Читать книгу Когтеточка. № 1, 2020 - Иван Сергеевич Чернышов - Страница 3

10 часов

Стасенька был оперный певец. Оперы у нас не было, но оперный певец был и даже регулярно выступал: решительно на всех мероприятиях, претендующих называться культурными, Стасенька пел. А кому больше петь?

Все концерты у нас строились по шаблону, а шаблон был такой: первым выступает Стасенька, а потом выступает букет артистов, олицетворяющий дружбу народов.

Что характерно, Стасенька всегда выступал с одним и тем же номером, который ему за эти годы удалось не то что выучить, но даже отшлифовать до блеска (он где-то через месяц уже пел все слова без бумажки). Справедливости ради, надо сказать, что и слов было немного: Стасеньку объявляли (конферансье тоже всегда была одна, и текст читала всегда один), он выходил, кланялся, вставал в пафосную позу, пропевал фразу «Куда, куда вы удалились?», кланялся и уходил. Вот такой был номер.

Так что, в целом, не без хвастовства замечу, наш город мог смело называться культурным: такие номера-то ставим.

Да… но что-то я еще не сказал ничего о себе, а сказать надо: я был Стасенькин брат и заодно повар. Получив гуманитарное образование, я сразу отправился в повара и ни секунды не пожалел. Работать поваром у представителя богемы – это ведь тоже почти что богемно. Вы только представьте, что эта богема ест! Стасенька, например, предпочитал крем-брюле. На завтрак ел крем-брюле с гречкой, на обед – крем-брюле с оливками, на ужин – крем-брюле с горчицей.

Но в этот злополучный день он отказался от крем-брюле, решив позавтракать в ресторане при гостинице, где он жил (статус, что вы хотите). В ресторане подавали мокриц. Такая была тогда мода. Городской путешественник Пузожитин как раз недавно вернулся из Восточной Кореи и теперь рассказывал небылицы про тамошнюю жизнь; небылицы подхватили и, как и всегда происходит со всем, что дурно, возвели в ранг моды и стали насаждать. Так, Пузожитин где-то брякнул, будто восточные корейцы едят мокриц – и все стали есть мокриц. Ну и Стасенька тоже решил от моды не отставать. Он набрал со шведского стола три поварешки мокриц и подсел к кушающему помидорку местному поэту Луи Олеговичу Капелькину.

– Буэнос аппетитос, – пожелал Стасенька.

– Се требье, – отозвался Луи.

Помолчали. Еще помолчали. Потом Луи стал жаловаться.

– Ах, вы знаете, мои книги все не включают в школьную программу.

– Оооо, – неопределенно ответил Стасенька.

– Мне в иные мгновения кажется, что я страшно несовременен.

– Нууууу…

– Да и вообще… я подмечаю, так сказать, констатирую, что стих, – это слово было произнесено невероятно одухотворенно. – Стих сегодня сложен для понимания. Да. Поэтому я всегда пишу такой подробный комментарий к своим стихам. Они прочитали, а что они поняли? А я им тут же в комментарии отвечаю: «Автор хотел сказать, что…»…

«Да кто тебя читает, – пронеслось в голове у Стасеньки. – Да и зачем в третьем лице, если о себе». Вслух же он поддакнул:

– Бесспорно, бесспорно.

После завтрака Стасеньке почему-то стало плохо, и он отправился к гостиничному доктору Безмерному. Тот как раз принимал у себя путешественника Пузожитина, но Стасеньку это не стеснило, и он скромно присел в углу на кушеточке.

– И у них там это национальная обувь, – вещал путешественник, зачем-то обхватив настольную лампу. – Они – народ бережливый, одни и те же бахилы год могут носить. Порвать бахилы для них – дурной знак. Но там у них раз в год День Обуви празднуется, и можно бахилы бесплатно поменять на новые. У них и император бахилы носит.

– А что же, на носки или прямо на босу ногу бахилы надевают? – изумлялся доктор.

– А кто как, кто как… летом там жарко, могут и так обуть, – задумчиво проговорил Пузожитин, включая и выключая лампу.

– Извините, что прерываю, – поднялся Стасенька. – Но у меня что-то дискомфорт после того, как я мокриц поел.

– С непривычки-то конечно, – ответил за доктора Пузожитин. – Ладно, побегу я. Скоро в Гваделупу уезжаю, – озорно подмигнул он. – Автобус послезавтра уже отходит.

Откланялся, да и выбежал из кабинета, прихватив с собой лампу. Доктора это почему-то не возмутило.

11 часов

Я сидел на кухне и ждал, пока сварится Стасенькин кофе (он пил кофе с торфом), тупо глядя на качающиеся от ветра деревья за окном. На ветке качалась сорока.

Я не знал, чего я хотел. Мне было тоскливо, но я не понимал, о чем я тоскую. Стасенька придумал, что я влюбился в одну журналистку, пишущую о концертах (всегда одну и ту же статью), но я толком и сам не знал, так ли это. Да, пожалуй, она мне нравилась и внешне, и в разговоре, но неопределенность моих чувств вообще такова, что я ничего о себе не могу сказать конкретно, вплоть до того, холодно мне или жарко.