Читать книгу Матросская Тишина - Иван Лазутин - Страница 4

Первая половина июля в Подмосковье выдалась жаркая, солнечная. Дожди шли как по заказу: дня три-четыре палила жара, и вдруг небо заволакивало тучами. Изломы молнии в одно мгновение вспарывали огненными росчерками вспенившееся косматое небо, вслед за которыми над лесом и над притихшим дачным поселком прокатывался громовой рокот, как бы предвещая: «Люди, ваши заклинания и просьбы природа слышит…» И начинался дождь: крупный, теплый, благодатный. Он сочно лакировал зеленую листву дубов, тихо, убаюкивающе шелестел в задумчивой кроне берез, смешивался шумом своим с извечной дрожью осин.

Гордей Каллистратович любил раннюю пору лета, когда по ночам где-то совсем близко, в углу дачного участка, заросшего вековыми березами и дубами, разливал свои многоколенные рулады соловей. Много раз он собирался записать соловьиные трели на магнитофоне, но все как-то не доходили руки, откладывал на потом… А на это «потом» так и не находилось время. Гордей Каллистратович любил Абрамцево. Здесь двадцать лет назад им была написана докторская диссертация, здесь после защиты диссертации, сразу же с банкета в «Праге» он всю ночь провел с друзьями. Почти до рассвета полыхал костер, жарились шашлыки, провозглашались тосты, и в ночное небо, усеянное звездами, с выстрелами взвивались пробки пенистого шампанского.

Благо, что все дачные участки в поселке академиков были почти по гектару. Ходили слухи, что это был щедрый дар правительства ученым и боевым генералам сразу же после войны. Все дачи были построены так, что даже если захочешь увидеть, что творится на участке соседа, – не получится. Вдоль резного штакетника поднимал в небо свои копья вершин молоденький непролазный ельник, а дальше, ближе к центру участка, теснилось кольцо могучих дубов, елей, берез… И все это было вперемешку с рябиной, с бузиной, с разлапистым орешником, чем-то напоминающим своими контурами гигантские папоротники.

Здесь, в Абрамцеве, сделала свои первые шаги дочь Гордея Каллистратовича Оксана. Единственная дочь. Второго ребенка рожать врачи жене отсоветовали.

В мае Оксане исполнилось двадцать лет. Вчера она приехала на дачу и с рыданиями бросилась отцу на грудь:

– Папа, папа!.. Во всем виновата я… Умоляю. Только не расспрашивай ни о каких подробностях.

– Развели? – с трудом выговорил Гордей Каллистратович это непривычное для него слово.

– Развели, – захлебываясь в рыданиях, ответила Оксана.

– Дмитрий был на этом позорище?

– Не был. Он в плавании. Их флот сейчас на учении.

Гордей Каллистратович горестно вздохнул и, гладя голову дочери, отстранил ее от себя.

– Не ты первая, и не ты последняя. Значит, такой тебе выпал жребий. Возьми себя в руки и продумай, как дальше жить думаешь, доченька. Отец твой не вечен.

Это было вчера. А сегодня утром на дачу к Гордею Каллистратовичу приехал его аспирант Альберт Яновский. Гордей Каллистратович неделю назад прочитал две главы его диссертации и хотел высказать несколько советов и замечаний. Сразу же после завтрака он пригласил гостя оглядеть окрестности Абрамцева и по дороге во время прогулки решил высказать ему то, в чем уязвима была его диссертация.

На даче у своего научного руководителя Яновский был первый раз. От всего, что он увидел, закрыв за собой калитку сада, у него захватило дух. Таких больших участков Яновский еще не видел. В Москве он жил уже три года, не раз был у друзей на крохотных, в 5–6 соток, садово-дачных участках, на которых стояли дощатые, выкрашенные яркими красками домики с крохотными верандами и двумя комнатенками, похожими на четырехспальные купе вагонов, и малюсенькой кухней. Чихни на веранде такой дачи – и ты наверняка можешь услышать с четырех сторон (если с соседями нет вражды) добросердечное «Будьте здоровы!». Со стороны эти скопища дачек Яновскому напоминали многосемейный улей в огромном саду.

На нижнем этаже рубленного из добротных корабельных елей крестового дома Яновский насчитал пять комнат и две просторные веранды, в одной из которых, как ему показалось, витражи, изображавшие старика с сетью в руках и золотую рыбку, представляли художественную ценность. И он не ошибся. Гордей Каллистратович, видя, что его гость остановился как вкопанный, любуясь витражом, не без гордости сказал:

– Это работа теперь уже покойного старика Нестора Гаранина. Слыхали такую фамилию?

– Нет, не слыхал, – ответил Яновский, не отводя глаз от витража.

– Мастер витражей чуть ли не в десятом колене. Его прапрадед Никодим Гаранин делал витражи в царских чертогах. Ремесло это, а вернее искусство, шло из поколения в поколение. Секрет своей работы Гаранины держали как великую тайну, строже, чем мастера Дамаска, что варили булатную сталь. Нестор умер на девяностом году. Это, – Гордей Каллистратович показал на витраж, – его последняя работа. Он жил тут неподалеку, в деревне Репихово. Жил как отшельник. Дед Нестора вместе с сыном в конце прошлого века делали витражи купцам-миллионерам на Арбате и на бывшей Мясницкой, теперь это улица Кирова.

Бросилась в глаза Яновскому и облицовка камина в гостиной. Рассматривая рисунки изразцов, Яновский выразил восхищение.

– А у вас, молодой человек, есть чутье к истинной красоте. Знаете, чья работа?

Яновский молча пожал плечами.

– Эти изразцы обжигались в гончарной мастерской Врубеля. О его пребывании в имении Саввы Ивановича Мамонтова и о работе в гончарной мастерской вам расскажет экскурсовод музея. Советую вам после обеда посетить наш музей, там есть много интересного. Когда-то, во второй половине прошлого века и в начале нашего века, Абрамцево было средоточием талантов России.

Левее камина до самого потолка возвышался старинный резной дубовый шкаф. На дверцах его бросались в глаза резные нашлепки с охотничьими сюжетами.

– Это, по-моему, тоже старина, – выразил свое мнение Яновский, любуясь шкафом.

– Приобрел случайно в мебельной комиссионке в Ленинграде. Купил, можно сказать, за бесценок, а как смотрится!.. Тоже старина.

Яновский перевел взгляд на картины, висевшие на стене. На одной из них был изображен высокий обрывистый берег речушки с березовой рощицей на взгорке.

– Узнаете? – спросил Гордей Каллистратович, поймав взгляд Яновского.

– Что-то знакомое, но… не узнаю.

– Со станции шли мимо этого пейзажа, когда по мосту у плотины переходили речушку Ворю. Это работа Павла Радимова. Слышали о таком художнике?

– Вроде бы слышал, – неуверенно ответил Яновский, отойдя назад, чтобы как следует рассмотреть картину.

– Умер год назад. Прекрасный художник-живописец и оригинальный русский поэт. Его гекзаметрами восторгались на Капри Горький и Шаляпин. До восьмидесяти лет не дотянул несколько дней. Мы с ним дружили.

– А это? – Яновский показал на картину, выполненную тоже маслом, висевшую левее буфета. – Тоже Павел Радимов?

– Нет, это работа его дочери, Татьяны. Пишет в манере отца и тоже, как и отец, бескорыстна и лишена практицизма. Некоторые наши именитые художники по таланту ей в подметки не годятся, а вышли в академики.

На картине был изображен гигантский дуб на поляне, освещенный ослепительно ярким солнцем. Музейный искусствовед при желании, анализируя картину и давая ей оценку, мог бы наговорить о ней целый короб штампованных фраз, а Гордей Каллистратович ограничился одним едким эпитетом:

– Могуч! Подарок Татьяны Радимовой. Мы с ней поддерживаем дружбу. Пошла в отца. Пишет остроумные поэтические экспромты. Оригинал. А руки как у каменщика. Великая труженица! Работает ежедневно: и в зной, и в лютый холод. И в солнечные дни работает так самозабвенно и лихорадочно, что с лица молодеет лет на десять. Работает по формуле Маяковского.

– Что это за формула? – поинтересовался Яновский.

Гордей Каллистратович прочитал стихи Маяковского:

– Правда, насчет белоснежных сорочек притязания Татьяны весьма умеренные, а то, что половину своих картин, как Маша-растеряша, раздаривает налево и направо, – это ее делает белой вороной среди собратьев художников.

Яновский перевел взгляд на две другие картины, висевшие на противоположной глухой стене, но его вопрос предупредил Гордей Каллистратович.

– Это уже менее интересное. Пойдемте, я вам лучше покажу погреб, который я делал вот этими руками. – Гордей Каллистратович вскинул перед Яновским свои широкие, изрезанные морщинами, грубые ладони. – Правда, два халтурщика помогали размешивать раствор цемента и заливать опалубку. Все остальное – сам! Увлекся этой инженерией так, что даже подумал, что во мне погиб великий строитель. Помню, даже в весе потерял килограммов пять, пока возился с погребом.

Когда спустились в железобетонный погреб-монолит, Яновский поверил, что в жилах его научного руководителя течет кровь строителя. В погребе, сухом и прохладном, вход в который шел через две двери, по стенам тянулись полки из толстенных плах, на которых рядами стояли банки солений, варенья и целые штабеля консервов.

– Как гитлеровский бункер в его ставке, – похвалил погреб Яновский.

– Представьте себе, это сравнение я слышу уже второй раз! То же самое сказал профессор Вознесенский. – Было видно по лицу Гордея Каллистратовича, что сравнение это ему польстило, и он долго не мог погасить на своем лице довольную улыбку. – Огурцы, помидоры солит жена. Варенье – тоже ее работа. Она у меня по рождению крестьянка. Над грядками и в цветнике не разгибаясь колдует с утра до вечеру. А по строительству в роли Петра Первого выступаю я. Уж тут – позвольте!..

После осмотра погреба Гордей Каллистратович повел Яновского осматривать душ, который тоже, как и погреб, он делал сам. Со стороны Яновскому это маленькое строеньице показалось крохотным сказочным теремком: резные наличники у маленького оконца, ручка двери, украшенной резными деревянными нашлепками, была сделана из обработанного корневища, силуэтом своим напоминающего профиль Бабы яги, какой ее рисуют в детских книжках. Над дверью была прибита доска с деревянной резьбой, изображающей рыбу в клешнях у скорпиона. Видя, что Яновский пристально всматривается в рисунок резьбы, рассмеялся.

– Не догадываетесь? – спросил с ухмылкой Гордей Каллистратович.

Яновский пожал плечами.

– Это наш родовой герб. Мой и моей супруги Надежды Николаевны. Она по зодиаку – рыба, а я – скорпион. Но так как Надежда Николаевна считает себя жертвой злосчастного скорпиона, то она заказала одному студенту Абрамцевского художественного училища вырезать вот этот наш фамильный герб. Сама олифила, сама прибивала. И всегда сама с каким-то особенным волнением объясняет гостям значение герба. Сегодня она колготится на кухне, а поэтому я отбиваю у нее хлеб.

Яновский и Гордей Каллистратович вошли в душевой теремок, в котором за легкой дверцей размещалась мойка, где стоял титан для нагрева воды. Все в душевой сверкало чистотой.

Когда вышли из душа, Гордей Каллистратович вполголоса, словно по секрету, сказал:

– В прошлом году заходил ко мне сосед – генерал, герой Гражданской войны, лихой кавалерист. Его дача неподалеку от моей. По его словам, рубил саблей басмачей в Туркестане «от плеча и аж до самой ширинки» – это его любимое выражение, когда он рассказывал о схватке с басмачами, – так вот, когда он увидел мой душ, то спросил: «Кто делал?» Я сказал: «Столяр-краснодеревщик». Он стал просить у меня его адрес. Я пообещал. Поинтересовался ценой за работу. Я в свою очередь тоже спросил: «А сколько бы вы дали?» Он оглядел душ, зашел внутрь, а когда вышел, то сказал: «Рублей пятьсот – шестьсот за работу дал бы». А генерал среди соседей слывет человеком скуповатым, знает цену копеечке. Я молчу. Он тоже молчит. Вижу, что не отстает. «Пожалуй, дал бы и семьсот», – говорит генерал. Я по-прежнему молчу. Он идет дальше и глубже. Видать, заело. «Разумеется, доски, брусья, и гвозди, и весь остальной материал – мой». Я молчанием набиваю цену дальше. Генерал покряхтел-по- кряхтел, еще раз обошел вокруг душ и добавил: «Если человек из Москвы, то и харч мой, комната для отдыха в его распоряжении. Вы мне адресочек, адресочек, а если есть, то и телефон. Мы с ним сговоримся». Я написал на клочке бумаги свой адрес, свою фамилию и отчество и передал бумажку генералу. Нужно было видеть выражение его лица, когда он прочитал записку. Даже рассердился.

Довольный своим рассказом, Гордей Каллистратович смотрел на душ-теремок как на свое любимое детище.

– Ничто мне не дает такую радость, как те часы, когда я с ножовкой или с рубанком стою у верстака.

Обходя дачный участок, Гордей Каллистратович вдруг остановился, нагнулся и что-то увидел в траве.

– Проклюнул стрелку росток дубка. От желудя. Скоро развернутся два первых листочка, нужно огородить, чтобы не затоптать или не скосить вместе с травой. – Подняв у дорожки половинку кирпича, он положил его рядом с ростком. – Прежний хозяин, покойный генерал Воеводин, был страстный грибник. Он натаскал из леса столько грибниц, что каждое лето мы только одних белых собираем с участка по шестьдесят – семьдесят грибов. А одно лето Оксана насчитала девяносто девять белых. А сыроежки, подберезовики, подосиновики жарили почти каждый день. А если б вы знали, какая мастерица по засолу Надежда Николаевна! Откроешь банку, и в комнате сразу поплывет запах укропа, чеснока, петрушки, сельдерея, смородиновых листьев… От одного запаха слюной исходишь. Вы назовете это мещанством, а я вам, дорогой Альберт Валентинович, скажу – все это красота жизни. Труд!.. Все это принесено не из магазина, а сделано своими руками, и если не с молитвой, то с душой. Наш род в неисчислимом колене – воронежские крестьяне. Думаю, что это у нас, на воронежском черноземье, сцепились в одну нерасторжимую связку два святых славянских слова: земля-кормилица, земля-матушка. Сцепились и пошли гулять по белу свету.

Гордей Каллистратович и Яновский вышли за калитку.

– Если меня когда-нибудь за какую-нибудь провинность уволят с работы, я пойду гидом в Абрамцевский музей. И буду рассказывать туристам и гостям Абрамцева не только об истории Абрамцева, что запечатлена в экспонатах музея, но и о красоте этого божественного уголка российской природы. Здесь столько родников, столько светозарных полян! По этим местам когда-то ходили знаменитые гости Сергея Тимофеевича Аксакова! Вечером я покажу вам бугор перед деревней Глебово. С нижней кромки этого бугра Васнецов писал своих «Трех богатырей». А в тихой заводи речки Вори, где и сейчас плавают кувшинки и на берегу растет камыш, Васнецов писал свою знаменитую картину «У омута». Здесь, в Абрамцеве, Гоголь, когда гостил у Аксаковых, пережил свой предсмертный душевный кризис перед тем, как сжечь второй том «Мертвых душ»…

Они шли по асфальтированной дорожке мимо дач академиков, некоторые из них уже умерли, оставив своим наследникам заросшие лесом и кустарником участки, уход за которыми требовал сил, денег и еще чего-то такого, что нельзя купить за деньги, – любви к земле, бережного отношения к красоте благословенных мест.

– Здесь живут только одни академики? – спросил Яновский, когда Гордей Каллистратович замолк, остановив взгляд на калитке дачи, мимо которой они проходили.

– Жили, – грустно произнес Гордей Каллистратович, и по лицу его пробежала серая тень. – Сейчас здесь академиков уже мало. В середине сороковых годов, когда нарезали эти участки, здесь жили и работали одни академики. Причем известные во всем мире. Вот в этой, например, даче живет академик Мстислав Всеволодович Келдыш; вон в той, видите, окрашена в желтый цвет, живет ректор Московского университета Петровский; чуть дальше, отсюда не видать, дача академика Несмеянова… Недалеко от нее – дача академика Семенова. Хотя годы уже его немалые, но он еще бодр. К нему сюда когда-то часто наезжал академик Курчатов.

Скользя взглядом по обветшалому и кое-где повалившемуся штакетнику, который когда-то своей узорной резьбой сливался с хрупкой грацией молоденьких кленов, Яновский сочувственно произнес:

– Заборы рушатся, ворота покосились, краска давно облезла и выцвела…

– Не тянут наследники, не тянут… Тяжел для них воз. У аптекаря сын может быть аптекарем, у слесаря – слесарем, а у академика или у поэта, в молодости приехавшего в златоглавую матушку в лаптях откуда-нибудь из Рязани или из Тверской губернии, дети, почти как правило, не становятся ни академиками, ни поэтами. А если становятся, то плохими, доморощенными, инкубаторскими. Отцы как бы грабастают себе всю силу рода, оставляя детям только привычки, походку, слабости характера… Во всем остальном обкрадывают потомков на пять-шесть поколений вперед.

– Это что, шутка или плод раздумий? Или даже статистика? – серьезно, но на всякий случай улыбнувшись, спросил Яновский.

– Как проблемой этим вопросом – генетикой талантов и способностей – не занимался, а после того, как прочитал речь одного знаменитого русского писателя над гробом не менее знаменитого соотечественника, то задумался.

– И что же вы заключили из этой речи? – теперь уже без улыбки спросил Яновский.

– Заключил то, что я вам уже высказал: во всякой родовой династии есть свой пик, свой звездный час. А дальше – если не падение в пропасть, то, как правило, крутой спуск, блеск солнца сменяется мерцанием лунного свечения. Когда-нибудь я, может быть, займусь статистикой судеб наследников гениев и великих людей мира сего. А сейчас полюбуйтесь: грустная картина. Почти ни у одного из живших здесь академиков, теперь уже умерших, каждый из которых был заметной вершиной в своей области науки, ни дети, ни внуки еще не сказали своего слова в науке.

Там, где кончалась территория поселка академиков, стояли высокие ворота. Почти сразу же за воротами начинался пологий спуск вниз. Асфальтированная шоссейная дорога расстилалась широкой темно-серой лентой, которая за глубокой ложбиной, у пруда, поднималась вверх, разрезая собой зеленое пшеничное поле.

Стараясь мысленно выключиться из разговора, который вел Гордей Каллистратович, знакомя гостя с окрестностями поселка академиков, Яновский некоторое время шел молча и думал о своем. Не доходя до пруда, Гордей Каллистратович начал разговор о том, во имя чего Яновский приехал на дачу к своему научному руководителю.

– Я прочитал главы вашей диссертации. В целом она сложилась, хотя кое-что в ней придется вам отсечь, кое-что дописать. Главный недостаток вашей работы заключается в том, что некоторые разделы вы засушили абстрактным академизмом, ссылками на классиков. Кое-где вы в этом плане потеряли меру, часто доказываете, что Волга впадает в Каспийское море. Значит, первое – это сократить вдвое цитаты. Эти места я отметил карандашом на полях. В своей работе вы говорите о подростках и о их воспитании в семье только в тот период, когда они находятся под непосредственной родительской опекой. Вы даете множество очень ярких и сочных примеров дурного воспитания, а также воспитания примерного, что называется образцового. И как следствие первого и второго вы показываете результаты. У хороших, умных и нравственно светлых и благородных родителей вырастают дети примерные, преданные Родине, нравственно здоровые. Они у вас поступают в университеты, сознательно после восьмого класса идут учиться в производственно-технические училища и тем самым пополняют передовые ряды современного рабочего класса, который с чьей-то легкой руки провозглашен Его Величеством. Сказано красиво, образно и верно, если отмести от них мусор халтурщиков и пьяниц, у которых трудовая книжка так распухла от вкладышей, что не помещается в кармане. Все это у вас правильно. Но эту эволюцию души подростка вы высвечиваете до момента, когда он становится совершеннолетним, а в других случаях до получения паспорта, который дает право подростку именовать себя гражданином СССР. Эти страницы вашей работы написаны убедительно, ярко. Я это отметил на полях. Хорошо также и то, что вы от начала и до конца в своей работе не забываете главный маяк, освещающий все полотно вашей работы. Старая русская пословица «Яблоко падает недалеко от яблони» живет в диссертации во множестве жизненных вариаций. Эту стержневую мысль вы проводите четко и не навязываете ее, а даете мягко, логично, на типичных примерах, опираясь на партийные документы и высказывания классиков марксизма-ленинизма, а также наших великих педагогов прошлого. – Словно вспомнив что-то очень важное и боясь, что это важное вдруг ускользнуло из памяти, Гордей Каллистратович остановился и достал из нагрудного кармана легкого спортивного пиджака бумажку, развернул ее и пробежал глазами по каким-то заметкам. И тут же, свернув бумажку вдвое, положил ее в карман. – В мои немолодые годы не только серебро лезет в шевелюру, но и каналья память дырявится. – И снова, поднимаясь в горку, некоторое время шли молча. По лицу профессора Яновский видел, что он в уме как бы формирует то, что хочет сказать своему аспиранту. И он не ошибся. – Вторая глава, где вы говорите о воспитании подростка трудом, – продолжал Гордей Каллистратович, – написана грамотно и прочно. Убеждают примеры, никого не повторяете, язык сочный, выразительный, но тему сузили городом. И не городом вообще, а столицей, как будто подростки живут только в Москве. А ведь если говорить о труде и его влиянии на формирование личности подростка глубже, то самым благодатным и убедительным полигоном для доказательства этого тезиса является деревня, село или небольшой городишко. Я сам родился и вырос в деревне. В семь лет я верхом на какой-нибудь Карюхе или Гнедке возил копны, в десять лет на конных граблях сгребал в валки сено. В эти же десять лет запрягал лошадь, начинал с отцом и старшими братьями косить, да уже в пять лет деревенский мальчишка, у которого из ноздрей висит зеленая вожжа, видя, что взрослые пилят дрова, старается включиться в их труд.

– Каким образом? – спросил Яновский, когда профессор смолк и, наклонившись у обочины дороги, сорвал полевую ромашку.

– Очень просто. Садится верхом на бревно, зажимает его своими коленочками, как клещ вцепляется в бревно ручонками и считает, что он держит бревно, он помогает. И он действительно помогает, хотя в нем и пуда-то еще нет вместе с мокрыми подшитыми валенками. А тут еще и отец подхваливает: «Молодец, Мишутка… Держи, а то оно, язви его, катается…» И этот карапуз, счастливый от похвалы отца, уверовавший, что и он работает, старается изо всех сил держать бревно. Если верна горькая пословица о том, что «река начинается с ручейка, вор – с пятачка, а пьяница – с рюмки», то нужно выдумать пословицу о том, что любовь к труду, как к жизненной необходимости человека, начинается с первых шагов ребенка, когда он из кубиков начинает складывать вначале пирамиду, а потом домики. И так постепенно, постепенно, год от года наращивать и усложнять трудовые операции, чтобы ребенок, а потом уже подросток радовался продуктам своего труда, видел в нем не только утилитарную пользу, но и душевную красоту. – Гордей Каллистратович вдел ромашку в нагрудный карман и наклонился, чтобы сорвать новую ромашку. – Недавно я купил сборник пословиц и поговорок русского народа. В нем собраны крылатые мысли времен писаной истории. Там есть особая глава о труде. Подобраны такие мудрые формулы в оценке труда и его роли в жизни человека, что я читал и восторгался. Хоть бери ручку и выписывай каждый афоризм.

Каждое слово своего научного руководителя Яновский ловил с жадностью. Он даже подумал: «Был бы сейчас портативный магнитофон – включил бы и записал дословно все, что он говорит».

У входа в музей остановились. Гордей Каллистратович показал рукой на аллею старых могучих лип. Некоторые из них уже доживали свой век.

– По этой вот аллее ходили Тургенев, Гоголь, Суриков, Шаляпин, Васнецов… Искусствоведы ее почему-то называют «гоголевской», хотя вряд ли Гоголю в последние годы жизни, когда он находил приют у Аксакова, было до посадки деревьев… Видите, сколько «Икарусов» привезли туристов?! И замечаю – год от года Абрамцево все увереннее становится местом паломничества любителей и ценителей искусства.

Яновскому еще издали, шагах в двухстах от ограды музея, бросились в глаза разноцветные одежды туристов, снующих между входом в музей, киоском с сувенирами, кафе и продовольственным магазином. Все одеты модно, празднично, на всех лицах светились улыбки, удовлетворенность, покой… Суббота… Выходной день… Солнечно, тепло. Дремучая листва старых лип не шелохнется. На бетонной площадке рядом с кафе над походной шашлычной клубился дым, и оттуда доносились запахи жареного мяса и лука. У фанерного ларька табунилась очередь за пивом. Просторная площадка для легковых машин была заставлена сверкающими на ярком солнце машинами различных марок и расцветок.

Спускаясь к речушке, Гордей Каллистратович остановился на обочине дороги и взглядом показал поверх ограды музея, за которой на взгорке стояла скамья под стеклянным куполом.

– Видите, это скамья Врубеля. Изразцы и обжиг его собственной работы. Недавно скамью обнесли стеклянным колпаком. Чтобы сохранить для потомков.

– Я бы очень хотел побывать в музее и все это посмотреть, – сказал Яновский, глядя в просветы железной изгороди на возвышавшуюся на пригорке и переливающуюся всеми цветами радуги полукруглую скамью, украшенную врубелевскими изразцами.

– Посмотрите. После обеда. У меня гостит старшая сестра, из Воронежа. Она еще ни разу не была в музее. Оксана вас сводит. Она сегодня свободна. Обратите внимание на избушку на курьих ножках. Сделана по проекту Виктора Васнецова. Неподалеку от избушки церквушка— тоже возведена по проекту Васнецова. – Гордей Каллистратович при подходе к плотине рукой показал влево: – А вон видите: камыши и небольшая заводь, к которой переброшен деревянный мостик?

– Вижу.

– Это то самое место, на котором Виктор Васнецов запечатлел свою знаменитую девочку у омута. Помните эту картину?

– Не помнить ее нельзя, так же как нельзя забыть репинских «Бурлаков» или шишкинских «Медведей», – ответил Яновский, вглядываясь в темный плес, заросший кувшинками и камышом.

– А под нами течет воспетая Сергеем Тимофеевичем Аксаковым Воря. Хотите, прочитаю? – Гордей Каллистратович огляделся по сторонам и, дождавшись, когда Яновский попросит его прочитать, тихо, вполголоса, начал читать стихотворение Аксакова:

– Теперь вам понятно, что такое Абрамцево? – Лицо Гордея Каллистратовича светилось, словно только что прочитанные стихи написал он сам и ждал обязательной заслуженной похвалы.

– Понятно, – улыбаясь, ответил Яновский. Таким простым и душевно распахнутым своего научного руководителя он еще никогда не видел. И тут же подумал: «Правильно сказал какой-то мудрец: «Если ты хочешь до конца узнать человека – побудь у него дома, в семье».

– А ведь Сергей Тимофеевич после приезда из Уфы в Москву почти три года искал «подмосковную». Тогда дачи называли «подмосковными». Это с его-то пониманием и тонким чутьем природы!.. Исколесил вдоль и поперек все Подмосковье, и что же вы думаете? Когда приехал в Абрамцево, то у него от этакой красотищи дух захватило!.. «Здесь!..» – сказал он сам себе и за ценой не постоял, хотя был не из богатых. Купил. Ну а дальше вам все расскажет сегодня экскурсовод. В музее работают толковые девушки. Почти все с университетским образованием, дипломированные искусствоведы, и главное – любят свое дело. – Поднимаясь в горку от плотины, когда возвращались назад, Гордей Каллистратович снова остановился. Вглядываясь вдаль, на обрывистый берег Вори, на самом краю которого, схватившись корневищами, подмытыми вешними водами, свисали над рекой деревья и за которыми начиналась белоствольная березовая роща, он сказал: – А вон там, по ту сторону Вори, на покатом бугре, метрах в двухстах от платформы тянется улица художников. – Профессор вздохнул. – Какие мужи некогда ходили по абрамцевским тропинкам: Грабарь, Мухина, Радимов, Герасимов… А вон, видите на бугре, в стайке берез, круглый столик Павла Радимова? Вон он, левее оврага. – Гордей Каллистратович вскинул руку в сторону березовой рощи на бугре.

– Вижу, – ответил Яновский, зорко вглядываясь вдаль.

– За этим столиком Павел Радимов принимал и угощал друзей. С этого столика не раз неслись в сторону Вори гитарные переборы. Старик любил гитару. Пел и сам себе аккомпанировал. Желанным гостем у него не раз был Ворошилов. Нарком любил искусство. В двадцать шестом году сам лично написал письмо Илье Ефимовичу Репину в «Пенаты» с приглашением вернуться на Родину. А перед этим к Репину ездила целая делегация ведущих художников АХХРа: Бродский, Радимов, Кацман, Григорьев… Но не уговорили вернуться на родину, не сумели. Старик последние годы был в мощном кольце эмигрантского окружения, к тому же попал под такую власть старшей дочери и жены, что не переборол их, сил не хватило. А как рвался в Россию…

По дороге назад, когда прошли стоянку автомашин перед воротами в музей, Гордей Каллистратович снова вернулся к разговору о диссертации:

– А теперь скажу вам о самом главном, ради чего я пригласил вас для разговора о вашей работе. Слушайте и мотайте на ус.

– Не на что мотать, Гордей Каллистратович, не отрастил еще, – отшутился Яновский. – Все, что скажете, буду задерживать в извилинах серого вещества.

– Это, пожалуй, надежнее. Усы можно сбрить, а эти извилины уничтожает только старуха с косой. Так вот, молодой человек, все ваши конкретные примеры, иллюстрирующие ваш тезис о том, что дурное воспитание там, где в семье пьянство, воровство, разврат, измены, матерщина… – все это дурно влияет на психику ребенка, калечит характер подростка, ожесточает его, учит дурным примерам, толкает к вину, кражам, обману… Когда я читал про этот нравственный мрак в судьбах несовершеннолетних, то мне становилось и горько, и больно: и все это в эпоху развитого социализма, когда деды и бабки этих молодых людей родились при советской власти. – Профессор долго молчал и, словно ища чего-то взглядом, смотрел в сторону пруда, в котором во времена Аксакова водилось много рыбы, а сейчас пруд затянуло камышом и тиной. – Несколько драматических эпизодов в судьбе несовершеннолетних вы в своей диссертации обрываете шаблонной фразой, подобно, например, такой: «А дальше… Дальше Коля Иванов попал на скамью подсудимых и получил два года лишения свободы», или: «В настоящее время Ваня Петров находится под следствием за совершенное им преступление, о котором сказано выше…», или: «Володя Сидоров привлечен к уголовной ответственности за злостное хулиганство по статье двести шестой, часть вторая…» Итак, на протяжении почти всей диссертации вы даете более десяти мрачных эпизодов, и все они обрываются тем, что вы доводите своих несовершеннолетних горемык, которых рисуете как жертв семейных неблагополучий, до скамьи подсудимых, и больше ни слова о том, как складывается их дальнейшая судьба. Сами за ними следом в этот мрачный омуток неволи, который находится за колючей проволокой, нырнуть или не решаетесь, или просто боитесь.

– Что вы мне советуете? – спросил Яновский, уже догадываясь, чего от него хочет его научный руководитель.

– Неделю назад у меня была интересная встреча с одним генералом из МВД. Он возглавляет инспекцию по делам несовершеннолетних. Рассказал мне много такого, что может заинтересовать не только вас как диссертанта, но и Академию педагогических наук. Волнует и меня преступность среди несовершеннолетних. Неофициальная статистика, по слухам, тревожная, динамика цифр заставляет задуматься как педагогические учреждения, так и просветительские, а также прессу, литературу, искусство… Я говорил этому генералу о вас и что тема вашей диссертации лежит в сфере функций и задач этой инспекции МВД. Он может вас принять и кое-что посоветовать. А главное – поможет вам связаться с воспитательно-трудовыми колониями, в которых несовершеннолетние отбывают наказание за совершенные преступления. Там идет воспитание трудом. Во власти этого генерала – связать вас также с московскими тюрьмами, их теперь называют изоляторами. Там под следствием содержатся подростки, совершившие преступления. Далеко для этих встреч ездить не придется, все это в границах Москвы и Московской области. Вот там-то администрация этих невеселых учреждений познакомит вас не только с протоколами следствия, в которых не увидишь боль души подростка, так как в протоколах фиксируются только факты, но и с самими оступившимися молодыми людьми. А живое общение – это самое верное в познании человека, его характера, его мышления, его судьбы. А поэтому я бы советовал вам проследить биографии тех подростков, которых вы в своей диссертации довели до порога суда и бросили. Не исключено, что ретроспективно, при общении с таким оступившимся подростком, вы узнаете то, чего не узнали о нем, когда он был на свободе. Теряя свободу, человек почти заболевает острой необходимостью исповедаться, раскрыть душу перед другим человеком, который может понять его боль. Вы меня поняли, чего не хватает в вашей диссертации для того, чтобы она задышала новизной постановки вопроса и методом его решения? В нее ворвется сама жизнь, с ее печалями и слезами, она зазвучит правдой. Вот тогда-то ваша диссертация пойдет без задержки, ей будет открыт зеленый светофор для публикации. Советскому читателю не нужны академическая схоластика, круги голых абстракций и псевдонаучность. Вы поняли меня, чего я хочу от вас? – Профессор остановился и строго посмотрел на Яновского, словно желая убедиться – дошло ли до него то, во имя чего он отмерил с ним около пяти километров.

– Понял вас, Гордей Каллистратович, – глухо ответил Яновский.

– Вот вам телефон генерала Богучарова. Его зовут Иваном Николаевичем, – Профессор достал из кармана памятную записку, в которую он заглядывал, когда вышли из поселка академиков и спускались к пруду у дороги. Оторвал от нее лоскуток и подал его Яновскому: – Вот вам его телефон, записал специально для вас, там все есть: имя, отчество и фамилия. Так и скажите, когда дозвонитесь, – от профессора Верхоянского. Генерал вас примет. А дальше вы сами сообразите, как себя вести.

Подходили к взгорку поселка. Справа, на солнечной поляне, стоял громадный, обхвата в два, старый дуб. В дождь под своей густой, непроглядной кроной он мог укрыть взвод солдат. Яновский даже остановился, любуясь могучим деревом.

– Узнали? – улыбаясь, спросил Гордей Каллистратович, взглядом окидывая дуб.

– Разве это тот самый?.. – нерешительно произнес Яновский.

– Да, тот самый, что висит у меня в гостиной. У него есть имя.

– Какое?

– Царевич Еруслан. Так однажды я окрестил его в шутку, когда гулял с Оксаной, ей было годика три. С тех пор он для моих домочадцев и для гостей – Еруслан. Привыкли. И всем нравится. И дуб не против. – Профессор, глядя на дуб, говорил так, словно царь-дерево слышало его слова и молчаливо с ним во всем соглашалось. Наш Еруслан стоит, пожалуй, не в одном дворце или на вилле в Японии.

Яновский удивленно смотрел на профессора, и тот понял его недоумение.

– Татьяна Радимова за последние двадцать лет написала его раз сорок: в хмарь, в грозу, под знойным солнцем, под нахлестами ветра… А больше всего – затопленным солнцем. Японцы любят нашу русскую классическую живопись, пейзажи Радимовой покупают в худфонде, не считаясь с ценой. Мне она эту картину подарила. Хотел заплатить – отказалась. Так и сказала: «Вы друг моего папы, а с друзей отца я денег не беру». Натура щедрая.

Подойдя к калитке своего участка, Гордеи Каллистратович сделал резкий жест, чтобы Яновский остановился.

– Я уже говорил вам, что сейчас у меня гостит сестра со своей внучкой. Зовут ее Машенькой. У нее страсть пугать меня, когда я возвращаюсь из Москвы или с прогулки. Когда мы уходили, она с Оксаной пошла в магазин. Так что не удивляйтесь, если на вас из-за кустов с рычанием выскочит это маленькое веснушчатое чудо природы. Сделайте вид, что вы страшно испугались. Она будет безумно счастлива. Поняли меня?

– Изображу! – ответил Яновский, прикидывая в уме, какую физиономию он скорчит, когда на него будут нападать.

Гордей Каллистратович в своих предположениях не ошибся. Когда они вошли на участок и за Яновским звякнула щеколда калитки, из-за густых кустов жасмина в костюмах папуасов— повязка из листвы папоротника вокруг бедер и с распущенными волосами с нечленораздельным гиканьем выскочили Оксана и девочка лет пяти с картонной маской на лице. Они хотели напугать деда и его московского гостя, на что Гордей Каллистратович, подыгрывая внучке, искусно изобразил испуг и тем самым привел девочку в неописуемый восторг.

Яновский при виде Оксаны забыл, что он должен подыграть профессору, изображая испуг перед выскочившими из-за кустов людьми в масках. Он даже забыл про девочку. Стоял и растерянно смотрел на высокую, красивую дочь своего научного руководителя, на лице которой вместо ожидаемого им выражения – «Я тебя сейчас съем!..» – цвела озорная солнечная улыбка и удивление.

– Сдаюсь!.. Сдаюсь!.. – запричитал Гордей Каллистратович и, подняв руки, остановился перед внучкой как вкопанный.

Дочь своего профессора Яновский видел впервые.

Там, где перед человеком предстает молодость, красота и грация, там не нужно времени, чтобы анализировать, что в женщине хорошо и что в ней плохо. В гибкой и стройной Оксане все Яновскому показалось прекрасным. В растерянности он остановился, по-прежнему не обращая внимания на девочку, как серебряный колокольчик залившуюся в счастливом смехе и хлопающую от восторга в ладоши. Она «испугала» деда. На гостя, стоявшего за спиной деда, она не обратила внимания.

Оксане Яновский показался не простачком. Наметанным взглядом молодой женщины, которая уверена в том, что она нравится мужчинам, Оксана поняла по выражению лица гостя, а скорее почувствовала, что она произвела на него впечатление. И она не ошиблась.

– Прошу познакомиться… Это моя дочь-неслух Оксана свет Гордеевна. А это, – профессор положил руку на плечо Яновского, – мой аспирант. К сорока годам планирует стать академиком, Альберт Валентинович Яновский.

Дальше, как и всегда в таких случаях: рукопожатие, приветливые улыбки, традиционное «очень приятно»…

Оставив Яновского с дочерью и с Машенькой, Гордей Каллистратович скрылся за кустами орешника и направился к даче. Наступила минута, которая почти при всяком знакомстве бывает сложна тем, что люди не сразу находят повод для первых слов общения. Этот повод нашла Оксана. Как бы продолжая тон отца, которым он только что представлял Яновскому дочь, называя ее «неслухом», она сдернула с лица девочки картонную маску, и перед Яновским предстало румяное, курносое личико, осыпанное крупными рыжими веснушками.

– А это… – слегка приседая, Оксана сделала нечто похожее на реверанс, – моя двоюродная племянница из Воронежа. Зовут ее Машенькой. Подпольная кличка – Подсолнушек. Ее любимое хобби – разыгрывать перед московским дедушкой и воронежской бабушкой сценки из русских народных сказок. Главной помехой в жизни Подсолнушек считает свои веснушки. Но безнадежностью не страдает. После того как дедушка сказал, что если она утром и вечером будет умываться из родника у Яснушки, то она будет самой красивой во всем мире и все веснушки с лица ее соскочат сами. Теперь по совету дедушки наш Подсолнушек бегает к роднику два раза в день – утром и вечером.

Нетерпеливо дождавшись, когда наконец Оксана представит ее, Машенька, картавя, звонким голосом выпалила на одном дыхании:

– Когда тетя Оксана была в Ленинграде, мы на родник ходили с дедушкой и бабушками. А теперь я буду ходить с тетей Оксаной. Посмотрите на нее – какая она красивая!.. Это потому, что, когда она была маленькая, она утром и вечером тоже умывалась из родника. И у нее нет ни одной веснушки, все соскочили сами.

Присев на корточки и не сводя умиленных глаз с Машеньки, Яновский откровенно любовался девочкой.

– Машенька!.. Ты – чудо!..

– Нет, я не чудо!.. Я – Машенька! – сердито запротестовала девочка, и это рассмешило Яновского и Оксану. – А вы пойдете с нами вечером на родник?

Яновский поднял вопросительный взгляд на Оксану.

– А это как скажет тетя Оксана. Если она пригласит меня – я пойду с вами.

Боясь, что Оксана не пригласит гостя на родник, Машенька запальчиво проговорила:

– Я приглашаю вас!.. – На слове «я» она сделала усиленное ударение. И тут же, словно боясь, что Оксана не присоединится к ее желанию, подняла на нее умоляющий взгляд. – Тетя Оксана, ну пригласите дяденьку. Он тоже хочет быть красивым.

Подыгрывая Машеньке, Оксана тоном, каким часто разговаривают с малыми детьми, когда они озоруют, сказала:

– Дяденька Альберт, мы приглашаем вас пойти с нами вечером на родник. Вы хотите быть еще красивее? – Оксана обожгла Яновского озорной улыбкой.

– А это как скажет твой дедушка. Если он не запретит мне пойти с вами, я с превеликим удовольствием разделю вашу компанию. – Яновский внешне обращался к Машеньке, а смысл слов был адресован Оксане, и она правильно поняла его: он хочет быть рядом с ней, только пока не знает, как отнесется к этому ее отец.

И, как бы продолжая игру в «испорченный телефон», Оксана все тем же тоном увещания взрослого в адрес ребенка сказала:

– Машенька, скажи дяде Альберту, что ты очень попросишь дедушку, чтобы он разрешил ему пойти с нами на родник.

Обрадовавшись, что дядя Альберт готов пойти с ними на родник, Машенька воскликнула:

– Я сейчас очень попрошу дедушку!.. – и, тут же сбросив с себя набедренную повязку из папоротника, кинула ее в траву и скрылась за кустами орешника. – Деда- а-а!.. – послышался из-за кустов ее звонкий голос.

Оксана подняла на Яновского свои большие выразительные глаза, в которых трепетал дразнящий вызов, и, видя смущение гостя, сказала:

– Если вы в самом деле хотите разделить с нами компанию вечерней прогулки на родник, то положитесь на Машеньку. Она это сделает. С ней не бывает скучно.

– Я… тоже хочу вместе с вами умыться родниковой водой, чтобы хоть капельку походить на вас, – польстил Оксане Яновский.

Обедали в саду, под шатром огромной ели, за большим круглым столом, посреди которого попыхивал паром медный тульский самовар с множеством медалей на его сверкающих округлостях.

На десерт был подан торт, привезенный Яновским. Машеньке торт так понравился, что она съела два больших куска и готова была есть еще, но ее пристыдила воронежская бабушка.

– Машенька, нехорошо!.. Ты не одна за столом… Да и побереги свой животик. А то лопнешь.

Машенька недовольно нахмурилась и вылезла из-за стола. Когда проходила мимо Яновского, он задержал ее, наклонился к ее уху и заговорщицки шепнул:

– Вечером, когда пойдем на родник, мы там найдем на тропинке шоколадку.

Машенька обрадованно закивала головой и, увидев бабочку, побежала за ней.

Перед тем как выйти из-за стола, Гордей Каллистратович серьезно посмотрел на сестру, на Яновского и перевел взгляд на дочь.

– Объявляю программу второй половины дня. – Для значительности помолчал и с той же непререкаемой серьезностью хозяина продолжал, глядя на дочь: – Оксана Гордеевна, у нас сегодня гости. Они еще не видели знаменитого аксаковского музея! Даю вам на этот экскурс три часа: с пятнадцати тридцати до восемнадцати тридцати. В девятнадцать ноль-ноль— легкий ужин. В двадцать ноль-ноль, – Гордей Каллистратович перевел взгляд с дочери на Яновского, – Подсолнушек в сопровождении тетушки Оксаны и Альберта Валентиновича совершает свою ритуальную прогулку к роднику. Вам тоже, Альберт Валентинович, советую последовать примеру нашего Подсолнушка. А после программы «Время» смотрим французский детектив. После кино получасовая прогулка, и в двадцать три ноль-ноль – отбой. – Гордей Каллистратович обвел всех сидевших за столом наигранно суровым взглядом и непререкаемым тоном изрек: – Надеюсь, программа всем ясна?

– Ясна! – с готовностью ответил Яновский. – Принимаем!..

– Ты диктатор, папа! – капризно замахала руками Оксана.

– А кто будет мыть посуду? – гулко вздохнула Надежда Николаевна. – Все я да я…

– Наденька! – со страдальческим видом приложил к груди руки Гордей Каллистратович. – А я-то на что?.. Помогу.

Вторая половина дня и вечер прошли по расписанию, намеченному Гордеем Каллистратовичем.

После вечерней прогулки Яновскому была отведена комната на втором этаже, над комнатой Оксаны. Окно его комнаты выходило на цветник. Взволнованный впечатлениями дня, Яновский долго не мог заснуть. Через раскрытое окно слышались приглушенные расстоянием звуки проходящих мимо Абрамцева тяжело груженных товарных поездов, со стороны деревни Глебово и с подсобного хозяйства дома отдыха время от времени доносился собачий лай. И… вдруг, разрезав вязкую тишину сада, защелкал соловей… Казалось, что он примостился где-то метрах в десяти от веранды и разливал по саду свои многоколенные рулады.

В памяти Яновского прожитый день проплывал в зримых подробностях. Насмешила Машенька… Она умывалась из родника так старательно и так долго, а потом так пристально рассматривала в зеркальце свое личико, что Яновскому стало жалко это доверчивое крохотное создание, которому так хотелось быть красивой. Девочка заметно огорчалась, когда убеждалась, что и на этот раз с ее щек и с носа не соскочило ни одной веснушки.

Когда с наполненными до краев бидончиками поднимались от родника, Оксана, увлеченная рассказом о том, какими красивыми бывают в Ленинграде белые ночи, нечаянно оступилась, вскрикнула, глухо простонала и дальше идти не могла. Оставив бидончики у родника, Яновский наказал Машеньке, чтобы она их немного покараулила, а сам, легко подняв Оксану на руки, понес ее к ближней просеке, где бережно посадил на пенек, потом спустился к роднику за Машенькой и за бидончиками. Присев на корточки, он долго и старательно массировал ногу Оксаны. Причем массировал с таким видом, словно он был специалист по массажу.

– Кажется, уже не болит, – расслабленно и тихо сказала Оксана, тронутая заботой Яновского. – Пожалуй, теперь могу идти сама.

И они пошли. Оксана слегка припадала на левую ногу. Первой шла по узенькой натоптанной дорожке Маша, за ней – Оксана. Замыкал цепочку Яновский, неся в руках два эмалированных бидона.

До самой калитки дачи, на ходу переговариваясь с Оксаной, Яновский искоса пожирал ее глазами, а сам думал: «Что?.. Что нужно сделать, чтобы встреча эта не была первой, и последней? Какие особенные, неотразимые слова я должен сказать ей при следующей встрече, чтобы они не были банальными и не оставались без ответа?..»

…И эти слова нашлись во время вечерней прогулки. О подвернутой ноге Оксана забыла. Но не забыл Яновский. На его вопрос: «Как нога?» – она ответила с приглушенным вздохом:

– Вроде бы ничего, но все-таки немного побаливает. Боюсь, что на французской выставке из-за ноги побывать не придется. Всю ночь за билетом выстоять не смогу. Так жаль.

«Она первой бросила якорек в бухту наших будущих встреч, – обрадованно подумал Яновский. Лежа с закрытыми глазами, сам себе улыбался. – Умница!.. А я-то, дубина, потел, напрягал мозги, искал повода для встречи, а она вроде бы шутя взяла и бросила мне, как утопающему паникеру, веревку и вытащила на берег. Но и я не растерялся. Так же изъявил огромное желание посетить французскую выставку. И как ловко наврал, что в музее Изобразительных искусств у меня есть хороший знакомый искусствовед и он легко может достать билеты. И она тоже— тактик. Сразу же ухватилась за эти мои связи». Мысль работала четко. Яновский уже подбирал слова, с которыми он завтра же обратится к жене, чтобы Валерий пожертвовал ночь и постоял за билетами на выставку французских художников. Все-таки дочку научного руководителя нужно уважать…

В ушах его звенел смех Оксаны и ее слова, в которые, как ему показалось, был вложен особый смысл. Слова эти были не просто брошены на ветер: «Альберт Валентинович!.. Что же вы стоите?.. Умывайтесь!.. Будете еще красивей!.. Хотя это уже почти невозможно. Всему есть своя мера!..»

Убаюканный дыханием теплой ночи, затопленной руладами неумолкающего соловья, Яновский не заметил, как уснул.