Читать книгу Солнце мертвых. Пути небесные - Иван Шмелев - Страница 25

Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую сараюшку, стынет – калека. И все – калечное. На крыше – флюгер, работа покойного Кулеша-соседа, – арап железный подрыгивает, лягает ногой серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер, Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.

Познал Прокофий Антихриста – и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по заборам, по пустым окнам – читал приказы, разглядывал печати: «антихристову печать» отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.

– Ну, чего ты, Прокофья… вон починка! – скажет ему жена Таня.

– Де-крет! декрет!! – шепчет Прокофий в ужасе. – Полотенца, рубахи приносить велит! Жду, все жду…

– Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..

– Знака настоящего жду… тогда!..

– Измучил ты меня! …Ну, какого тебе знака еще… Господи!

– Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит… слежу…

Понес Прокофий полотенце – «по декрету». Подал полотенце.

– А рубахи нету? – спросили. – Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..

– По-следняя! – дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к сердцу. – А когда крест… снимать будете?

Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: «Боже, Царя храни!» Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы. Он скоро помер.

Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике – его работы. Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. «Одноножка» одна осталась – детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки – играют в пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.

Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер, сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге – уже в пути.

– Здравствуйте. А я за горы, вино менять…

На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной – бочонок на полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками – чтобы не побились! – четыре бутылки. Походное снаряжение.

Я понимаю, что значит это – «за горы». За полсотни верст, через перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, – потащит через леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там останавливают проезжих. Там – зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над железным мостом, на сучьях, – семеро. Кто они – неизвестно. Кто их повесил – никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы… Коммунист? – в лес уводят. Зеленый? – укладывают на месте. Гражданин? – пошлину заплати, ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века – в камнях.

И она, слабенькая, мать Таня, – идет туда. Сутки идет – не ночует, не останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда с мукой. А через три дня опять – вино, и опять горы, горы…

– Трудно, да ведь де-ти… Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во сне вижу – иду, иду… лес да горы, а вино за спиной – буль-буль… плещется. Когда идешь – спишь… буль-буль… Ноги обила, а обувку где же! Кормимся…

Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей, сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду. Пришла – навалила камень.

– Не обижают на дороге?

– Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я… «Пойдем жить в лес с нами!» Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась! Посмеялись, хлебушка дали… Попались добрые люди, страдающих понимают…

– «Зеленые», что не хотят неволи?

– А не знаю… – робко говорит Таня. – Один сала кусок сунул. Говорит – снеси детям… у меня, говорит, тоже дети… А то было, под городом… вот дойду!.. вино у меня отняли… В ногах валялась… «Молчи, – говорит, – спикулянка!» Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась… Спасибо, татаре в долг опять вина дали.

Звери, люди – все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются, плачут. Выдернутся из камня – опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю выпьют… – ступай, веселая!

– Приду – испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни…

Когда-то мальвы в саду цвели, голуби ворковали, постукивала швейная машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне, девочек вела за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.

– Боюсь – не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не дадут – все погибнем.

Востроносенькая, синеглазая, приветливая, она недавно была красива. Теперь – скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется, если примет повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть, хоть матросом спасет семью. Все летит в прах, горит.

– Ну, живите… хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос с вами… Соседка заглядывает когда…

Прощай, подвижница!

На меня смотрит девочка, показывает на щепку: – Па… ла… ход… у-у-у…

Мальчик косточкой по стеклу стучит.

Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг – ясный-ясный. Там выпал снег. Туда, за его громаду, полезет с бочонком Таня, а он будет ее сдувать. Будут орлы кружиться… А вино – весело за спиной – буль-буль-буль…