Читать книгу История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13 - Иван Васильевич Шмелев - Страница 3

С юга настойчиво и неотступно напирала настоящая теплая весна. Утихомирились хлопотливые и горланистые грачи, усевшиеся по своим гнездам, лохматыми шапками, виднеющимися в кронах еще не обросшихся листвой берез и вётел. По лесным опушкам и урёмам запели певчие птицы. Пахать мужики выехали за две недели до Пасхи, которая в этом году пришлась на 4 мая. С севом ранних яровых управились до Пасхи, так что Пасху встречали радостно и беззаботно. Вот наступила и Пасха, Народ, побывав на торжественно-ликующем богослужении в церкви, благоговейно насыщавшись после поста, благочестиво разговлялись скоромною пищею.

– Чтобы после поста, брюшенько не болело от жирной пищи, а вы съешьте-ка перед обедом-то частичку соленого огурчика, – поучительно предложила бабушка Евлинья за столом своим внучатам. – Я всегда так делаю, зато у меня и поносу не бывает.

– Ты, бабыньк, все чего-нибудь да выдумаешь, и так 48 дней постились, а ты разговляться-то предлагаешь начать с огурца, – высказал свое недовольство Санька. – Вот всего как прошло три дня был тоже праздник 1-е Мая, а мы ели постную похлебку, – возмущался Санька.

– А по-твоему, что в тот день наломиться бы до отвала, ведь 1-е Мая был как раз в Великую Среду, а в этот день Иуда Христа предал!

– Да и вообще-то ваш 1-й май нам ничего не дал, а Пасха для нас дала радость сердцу и душе наслаждение! – высказал отец всегда недовольному грамотею Саньке.

Всю пасхальную неделю под колокольный трезвон у людей со стола не сходит изысканная, скоромная пища под маркой «ешь наотвал». Как-то на Пасхе к Савельевым пришел Кузьма Оглоблин, чтобы попросить у Василия Ефимовича денег взаймы на корову. Они обедали, всей семьей сидели за праздничным столом.

– Хлеб да соль! – поприветствовал Кузьма семью.

– Просим милости обедать с нами! – отозвался хозяин дома.

– Садись, если в угоду! – повторил Василий Ефимович, выловив ложкой из чашки мосол и бросив его под стол котенку.

– Нет, спасибо, не хочу, сейчас только что из-за стола! – из скромности отказался сесть за стол Кузьма. – Ишь, вы какие хитренькие, приглашаете обедать, когда все мясо из чашки выловили! – шутейно заметил Кузьма, наблюдая, как под столом котенок мурзует брошенный ему не обглоданный мосол.

Котёнок, гремя мослом, предупредительно и грозно мурчал на кошку, не подпуская ее к мослу, как бы выражая этим, «мосол мне бросили, и он мой». Позавидовав на Савельеву пищу, сглотнув слюну, Кузьма проговорил:

– А у нас корова-то пала, вы чай слышали?

– Слышали! – отозвалась Любовь Михайловна, облизывая ложку и собираясь ею мешать молоко в кринке. – Что бишь у вас с ней, с коровой-то случилось?

– Да что, в первый же день как скотину на пастьбу выгнали, она видать с жадностью нахваталась сухой, прошлогодней травы с землей, получился завал в желудке, три дня провалялась во дворе, помучалась, а на четвертый – дух отдала, издохла. И жалко было глядеть, как она врастяжку лежала в судорогах, буйно дрягала ногами и выпученными глазами с мольбой глядела на людей прося о помощи. Но помочь мы ей ничем не смогли, даже вертиринар отказался. А мы её телиться ждали. Мы без молока-то и так заголодовались, приходится буздать одну жидкую похлёбку, ребятишки ревут! Ты, Василий Ефимович, меня случайно деньгами не выручишь? Я корову сторговал, задатку червонец задал, остальное надо собрать и отнести за корову-то.

– А за сколько ты сторговал ее? – полюбобытствовал Василий с намерением оттягивая разговор о том, чтобы дать ему денег в долг, потому что Кузьма и так полтинник должен и о нем не упоминает.

– За дорого! Даже сказать боязно! Засмеёте за такую дороговизну! Ко меня нужда пристигла, приведу корову, ребятишки с прюцой будут! – с выдержкой высказался Кузьма.

– А сколько ты хотел у меня денег-то занять? – поинтересовался Василий.

– С червонец, рублей десять! – приглушенно промолвил Кузьма.

– Нет, такими деньгами я не располагаю, – не выпуская из головы полтинника раннего Кузьмина долга. – Ты лучше толкнись к Лабину Василию Григорьичу, у него денег-то куры не клюют! – порекомендовал Василий.

– Да уж и к нему торкался, он дать не дал, и обнадеживать не стал. Я понял, что, он тоже отказал, – признался Кузьма.

Выйдя с пустым карманом от Савельевых, Кузьма, завидя гуляющих на улице парней, крикнул им:

– Эй, молодежь! Курильщики, куриво есть?

– Есть! А что?

– Дайте закурить, угостите, пожалыста. И я когда-нибудь вам соответствую отплачу, как говорится. За собакой палка не пропадет! – покрыл шуткой он свою «начужбинность».

– Это как же понять, дядя Кузьма?

– А так: все брошенные палки всегда летят в собаку! Так что собака словит, да словит брошенную палку!

Оттого, что ему в двух домах отказали (а отказали по делу, дай ему долг руками будешь ходить ночами, да и от этого откажешься) Кузьма зря-то не унывал. Закурив «начужбинку» у парней, он с веселым настроением пошел домой, и завидя гуляющих нарядных девок, крикнул: «Анёнк, надо что ли семечек-то? На, иди, дам!», – растопыривая свой карман, предлагал ей самой запустить в него руку и взять там полную горсть семечек. Анка, со своей девичью наивностью, запустив свою руку в Кузьмов карман и вместо семечек нащупав что-то мягкое и тепленькое, она испуганно с визгом выдернула руку из кармана, поспешно отбежала от Кузьмы и стыдливо снова присоединилась к артели своих подруг. У Кузьмы же карманы всегда были худыми.

Придя домой с пустыми руками, Кузьма доложил своей невтерпёж ожидающей его с деньгами жене Татьяне:

– Был в двух домах, и в обоих получил отказ. Лабин дать не дал, и не пообещал. Я от него тем же следом и теми же ногами к Савельеву направился с просьбой. И он помялся, помялся и тоже…

– Семье разговеться нечем, а ему и горя нету! – с печалью на лице выговорила Татьяна не особенно унывающему Кузьме

– Ладно тебе горевать-то, горемыка, ты моя ненаглядная! – льстиво заулыбался беспечный Кузьма, обнимая Татьяну, целуя ее, а глазом кося на кровать…. – Будем и мы с коровой, не спеши, обзаведемся. Купим теленка, глядишь, через два года коровушкой станет! Ведь не горит же!

Она переживая, страдает, а он знай себе беспечно улыбается и не вводит себя в порок. И Татьяна под звон колоколов на колокольне, беседуя с бабами у Федотовых на завалинке, жалуется на свою беспросветную судьбу, сглаживала хладокровное отношение к хозяйству

своего мужа Кузьмы:

– Мы прямо-таки замотались, работаем со своим мужиком вроде как люди, трудимся, а толку мало! С одними коровами мы прямо-таки замучались: то объесться, то так сдохнет. А одну покупали вроде хорошую и познате, а оказалась с изъяном, сама себя сосёт! Хоть бы у кого выменять теленка на поросенка, к осени глядишь тёлка бы выросла, а через годик, глядишь, и отелилась бы, вот мы и с коровкой стали бы, – мечтательно высказалась Татьяна, ясно пересказав Кузьмову мысль о приобретении теленка. – А то ведь мы и наголодовались без молока-то. Ребятишки то и знай прюцы просют. И кошка совсем перевелась без молока-то. Никак кошкой-то не обзаведемся, то пропадёт, то издохнет, то ребятишки куда-нибудь сверзют, то косточкой подавится! – сокрушалась о кошках Татьяна.

– А у вас разве есть поросенок-то? – поинтересовалась Анна.

– Есть, восейка, еще перед Масленицей мы выростка купили, а он без молока-то не ест, не пьёт и растет плохо!

– Вон, чьи теляты-то гуляют по улице-то, вот бы вам, Татьян! – подметила Дарья.

– И я на них гляжу, завидую, – сделав рот комельком, наслаждённо с выдохом зевнув, отозвалась Татьяна, наблюдая за тем, как телята наевшись молодой, только, что появившейся из земли зеленой травки, стали дурачиться, принялись меж собой лениво пыряться, угнув головы к земле, устойчиво упираясь ногами, а потом они разыгравшись принялись бегать друг за дружкой, взбрыкивая, высоко задирая задние ноги, по-телячьи глупо играя бегают взлягашки.

– Это вон чья комола-то корова идет? – спросила Анка, глядя на возвращающийся из поля табун коров.

– А что? – спросила ее Дарья

– Больно-то не красива.

– Зато вымя большое несет. А что толку-то у красивой, рога большие, а вымя с кукиш. Небось такая многова молока не надоит, – деловито возразила Анне Дарья.

– Ах, Любаньк, и у вас корова-то вымиста, должно помногу доит, вон тоже какое вымя-то накопилось, – заметила Дарья.

– Она у нас ведёрница, и молоко – одна сметана! – с гордостью сказала Любовь Михайловна. – У нас и куры выленялись и снова занеслись, – похвалилась перед бабами она же.

– По всему видно, что год нынче будет урожайный! – воспользовавшись некоторым затишьем в разговоре сказал Иван Федотов.

– А что? – спросил Василий Савельев

– Лист на землю «орлом» ложился, зимой в поле снега бугристыми были, и весна дружно засела! – пояснил о его ежегодных приметах Иван, глядя в сторону прогона, из которого следом за табуном возвращался с возом жердей Семион.

Семионова лошадь, напрягая все свои силы, тягостно тащилась по дороге. Заднее колесо телеги так тоскливо и визгливо с присвистываем скрипело, что обезумевшие собаки бежали на свист, думая, что их сманивают ребятишки на кормежку. Семион подъехав к своей избе, остановил воз под старой изуродованной молнией ветлой, которая вот уже, наверное, около века стоит под окном его избы и молча сосёт землю своими наполовину оголёнными узловатыми корнями.

– Дело бают, что кокушка проспала благовещенскую обедню и за это стала свои яйца терять, и с Семионом что-нибудь случиться. Люди всю Пасху нарядными, под колокольный звон отдыхают, а он в лес поехать надумал, – критикуя Семиона, высказалась Дарья.

Отъезжая в лес Семион, доложил своей старухе Марфе: «В лесу, где гульбище, я углядел кучку тонких сосёнок на жерди, для городьбы. Поеду, привезу, что чего дасться!». И, запрягши свою кобылёнку, он поехал. Забывшуюся в пути лошадёнку, чтобы поскорее миновать с осуждением глядящий на него нарядный народ, Семион ободрил ударом кнута. От внезапности кобыла испугалась, скакнув бросилась в галоп. Хозяин от рывка чуть не слетел с телеги, невольно укачнувшись в задок. Нарубив с воз жердей, Семион погрузил их на телегу и стал выезжать из чащобы на дорогу. Стоят у самой лесной дороги две сестры-березки, их белые стволы, покрытые глазасто-усатой корой-берестой, нежно ласкают глаз. И нужно было Семиону с возом проехать между ними. Не рассчитал он, задел осью телеги за одну березку-красавицу, содрало осью молодую, еще не очерствевшую и не почерневшую кору, из раны детской слезой потёк березовый сок. Семион, выехав на дорогу, остановил лошадь. Отыскав пустотелую, прошлогоднюю былинку и обломав ее концы, сделал из нее трубочку. Припав на коленях к ранке березы, он с наслаждением напился вкусной, приятной на вкус жидкости. «Вот благодать-то! – проговорил Семион для себя и сев на воз, тронул лошадь, – но-о! милая, поехали!»

Отпраздновав Пасху, после Радоницы, на Фоминой неделе, мужики поехали в поле сеять поздние яровые хлеба – гречуху и просо. Поравнявшись со своим загоном, на котором Василий Ефимович перед Пасхой посеял овес, он решил проверить всходы. Остановив лошадь и по-молодецки спрыгнув с телеги, шагнул на загон. Нагнувшись, он отодвинул рукой в сторону ком земли. Под ним обнаружился молодой желтоватый, горбато-изогнутый росток овса. Оттесняя прошлогоднюю, безжизненно потемневшую поросль корней, росток упористо устремился вверх, стараясь выползти своим горбом из недр темноты наружу, на свет божий. Слегка крякнув от удовольствия, что всходы хороши, Василий Ефимович снова вернулся к телеге, на которой дремотою клевал носом после «ночного» Ванька, сел на телегу и нокнул на серого. Доехав до загона, который уперся концом в болото, «Ендовин», отец принялся за пашню, а Ваньке он дозволил доспать в телеге, так как Ванька эту ночь пас лошадь «в ночном». Улегся Ванька на мешках с семенами, укрылся чапоном и в случайную дырку в чапоне, увидел, как отец, заслышав колокольный звон из села, призывающий стариков и старух к обедне, приостановив работы, сняв с головы картуз, благоговейно и широко перекрестившись, проговорил: «Благовествуй, земли радость велию, хвалите небеса Божию Славу». «А я и забыл, что нынче какой-то праздник», – подумал про себя отец и снова за плуг. Силится Ванька заснуть, но комар, зачуяв Ванькин теплый дых, под чапаном забрался туда и тонюсенькой балалаечной струной надоедливо звенит над ухом не дает Ваньке забыться. А ночью-то, будучи в ночном у реки Сережи, Ванька не выспался, да в ночном-то не заснешь, живо за ноги зацепят и поволокут по кочкам, как это принято и как уже это случалось с некоторыми сонурами. Да еще и соловей, примостившись в прибрежных, урёмных кустах, всю ночь громко и голосисто напевал, не давал забыться. Отец разбудил Ваньку, когда он кончил пашню. Да Ванька и сам проснулся, заслышав, как отец, закончив пахать, подъехал с плугом к телеге и Серый гремя удилами припал к кормушке с овсом в задку телеги. «Ну, Вань, я закончил пахать-то, сейчас буду рассевать гречу, а ты вставай, разламывайся, зацепляй борону и будешь боронить за мной», – дал задание отец Ваньке и насыпав из мешка пол лукошко зерна-гречухи, принялся к рассеву. Ванька, изгоняя из себя дремоту и зябкую дрожь, зацепив валёк постромок за борону, поехал за отцом следом. Отец размашисто и мерно рассевал зерно, идя вблизи межи загона. Зерна гречухи, вырываясь из захватистой отцовой горсти, с чвыканьем задевали о висевшее у него на плече лукошко и подобно дробным струям из лейки падали на черную, только что вспаханную землю. Ванька, едя с бороной, заделывал это зерно в глубину этой отливающей глянцем земли, чтобы зерно-семя попало в благоприятную среду почвы и, дав росток, проросло, выцветилось, созрело и дало благоденствующий плод для пищи сеятелям.

Солнышко уже высоко поднялось над горизонтом. Ласковые лучи нежно обогрели Ванькино тело, он перестал вздрагивать и весело зашагал в сторонке от бороны, держа вожжи в руках, время от времени покрикивал на Серого: «Но-но, тяни, вот я тебя!». А Серый, хотя и второпях, но успевший нахватываться овсеца из кормушки, бодро ушагивал по вязкой, комьистой земле, напористо тянул постромки, которыми через валёк прицепленная борона, впившись зубьями в почву, разрыхляя гладила и выравнивала бугристую поверхность пашни, заделывая зерно на нужную глубину. Над головой, в недосягаемой для глаза голубой и по утреннему нежной небесной высоте пел, заливаясь своей неугомонно-переборчатой песенкой жаворонок. Эта песенка жаворонка вселяла в душу каждого пахаря и сеятеля бодрость, веселие и великую радость в созидательности его трудной, но зато благодарственной работы.

Отец, подойдя к телеге, стал очередно пополнять семенами лукошко, а Ванька поехал в дальний конец загона. Подъезжая к концу загона, Ванька заметил: ястреб хищно погнался за сравнительно малым по сравнению с ним беззащитным жаворонком, который, видимо, устав в очередном полете в поднебесье, отдыхал, а кровожадный ястреб тут, как тут, варварски погнался за ним. Чтобы помешать и не дать разыграться надвигающейся трагедии, Ванька, схватив ком земли, бегом пустился наперерез разбойнику-ястребу, спугнув ястреба с погони и отпугнув его от маленькой птахи. Жаворонок, видимо, поняв, что человек пошел в его защиту, шмыгнул в заросли прошлогодней травы на рубежке совсем недалеко от Ваньки. Серый, завидя, что молодой хозяин внезапно бросив вожжи побежал в погоню за хищником, понимающе остановился, видимо и он сочувственно созерцал на защитительный поступок Ваньки.

Вскоре сюда, смежно с Савельевыми, приехали для сева своего загона Федотовы: Иван с Ванькиным сверстником Санькой. Их загон уже был вспахан, и они приехали его засеять тоже гречухой. Иван стал рассевать, а Санька, как и Ванька принялся боронить. Саньке, чтобы не отставать от Ваньки, понукал, надсадно дергал за вожжи, старался всячески встормошить лошадь, чтоб не отставала от Серого. Но Федотова лошадь, слегка припадая на правую переднюю ногу, напрыжисто тяня постромки, не могла угнаться за Серым. А Санька с досады всё тормошил и тормошил ее: «Ну, ну!». «Совсем издергал лошадь-то, или ты хочешь, чтобы она совсем изустав встала? Видишь, она и так старается, перемогает!» – с упреком закричал Иван на Саньку, заметя как он безжалостно дергает вожжами и без надобности кричит на лошадь.

– У меня Гнедой, видимо, где-то на гвоздь наступил, на переднюю ногу жалуется, прихрамывает, – повстречавшись в рассеве, – проговаривал Иван Василию – А все равно тянет, и на пашне не встает и вон на бороньбе ходит! Видимо, сытый конь, хоть в воду, хоть в огонь! – довольно заулыбавшись с гордостью добавил Иван

– Да, бишь, ты шабёр слышал, вчера у Николая Ершова лошадь прямо в борозде издохла? – извещая Василия, сказал Иван.

– Нет, не слыхал, – отозвался Василий.

– А я сам был очевидец, вчера пахал у самой Баусихи, загоны у нас с Николаевым в один рубеж торцами, и вдруг слышу, Николай тревожно закричал во всё поле: «Помогите!» Я подбежал, а чем поможешь? Николаева лошадь с плугом прямо в борозде рухнула на землю, угодив спиной в борозду, задрав кверху закомелистые ноги. Блеснув светлыми, отполированными об землю подковами, она забилась ногами, вопросительно тараща глаза на хозяина, как бы просила о помощи и тут же издохла. Оторопевший от неожиданности, убитый горем Николай, хлопотливо бегал вокруг, расстроенно приговаривая: «Вот еще не было печали – черти накачали!» Но все это впустую!

– Ладно, хоть на последней борозде и на последнем загоне, – только мог и вымолвить утешительные для себя слова Николай. «Ну, ладно Николай Сергеевич, особенно-то не расстраивайся, не убивайся, рассевай просто-то, а мы тебе забороним», – с поддержкой вызвались собравшиеся вокруг лошадиного трупа мужики. «Спасибо на добром слове, мужики-односельчане!» – словесно поблагодарил Николай мужиков за поддержку в постигшем его несчастье…

– Ну, у него-то заборонили загон-то? А то бы, и я помог, – сказал Василий.

– Заборонили, в обиду не дали, – ответил Иван.

– А восей-ка зимой-то, в лесу-то, у Степана и вовсе вон что получилось, убило лошадь, да и только, – вспомнив о случившемся в лесу проговорил Василий.

– У Степана-то было две лошади-то, одну убило, вторая-то осталась, а у Николая-то одна была! – отозвался Иван.

– Ладно, хоть под конец сева! – заметил Иван.

– Ведь Николай-то сейчас полесчиком заделался, может, ему и лошадь-то не надо? – подметил Василий.