Читать книгу Посвящение в мужчины - Иван Макарович Яцук - Страница 4

До армии я занимался музыкой, книгами и математикой. Можете представить самочувствие такого юноши, когда после неудачного поступления в Московский университет, его вызвали на медкомиссию в военкомат, послушали сзади и  спереди, постукали, повертели так и эдак и сухо вынесли вердикт: «Годен к строевой». После этого, не спрашивая,  нагнули шею, оболванили «под Котовского» и приказали сидеть дома. Повестка не заставила себя долго ждать: светлым сентябрьским утром я, как было сказано в бумаге, «с вещами» явился на призывной пункт.

Все два с половиной года, проведенные в армии, я находился в каком-то оцепенении, в состоянии ежика, выставившего дыбом все свои иголки против лисы, что пытается перевернуть этого самого ежика мягким брюхом кверху. Все, что составляло мое духовное «я», пришлось спрятать поглубже от постороннего взгляда,  от грубых, бесцеремонных прикосновений армейского быта и порядков. Меня строили, водили, учили чему-то; я безропотно подчинялся, поворачивался, ходил строевым шагом, бегал, ползал по-пластунски, стрелял по учебным танкам из гранатомета, который мне вверили по должности, пел строевые песни, ходил в столовую– в общем, был хорошим солдатом, даже комсоргом роты. Но в свободное время я был рассеян, отрешен от всех, впадал в задумчивость, уходил мыслями в такие дали, из которых меня мог возвратить только строгий голос команды: « Подъем, отделение, стройся!». Мираж, который постоянно стоял передо мной, исчезал, как изображение в выключенном телевизоре, и я вновь был солдатом. Толя Сергиенко, мой земляк и товарищ по взводу, показывал на меня пальцем и говорил со смехом окружающим: «Увидите, на гражданке, он точно когда-нибудь попадет под машину», на что я не обижался, а только сдвигал плечами и продолжал размышлять о своем или что-то писать.

С детства я был светлым человеком и старался отринуть все темное, злое, некрасивое, жестокое. Я не любил темноты, я не любил кладбищ, похорон, калек, нищих, не любил наблюдать ссоры, свары, драки, не участвовал в издевательствах над животными, не любил смотреть, как убивают даже курицу. Зато я любил Моцарта и Шопена, любил слушать духовой оркестр в парках и по радио, любил смотреть и участвовать в парадах и смотрах, меня вдохновляло, как человек помогает человеку, одно словосочетание « они спешили на помощь» вызывало у меня телесную дрожь и мурашки по коже; когда я участвовал в команде, меня было полтора человека, я мог подвести себя, но команду– никогда. Когда я читал, как Пересвет выходил на бой с Челибеем, как спешили на помощь Москве сибирские дивизии, слезы выступали у меня на глазах, и я готов был тут же без колебаний отдать свою бесценную жизнь за свободу и независимость родины. У меня всегда были несколько восторженные, мечтательные глаза, я всегда ходил с чуть приподнятой головой, и при знакомствах люди, причисляющие себя к провидцам и знатокам жизни, говорили, что  я, должно быть, пишу стихи. Стихи я не писал, но всегда их любил. Такого солдата получила суровая, жесткая, не склонная к сентиментам наша армия в моем лице.

Попал я в Южную группу войск, что квартировалась на территории Венгрии. Когда на сортировочном пункте сказали: « Музыканты, два шага вперед!», я вышел, рассчитывая на лучшую долю. Нас, музыкантов, равномерно распределили по дивизиям и полкам. Однако, в том военном городке, в который я прибыл, в музыкальный взвод нужны были только трубачи. Так мне досталось трубить  со своим баяном в мотострелках – самое тяжелое, что есть в наших славных войсках, наземных, подводных и воздушных.

К моему счастью, старшина нашей мотострелковой роты оказался  страстным любителем баяна; в его каптерке их стояло аж два. В свободное от занятий время он просил поиграть или пиликал вместе со мной. Взамен я меньше страдал от своей задумчивости и рассеянности. Особенно меня донимало каждодневное бритье. Щетина лезла из меня немилосердно. Некоторые из нас брились один раз в неделю. Мне же приходилось бриться чуть ли ни ежедневно. Орудием казни выступал станок с лезвием «Нева», которое было в несколько раз толще лезвий «Спутник» или «Ленинград», что были в моем распоряжении «на гражданке». Горячая вода отсутствовала, в результате такого бритья я выходил из туалетной комнаты похожим на подследственного после допроса в камере НКВД. К тому же я знал, что чем чаще бриться, тем быстрее будет расти щетина. Дома я сперва брился раз в две недели, потом раз в неделю, потом через три дня. Последний график я надеялся сохранить и в армии. Но не всегда получалось. Бывало, на утренней поверке остановится против меня старшина и долго изучает мой пушок, потом тяжело пройдет дальше, а вечером в каптерке буркнет:

–Ты, Соколов, мое терпение не испытывай, понял?

Я молча машу головой.

–Ну да ладно, давай вместе сыграем « То не ветку ветер клонит». У нас в деревне очень эту песню любят. Будешь подсказывать, где я ошибусь.

  Часто утром спрашиваю Хабидуллу Касимова, вернейшего моего товарища, поглаживая подбородок:

– Касимов, ну как, сойдет еще на денек?

Он мнется, в сомнении кривит рот, зная, что мне не хочется лишний раз подвергать себя экзекуции, потом говорит:

– Конечно, еще терпимо, но ты же знаешь нашего старшину…

Приходится со вздохом намыливать щеки.

Наш военный городок располагался в пятнадцати километрах от венгерского селения Кишкун-Майша. Мадьяры называли его городом, но по нашим понятиям и меркам это был поселок городского типа, тысяч десять жителей– не больше. И таких жителей, реакция которых непредсказуема. Прошло всего двенадцать лет после венгерских событий 1956 года, когда наши танки грохотали по улицам Будапешта, не разбирая, кто прав, кто виноват. Когда мы по той или иной необходимости проезжали иногда по улицам поселка, то встречали взгляды самые разные: у молодежи– более приветливые, у стариков же– более настороженные, часто с недобрым огоньком изподлобья. Поэтому контакты с местным населением почти отсутствовали, мы сами по себе, они– тоже.

А теперь представьте себе две тысячи молодых, сильных, здоровых парней, собранных воедино. Разве среди такой массы не найдется десяток отчаянных голов– мушкетеров, способных рисковать жизнью ради какой-нибудь местной Констанции Бонасье?  Находились.

В километрах десяти в противоположную сторону от Кишкун-Майши стояло неказистое, открытое всем ветрам строение. В этой неприкаянной венгерской хате жила некая вдова с тремя детьми, неизвестно от кого родившимися. Вот сюда время от времени и ныряли наши Дон-Жуаны и Казановы со свертком масла под мышкой или простыней, уворованной с вещевого склада. Риск, конечно, был огромный. Мало того, что надо было за ночь отмерить десять километров туда и десять назад. В случае поимки самовольщика ему грозило до трех лет армейской тюрьмы – дисбата.

Вокруг этой вдовы  витали всякие легенды, слагаемые от скуки гарнизонными краснобаями и фантазерами. Однажды, стоя на посту у полкового знамени, я увидел эту «красотку». Ее в который раз вели в штаб полка для выяснения обстоятельств очередной вылазки наших кавалеров. Неопрятная бабенка лет сорока цыганской наружности в каких-то обносках, лохмотьях, с алкогольным,  синевато– лиловым лицом, прячущая глаза от многочисленных и жадных солдатских глаз. Боже мой! И о такой женщине ходят цветистые, похотливые истории?! Да пусть бы меня трижды три раза избили, прежде чем я позволил бы себе  пожать руку этой кляче. Возможно, зная, куда идет, она специально так «приукрасила» себя, но  все равно на стихи и на баллады в любом случае эта вдовушка  явно не тянула.

Когда в своей роте я в лицах и красках рассказал о виденном, многие из моих товарищей согласно кивали головой: мол, да, что и говорить, паршивая сучка, не стоит она того, чтобы о ней долго калякать– пока кто-то не выдержал и мечтательно  произнес:

– А я бы все-таки попробовал.

И у всех загорелись глаза.

Балагуры говорили, что нам в пищу подмешивают какие-то пилюли, чтобы меньше хотелось, но думаю, что это пустые враки, потому что разговоры о женщинах не прекращались ни на минуту, где бы мы ни были: в дозоре, на стрельбище, на привале, в бане, столовой, перед сном, после сна, в плохом настроении и в хорошем, на гаупт-вахте, на марше– короче, везде. Все завидовали солдатам тех частей, что стояли по венгерским городам. Их отпускали в увольнение, хоть и группами. На проходных этих частей постоянно толпились молодые мадьярки, упрашивая дежурных: « позовите Ваню, позовите, Сережу, позовите Колю, Витю, Юру»  с добавлением фамилий. Немало девушек приходили беременными, требовали записать их на прием к командирам частей. Нередко солдаты демобилизовывались, увозя домой новоиспеченных жен. Но еще больше девушек оставались у разбитого корыта. Это вызывало напряжение между воинскими частями и местной властью. Потому обе стороны всячески старались уладить эту деликатную сторону своих отношений к взаимному удовлетворению. Это, конечно, удавалось не всегда. В нашем городке этих проблем не существовало к радости начальства и к великому огорчению солдат.

Служба тянулась так, как ей и положено тянуться – ни шатко ни валко. Я даже думать не хотел о времени, потому что представив хоть на минуту, сколько впереди еще этих одуряющих, отупляющих, лучших твоих молодых дней, можно было сойти  с ума, идти вешаться или стреляться, что и делали некоторые малодушные солдаты. Не скажу, что у нас была тяжелая моральная атмосфера. Ничего подобного. На удивление, у нас не было дедовщины. Мелкие колкости и шалости «стариков» не в счет. Думаю, что в армии можно обойтись и без дедовщины, если командиры на месте, знают, любят свое дело и солдат.Кормили, одевали нас хорошо, бытовые условия были лучше, чем у многих дома. Сознание того, что мы на чужбине и служим святому делу, согревало нас и поддерживало.  Но главная тяжесть моя и других состояла в том, что мы долгое время находились в тесном пространстве военного городка, изо дня в день занимаясь одним и тем же. Понимание того, что это не твое дело и никогда не будет твоим, что уходят сквозь песок бесполезных будней лучшие твои годочки, тяжелым грузом ложилось на душу, бередило сердце.

Но хватит об этом. Пора приступать к главному, ради чего и затеян этот рассказ. Итак, в наш полк приехал новый замполит. Новая метла, новые веяния. Видимо, замполит получил новейшие знания в академии и решил немедленно претворять их в армейскую жизнь. Как я понял, он решительно намеревался сломать полосу отчуждения между братской армией и местным населением. Несколько раз у нас побывали воины Венгерской народной армии, устраивались соревнования по военно-прикладным видам спорта, которые мы выигрывали с большим отрывом. Потом к Дню Советской Армии прошел концерт художественной самодеятельности нашего венгерского поселка.  Замполит надумал сделать ответный визит в Кишкун-Майшу, чтобы показать, что советские воины живут не только военной службой. Это не было показухой, хотя и сказать, что  культурная жизнь течет в нашем городке широкой рекой, тоже было бы неверно. У нас был музвзвод, который обслуживал торжественные приемы, строевые занятия и парады, был клуб офицеров, где работали всякие кружки; к знаменательным датам готовились концерты. Но, конечно, этого было мало, чтобы выступить перед гражданами другого государства.

Вот здесь-то и вспомнили о моем музыкальном образовании. Я был направлен на смотр всей наличной музыкальной общественности городка. Все, что могло петь, плясать, шутить, говорить по-венгерски было здесь. Как говорили древние: « Мане, текел, фарес»– собрано, подсчитано, разделено. Я, как незабвенный Максим Перепелица, воодушевился в надежде на то, что с гранатометом и «стройся!» будет покончено, если и не навсегла, то надолго. Но через время я понуро вручил командиру роты записку: » по возможности предоставлять  рядовому Соколову время для подготовки  концерта».

– Отлично,– сказал капитан Бабий,–будем за тебя болеть. С 20.00 до 22.00 тренируйся на полную катушку, дадим стране угля, а?!»

– Так это же свободное время,– промямлил я .

– А когда же ты хотел?– уже строго спросил Василий Петрович.– Другого времени у нас нет.

Зато старшина открыто ликовал.

– Представляешь, ты один от нашего батальона. Девятая рота себя еще покажет!– где и девался его апломб старшины. Он с мальчишеским восторгом потрясал кулаками в воздухе.

– Что они у тебя отобрали?– спросил старшина.

– Вариации на тему русской народной песни « во саду ли в огороде» и «Чардаш».

– Не дрейфь,– подбодрил он, видя мое кислое лицо, и подмигнул,– что-нибудь придумаем.– И тут же, опомнившись, одернул гимнастерку и сухо добавил:

–Но чтоб к тебе никаких замечаний, особенно по внешнему виду.– и погрозил пальцем.– ни-ни.

«Что-нибудь придумаем» состояло в том, что старшина убедил командира роты, что рядовой Соколов имеет отличную выправку и прекрасно владеет строевым шагом, а потому временное отсутствие его на строевых занятиях не нанесет вреда боевой подготовке. А ему, старшине, надо кое-что сделать в каптерке, и рядовой Соколов, как нельзя лучше, подходит для этой цели.

– Смотри у меня,– ответил Василий Петрович, все понимая,– если он  хоть на секунду запнется или как-то иначе запартачит, будешь сам дополнительно маршировать. Понятно?

– Понятно,– с готовностью ответил старшина, а потом хитро добавил:– еще ж и нервы могут … тово … товарищ капитан… И пальцы хорошо разминать надо. Искусство … оно …

Капитан досадливо махнул рукой и отошел, ничего не сказав. А я получил возможность дополнительно два часа « разминать пальцы». Но и ответственность за исход концерта неизмеримо возросла. Четыре часа в сутки я наяривал упражнения, а потом концертные вариации и чардаш, прошли все репетиции и просмотры.

И вот наконец концерт. Сперва для обкатки в своем городке. Огромная солдатская столовая на тысячу посадочных мест, пропахшая борщами и салатом из квашеной капусты, теперь принимала высокое искусство. Пришли даже жены офицеров, что подняло статус концерта на невиданную высоту. На десяток женщин, севших в первом ряду, смотрели так, как смотрели бы, наверно, на инопланетян или на богинь, спустившихся на грешную землю. Головы парней тянулись поверх других, таких же  голов, чтобы увидеть стройную шейку или хотя бы волосы подразумеваемой прекрасной женщины. Большинство, естественно, ничего не видело.

Так длилось до самого открытия занавеса. Когда начался концерт, все немного успокоились. Несмотря на страшное волнение, я отыграл свои сольные вещи безошибочно, а кроме того аккомпанировал танцорам и певцам вместо заболевшего штатного баяниста. Аплодировали оглушительно, наша рота даже встала после моего выступления. Вслед за нею вставали и другие подразделения, чьи представители участвовали в концерте.

У победы, успеха всегда много творцов. Из-за кулис было видно, как  командир полка поздравлял комбатов, руководителей отдельных рот и подразделений. Наш подполковник Гурьев подошел к Василию Петровичу и благодарно пожал ему руку. Тот– нашему командиру взвода. Старшина сам подкатил к ротному:

– Ну как, товарищ капитан, девятая рота, а?

– Хорошо, хорощо,–ответил довольный Бабий, но, соблюдая субординацию, не стал дальше распостраняться, а только деловито добавил:– завтра поговорим.

После вечерней поверки товарищи мои всласть обсуждали и появление женщин на концерте, и сам концерт.

–Ну ты и резал,– восхищенно сказал  Толя Сергиенко, толкая меня в плечо,– штатный так не чесал…

– А я,– как всегда, стеснительно говорил Хабидулла,– толком и не помню, что ты играл. Вспотел весь … переживал, чтоб ты не срезался … вещь больно трудная, чувствуется … когда ты закончил, ну, думаю, теперь можно остальное спокойно послушать.

– Спасибо, дружище,– искренне сказал я.– И сам не помню, как играл, пальцы сами ходили, вас боялся подвести … все плыло, как в тумане.

– Счастливчик ты, Васька,– с добродушной завистью сказал Витька Романчук.– Теперь, я слышал, вы в Кишкун-Майше будете чесу давать. Представляю, сколько там мадьярочек аппетитных будет. Уйма! Ты ж смотри не подкачай. При первой же возможности … не подведи мотопехоту. Так, ребята?

– Не, пацаны, не,– убежденно, как заправский знаток, заключил Сашка Гаврилов, заранее сожалея, что такой шанс дается неподходящему человеку.–Соколов–это типичное не то … мы ж его знаем … начнет бодягу разводить … он стесняется …нужно все выяснить … что здесь выяснять– вперед и шашки наголо.

–Вася, а нельзя баян  за тебя таскать … он тяжелый,– вставился Колька Варенцов, лыбясь всем своим широким, бугристым лицом.

– Нет, туда бы его,– я кивнул на Женьку Иванова, нашего Василия Теркина, любителя рассказывать о своих любовных похождениях, скорее всего выдуманных,  с шутками и прибаутками без умолку,– а я … правильно сказал Сашка, не по тем делам … я так не могу …

– Не могу, не могу,– передразнил Иванов,– знаешь наше правило: не хочешь– заставим, не можешь– научим. Действуй напористо, приври, если понадобится, для интереса. Главное, не упустить момент, он бывает один. Помню, как-то иду я однажды … – И Женька завел очередную долгоиграющую пластинку о своих приключениях.

Смех, анекдоты и всякие истории продолжались до предельной черты, то есть до отбоя– армия все же не санаторий и не больница, где можно болтать ночь напролет. Здесь голову к подушке приложил – и уже спишь мертвецки.

 На следующий день капитан оставил нас вдвоем со старшиной в каптерке.

– Вот что я думаю,– сказал он сурово.– У Соколова отличные успехи в политической подготовке,– а  здесь,– Бабий красноречиво огляделся,– еще непочатый край работы. Так что я вас, рядовой Соколов, пока отстраняю от занятий в этой части. Продолжайте наводить порядок тут. Но чтоб негромко, усвоили?  Вечером перед строем я объявлю вам благодарность за успешное выполнение порученного задания, а сейчас пока неофициально,– ротный горячо потряс нам руки и почему-то  извиняющимся голосом добавил:– ничего не поделаешь– служба,– что он этим хотел сказать, можно теперь лишь догадываться.  Наверно, что он уважает искусство, но долг прежде всего. Мы не возражали, все по-честному.

Я мог отныне вместо скучных бесед о преимуществах социализма, разучивать новые трудные музыкальные пьесы, песни, танцы, ноты которых имелись в нашей библиотеке. Товарищи на меня не обижались, видя, что я не сачкую. Наоборот, мне было куда тяжелее после погружения в музыкальную стихию снова надевать снаряжение, взваливать гранатомет, пистолет АПС в тяжелой деревянной кобуре, учебные гранаты и другую амуницию.

Вечером в субботние дни я брал баян и играл для всех. В наших условиях это была эмоциональная отдушина: мне заказывали песни, напевали, если не было нот, я их наигрывал, а через неделю исполнял для русских, украинцев, узбеков, таджиков, белорусов и многих других национальностей, представители которых служили в нашей роте и батальоне. Ходил я и на репетиции концерта.

И вот наконец последний прогон в клубе, и мы на двух машинах готовимся ехать к венграм с первым после трагических событий концертом. Замполит – теперь мы знали, что это подполковник Кочергин – самолично и тщательно отобрал репертуар, абсолютно политкорректный. Волновались все: участники концерта, худрук, замполит, штаб полка. На всякий случай на проходной в полной боевой готовности дежурил наш взвод. Думаю, что волновались и на другой стороне.

Мы уже сидим на двух «Уралах» на контольно-пропускном пункте, но почему-то нет команды на выезд. Прошло около получаса, а мы все сидим. Как потом стало известно, спор «за» и «против» шел до последней минуты. Видимо, авторитет выпускника академии победил. Появляется замполит и художественный руководитель Анатолий Андреевич. Открывается шлагбаум. Пока едем, худрук объясняет ситуацию. В последний момент возникла проблема: брать или не брать оружие. Командир «за», замполит «против». Начальник штаба предлагает третье решение – вообще никуда не ехать и не рисковать понапрасну. Но тогда откладывается мирный диалог, разработанный  и рекомендованный на самом высшем уровне.

В конце концов было решено ехать безоружными, но держать ухо остро и в случае провокаций немедленно отступать к машинам, не заботясь об инструментах. Неплохая аранжировка концерта, не правда ли? После такого сообщения как-то  без вдохновения думалось о ритме исполнения,  как чистенько сыграть глиссандо или другое трудное место в произведении. Мы сидели притихшие и строгие, пока не увидели ярко освещенные окна местной гимназии, где и должен был состояться концерт. Личная тревога тут же вылетела из головы, сменившись артистическим азартом.

Нас приветливо встретила делегация в составе мера города, директора гимназии и еще троих человек. Все сносно говорили на русском, поэтому переводчики ни с той, ни с другой стороны не понадобились. На крыльцо густо высыпали гимназистки с приветственными возгласами и улыбающимися лицами.

Стали выносить из «Уралов» инструменты, декорации, костюмы. Который раз  приходилось проходить сквозь строй оценивающе-внимательных  глаз, и с ответной жадностью наши артисты смотрели на юных, смешливых, радостно– оживленных гимназисток. Уже тогда я заметил одни глаза, так упорно, так заинтересованно разглядывающих меня.

Нам пришлось раз пять ходить туда– сюда, и все время я натыкался на этот изучающий и одновременно озорной, игривый и женски лукавый взгляд. Сердце сладостно и волнующе замирало от предчувствия чего-то необыкновенного.

Потом все участники концерта с лихорадочным блеском в глазах и несколько преувеличенной озабоченностью носились по сцене, готовясь к выступлению и стараясь погасить в себе нервное возбуждение. Ни о какой опасности уже никто не думал, только бравый замполит, как плохой сыщик,  откровенно зыркал по сторонам, выходил то на улицу, то во внутренний дворик, то к «Уралам», где напоготове сидели шоферы. Но и он все-таки успокоился и присел в первом ряду возле добродушного толстячка– директора гимназии.

Как всегда, начались традиционные речи. Мер кратко и без особого энтузиазма сказал нечто об интернационализме, солидарности трудящихся и тому подобных вещах, что рад принять в городе гостей не с военной, а мирной миссией, и что язык искусства понимают все народы мира без переводчиков. В ответном слове замполит рассказал об интернационализме более пространно и с большим воодушевлением, а также о преимуществах социализма вообще и  мировой социалистической системы в частности. И все эти преимущества надобно защищать, что и делают наши славные воины. А в свободное время они повышают свой культурный уровень и готовы показать это на деле; только не надо быть к ним слишком строгими, потому что для них главное – все-таки защита рубежей социализма.

После этих ритуальных речей начался концерт. Каждый номер принимался на «ура». И должен сказать, не зря. Я и до сих пор удивляюсь, как в воинской части, находящейся в состоянии постоянной боевой готовности и абсолютно не  приспособленной  ни к какой самодеятельности, в том числе и художественной, смогли за несколько недель создать концертную бригаду, выступающую на уровне солидного Дома культуры. Не лукавые цифры и доводы, а вот такие конкретные факты говорят намного больше о том огромном духовном потенциале, общем уровне населения,  который был создан в Советском Союзе. Теперь такую программу не составишь даже в округе.  Я помню чеченца, исполняющего национальный танец с таким блеском, таким огнем, такой виртуозной техникой, какие не всегда встретишь и на столичной сцене. Ввиду отсутствия национального костюма его одели в одежду кубанского казака. Я тоже исполнял «Чардаш» итальянского композитора Монти – вещь, технически весьма трудную, но очень красивую. Уровень остальных участников был не хуже.

Когда я на «бис»  закончил свои « Вариации» первой вскочила и яростно захлопала в ладоши высокая, стройная, рекламно– броская девушка во втором ряду, сидящая за директором гимназии. Мы встретились взглядами, и я узнал эти настежь распахнутые, радостно– удивленные глаза, что буравили меня на крыльце. Она заулыбалась и приветливо, доверительно помахала мне рукой, как старому знакомому. « Красивая»,– подумал я,  волнуясь и заранее предвкушая будущее удовольствие от того внимания, с которым меня будут слушать в роте. Я и не предполагал, что события намного превзойдут все, о чем я собирался слегка приврать, как учил меня Иванов, и что ожидают мои товарищи.

Когда концерт окончился, оказалось, что это еще не все. Хозяева для нас тоже организовали свой концерт.Зал покинуло несколько человек и среди них моя незнакомка. Вдруг кто-то берет меня за рукав. Оборачиваюсь– она. Мило, задорно, с вызовом улыбается.

– Добрый вечер,– говорит, и по-школьному, балуясь, приседает в книксене.– Меня зовут Жужа. А вас как?

– Ва-ва– си-лий,– отвечаю сконфуженнно.

– Василий,– нисколько не смущаясь, продолжает девушка, – не могли бы вы аккомпанировать нам «Чардаш». У нас проблема с инструментами.

– Ну … не знаю … – отвечаю, все еще ошарашенный, – если разрешат … я пожалуйста. Только этот «Чардаш» концертный, он не для танца.

– Вот и хорошо,– по-детски хлопая в ладоши и подпрыгивая, говорит  Жужа.– Я сейчас  все улажу.

Стою ни в тех ни в сех. После стольких-то месяцев монашеского заточения – и вдруг такой случай. И такая красавица. Уму непостижимо. В роте не поверят, скажут, что перебор – так даже  Иванов не врет. Что же будет дальше? Я и дома  к такому обращению не привык, не приспособлен, а здесь тем более.

Подходит Алексей Андреевич и говорит мне:

– Товарищам надо помочь, замполит разрешил,– и хитро подмигивает.

– Хорошо, – отвечаю и сам слышу, что голос подсел.

Открываю заново футляр, достаю баян, жду. Появляется Жужа.

– Вместо Монти,– объясняю ей,– я могу попроще, вот этот,– и начинаю играть.

– Чудесно,– соглашается она.– Только вы не мадьяр и играете не так, как надо играть. Я имею ввиду по ритму. Начинайте играть и слушайтесь меня.

Я опять начиню играть, она стоит передо мной с закрытыми глазами  и дирижирует:

– Медленно– медленно … а теперь потихоньку ускоряйтесь … теперь быстро …совсем быстро … как  только можете..

Я старался смотреть на ее руки, а у меня перед глазами ее округлые коленки; крепкие, загорелые ноги. У меня от учащенного дыхания не получается медленно– медленно …

Жужа вдруг открывает глаза и ловит мой взгляд.

– Не смотрите пока на меня так. Мы можем сорвать номер.

Это «пока» так бьет меня по голове, что я чуть не роняю баян. Чтобы скрыть смущение, я поправляю ремни баяна и бормочу:

– Что вы … что ты … я просто … надо же куда-то смотреть …

После третьего прохода все вроде бы в порядке.

–Вот и выучились,– заключает Жужа удовлетворенно и наклоняется ко мне, словно намереваясь обнять. Но не обнимает, а кладет руки на плечи и на миг прикасается всей грудью ко мне. Я чувствую эту девичью  упругую грудь  каждой клеточкой кожи, слышу чудесный запах ее волос – я почти в обмороке. Вдруг пронзает мысль: а может, она смеется надо мной – над советским солдатом, а после будет хохотать, как я обливаюсь потом при каждом ее прикосновении?  Эта мысль, наконец, приводит меня в чувство, я резко встаю, готовый дать достойную отповедь, но Жужа не видит  этого грозного движения. Она стрелой уже помчалась в боковую дверь.

И вот объявляют: « выступает танцевальный коллектив гимназии города Кишкун-Майша. Венгерский народный танец Чардаш. Аккомпанирует ефрейтор Южной группы войск Василий Соколов». Выходят несколько пар. В первой – Жужа. В национальном костюме. В черных, как смоль, волосах – алая роза. В глазах  – огонь, блеск, кураж. Кармен, Сильва, Марица – все будет правильно. Боже мой, как она танцевала!Такого задора, соединенного  с манящим кокетством, лукавством, красотой я никогда больше не видел, хотя повидал не одну сотню концертов самого разного уровня. И все время, вертихвостка, стреляла глазами в меня. Если бы я не выучил этот злополучный чардаш до автоматизма, я наверно, где-нибудь сбился бы. Но, к счастью, все обошлось благополучно.

Когда танец закончился, и все танцоры стали кланяться, Жужа вдруг подбежала ко мне и поцеловала в щеку. Зал взорвался новыми аплодисментами. Я тоже заставил себя подняться со стула и поклониться публике. А в голове плыл запах сладкого пота, исходящего от нее в момент поцелуя и острый конус смуглой груди, на миг мелькнувший в разрезе платья.

Концерт настолько затянулся, что об ужине нечего было и мечтать. А надо отметить что завтрак, обед и ужин – священные коровы армейского быта. Это в Союзе можно сбегать в магазин и подкрепиться, если опоздал, загулял или обленился. За границей не так. Все рассчитано до одной единственной калории. И если по какой-то, даже уважительной, причине не успел – значит, опоздал, потому что столовой надо готовить следующий прием пищи на две тысячи человек.

На вопрос, как будет с ужином, замполит сделал многозначительный останавливающий жест рукой: мол, не волнуйтесь, все будет о’кей.

И, действительно, для участников и одного, и другого концертов мэрия города и дирекция гимназии устроили банкет. Опять состоялось небольшое совещание: как быть со спиртным. Замполит сперва и слышать не хотел ни о   каком сладеньком, некрепком,  ни о каких « чуть-чуть», « чисто символически» и прочих хитроумных наших уловках, призванных скрыть от самих себя дальнейшее развитие событий. Уж он-то знал своих соколов. Чего только два кавказца стоят – огонь, порох, если что-то пойдет не так. Да и наши тихони не лучше, когда примут на грудь. Но с другой стороны, быть на венгерском банкете и не выпить стакан доброго вина – это уже слишком, это пахнет неуважением к хозяевам. Тем более, что публика приличная, музыкальная. Замполит опять решился взять на себя ответственность – мужественный человек, дай ему бог здоровья и продвижения по службе. Подполковник Кочергин, слышишь, мы через десятилетия помним тебя, дорогой.

Разрешили по сто грамм на каждого участника. С обеих сторон пятьдесят человек. Замполит сам стоял у дверей, когда вносили бутылки. 12 бутылок – и ни одной больше. Сам смотрел в стаканы. Мы понимали меру его ответственности, и даже внутреннего протеста ни у кого из нас не было. И на том спасибо.

Стали рассаживаться. Тут же прибежала захлопоченная Жужа:

–Я буду возле тебя, хорошо? Я не могу сейчас – помогаю. Пожалуйста,– сказала она умоляюще , взяв меня за руку.

Ох уж эта Жужа. Она не давала мне отдышаться, прийти в себя и все  спокойно, неторопливо, со смаком обсудить и переварить внутри себя. И без того впечатлений было слишком много для одного раза, а ей хоть бы что. Она и здесь верховодила, летала из кухни в залу, оттуда опять на кухню, отдавала распоряжения – была хозяйкой.

Когда подполковник поднял первый тост, Жужа  наконец уселась возле меня.

–Все идет нормально,– сказала она, взяв со стола жесткую салфетку и обмахиваясь ею,– правда же, нормально?

– Выше, чем нормально,– сказал я искренне.

Оно так и было: после наших борщей и каш, макарон по-флотски и супа горохового стол был великолепен.

– Это называется по-нашему чолок,– Жужа показывала на свиную отварную ножку.– А это наш хлеб – кенир, а это халапси– заливная рыба. А это блюдо ты должен знать – это наш венгерский гуляш. А это – рыбный перкельт из судака. Это свинина по– тордайски, это свиные ребрышки в соусе. Вот гусиная шейка с начинкой. А так у нас готовят мамалыгу – попробуй. А еще попробуй гнездо яичное – очень вкусно.

Каждый раз, когда Жужа называла очередное блюдо, у меня непроизвольно выделялась слюна, и я вспоминал своих товарищей, возвратившихся с ужина с перловкой в брюхе. Как им рассказывать об этом изобилии?

– А это печенка косули,– продолжала бубнить Жужа,– а это дикая утка паровая, а это крученики из телятины,– доносилось до меня, как сквозь сон, пока  я уминал жареного гуся.

На некоторое время залегла обычная банкетная тишина, когда гостям  не до разговоров и тостов.Особенно налегала наша военная сторона. Мы все уже почти насытились, а стол по-прежнему был полон.  Жаль, что нельзя было свернуть это богатство в скатерть и бросить в нашу машину, чтобы в городке тоже полакомились.

И тут грянула музыка– наш музвзвод взял слово.

– Идем потанцуем,– тут же потянула меня Жужа. Я тяжело, как бомбовоз, поднялся, с трудом отрывая глаза от стола.

– Откуда ты так хорошо говоришь по-русски?– спросил я, когда мы вышли из-за стола.

–Во-первых, я хорошо учусь в школе,– шутливо сказала Жужа, положив мне руки на плечи и как-то загадочно, совсем по–другому, чем за столом, глядя на меня.– Во-вторых, я два раза была в «Артеке», а в третьих, у нас родственники живут в Берегове, я туда иногда езжу. Это у вас в Закарпатье, если ты не знаешь.

– Понятно,– коротко сказал я и надолго замолчал.

Я не танцевал более полутора лет. Когда тебе двадцать – это целая вечность. И вот изящное девичье тело вновь в моих руках. Мы танцуем танго. Жужа мягко льнет ко мне. Ее грудь то ли случайно, то ли намеренно постоянно соприкасается с моей, заставляя вспыхивать мое лицо и учащать дыхание. Сама прекрасная танцовщица, она не сопротивляется моим движениям и с видимым удовольствием отдается им. Ее волосы источают запах тонких духов. И так хорошо, так спокойно вдруг стало на душе, словно я, действительно, знаю Жужу давным-давно. Она, видимо, почувствовала мое настроение.

– Ты не спрашиваешь, почему я такая нахальная,– сказала она тихо.– А я тебе отвечу. Я совсем не такая, как ты можешь подумать. Просто мне давно снится чье-то лицо. И когда я тебя увидела, я поняла, что это твое лицо. Бывают же такие сновидения, почему так, а?

– Не знаю,– также тихо ответил я.– Мне все не верится, что это правда, а не сказка или ночной сон. Я не  могу, не имею права в это верить. Я солдат, я не принадлежу  себе. Это просто твой каприз. Вот завтра расскажу своим друзьям об этом вечере– и забуду.

– Э-э,  не-е-т,– с прежним озорством и хитринкой в глазах возразила Жужа, пригрозив пальчиком.– Я тебе не дам так просто от меня избавиться. Мы с девчонками решили, что каждая выберет себе кавалера, хотя бы на вечер. Я выбрала тебя. И не только на вечер. Знаешь, какая я упрямая? Если уж что-нибудь взбредет мне в голову, я это так просто не оставляю. Я знаю: очень много наших девушек в других городах, где стоят ваши части, встречаются с вашими парнями. Почему бы и нам не встречаться?

– Мы же стоим не в городе. Нам не дают увольнительных. Пятнадцать километров все-таки …

– А на этот случай у меня есть велосипед.

– А на этот случай у меня есть воинское начальство.

– А у меня есть папа. Он тоже начальник.

– И кто же у тебя папа?

– Директор этой гимназии.

– Ну и что может этот директор гимназии?

– Он меня любит.

– Ну и что из этого следует?

– А то, что когда человек любит, он  может сделать все, что угодно. Например, договориться с вашим замполитом.

– У замполита есть свои права и обязанности. Он не имеет права отпустить одного человека в чужой стране. А я не умею ходить в самоволку, ночью куда-то бежать, крушить преграды, нарушать устав,– говорил я ей в розовое ушко, понимая, что такие доводы не поднимают меня в глазах Жужи. Но зато это честно.

– Мне так сладко, так хорошо с тобой, как будто я вечность тебя знаю,– сказала она воркующе с детской печалью.– Я уже не представляю, что я сегодня ночью буду делать без тебя и завтра днем. Прямо наваждение какое-то.

Танец кончился. Мы опять сели за стол, и я пробежал глазами, что бы еще съесть. Потом были другие танцы, мы танцевали только вдвоем, она решительно отказывала всем другим и зорко следила, чтобы и меня никто не приглашал. Улучив момент, Жужа потащила меня в боковую дверь, и в полутемном коридоре мы до беспамятства целовались, задыхаясь от долгих поцелуев и охватившей нас страсти, пока не раздался командный голос замполита: « Подъем,  выходи строиться!».

– Ну еще разочек,– шептала она, обвивая меня руками и подставляя губы.– Ну а теперь в последний раз.  И еще разик … и еще.

– Жужа,– я мягко отстранил ее, сам опьянев от поцелуев.– Мне надо уже идти. Бежать.

Пока мы грузили свои лахи, она ухитрилась оттяпать мне добрячий кусок торта и сорвать еще несколько поцелуев. Она и вино мне предложила, но тут я категорически отказался, потому что это было бы нечестно по отношению к замполиту.

– Я тебя найду,– крикнула она мне напоследок.

– Кажется, наш баянист взял главный приз,– хохотнул Анатолий Андреевич, когда мы уже были в пути.– Красивая девушка, ничего не скажешь. Мне б такую.

Я не стал поддерживать этот разговор, и он угас сам собой. Все были переполнены впечатлениями и мясом. Каждый думал о своем. Я тоже. С одной  стороны, подвалил счастливый случай, а с другой, до дембеля еще долгих полтора года – и вдруг эта нежданная любовь, необходимость кого-то защищать и самому защищаться.  И все это в положении рядового солдата – ох, как это давит. Ну да ладно, продолжения не будет – это ясно, как день.

– Ребята, что я вам принес,– сказал я, войдя в казарму. Все бросились ко мне. Я открыл футляр баяна и вытащил почти полторта. За этим последовал вздох восхищения и сластолюбивое потирание рук. Но что такое полторта на тридцать человек? По крайней мере, у всех на губах остался давно забытый вкус домашнего сладкого изделия.

 Ну рассказывай, как там и что?– посыпались нетерпеливые вопросы. Моего рассказа ждали, заранее смакуя, намного больше, чем торт.

– Весь вечер я жалел, что вместо меня туда не поехал Романчук или Иванов– вот уж попала бы коза в капусту,– пошутил я и рассказал в подробностях, которых от меня обязательно требовали, все, как было, лишь вскользь упомянув про Жужу. О ней  на следующий день я рассказал только Касимову, зная, что это мертво.

– Да-а,– протянул Касимов после моего подробного рассказа, улыбаясь мягкой своей улыбкой и покачивая головой,– бывает же такое.

– Бывает-то бывает, только зачем это мне надо?– горячо возразил я.– Мы с тобой спокойно служили день за днем, день за днем. Однажды проснулись бы– завтра домой. Теперь же ты будешь по-прежнему храпеть по ночам, как лошадь, а я буду ворочаться с боку на бок, вспоминать ее, чертовку; думать, как она там, с кем  еще целуется.

– Зато будет что вспомнить,– сказал Хаби,– что у нас за три года?– занятия–обед, занятия– ужин, потом отбой.

– Хотя бы ребята из музвзвода не разболтали,– следуя своим мыслям, продолжил я,– иначе затюкают. Ты тоже держи язык на привязи.

– Я буду молчать,– спокойно сказал Касимов.

Так прошло около месяца. На репетиции уже не вызывали, все подробности, известные моим товарищам, были многажды обговорены и обсосаны до приторности. Событие стало  забываться. Я тоже постепенно успокаивался, образ Жужи размывался, выцветал, как выцветают от времени самые яркие картинки и вещи. И вдруг в одно из воскресений, на поле, где мы азартно играли взвод на взвод в гандбол, прибегает дневальный:

– Соколов, тебя вызывает дежурный по части.

С какой такой стати вызывать в воскресенье обычного ефрейтора в часть? Хорошего ничего не предвидится, значит, какая-нибудь пакость. Но и пакости вроде бы я никакой не натворил – в чем же дело?– с тревогой думал я по дороге.

Прибегаю в штаб. Дежурит майор Щербаков из первого батальона, мы с ним немного знакомы по комсомольской работе.

– Товарищ майор, ефрейтор Соколов по вашему приказанию прибыл.

Смотрю, Щербаков меня критически оглядывает.

–Почему сапоги не чищены, подворотничок несвежий, пилотку как носите?

– Товарищ майор, в  гандбол…

Даю тебе двадцать минут привести себя в должный вид, умыться и тому подобное. Здесь к нему, понимаешь ли такая красавица пожаловала, а он … неряха … и когда они успевают … все как будто бы на замке … нет же…

– Разрешите идти, товарищ майор?

– Иди, и чтоб, как Ален Делон был через двадцать минут.

Несусь во весь опор к себе, моюсь, чищусь, подшиваюсь, подмышки одеколоном, зубы пастой – и опять в штаб.

– Совсем другое дело,– говорит майор после тщательного осмотра.– На КПП тебя ожидают. Отпускаю под свою ответственность. Смотри, не подведи меня, Любоваться не более часа. Никуда не отлучаться – там есть комната, побеседуете, прохвост ты эдакий,– Щербаков говорит с неожиданной для него ожесточенностью.

Иду на КПП и недоумеваю, почему майор злится на меня. На сердце и радостно, и тревожно»; иду медленно, чтобы опять не вспотеть и обдумать, как же себя вести, что говорить. В голове полный сумбур, а контрольно– пропускной пункт уже совсем рядом.

Вхожу к дежурному, а навстречу мне Жужа с заплаканным лицом и толстая какая-то. Молодой лейтенант молча показывает на соседнюю дверь и деликатно выходит.

Как только мы остаемся вдвоем, Жужа бросается мне на шею и заливисто смеется.

– Вася, ты не обидишься?

– За что?

– Два раза они меня не пускали. Пришлось сказать, что я беременна. После этого разрешили.

– Ты с ума сошла?! Теперь понятно, почему майор так со мной разговаривал.

– Это же понарошку.Смотри.– она подняла длинную кофту и показала живот, обвязанный каким-то тряпьем.– Здорово я придумала?

Я не знал, что и сказать. В комнату в любую минуту могли войти дневальные по КПП, дежурный или офицеры, которые выходили из части по своим делам.

– Ну обними же меня, я так хотела тебя увидеть,– из ее глаз готовы были брызнуть настоящие слезы.

Мы обнялись, и как только я прикоснулся к ее губам, почувствовал упругую силу ее гибкого тела, его радостную дрожь, я вновь потерял голову. Не было уже никого и ничего: ни КПП, ни солдат, ни офицеров – были она и я, и плевать мне на все условности мира. Мы огляделись,– комната была без окон,– выбрали самый отдаленный угол, откуда нас было меньше всего слышно, забились туда  и целовались, как заведенные: жадно, долго, торопясь, что вот сейчас зайдет кто-нибудь, и кончится наше счастье, мы не успеем насладиться друг другом.

– Эй, вы там,– крикнули снаружи,– не так громко … С ума сойти можно.

Мы на несколько мгновений затаились, а потом опять кинулись в объятия друг другу.

– Что ты все это время делала? – спросил я, переводя дух.

– Ходила, как сонная или загипнотизированная. Мать хотела меня уже у больницу везти. Ела через силу, чтоб ее успокоить. Все вспоминала, как мы целовались в коридоре. Как я не вспомнила, что там была одна пустая комната? Ругала себя на чем свет стоит. Забыла, оттого что вина тоже выпила. А ты? Помнил меня?

–Ты по ночам снилась мне. Раньше я спал без снов. Только недавно стал успокаиваться – и вот опять ты…

– Это плохо?

– Для солдата это плохо. Я опять не буду высыпаться.Хожу, как чумной, надо мной уже подсмеиваются: мол, поездка пошла не на пользу.

– А у тебя была девушка перед армией?

– Как тебе сказать: и была, и не была. Она не знала, что я в нее влюблен – мы просто дружили.  Перед призывом она заболела, и меня провожали соседки, одноклассницы. А у тебя?

– У меня тоже еще никого не было. Это я с виду такая смелая.Я только тебя нисколечко не боюсь. Я как увидела твои глаза, такие грустные, мечтательные, не такие, как у всех, так и втрескалась. И про сон свой вспомнила– я о нем тебе уже рассказывала.

Жужа немного помолчала, потом приложила палец к губам: –тсс!– и показала на дверь. Я понял. Выхожу. Близко никого. На улице май, солнышко уже припекает, в листве птицы снуют и перекликаются, воздух пахнет свежей зеленью, молодой травой, весело желтеют одуванчики. Дневальные, разморившись от весеннего тепла, увлеченно о чем-то беседуют между собой. Лейтенант сидит на лавочке, нервно курит; видно, думает о своем. Возвращаюсь в комнату.

– Все спокойно,– говорю я и предчувствую, что она выкинет сейчас какой-нибудь очередной фортель. Так и есть.

– Ты видел женскую грудь?– шепчет Жужа, как заговорщик.– Парни это очень любят. Хочешь, покажу?

Я не успел ответить, а она уже распахнула кофточку, платье– халатик, и обнажила увесистые, остроконечные грудки с темными кружками волос вокруг розоватых сосков.

– Поцелуй их,– попросила Жужа и вплотную подвинулась ко мне, поудобнее подставляя грудь.

Я сначала несмело взял в руку упругий ком, ощутив его сладкую тяжесть, потом второй, затем судорожно припал к теплому соску.

– Вот так, вот так,– жарко шептала Жужа, подняв голову и закрыв глаза.–  Видишь, мне для тебя ничего не жалко. Тебе хорошо?

– Да,– выдохнул я,– а тебе?– и не дожидаясь ответа, опять припал к розовым ее тычинкам.

– Мне хорошо, если тебе это нравится, – прерывисто сказала она, ероша мои волосы.– Ты … ты … такой ласковый … такой уютный … боже, я вся дрожу.

У меня тоже все дрожало и рвалось наружу. Скажи еще месяц назад, что я способен на такие подвиги, я бы только рассмеялся. И где?! На контрольно– пропускном пункте – святая– святых военной части. Ну и Жужа. Или она в самом деле наивная девчонка, или, наоборот, прожженная … Это сейчас я сказал бы наверняка, а тогда я тоже был, по существу, неоперившимся птенцом. Жужа это чувствовала женским своим нутром и потому была такой раскованной, откровенной и безбоязненной.

У меня все-таки хватало самообладания время от времени выглядывать наружу и оценивать обстановку. Несколько раз заходил к себе дежурный, мы издали слышали его шаги и чинно отодвигались, тихо беседуя. Когда он уходил, наши игры продолжались доизнеможения.

– Я тебе уже надоела, да?– через некоторое время, заглядывая мне в глаза, спросила Жужа, надеясь получить отрицательный ответ. Это в ней уже работало чисто женское.

– Ну что ты, Жужа– я, обессиленный, опустошенный, устало пытался ее опровергнуть.

– Знаешь, я хотела бы от тебя ребенка,– вдруг ошарашила она меня, опять тесно прижавшись.

–Зачем тебе это нужно?– вяло спросил я.

– Если мы не будем видеться, я этого не переживу. А будет ребенок– другое дело. Я уже не смогу умереть.

– Жужа, что ты несешь?–убежденно, почти с болью сказал я, снова оживившись.– Ты такая красивая, умница. Я до сих пор не пойму, зачем я тебе нужен. Я простой солдат, у нас в гарнизоне много молодых, красивых, неженатых офицеров, они в будущем могут стать генералами, а  мне еще надо долго учиться. Не хочу тебя обманывать пустыми обещаниями.

– Никогда не говори мне, что ты простой солдат,–вспыхнула Жужа.–Ты не простой. Я сразу это поняла, как только тебя увидела. Ты можешь меня понять, что только возле тебя я чувствую себя надежно и тепло? Можешь?– переспросила она требовательно.– Ты никогда меня не переубедишь. Когда я тебя увидела, в твоих глазах была такая грусть, такая высокость, что ты мне показался инопланетянином, случайно попавшим сюда, или принцем в изгнании. Ты и сейчас остаешься таким. И, пожалуйста, не говори больше глупостей, не считай меня глупой девчонкой,– она пальцем поиграла на моей губе, потом задрала мне нос и ласково– шутливо добавила,– понял, недотепа?

– Я говорю это, Жужа, потому, что боюсь обмануть твои ожидания,– продолжал я, обняв ее и опять возбуждаясь помимо своей воли и в полном противоречии со своими словами.– Я сам плохо защищен, а с тобой и подавно. Ты видела, как на тебя смотрел лейтенант?  И майор тебя назвал красавицей, несмотря на твой маскарад. А если ты оденешься, как следует … Тебя будут осуждать дома твои родители и соотечественники, а на меня будут коситься сержанты, офицеры, шпынять по каждому поводу, насмехаться. Я и без того здесь белая ворона, я отказался от себя, я растворился в солдате и не хочу ничем выделяться. Мне так легче переносить тяжесть, что свалилась на меня. А здесь вдруг ты…

–Так я тебе, наоборот, буду помогать.– обрадовалась Жужа.– Не бойся, возле тебя я стану в десять, в сто раз сильней. Я и тебя смогу защитить,– в ее голосе прорвалась прежняя Жужа, веселая, озорная и сильная.

Вошел лейтенант.

– Будем заканчивать, ребята,– сказал он сухо.

– Да-да, мы уже уходим,– торопливо подтвердил я, зная, что разрешенный час уже истек. Жужа поправила на животе свой камуфляж и тоже поднялась.

– В следующий раз мы отпросимся на часок прогуляться вдоль шоссе,– многозначительно шепнула она мне на ухо.–Готовься.

– Жужа,– сказал я искренне,– ты рвешь мне сердце,– ты утяжеляешь мне службу в десять раз. Мне не хочется с тобой расставаться. Если это всего лишь прихоть– это будет грех твой перед богом.

– Я очень верую в бога и боюсь его прогневить,– счастливо ответила Жужа, садясь на велосипед.– В воскресенье я буду у тебя в 11.00, хорошо?

– Да-да,– охотно подтвердил я,– обязательно буду тебя ждать.

Всю следующую неделю я жил, как в угаре, мне снились чудесные сны, любые неприятности были по фигу, казались ничтожными по сравнению с радостью будущей встречи. Ребята, все-таки узнав о происшедшем, набросились на меня с расспросами, но я, кроме общих слов о встрече, не захотел больше ни о чем распостраняться, и они поняли, и отстали. « У них любовь!»– подняв палец вверх и оттопырив губу, глубокомысленно заключил Романчук. А о любви не принято говорить на миру с шутками и прибаутками.

Я жил этой встречей, я уже соединил себя с этими глазами, запахом  волос, смуглой кожей, переливами голоса, атласным блеском вишневых губ, детскостью и смешливостью, теплотой тела, свернутого уютным котенком у меня под боком.

В то воскресенье я тщательнее обычного мылся, брился, гладил брюки, гимнастерку, сменил подворотничок, только вчера подшитый. По радио передавали что-то о рапсодиях.  Я с радостным оживлением прислушивался, стараясь отвлечься  Оказывается, рапсодия – это музыкальное произведение на тему народных песен и сказаний. В подтверждение из динамика полилась мягкая, лирическая « Венгерская рапсодия» Фредерика Листа. «Будет о чем рассказать Жуже»,– подумал я и стал еще внимательнее  слушать передачу.

И вдруг музыка резко  оборвалась, и  прозвучал сигнал боевой тревоги. Это было 15 мая 1968 года. Для нас начались чехословацкие события. Первым из городка вылетел ракетный дивизион, вооруженный ракетами с тактическим ядерным оружием. Затем нашу милитари альма– матер в расчетное время покинули и мы. Вся дивизия ускоренным темпом ринулась к австрийской границе, круша танками небольшие мосты и перемалывая успевший размягчиться под майским солнцем тонкий асфальт дорог. Австрийскую границу мы закрыли. Против нас стоял вооруженный до зубов 3-ий армейский корпус США, тоже с ядерным оружием. Что ж, мы были начеку и не боялись … И американцы это понимали.Это сейчас они готовы бряцать оружием, где им только вздумается, а тогда и не шелохнулись.

Кто бы там что ни говорил, мы  защищали интересы своей страны, как мы их понимали, и защищали умело, с достоинством и честью, как и положено солдатам, как велит воинский и человеческий долг.

Вот только Жужу свою я потерял навсегда. Ко всем потерям тех давних чехословацких событий, надо бы прибавить и эту– бесплотную, неучитываемую в военных сводках, но невосполнимую для меня потерю. Демобилизовавшись, я даже написал письмо в Кишкун-Майшу. Оттуда  вежливо и официально сообщили, что Жужа Калнаи уехала учиться в Англию. Через два года, когда я уже был студентом Донецкого университета,  на мой адрес в Николаеве пришло еще одно иностранное письмо, мать отложила его дожидаться меня, но в доме слишком много толкалось родственников, и письмо неожиданно исчезло. Скорее всего кто-то из  детей позарился на иностранные марки, густо наклеенные на конверте. Через несколько лет мне удалось поехать туристом в Венгрию, но Кишкун-Майша слишком далека от обычных туристических маршрутов, и  на мои тихие, неуверенные просьбы на часок свернуть в сторону, никто из шоферов не отреагировал.

             Но Венгрия, дорогая Венгрия, отныне и навсегда останется в моем сердце. Здесь, в ее благодатной земле я оставил почти три года своей незабываемой молодости, здесь я нашел и потерял мою первую любовь. Теперь после Украины и России я всегда болею за Венгрию, всегда жадно слушаю новости из этой страны, всегда страдаю, когда там наводнения и прочие природные напасти или экономические и политические трудности, а в моей душе будет всегда звучать неоконченная мной и Жужей венгерская рапсодия на вечно насущную, вечно народную тему– тему любви.