Читать книгу Среди грабителей и убийц. Воспоминания начальника сыскной полиции - Иван Путилин - Страница 5

Это было еще в начале моей полицейской карьеры, если не ошибаюсь, в 1857 году…

Осенью, в последних числах сентября, ко мне, в то время полицейскому надзирателю Спасской части, вошел вестовой Сергей и доложил:

– Неизвестный человек, не объявляющий своего звания, целый день трется около конторы квартала и ищет случая припасть с личной просьбой к вашему высокородию. Человек подозрителен…

– Неизвестный человек, не объявляющий своего звания, целый день трется около конторы квартала и ищет случая припасть с личной просьбой к вашему высокородию. Человек подозрителен…

– Почему?

– Дал мне тридцать копеек, чтобы я допустил его на разговор с вашим высокородием наедине.

– Позови, – говорю.

Через несколько минут Сергей ввел в кабинет субъекта лет, по-видимому, сорока, одетого в обыкновенный мещанский наряд. Это был лысый, высокого роста человек.

На вопрос, что ему надо и кто он, неизвестный отвечал, что он динабургский мещанин, Яков Дорожкин, недавно прибыл из Динабурга, и что паспорта не имеет, а остановился на Васильевском острове у своего кума, бессрочно отпускного матроса Балтийского флота, Семена Грядущего, который вот уже несколько лет служит у адмирала Платера кучером.

Отрекомендовав себя подобным образом, этот странный человек вдруг встал на колени и, просительно складывая руки, заговорил:

– Явите Божескую милость, ваше высокородие! Окажите ваше высокое содействие моему куму, Семену, к определению в должность…

– Да ведь он служит, твой кум Семен, – сказал я. – Какой еще ему службы надо?

– Служит он действительно, ваше высокородие, и при хорошем месте состоит… Только сделайте такую милость, определите его в палачи!..

Как уже ни наторел мой полицейский слух ко всякого рода заявлениям, однако мне показалось, что я ослышался…

– Чего? Куда? – переспросил я.

– Палачом хочет быть кум Семен, – ответил ясно Дорожкин. – Сделайте такую милость, ваше высокородие, похлопочите…

Я велел ему встать, а сам невольно задумался, удивленно поглядывая на неожиданного просителя… Тот стоял, почтительно вытянувшись и пожирая меня глазами, блестевшими из-под его морщинистого, лысого, узкого и высокого лба.

Надо заметить, что на основании существовавших в то время законоположений правительство предлагало обязанности палача лишь преступникам, подлежавшим лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь или к отдаче в арестантские роты. Но даже и при этих условиях кандидатов на данную должность почти не находилось. Да оно и понятно: роль палача не свойственна русскому человеку, и даже среди арестантов охотников на нее всегда было мало. Правительство даже циркулярно в разных губерниях по тюрьмам разыскивало желающих принять на себя эти ужасные обязанности.

Вот почему после нескольких минут раздумья я решил, что дело, во всяком случае, надо расследовать, и тотчас задал вопрос о том, судился или нет когда-либо его кум.

Оказалось, что Дорожкин этого не знает. И он снова повторил, что его кум, Семен Грядущий, просит во что бы то ни стало выхлопотать ему определение на должность палача, обещая не пожалеть на это никаких расходов, лишь бы, впрочем, об этом до времени не было известно адмиралу Платеру.

– Потому, видите ли, что адмирал с трудом отпускает кума со двора, разве раз в месяц – в баню. Вот я за него и прошу. А так как кум завтра, кстати, именинник, то позвольте порадовать его, что вы взялись хлопотать по его делу…

Заинтересованный еще более как ходатаем, который, казалось, вполне искренне желал угодить своему приятелю, так и особенно личностью человека, который, живя на свободе и в известном достатке, стремился принять на себя ремесло палача, я решил заняться этим делом основательно.

Прежде всего я справился, почему он обратился именно ко мне, а не к другому и кто его ко мне направил. Ответы получил удовлетворительные: рекомендовал ему меня как могущего выхлопотать такую должность письмоводитель и паспортист квартала, служивший несколько лет у квартального надзирателя Шерстобитова.

Я объявил странному ходатаю, что завтра по делам службы буду на Васильевском острове и чтобы он вместе со своим кумом к часу дня явился в гостиницу «Золотой якорь», куда я заеду к этому времени.

Дорожкин отвесил мне поклон до земли и заявил на прощанье, что кум его ничего не пьет, не курит и человек весьма набожный… Словом – удивление, да и только…

Подъезжая на другой день к «Золотому якорю», я увидел, что мой вчерашний посетитель уже ожидает меня у подъезда. Очень предупредительно встретив меня и введя в отдельный номер, он опять бросился на колени и умоляющим голосом стал просить подождать не более получаса, потому что его кум не успел приготовить надлежащего одеяния, дабы предстать предо мною во всей форме своего будущего звания.

В ожидании появления кандидата в палачи я стал расспрашивать Дорожкина, чем он занимался. Совершенно свободно и без всяких оговорок он объяснил, что с двадцати лет он вместе со своим отцом занимался провозом контрабанды, преимущественно чая. Но лет шесть тому назад их поймали, и они сидели в тюрьме более двух лет. В тюрьме его отец, бывший шляхтич, умер.

Во время этой откровенной беседы в номер вошел мужчина и, поклонившись мне в ноги, произнес:

– Будьте отцом и благодетелем, устройте, чтобы я был палачом. Век за вас буду Бога молить. Все расходы снесу, какие потребуются. Желаю послужить Государю…

– Будьте отцом и благодетелем, устройте, чтобы я был палачом. Век за вас буду Бога молить. Все расходы снесу, какие потребуются. Желаю послужить Государю…

Он поднялся, и я увидел человека лет пятидесяти, роста выше среднего, очень крепкого сложения, с густыми русыми волосами, подстриженными в скобку, и с усами. Одет он был в плисовую черную безрукавку, в такие же шаровары, запущенные в голенища сапог, и в красную кумачную рубашку. Безрукавка была перехвачена узким пояском из позумента.

– Я, – говорит, – служил во флоте, вышел в бессрочный отпуск и нынче служу кучером по найму у адмирала Платера. Адмирал мною доволен. Я холостой, от роду ничего не пью и не курю.

На вопрос, почему появилось у него желание быть непременно палачом, новый мой знакомец начал опять-таки удивительно объяснять:

– Два раза в жизни видел я, как на Конной площади палач Кирюшка наказывал убийц… Да разве это палач? Да разве так наказывать надо? Да разве такую для этого надо иметь руку!.. Эх, прямо вскочил бы на эшафот, значит, выхватил бы у него плеть да и потянул бы… не по-кирюшкинскому, а так, чтобы они (то есть преступники) и не встали…

– Силу в этом я необыкновенную имею, – продолжал этот удивительный собеседник. – Вот уже месяца два я в этом деле упражняюсь. Каждый день утром по двадцати ударов кнутом каждой лошади даю и вечером повторяю ту же самую порцию. Вот кум видел… Как я вхожу в конюшню, страх на лошадей находит непомерный… рычат, топочут, брыкаются.

На эти слова Дорожкин убежденно заметил:

– Точно, как волшебник, скот в повиновение привел…

А пока что лошадиный палач продолжал:

– И адмирал мною довольны и не раз говорили: «Ну, Семен, преобразовал ты у меня лошадей, едут ровно, останавливаются как вкопанные»… Ваше высокородие, за определение меня в палачи вы и ваше высшее начальство будете довольны.

Эту последнюю фразу Семен Грядущий произнес с особенным чувством. Затем он вынул из кармана красную феску с большой золотою кистью, надел ее на голову и повелительно произнес:

– Кум! Встань-ка туда к двери… задом! Облокотись на дверь, будто представляешь, что приготовился к наказанию. Видели ли вы, ваше высокоблагородие, как плетьми наказывают? – обратился он потом ко мне.

Хотя я и был очень озадачен неожиданностью приготовлений и мог бы, разумеется, прекратить это, ответил, что видел, и не раз, но, заинтересованный исходом, заявил, что никогда не видел.

– Так вот как это производится! – воскликнул Грядущий. – Кум, стой! – С этой грозной фразой будущий палач, у которого в правой руке уже оказалась плеть, а левая была засунута за пояс, в одно мгновение сбросил с себя поддевку, с каким-то остервенением заломив на сторону феску, произнес: «Берегись» и стал медленно подходить к имевшему в это время очень жалкий вид куму.

При следующем слове «Ожгу…» у кума подкосились ноги, и он, не выдержав, воскликнул:

– Кум не могу больше! Страшно!..

– Вот!! – обращаясь ко мне, произнес палач. – Ваше высокоблагородие, вот где моя сила!

Надо было как-то закончить эту дикую сцену. Я спросил Грядущего, имеет ли для него какое-то значение, куда бы его назначили для исполнения этих обязанностей, и получил ответ:

– Я бы желал назначения в один из больших городов, там практики больше!..

Узнав затем от него же, что сам он из Тверской губернии, я попробовал было заметить, что ведь для испытания способностей его могут послать именно в Тверскую губернию, а там, может быть, к его несчастью, придется наказывать не только односельчанина, но даже родственника. На это зверь-человек с особенным достоинством возразил:

– Да если бы и отца родного пришлось наказывать, так я не пощажу… А ежели он перенесет тридцать ударов, то я буду просить начальство сечь меня, покуда сам не помру…

Сказать правду, мне стало грустно и тяжело… Да и устал я от этой бездны, как мне тогда казалось, человеческой жестокости и бездушия…

Я поднялся с места.

– Вот что, братец, – сказал я Грядущему. – Назначение в палачи от меня лично, как ты знаешь, не зависит. О твоем желании и о том, что я видел, передам начальству. Как оно решит, так и будет…

Претендующий на должность палача и его кум поклонились мне и предупредительно бросились подать пальто. Подавая его, Грядущий, однако, заговорил опять:

– Ваше высокоблагородие, когда же мне примерно ожидать решения? Потому что ежели что, то я согласен и на преступление-с…

– Это на какое? – невольно спросил я.

– Да так себе… Отвезу Платера в гости, а сам отправлюсь в Шлиссельбург. Продам там лошадей и карету, явлюсь в Новгород, объявлю, что я – непомнящий родства, бродяга. Посадят меня, значит, в тюрьму, а там я и заявлю начальству, что желаю быть заплечным мастером…

– Ну, это ты всегда успеешь сделать, – сказал я и собрался уже совсем уйти, как кумовья, что-то вспомнив, опять захлопотали.

– Ах ты, боже мой! – воскликнули они. – Да что же это мы!.. Ваше высокоблагородие, выкушайте водочки, вина, закуски, чего душе вашей угодно… Может, прикажете, что на дом прислать?!..

Но я уже ушел.

На другой день, явившись к бывшему в то время обер-полицеймейстеру графу Петру Андреевичу Шувалову, я подал ему докладную записку обо всем рассказанном выше. Прочитав ее, граф развел руками и сказал:

– Вот подите же!.. Ведь почтенного адмирала я хорошо знаю. Припоминаю, кажется, даже его кучера… Вот вам и загадка. Сидишь себе в собственном экипаже и не знаешь, что за человек такой перед тобой на козлах сидит… Впрочем, обо всем этом я переговорю лично с адмиралом и обо всем ему сообщу.

Несколько дней спустя граф вызвал меня и сказал, что кучер адмирала Платера отослан на испытание в госпиталь, и поручил мне узнать от госпитальных врачей, какого они мнения об этом человеке.

На следующий день утром, при разборе мною в участке арестованных, тот же мой вестовой, Сергей, сообщил мне на ухо, что человек, недели полторы назад давший ему тридцать копеек, теперь дал ему уже полтинник, лишь бы он доложил мне о нем.

Я велел его впустить. Дорожкин (кум палача-любителя), держа в каждой руке по кульку, вошел и повалился мне в ноги. Из его слов я понял, что он выражает мне благодарность за якобы уже состоявшееся определение его кума на должность палача, так как он слышал, что Грядущего увезли уже куда-то на «пробу»… Кульки были, конечно, «благодарностью» кума.

К этому куму, прогнав Дорожкина, я и отправился в здание госпиталя.

В то время в госпитале служил знаменитый впоследствии профессор Антон Яковлевич Красовский, который и провел меня в камеру, где в качестве испытуемого содержался наш воображаемый заплечных дел мастер – кучер Семен Грядущий.

Он встретил меня низкими поклонами и с выражением особенной признательности за определение его на должность палача.

– Здесь меня уже пробуют, ваше высокоблагородие, гожусь я или нет, – заявил он. И тотчас же попросил у дежурного врача позволения испытать при мне свои способности. Эта просьба была тут же исполнена. Его вывели в палисадник, где была приготовлена кукла в человеческий рост. Семену выдали мочальный плетеный кнут наподобие плети, и он, как следует, начал показывать свое искусство…

Его вывели в палисадник, где была приготовлена кукла в человеческий рост. Семену выдали мочальный плетеный кнут наподобие плети, и он, как следует, начал показывать свое искусство…

Он не сразу приступил к этому акту, а попросил позволить ему нарядиться в соответствующий костюм. Это ему было разрешено, и минут через пять Семен вместо серого халата явился в том самом наряде, в котором он впервые предстал предо мною в «Золотом якоре».

Взяв с достоинством кнут в руки, он подошел к манекену и погладил его рукой по спине. Потом, отойдя сажени на две, стал вновь приближаться к нему с особенной торжественностью, восклицая: «Берегись! Ожгу!..»

Производя свои странные действия, этот удивительный «талант» несколько раз оборачивался ко мне, будто бы взглядом приглашая оценить и удостовериться в чистоте его работы и тонкости отделки. Вид его выражал необыкновенную самоуверенность и похвальбу: «Не сомневайтесь, мол, ваше благородие, оправдаем, мол»…

Поговорив с доктором, я оставил госпиталь в совершеннейшем недоумении. Что я мог доложить начальству?

Как ни неопытен и малосведущ в то время я был в психиатрии, тем не менее для меня лично не было сомнения в том, что здесь мы имеем дело с видом умопомешательства, притом умопомешательства странной формы – страсть к кнуту. Во всех остальных проявлениях умственной и физической деятельности этот человек был совершенно нормален и здоров.

Казалось бы, чего лучше: он – самый подходящий человек для должности палача… Однако при этой мысли меня охватывали невольные жалость и страх. Жалко и страшно было и за этого человека, и за те жертвы, которые могли попасться ему в руки…

«Боже мой, боже мой! – думалось невольно. – И до такого озверения может дойти человек! Как и почему это могло случиться?»

Ничего не скрывая и не утаивая собственных мыслей на этот счет, я все рассказал графу.

Он задумался…

– В самом деле, – сказал он, – история выходит довольно-таки сложная… Не знаю, как тут и быть…

– Позвольте мне, ваше сиятельство, – сказал я, – еще поразведать и порасспросить об этом человеке.

– И в самом деле, сделайте это, – ответил мне граф. – А там видно будет, что с ним делать…

И узнал я историю отрывочную, но довольно-таки грустную. Семен Грядущий, как оказалось, питал когда-то нежную страсть к одной женщине, которая была зверски убита какими-то злодеями, будучи беременной. Злодеи были пойманы, осуждены и по тогдашним законам приговорены, между прочим, ко всенародному наказанию плетьми. Скорбя по утрате любимой женщины и питая в душе понятную злобу к злодеям, Семен Грядущий отправился смотреть, как будет наказывать их палач Кирюшка. И вот тут-то он убедился, что Кирюшка «мирволил» убийцам, наказывая их, по его мнению, весьма слабо.

Здесь, кстати будет сказано, подобное убеждение Семена Грядущего могло быть вызвано и не только одним чувством мести. Действительно, бывало, что подкупленный родственниками убийц или самими преступниками палач иногда являл «незаконную» снисходительность к наказанным.

Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания и вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросали в повозку, везшую осужденного на казнь. И наконец, после всей операции ему вручались остальные уговоренные деньги.

Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания и вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросали в повозку, везшую осужденного на казнь.

Мастера-палачи в подобных предварительных беседах обычно еще выхваляли свое искусство в глазах просителей. «Если захочу, – говорили, – то научу, как справляться с дыханием: когда его сдерживать и когда кричать! По моей воле и силе рука может показать сильный взмах и отвести удар с легкостью…»

Может быть, и Семен Грядущий попал на такую казнь «с сильным взмахом», но с «легким отводом» удара. Но совершенно понятно и то, что просто его рассудок, потрясенный горем, не выдержал и уступил место злобному умопомрачению, искавшему себе выход в практике «настоящего» заплечных дел мастера, такого мастера, который, по его мнению, чуть ли не с одного удара должен убивать наказуемого…

Но палачом этому несчастному человеку так и не удалось сделаться…

Я рассказал все это графу, а через месяц узнал, что Семен Грядущий, по собственной ли воле или по распоряжению начальства, отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял о нем всякие сведения.

И слава богу!

Но, заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор…

Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, сыска. Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех своих подробностях. Как живой, до сих пор стоит перед моими глазами этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и с горящим взором приближающийся с плетью к человеку-куму или даже подобию человека – манекену.

Быть может, происходит это потому, что именно здесь впервые меня охватила мысль о всей ненужности, жестокости, ужасном вреде и развращающем влиянии телесного наказания.

Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы. Но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, «торговой» казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными…

Слава богу! Я пережил это время… Помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий…

Остаются еще в народном быту розги и их развращающее влияние. Но я, «отставной» ныне старик, перевидавший и переживший многое, твердо верю, что минет и их пора, что настанет тот благословенный день на Руси, когда свист их замолкнет навеки и о самом существовании их будут вспоминать с ужасом и отвращением.

Остаются еще в народном быту розги и их развращающее влияние…

С этой верой я и кладу на этот раз свое перо…