магазином был куда как полегче, и два других пулеметчика давно передали «тарелки» своим вторым номерам. Положение усугубляли комары, к вечеру зароившиеся в невиданных количествах, а также бывший студент филологического факультета младший сержант Кошелев. Женька шел рядом и монотонно матерился, качая перевязанной головой. В силу природной своей нерасположенности к нецензурным выражениям филолог ругался жалко, неумело и оттого особенно противно.

– Слушай, ты можешь заткнуться, а? – не выдержал наконец Зверев.

– Извини, – пробормотал в ответ младший сержант. – Очень голова болит. От контузии.

– А оттого, что ты тут четыре слова составить нормально не можешь, легче будет? – Пулеметчик поперхнулся и некоторое время молчал, безуспешно пытаясь восстановить сбитое дыхание.

Механик был несколько полноват и, в отличие от худого и легкого филолога, запыхивался очень быстро.

– Да, легче, – коротко ответил Кошелев. – Отвлекает.

– Слушай, ты же словесник, – укоризненно заметил Зверев, справившийся наконец со своими легкими. – Ты бы лучше стихи почитал. Тут же женщины, в конце концов.

Он снова замолчал, собирая дыхание.

– Стихи? – неуверенно переспросил Кошелев. – Ну, можно стихи.

Младший сержант помолчал, собираясь с мыслями, и затем негромко начал:

– «Всю ночь гремела канонада, был Псков обложен с трех сторон. Красногвардейские отряды с трудом пробились на перрон…»

«Ледовое Побоище» было произведением длинным и размеренным, как раз подходившим для неспешного шага, которым шла рота. Вскоре взводы сломали строй, бойцы распределились полукругом, чтобы лучше слышать, и шикали на тех, кто наступал на ветки или бормотал что-то свое.

– «Повеселевший перед боем седобородый старый волк, архиепископ за собою вел конный свой владычный полк…»

Это было удивительно, но раненный в голову, контуженый, голодный, невыспавшийся студент ни разу не запнулся, не сбился. Он шел вперед, выговаривая строфы в такт шагам, забыв о боли, об усталости, о немцах, сейчас для него существовала только поэма.

– «Под нами – лед, над нами – небо, за нами – наши города. Ни леса, ни земли, ни хлеба не взять вам больше никогда!»

– Товарищ лейтенант, танки!

Волков, все еще находившийся где-то там, на весеннем льду семисотлетней давности, сперва даже не испугался.

– Без паники, приготовить гранаты, – звучно скомандовал он, сам поражаясь своему спокойствию.

Ротный снова повернулся к гонцу – одному из бойцов, что шли впереди вместе с Берестовым, и вдруг понял, что тот улыбается.

– Где танки? Сколько? – спросил Волков. – Сколько с ними пехоты?

– Товарищ лейтенант! – Широкое лицо красноармейца просто сияло. – Товарищ лейтенант, наши танки!

Триста метров до вырубки люди преодолели чуть ли не бегом. Волков понимал, что это не может быть линия фронта, они уже несколько часов не слышали канонады, значит, немцы прорвались уже не на один десяток километров, и звуки разрывов просто не слышны. Но тем удивительнее было встретить здесь, в глубоком вражеском тылу, наши, советские машины с нашими, советскими танкистами. По дороге красноармеец рассказал, что они наткнулись на «коробки» почти случайно – машины были так хорошо замаскированы, что Берестов обнаружил их, только когда те уже были метрах в двадцати. Народ при танках оказался нервный и долго орал, угрожая открыть огонь из пулеметов, пока старший сержант не вышел на освещенную солнцем прогалину и самым удивительным образом не обругал танкистов цензурными, но крайне обидными выражениями. Это, как водится, несколько разрядило обстановку, и к тому моменту, как на просеку выбежал Волков с двумя десятками красноармейцев, бывший белогвардеец уже обсуждал что-то с маленьким узкоглазым танкистом. Восстанавливая дыхание, комроты осмотрелся. Метрах в десяти от опушки, в лесу, стояли два легких танка. Обе машины были так тщательно укрыты ветками и срубленными деревцами, что заметить их можно только с близкого расстояния.

Повернувшись к командиру, Берестов четко вскинул руку к пилотке и отрапортовал:

– Товарищ лейтенант, при совершении марша головным охранением установлен контакт с силами 2-го танкового батальона 28-го танкового полка 112-й танковой дивизии. В настоящий момент батальоном временно командует лейтенант Турсунходжиев.

Маленький танкист встал по стойке смирно, но Волков, не в силах сдержать радости, шагнул вперед и вдруг по-медвежьи облапил Турсунходжиева:

– Ай молодцы, танкисты!

Отпустив смутившегося лейтенанта, ротный протянул ему руку.

– Командир 3-й роты 2-го батальона 732-го стрелкового полка лейтенант Волков. Рад встрече.

– Спасибо. – Турсунходжиев вяло вернул рукопожатие, затем узкие глаза его потемнели, и он тихо сказал: – Слушай, ну какие мы молодцы, а? Этот шайтан мимо нас на восток идет, а мы в лесу сидим. Весь батальон там остался, а нам что, больше других жить надо?

Это не было бравадой или показным самобичеванием. Маленький гордый воин, он глубоко переживал свое бессилие, он находил позорным для себя быть здесь живым, когда товарищи, ставшие пеплом в закопченных корпусах сгоревших танков, остались там, в пятнадцати километрах к западу. Волков почувствовал, что к горлу подкатывает комок, и крепче сжал маленькую ладонь танкиста.

– Ты погоди, танкист, – ответил он севшим внезапно голосом. – Ты погоди… Пока живем – воевать можем. А помереть дурнем – это всегда успеем. Вы, вон, машины сохранили, а ведь без них, думаю, драпать легче, так? Значит, дальше драться собираетесь, верно? Тебя как зовут? Меня – Александром, можно Сашкой.

– Магомед. – Лейтенант криво усмехнулся и внезапно, как тисками, стиснул ладонь пехотинца: – Не утешай меня, не надо, я не девушка.

– А ты брось страдать тогда. – Волков напрягся и все-таки передавил руку танкиста: – Казах?

– Нет, – Турсунходжиев, улыбаясь уже как-то по-новому, потер кисть, – узбек. Слушай, твой уважаемый командир взвода говорил, что с вами врач есть? Командир у нас обгорел.

Волков, только теперь сообразивший, что раненые, не способные скакать через кусты, должны были здорово отстать, досадливо поморщился. Хуже всего было то, что среди тех, кто прибежал с ним на просеку, не было ни Гольдберга, ни старшины. Получалось, пока товарищ лейтенант галопом мчался к просеке, обстоятельный комиссар и дисциплинированный Медведев вместе с немногими сознательными бойцами обеспечивали безопасность санчасти.

– Есть врач, – ответил наконец комроты. – Вот такой врач – лучше, чем в Москве, человека с того света вытащила. Постой-постой, – вдруг сообразил Волков, – у вас ведь командир такой высокий старший лейтенант, как его, Петров! Он же еще вчера еле ноги таскал, ему что, еще добавили?

– Нет, – вздохнул танкист, – просто он все-таки согласился, что обгорел и контужен. Раньше не соглашался, а теперь пришлось. Слушай, пехота, а поесть у вас ничего нет? Со вчерашнего утра ничего не ели. Здесь только ягоду пособирали, черную такую, сладкую – до сих пор живот болит.

– Сухари, – коротко ответил Волков.

Он обернулся к бойцам и махнул рукой:

– Привал. Товарищ Берестов, выставьте охранение, похоже, это надолго. Так, а вот и обоз.

Из леса вышли Гольдберг и Медведев с ранеными. Комиссар, как оказалось, уже знакомый с Турсунходжиевым, долго жал тому руку, расспрашивал о том, как им удалось выскочить из-под носа у немцев. Бойцы роты, вымотанные до смерти, особенного интереса к танкам не выказали, а в третий раз в этот день повалились спать. Собственно, окажись здесь в лесу лично маршал Ворошилов вместе с маршалом Буденным, они бы тоже вряд ли удостоились внимания красноармейцев 3-й роты 2-го батальона 732-го стрелкового полка. Усталость взяла свое, и люди, только коснувшись земли, мгновенно заснули. На ногах оставались только командиры, комиссар и Богушева с Ольгой. У Егорова открылось кровотечение, но старший военфельдшер не собиралась отдавать своего пациента костлявой. Спасая этого парня, она словно старалась загладить свою вину, настоящую или мнимую, перед теми, кто умер страшной смертью у нее на глазах там, на поляне, возле медсанбата. Наконец Ирина Геннадьевна поднялась и, шатаясь, подошла к командиру.

– Кровотечение остановлено, должен выжить, – устало сказала она. – Товарищ лейтенант, ну хоть часов двенадцать бы его не беспокоить… Полсуток хотя бы…

– Не знаю, Ирина Геннадьевна, – терпеливо ответил Волков, – это будет зависеть от того, как сложится обстановка.

– Да-да, я понимаю, – рассеянно ответила женщина. – Мне говорили, что есть еще два пациента?

– Так точно. – Лейтенант Турсунходжиев вытянулся по стойке «смирно», словно старался казаться выше.

Волков с какой-то странной ему самому отстраненностью вспомнил, что Богушева – очень красивая женщина, да и Оля тоже вполне ничего себе. Правда, узбек был ниже любой из них на полголовы…

– Командир наш очень обгорел, – пояснил Магомед, – и контужен. И еще один боец контужен. А мой водитель в плечо ранен был вчера, не сильно, но повязку менять пора. А бинтов нет.

– У нас тоже с бинтами плохо. – Богушева говорила неразборчиво и очень тихо, и медсестра вдруг взяла ее за плечо и сильно тряхнула.

– Прошу прощения, – встрепенулась Ирина Геннадьевна, – показывайте своего командира.

Старший лейтенант Петров нашелся возле одного из танков. Он лежал на расстеленном комбинезоне спиной вверх, без гимнастерки и нательной рубахи. Рядом сидел высокий светловолосый сержант с красивым, но каким-то насмешливым лицом. В руке сержант держал лист папоротника, которым энергично отгонял от командира комаров. Увидев Богушеву и Ольгу, танкист слегка щелкнул комбата по лбу.

– Просыпаемся, товарищ магараджа, тетя доктор пришла.

Петров поднял голову и уставился на подошедшего комроты мутными, полными боли глазами.

– А, пехота, – прохрипел он, – тоже вырвался?

– Вырвался, – кивнул Волков. – А вы, товарищ старший лейтенант, что-то совсем расклеились…

Петров буркнул что-то не вполне цензурное, а сержант немедленно вступился за командира, доказывая, что товарищ старший лейтенант до последнего держался молодцом, но, когда тебя ошмалят, как свинью, рано или поздно приходится падать и валяться. И чтобы командир мог пару часов поваляться и не быть съеденным комарами, он, сержант Безуглый… Богушева принялась аккуратно снимать заскорузлые бинты, которыми был обмотан торс старшего лейтенанта Петрова. Старший лейтенант Петров тихо взвыл, но, услышав, что мужчине это не пристало, принялся грызть рукав своей гимнастерки. Наконец Ирина Геннадьевна сняла повязки, и от открывшейся картины Волкова замутило. К его удивлению, женщина, осмотрев страшную, всю в корке засохшей крови спину, похлопала танкиста по плечу и сказала, что тому повезло – заражения нет, а молодой организм справляется сам. Врач и медсестра осторожно промыли раны, и все заметили, что кое-где, под коростой ожогов, и впрямь проступает розовая, как у младенца, кожа. Богушева смазывала спину старшего лейтенанта какой-то мазью, от которой несло дегтем, танкист шипел и дергался. Наложив повязки, Ирина Геннадьевна встала, что-то неразборчиво пробормотала и ушла спать вместе с Ольгой. Комроты и сам отдал бы все за четыре, что там, хоть три часа сна. Усилием воли он раскрыл начавшие было слипаться глаза и тяжело опустился рядом с Петровым.

– Ну ладно, рассказывай, танкист, – устало сказал он.

– Что рассказывать? – угрюмо ответил комбат, глядя на Волкова снизу вверх.

– Все. – Лейтенант поднял веточку и покрутил ее в пальцах: – Только не говори мне, что вы тут кукуете из-за твоих тяжелых боевых ранений. Из ваших коробок и днем-то ни черта не видно, а ночью вы и подавно слепые, как кутята. Так чего это ради геройский танковый батальон на просеке загорает?