Читать книгу Случай - Иван Степанович Плахов - Страница 3

Венеция представляет собой огромный, изъеденный временем кусок цивилизации человеческого тщеславия, в закоулках которого, словно за плинтусом тараканы, испуганно прячутся обитатели этого города. Здесь все носит печать маскарада, здесь все скрыто за толстым слоем золоченых декораций, прикрывающих собой темные и затхлые лабиринты человеческого порока, маскирующегося под добродетель. Здесь женщины недоступны и в то же время продажны, так же как и мужчины, большинство из которых здесь ведут себя как женщины. Здесь жену можно купить на ночь, договорившись с ее мужем, и, наоборот: здесь все на продажу.

Образ жизни венецианца – это непрерывный процесс торговли самим собой и всем, что он имеет, который ловко обставлен красивым ритуалом обхаживания покупателя ради желания на нем заработать. Венецианцы делают это красиво, лучше всех на свете. Одно то, что они маскарад в своем городе сумели превратить в символ всех карнавалов мира, о многом говорит. Венецианская маска стала неотъемлемым символом города: эмалевое лицо под толстым слоем потрескавшегося лака и позолоты. Маска – символ смерти, которым в древности прикрывали тлеющее лицо покойника, превратилась здесь в знак чего-то большего: в символ инфернального начала, проступающего в этом мире.

История эта случилась пару лет назад, когда некто N, назовем его Адамом, приехал в Венецию с целью посетить очередное архитектурное биеннале и, прогуливаясь по набережной Рива-дельи-Скьявони, случайно свернул в один из многочисленных переулков в районе Сан-Заккарии и уперся в маленькую антикварную лавку, вся витрина которой была увешена масками всевозможных размеров и причудливых форм, а перед витриной стоял прилавок, заваленный всяческим барахлом: бронзовыми статуэтками разновеликих Приапов со штопорами вместо эрегированных членов; памятными медалями с профилем Муссолини; подсвечниками всех габаритов и видов; распятий и фигурок ангелов; лошадиных голов и статуэток всадников, – никому не нужный хлам, собранный здесь и сейчас на обозрение праздношатающимся туристам. Над входом в лавку чернела надпись Domino Arte. В глубине лавки, на черном бархатном подиуме, лежала карнавальная маска с преогромным золоченым носом, глядя перед собой пустыми прорезями для глаз.

При первом же взгляде на эту маску Адамом овладело совершенно непреодолимое желание ее примерить: уж больно заманчиво она выглядела, напоминая одного из персонажей загадочного Гальдони, памятник которому гордо вышагивает до сих пор к мосту Риальто, смахивая скорее на Скарамуша, нежели на добропорядочного венецианского дворянина.

«Интересно, на кого я в ней буду похож: на Арлекина или на Пьеро?» – сам себя спросил Адам, но так и не сумел определиться, какой ему образ больше к лицу. Зайдя в лавку, он приблизился к маске, мерцавшей в свете одинокого софита густым медовым светом уставшего радоваться солнцу золота и протянул руку, чтобы взять ее. Скрипнула где-то сбоку дверь в сумраке пахнущем тленьем покоев, и перед ним предстала хозяйка. Адама поразило, что она была одновременно и молодой и старой, манящей и отталкивающей. Прежде всего, его изумили ее кисти рук, лишь по которым можно было догадаться, что ей немало лет: они были все в мелких морщинках и старческих пигментных пятнах, – лицо же, под маской искусного макияжа, светилось неземной красотой идеально придуманной женщины. На ее ногах были чудесные кожаные копытца туфель на высоких каблучках, а запястья тонких рук украшали браслеты из сияющего золотом и морской зеленью муранского стекла: каждый браслет был в виде изумрудной змейки, свернувшейся в причудливый клубок. Она улыбнулась эмалевой улыбкой голливудской кинозвезды и низким, чарующим голосом произнесла:

– Поссо аутарти?

Адам испуганно отдернул было протянутую руку и, виновато улыбнувшись, спросил:

– Вы говорите по-русски или по-английски?

– А ми но, – произнесла хозяйка и, указав на маску, добавила на ломаном английском, – Донт тачь, донт тэйк эни пикчес. Ит из май бест мастапиз.

Сам плохо зная английский, Адам лишь разобрал, что маску нельзя трогать, и очень расстроился. В отчаянии он обратился к хозяйке с единственными фразами, которые хорошо знал как произносить на английском:

– Хау матчь ит костс? Ай вил бай!

Хозяйка отрицательно покачала головой и ответила:

– Нон э посибиле, нон э посибиле. Нон э ин вендита. Компраре куалсиаси коса че веде ин панчина, ма нон куэста.

«Как же так, – не сдавался Адам, из общей интонации ее речи уловив, что она по-прежнему отказывается продавать ему маску, – из принципа куплю. За любую цену». Он достал из своей сумки блокнот и ручку, раскрыл его на чистой странице и написал наугад цифру 100, после чего протянул его хозяйке с коротким и решительным:

– Бай!

– Но-у-у-у, но-у-у-у, – ответила она и набросила на маску черный шелковый платок, расшитый золотыми звездами, который полностью ее скрыл. Он дописал еще один ноль к цифре 100 и снова показал хозяйке.

– Ай бай, ай вонт! – настаивал Адам.

– Э ун сакко ди солди, сей сикуро че ло вуои? – чуть дрогнувшим голосом произнесла хозяйка, загадочно улыбнувшись.

– Ай вонт, – не унимался Адам. Она поманила его к себе и показала на рекламу на противоположной от лавки стене. Там висел огромный плакат переодетого в девушку трансвестита и стояла подпись крупными буквами She is he.

– Ту анкора вуои аккуистаре уна маскера? – спросила его хозяйка, а затем, немного подумав, добавила на ломаном английском,

– Йу бай-й-й?

– Йес-с-с-с, оф-ф-ф коуз-з-з-з, – ответил Адам на своем ужасном английском и вынув бумажник, достал две пятисотевровые купюры и протянул их ей со словами, – Ай бай.

– Э туо-о-о-о, – ответила она и рассмеялась, взяла деньги, проворно сдернула платок с маски и, завернув ее бережно в него, аккуратно упаковала Адамову покупку на дно бумажного пакета с тем же изображением переодетого трансвестита, что был на плакате напротив ее дома.

Безмерно довольный своей покупкой, Адам забрал пакет из рук хозяйки и, галантно поклонившись престарелой красавице, наконец-то уступившей его цене, гордый самим собой вышел вон из лавки. Облегченно вздохнув, будто проделал нелегкую работу, оглянулся и обнаружил, что лавка снова пуста: хозяйка бесследно исчезла с его деньгами, а на месте маски, которую он купил, лежит муляж черепа из папье-маше, весь разрисованный черными каббалистическими знаками.

«Что за чушь, – удивился он, опасливо поеживаясь от того, что увидел, – чертовщина какая-то. Пойду-ка я отсюда быстрей подобру-поздорову, пока хозяйка не передумала. Уж больно она странная: то тычет пальцем в плакат с трансвеститом, уверяя меня, что она это он, то череп вместо маски кладет на самое видное место. На что она намекает? Мне еще сегодня в Арсенал успеть нужно, пока выставка не закрылась».

Гостиница, где он остановился, располагалась совсем близко от того места, где он встретил лавку с загадочной красавицей, продавшей ему маску. Уже через десять минут он был у себя в номере трехзвездочного отеля «Фортуна» и, развернув платок, внимательно разглядывал то, что в такой спешке приобрел. Маска сияла темно-медовым золотом лака в лучах послеполуденного солнца, проникающих в комнату через полуприкрытые ставни окна. Адам торопливо разделся догола, принял душ под топот голубей по стеклу мансардного окна: его номер располагался под черепичной крышей средневекового дома, – и, подойдя к зеркалу на стене, висевшему напротив входной двери в номер, нетерпеливо схватив маску приложил ее к своему лицу. На него из зеркала в бронзовой раме смотрело потешное низкорослое существо с чудовищно огромным носом и раскосыми, жадными глазами в створках искусственных век. Несуразность его вида дополнял огромный живот и кривые ноги, отчего смотреть на самого себя без смеха было просто невозможно. Он рассмеялся и констатировал:

– Гоблин какой-то, а не человек. Прости Господи, дрянь какая-то, а не романтический образ, – после чего крепко зажмурился и, отведя маску от лица, открыв глаза, в ужасе отпрянул от зеркала. На него из старой рамы со следами облезлой позолоты смотрела 40-летняя знойная девушка, этакий Тинто Брассовский тип, который до безумия нравился Адаму, с роскошной грудью, плоским животом и упругими бедрами никогда не рожавшей женщины, глядя на которую Адаму захотелось с ней поближе познакомиться. Он потрогал себя за грудь и бедра и немедленно убедился, что отражение в зеркале и он – одно целое.

«Вот так дела, – присвистнул про себя от удивления и восторга Адам, – всю жизнь хотел, хотя бы один денек, побыть бабой, и надо же было такому случиться – я стал женщиной. Как там она сказала „She is he“, любопытно, любопытно. Интересно, что чувствуют женщины, когда занимаются любовью? Нужно попробовать».

Как ни странно, но Адам ни секунды не сомневался, что произошедшая с ним метаморфоза не более чем забавное приключение, не грозящее ему ничем, кроме возможности испытать что-то новое, открыть для себя какой-то такой потайной аспект жизни, который недоступен никому из живущих на Земле.

Адам был главным архитектором мемориальных парков и городских кладбищ города N, еще в детстве он пристрастился рисовать мерзость запустения: разрушенные церкви; нищих на привокзальной площади; опустившихся священников, валяющихся пьяными в сточных городских канавах; бродяг, спящих в заброшенных пустых монастырях, – ему нравилось наблюдать, как время неумолимо подтачивало природу жизни и трогало тленом увядающие цветы, проступало трупными пятнами на разлагающейся плоти мертвых животных и людей. В некотором роде он считал себя поэтом Смерти, призванным увековечить ее триумфальное шествие на планете в своей архитектуре. Ему и в Венецию нравилось приезжать только лишь потому, что в этом городе везде пахло тленьем, – запахом времени, сквозь который проступала сырость старых стен, людей, еды, неоднократных наводнений, тысяч судеб и мириады прожитых секунд здесь и сейчас теми, кто уже навсегда покинул этот мир. Легкий флер минувшего лежал на каждом уголке этого города, скрывая от ныне живущих тайны предыдущих его обитателей. С одной из них сейчас столкнулся и он сам, обнаружив предмет, способный преображать его в существо противоположного пола.

«Что дальше?» – задал он сам себе вопрос и с недоумением обнаружил, что не знает на него ответа. Теперь он был женщиной, а не мужчиной, но в номере не было ни одного предмета женской одежды, которым можно было бы прикрыть наготу нового тела и выйти в люди. Он только сегодня прилетел в город и всего лишь несколько часов назад вселился в номер, даже не успев распаковать свой походный саквояж. Не сильно надеясь обнаружить что-либо особенное в нем, он все же без всякой задней мысли открыл его и обнаружил, что он полон женского белья: кружевные трусы и лифы; пара платьев и какая-то кожаная сбруя с закрытой маской в стиле садо-мазо, – помимо этого в саквояже была пара туфель на высоких каблуках, несколько упаковок колготок и несессер, туго набитый косметикой и духами.

«Ошибся багажом в аэропорту», – догадался Адам и облегченно вздохнул, т.к. вопрос с одеждой был на первое время решен.

«Как мило, – продолжал размышлять он, доставая нижнее белье из раскрытого зева саквояжа и примеряя его на себя, нисколько не стыдясь того, что оно не его, а какой-то неведомой Ф. Скарамуш, как гласила багажная этикетка на саквояжной ручке, – так бы мне пришлось тащиться обратно в аэропорт и разбираться, где мои вечно мятые рубашки, носки, майки и трусы, а теперь я могу надеть на себя это нижнее белье и никто не посчитает, что я извращенец».

Белье приятно холодило, нежно облегая кожу, и было абсолютно впору.

«Как на заказ», – усмехнулся Адам, рассматривая себя в зеркале, где на него по-прежнему смотрела его новая сущность, задрапированная в черный шелк и кружева. Единственная загвоздка вышла с туфлями; он их надел, но ходить не получалось – мешали высокие каблуки.

«Как им это удается, черт побери, – удивился своей неудаче Адам, с трудом проковыляв по своему маленькому номеру взад и вперед и усевшись на кровать, облегченно вытянув ноги, каблуками упершись в пол, – как вообще возможно на этих ходулях удерживать равновесие. И грудь вперед тянет. Тело не мое и плохо меня слушается. Интересно, если я каким-либо волшебным способом переселился в чье-то тело, то что стало с моим? Или я и вправду стал женщиной, но возможно ли такое? А может, я всегда был женщиной; просто мне приснилось, что я Адам, ландшафтный архитектор из N-ска. А что если попробовать снова примерить маску? Если я так легко стал женщиной, то наверняка так же легко смогу стать и мужчиной».

Оглянувшись, он нашел маску в изголовье кровати. Скинув туфли, которые ему мешали нормально ходить, он дотянулся до нее и, приложив к лицу, зажмурился, подождал секунд 15-ть и, открыв глаза, встал и подошел к зеркалу: на него по-прежнему смотрела южная красавица в одном нижнем белье с длинноносой позолоченной маской в руках.

«Не получилось, – удивился он, – и что дальше? Неужели я останусь женщиной до гробовой доски? Черт, а как же документы, как вообще жить дальше? Ведь получается, что даже в своем номере я нахожусь незаконно. Как теперь вообще доказать, что я это я, а не кто-то другой. Черт, вот это незадача. Отсидеться в номере не получится. Нужно что-то делать. Нужно вернуться в лавку и потребовать от хозяйки объяснить, что же со мной происходит. Но как дойти до нее, если я не умею ходить на каблуках? Может, отломать их к чертовой матери?»

Эта мысль так поразила его своей простотой, что он просто опешил.

«Эврика!» – восхитился он и тут же отодрал ненавистные ему каблуки от туфель. Вопрос с обувью был решен. Оставалось только надлежащим образом одеться и выйти в свет. В багаже было только два платья, одно из которых было вечерним ярко-красным с глубоким вырезом сзади, а другое закрытое с длинными рукавами пепельно-жемчужного цвета с оранжевыми крапинками.

Так как на вечеринку он не собирался, Адам благоразумно остановил свой выбор на втором. Надев его на себя и с трудом застегнув молнию сзади, т.к. никогда до этого этим не занимался, он прошелся по комнате, примеряя свои движения к новой одежде. Платье было узким, плотно обхватывая его тугие бедра, и стесняло при ходьбе. Двигаться можно было только маленькими шажками, по сути дела семеня, что его очень раздражало. Быть в своих движениях зависимым от кроя одежды ему было в новинку.

«И как женщины соглашаются на такое? И во имя чего? Чтобы какой-нибудь лох типа меня обратил на нее внимание? Зачем, черт побери, если любой мужик и так всегда мотивирован желанием овладеть красивой женщиной, – постигая азы движения, злился он про себя, пытаясь выучиться новой походке, – Стоило ли превращаться в женщину только для того, чтобы понять, как им неудобно жить. Нет, решительно быть бабой мне не подходит. Может быть, родись я женщиной с самого начала, мне бы все это и нравилось, но заново учиться ходить, садиться, иметь грудь, которую надо поддерживать лифом, нет, все это не по мне. Странные ощущения, будто все это – какая-то психосоматическая аномалия. Скорее в лавку, искать старую мерзавку».

Надев туфли и поправив волосы перед зеркалом, перед тем как выйти, он остался вполне доволен своим видом, только лишь про себя с сожалением отметив, что его сумка не совсем монтируется к его новому внешнему облику. Забрав с собой маску и выйдя из номера, он захлопнул дверь и осторожно, стараясь не шуметь, заспешил вниз, еле сдерживая волнение от предстоящего свидания с действительностью. С трудом сохраняя равновесие на винтообразной лестнице, двигаясь по ней все время бочком, он наконец-то добрался до первого этажа и с облегчением заметил, что портье нет на месте: он куда-то отлучился, то ли по нужде, то ли выпить чашечку кофе, – как это заведено у итальянцев, и выскользнул на вечно людную площадь перед отелем.

***

Аэропорт после Шереметьева поражал своей провинциальной запущенностью и размерами: она словно попала обратно в советское время, в котором все было бестолково и скученно, – в очереди за багажом Тудоси успела убедиться, что вновь обретенные соотечественники не отличаются московским свободомыслием, во всем поддерживая действия правительства по наведению порядка в стране: все их разговоры сводились к однозначной поддержке новогоднего выступления президента, призвавшего все здоровые силы общества и патриотов дать отпор «пятой колонне Запада» и «умереть, но остаться русскими». Получив багаж и выйдя на площадь, она довольно легко нашла водителя, готового ее отвезти в Севастополь: был не сезон и можно было даже поторговаться, – и уже в процессе движения она услышала звуки артиллерийской канонады, выстрелов и серию взрывов, изрядно ее напугавших. Водитель, нисколько на это не обративший внимания, заверил ее, что «это ничего, так наши с бандэровцами воюют, це нормально, у нас тут спокойно», продолжая двигаться через безлюдный город к автостраде, ведущей на Севастополь. Дорога к Севастополю заняла два часа, при этом два раза останавливали на блок-постах, досматривали машину и проверяли документы: каждый раз Тудоси объясняла, что цель ее поездки – отдых и что она остановится на квартире у своей подруги, живущей в Севастополе; и каждый раз молодые лейтенанты недоверчиво осматривали ее, словно она для них представляла угрозу, и лишь волшебные слова «мы же все русские» спасали ее от ареста. Въезжали в город со стороны Малахова кургана, моросил мелкий дождик, а водитель охотно пояснял, что это характерная погода для этого времени года; он высадил Тудоси рядом с гостиницей «Севастополь», прямо напротив дома, в котором располагалась квартира Софочки Гефтер, где предстояло ей жить всю следующую неделю. В Севастополе она была впервые и плохо представляла, как он выглядит, о его существовании она знала лишь из рассказов Толстого и уроков истории, где он именовался исключительно как город-герой. Сейчас перед ее глазами предстоял маленький приморский городок, застроенный псевдо-классическими зданиями сталинской эпохи: проспект Нахимова, на котором она стояла, выглядел как арбатский переулок, но никак не проспект, по которому организуют военные парады, – а в воздухе пахло морем и весной, квартира оказалась на редкость уютной, в холодильнике оказался изрядный запас еды, которую ей оставила заботливая Соня, и записка, в которой подробно излагались правила пользования бытовой техникой и места в городе, которые ей нужно было посетить, чтобы считать себя культурным человеком на отдыхе. Тудоси приготовила себе чай, удобно устроилась на диване и, достав рукопись из сумки с ноутбуком, принялась читать.