Читать книгу Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке - Иван Владимирович Ельчанинов - Страница 4

Глава 2

У дорог нет памяти.

Здесь каждому не по душе отказы. Всё чаще просьба, как приказ, звучит! И слово «Да!», как вечные соблазны, а слово «нет», всего лишь, защитит…

–Я вынужден отказать, – с сожалением ответил он.

–Понимаю… – с тоскою выдавила из себя.

«Снова она понимает…», – усмехнулся сам себе. «Её душа, возможно, и вкусна, но рисковать её вечностью не стоит! Сражён, конечно, смелостью, но, всё-таки, вдруг на кону вечность…».

–Я не хочу вас обидеть… – начал он своё объяснение и смело протянул к ней руку, но рухнул на колено.

Наглость стоила равновесия.

–Что с вами? – встревожилась она, а он не мог подняться.

Рассудок мутный, глаза не помогают, а силы не пытаются поднять. «Не реакция ли это на её душу? Надеюсь, что нет.».

Прочувствовал её доброту и отзывчивость, детские мечты и взрослые смыслы – «Необычно, но мужчинам не понять.». Хорошая девушка, хоть и не претендующая на многое. Ей это и не нужно…

В каждом человеке есть и светлое, и тёмное. Ноги подкосились от того, что слишком чиста её душа. Своя душа покажется помойкой, когда увидишь такую аккуратность всех изгибов. Сами вешаем на себя грехи, чаще незаслуженные, и потом сами же верим, что мы слишком грешные. «Во всём виновата фантазия» – она руководит процессами создания, она решает, как им влиять на жизнь.

Но эта девушка, она не считает себя грешницей…

Всего лишь, попросила, а он уже в её душе, хоть и не затевал такого умысла. Сам был не готов к подобному повороту событий. Или перевороту?!

Хотел кричать о помощи, но при даме не решился, хотел упасть на пол всем телом, но не мог показать себя слабым. Был бы один, возможно, и поддался…

Девушка испуганно металась по комнате, ища стакан воды, и, отгоняя мысли, что врачи застанут её с его трупом. Сразу же, ругала себя за эти мысли и жужжала себе под нос, что она всему виной. Погубила наивностью – такой гибели никто не ждёт. Врасплох художника застать способен не случайный.

Забежала на кухню, наполнила кувшин холодной водой и вернулась к уже побледневшему художнику, не выдержавшего её отсутствия и упавшего на пол.

Жар блуждал по лицу, жар прокрался под кожу, а холодный ручей так желал его сбить, но вода оказалась бессильной.

–Пожалуйста, очнись! Очнись! – кричала она и не жалела ладоней, прикладываясь к его щекам.

Он слышал вдалеке её крики, «похожи на скрипку», – думал он и не пытался очнуться от этой мелодии и шёл навстречу её душе. Затем остановился. Всего лишь, протянул руку и ощутил её, поддавшись искушению.

Затем всё прекратилось, нежданно и стремительно. «Открыл глаза – бьёт свет.» – это то действие, которое способно стать фактом, если не будет в мире темноты.

Глаза её встревожены, глаза её полны переживаний, а губы не решаются сказать, а он встал, как ни в чём не бывало, и огляделся вокруг. Затем посмотрел ей в глаза и сказал:

–Я хочу нарисовать её!

Ожидать такого она не имела возможности, ведь мысли склоняли её к тому, что он умрёт. «Как обычно, ошиблись!», но во всём видеть хорошее не получается.

–Хотя бы скажи, что это было, – нервно улыбнулась она, ища ответом отступления.

–Ещё не придумал этому названия.

–То есть, впервые?

–Вы умеете понимать с полу слова.

–Вы только что чуть не отправились на небеса у меня на руках, а сейчас заявляете мне: «Я хочу нарисовать её!». Объяснитесь… Хотя бы поверхностно.

–Потому что… – промямлил он, и, и, и, и нечего сказать.

То ли начал неправильно, то ли, просто, не желал говорить. Самому ещё это всё разгребать, понимать, принимать какие-то решения. Это не только искушение, в её душе он видел раскрытие тайны собственной души.

«Кто, если не душа человека, поможет мне в этом?!».

–Раз душа луны для Вселенной пуста и не заметна, то и твоя душа глобально не изменит жизнь, – солгал он самым наглым образом.

Ответ не устроил, расстроил, но чего ей грустить, если просьбу её он исполнит. Поднесёт ей душу так, чтоб глубоко ощутила нутро, погрузилась в него и безвыходно в нём утонула.

–Я думала, что погубила тебя, художник. Не повторяй этого! – попросила она его.

–Я жив. Всё хорошо, и ты здесь не при чём, – не успокоил он её очередной ложью.

Помолчала она и ответила:

–Ты такой один! Таких, как я, много, и мне бы не хотелось быть той, кто погубит художника, рисующего души! Такой грех не смогу донести, споткнусь на первом повороте. Ведь мы, просто, живём, и мы, просто, уходим, ну а ты оставляешь свой свет…

–Твоя душа слишком чиста перед моей, поэтому стало тяжело, – не дал ей договорить художник, – и создана ты не для того, чтобы, просто, жить и, просто, уйти. Не просто так же ты ко мне пришла!

–Хорошо, – согласилась она на свою же просьбу.

Он произнёс все слова с теплом и увидел её улыбку – цепная реакция на тепло. Путь её улыбки был похож на путь морской волны – плавно и волнующе нарастала, затем дарила миг на полёт короткой мысли, и потом заканчивалась – красиво и по-королевски, оставляя после себя незнакомое послевкусие.

В Леро не было ничего от царицы, на Клеопатру не похожа она. Много простоты в ней, не мало предсказуемости, но это не говорит о том, что это не украшает. Это в ком-то рождает любовь…

–Спасибо.

Это она произнесла, а не он. Это слово произносится всегда по-разному и слышится не всеми ушами. Врать себе не мог – её «спасибо» звучало приятно. Спасибо бывает, как «спаси» или, как «мне плевать», или, как «от души благодарен!», но в её «спасибо» было два звучания – что он уже её спас и, что он ещё не сделал ничего, а лишь делает поспешные выводы.

Первое звучание обольстило, второе задело.

С такими девушками, как Леро, Арлстау, обычно, был бережен, не совращал порочностью, не лил пустоты, но её душу не считал пороком и пустого в ней не нашёл. Это, как оправдание. Пусть необдуманно, но так он поступил. «Ход не конём, а пешкой. Не даром пешка, как король, а королёк, как пешка!» …

Лестница, что вела на верх вздыхала и охала от каждого шага её ног, а ноги художника ступали беззвучно. Лестница не дверь и знает, где скрипеть.

Дверь, что вела на чердак, мягко провалилась внутрь – Леро пришлось немедленно войти.

Вот и его комната, где ему легче и счастливее, чем в любых других местах. Или это, всего лишь, иллюзия, самообман, страх перед дорогой.

Чердак удивил, для неё был похож на теплицу, но помидоры не обнаружены. Комната из стекла – а, значит, художник любил свет.

От света люди прячутся, редко наткнёшься на такое. Здесь, будто ты на улице – много Солнца, да и разбитое окно лишь освежает.

Бегло изучила нюансы: на столе разбросаны тетради, листки, карандаши, ручки; разлиты ненужные краски; опрокинут стакан воды; бокал недопитого чая стоит рядом с красиво застеленной кроватью. Кровать стояла по правую руку, с видом на небо и на облака. «Наверное, приятно ему в ней спать…».

В углу, напротив кровати блестела икона, выглядела потёрто, но ей простительно – не один век живёт. Мастер явно о ней заботился и соблюдал в её углу чистоту.

Остальному в комнате, в том числе, книгам и полотнам, повезло меньше – вся пыль досталась им.

«Он ещё ребёнок!», – решила она. – «На виноград глядит, как будто на вино, но это не мешает быть ребёнком. Душа дитя потянет, даже чудо, вот и объяснение всему!».

Но, если бы всё было очень просто, то каждый здесь стал чудом мастерства. Всё не так просто, как им обоим сейчас кажется. Всё только начинается, не здесь всё завершится…

Все мелочи чердака не могли отвлечь от свечения двух шедевров. Сливались с Солнцем, но, всё же, выделялись своим светом. В них не зачата жизнь, но что-то есть. Что-то помимо душ, что-то помимо мыслей художника.

–Что это? – спросила она, ткнув пальцем в его первый шедевр.

–Это душа моего дома.

С минуту рассматривала полотно со всех сторон, но было видно, что ничего в нём похожего на дом не находит. «Лабиринты в прямоугольнике…», – вот и всё, что об этом может сказать. «Чёрные полосы между белыми стенами – если объяснять это глазами…».

Не заметила, как он начал рисовать, а когда обратила внимание, процесс уже стал необратимым. Арлстау скрылся за полотном. «А жаль. Мне нравилось его лицо. Карие глаза не такие злые и тёмные, какими желают казаться; брови стремятся вниз; губы чем-то красивы; причёска обычная, короткая, но с правой стороны решили пересечься два шрама, образуя собой хижину, это добавляло изюма в и так уже насыщенный пирог. Как он живёт с этим даром и с этим лицом?! Наверное, ему не легко…». Для неё было не важно, что он без рук – она, будто не замечала.

Душа сама себя споёт, без спроса и указаний. Достаточно, чтобы она тебе поверила. Станет ли она лучшим шедевром? Решать мастеру. Станет ли незабываемым? Решать шедевру.

Солнце спряталось в туче, откуда-то она взялась на небе, но Леро знала, что туча объявится, ведь видела её, когда художник рисовал луну.

Стали проглядывать ранее неприметные черты его работы. За полотном, то светилось, то гасло, то огонь заполнял все углы, то стремительно вспыхивал свет, а потом медленно потухал. Под конец лишь вспышки, вспышки, вспышки, и свет погас.

Игра света напомнила ей чем-то её жизнь.

Когда закончил, его не била дрожь, не задыхался и не падал в обморок. Куда там, был очень доволен созданным шедевром, чувствовал себя превосходно, и ему очень нравилась её душа.

Сама героиня полотна стояла посреди комнаты, а художник её, словно не замечал. «Любовался другой её частицей…», но это не оправдывает.

«Окажется ли важным это творение или посвятит себя пыли?», – думал он, ожидая, что скажет Леро. Он не мог позволить мысли, что ей не понравится.

«Понравится! Хоть и у серых мышек есть свои мороки и капризы, но сейчас не час их раскрывать. Смотри на душу, наслаждайся, не забывай этот момент…».

Плавно развернул к ней мольберт, и её глаза соприкоснулись с собственной душой. Со стороны это выглядело странно, душа то ведь в глазах. Одно и то же, что взглянуть в глаза самому себе и попытаться остаться равнодушным.

Проследил, как изменялись черты её лица. Всё начинается с восторга, когда тебе что-то сразу же нравится, затем изучающий взгляд, просмотр деталей. Исход: либо разочарование, либо принятие таким, как есть.

Визуально все души могут показаться одинаковыми, и её душа способна быть похожей на луну, но это всё не так.

На лице было написано, что зря боялась, но живопись готова для неё меняться на глазах…

Затем глаза пришли к неизмеримой грусти, она намеренно притронулась к слезам, и Леро не выдержала зрелища, что подарил ей художник.

Лицо исказилось непониманием, а в слезах стоял вопрос: «Почему?», и это ни о чём не говорило.

Арлстау пытался рассмотреть в её глазах причины мгновенных перемен, но не получилось – не экстрасенс же.

–Что ты увидела? – спросил он почти взволнованно.

Она взглянула странным взглядом на художника – и жалость в нём и беспричинная вина. Впервые придумала себе грех, которого не существует и собирается нести его весь путь.

Затем взгляд оборвался, и она сбежала. Да, сбежала без слов, без прощаний, оставив свою душу в бережных, хоть и искусственных, руках художника.

Его это задело, другим углом взглянул на дар.

«Бывают же такие!», – возмущался про себя художник, но больше на себя, чем на неё. – «Заинтригуют и сбегают, и на вопрос «почему?» не найдётся ответов.». Волновали и причины и то, куда она сбежала. Не стал кричать: «Постой», не дал себе вмешаться в её выбор. Было совестно, ведь, возможно, она увидела всю свою жизнь от начала до окончания, и в этом лишь его вина.

Взглянул на её душу – всё в ней хорошо, вполне красивая, достойна большего, чем думает.

Коктейль эмоций оставила своим уходом. Страх и совесть сидят на разных берегах, у каждого свой смысл. Даже, если и тянут к друг другу дряблые руки, то лишь для приветствия. Страху не бывает совестно, совести не бывает страшно.

За окном всё также, как и вчера, как и годы назад, не меняется, хоть опустивший голову ты смотришь иль подбородок гордо приподняв. Ситуации тасуют углы наших взглядов, чтоб заставить видеть по-новому. Отчаяние склонит тебя ниже, подскажет – себя пожалеть. Но у жалости художника есть два лица – в одном всех жаль на свете, в другом лишь пустота…

За окном не только ветви, за окном вся жизнь…

День пролетел, но босоногий вечер всё также не скрывал печали. От счастья до печали – чашка чая, а от печали к счастью – целый путь.

Лучший шедевр не во всех глазах окажется лучшим. Пёструю пьесу разглядят лишь пёстрые глаза, а глаза Леро, видимо, для меня неуместны.

–Это обида?

На этот вопрос он бы ответил:

–Не сказал бы…

Такой ответ о многом говорит…

Как бы не обманывал себя, он ждал, что она вернётся, но ночь уже с небес спустилась, а она так и не пришла.

«Любовь рождается нежданно, но её счастье, видимо, не для меня.», – оправдывал он простой фразой свои неудачи в чувствах. Когда любовь к нему приходит, он ждёт, когда она уйдёт – вот и вся причина. Нет, он не полюбил её с первого взгляда – это лишь мысли…

Вспомнил о силуэте, и обрушилась на пол посуда. Не в его комнате, а на кухне. Сердце ёкнуло, но художник, не мешкая, спустился вниз и застыл в проходе, боясь пошевелиться.

Силуэт стоял в центре комнаты и ловил взгляд художника. Он впервые явился днём. Глаза ярко выражались на фоне темноты, но, в целом, эмоций не разобрать. Он был похож на любую, человеческую тень, но чернотою не сравнится ни с одной из своих сестёр.

–Зачем ты это делаешь? Ты меня прогоняешь? – спросил Арлстау, а сам дрожал от страха, не зная, чего ждать.

Ему показалось, что силуэт намеренно обрушил посуду, чтобы изгнать его из дома. Иного объяснения его действиям не находил.

–Это твой дар? Он принадлежит тебе? – внезапно осенило художника, но силуэт был безмолвен, у него не было рта.

Арлстау, как обычно, не стал терпеть молчания, повернулся к нему спиной и собирался вернуться в свою комнату.

–Нарисуй мою душу! – словно сотни объединённых вместе голосов ответили ему в голове, заставив замереть на месте, и лишь один голос ответил: «Не рисуй!».

Оглянулся – лишь гора разбитой посуды. Силуэт исчез, оставив ощущение, что он больше никогда не побеспокоит – всё, что нужно, сказал; всё, что нужно разбить, он не склеит.

«Стоит ли, слушать его? Что будет, если я послушаю и нарисую его душу? Неужели, мне и правда дано покинуть свой дом и стараться в него не вернуться? Уйти из дома я могу, но бежать из него не готов!».

Домыслы атаковали, а душа несколько часов выпрашивала действий, убеждая, что они важны.

Стоило звёздам занять свои места на небе, как кисть оказалась стиснутой в зубах.

«С чего бы начать?» – размышлял художник, стоя на коленях. – «Кто этот силуэт и где эпицентр его души, где её дно? Чем его душа заканчивается?». Не всегда на дне души самое горькое, но здесь было горько, потому избежал её дна.

Зачем-то посолил воду и отнёсся к этому действию, как к шикарной идее, хоть это и не так. Затем доверился инстинктам, а не фантазии, решив немедленно начать.

Кисть чуть не сломала зубы, как только он поднёс её к полотну. Боль была сложной – он представлял, что слепой стоматолог рвёт ему зубы один за другим и никак не может найти тот, на который жаловался пациент.

«Вот так дар мне достался!» – успел подумать художник.

Отступил лишь на миг, навсегда он не думал сдаваться.

Боль это не повод. Так бы он мог каждый раз отказываться от любви, ссылаясь на такие поводы, но он ведь не делал так, боролся до конца.

Вновь прислонил, стерпел, и закружилась кисть по полотну. Восторг не ощутить, да и продержаться долго так и не сумел. Сдался – также, как и с луной. Но, рано или поздно, успеет себя оправдать.

Упал на пол и потерял сознание. Глаза мокрые не от слёз, одежда влажна не от пота. На полотне лишь кусочек души силуэта, а мастер испытал столько боли, сколько не видел, даже глазами. Потеря рук не стояла рядом, несчастная любовь стояла в стороне.

«Что же ты такое?», – спросил себя художник, очнувшись где-то через час. Отказался от мысли, что он и есть силуэт, но других мыслей и не нашёл.

Поднял глаза, чтобы взглянуть, что получилось. Повисла тишина, настолько сильная, что чувствовались вибрации между художником и полотном. Между ними, словно, только что, возникало соревнование. «Только вот, кто против кого?» – и это не единственный вопрос войны…

На полотне не было и намёка на светлое сияние, как было с предыдущими душами – на нём изображён меч, от рукояти до острия цвета сажи.

Не было бы напряжения между художником и полотном, если бы не одно «но».

Дело в том, что Арлстау, потеряв руки, сделал себе первую в жизни татуировку и, сразу же, пожертвовал половиной спины. Общая картина: руки вынимают меч из ножен, находясь в начале своего пути.

Ножны броского, чёрного цвета; выглянувший из ножен кусочек стали тоже был семейства тёмных; рукоять и руки не имели цветов – просто, были нарисованы красиво…

–Почему решился на это?

–Искушение.

На полотне форма меча была той же, что прилип к спине художника. Этот факт вернул в реальность, привёл обратно к его прежнему опасению, что силуэт – это он.

Протянул искусственные пальцы к полотну и так захотелось дотронуться, но пальцы, словно провалились в темноту меча.

Художник вскочил на ноги и с опасением взглянул на меч. Подошёл к полотну и погрузил в него руку. Рука вошла по локоть, но ничего не нащупала, ничего не ощутила, а затем её кто-то схватил…

-–

История Данучи: фрагмент первый.

Дорога не бывает бесконечной…

Сначала падал в обрыв, но не долго – ничего не видел, кроме звёзд!

Затем пред глазами вид какой-то далёкой, белой планеты, Арлстау, будто бы падал из космоса на неё и без скафандра.

Ещё мгновение и летит над деревней, на высоте двенадцати шагов.

Не понимал, как держится в воздухе и почему не падает, но быть птицей было по душе – так легко всё, забвением окутан и, что самое важное, сам управляешь полётом, как в детском сне. Захотел выше – напряг спину, поднял голову, и ты уже высоко. Захотел руками касаться домов – и ты летишь по людной улице, и никто тебя не видит.

Деревня была не велика. Все дома из прогнившего дерева. Крыши, покрытые мхами, выглядели жалко, а дряхлые стены не способны остановить, даже трусливого врага. Домов было около тысячи, может, меньше, и ни в одном из них полёт Арлстау не прервался, ни в одном из них не нашёл ничего стоящего.

«Здесь, видимо, живут простые, нищие люди.», – зряче решил он. Жизнь простых людей везде одинакова, жизнь сложных зависит от их сложности.

Но удивляли не дома, а поверхность этого места – здесь почва была белого цвета, противоположной той, что на его планете. От лучей солнца слабо светилась, подобно фосфору. Зелёные деревья на её фоне смотрелись выразительно. Редкая, зелёная трава не казалась лишней – наоборот, побольше бы её.

Всё, что над головой – то же самое, что и в его мире. Небо, облака, Солнце. «Или это не Солнце?!» …

Судя по свежести воздуха, на дворе расцветала весна. Арлстау нырнул в полотно из ранней осени, потому весна сильно ударила в ноздри, заставила по-новому дышать, а в каких-то моментах задохнуться.

Пение птиц грустным не бывает, и это место не исключение. Песни птиц пролетали мимо вместе с птицами и улетали далеко, привлекая к себе лишь частичку внимания.

«Удивительное место!», – сделал заключение Арлстау, заметив, что скорость его полёта снижается и поделать с этим ничего не может. Полёт стал не управляем.

Впереди показались две точки. Одна белая, другая чёрная. Арлстау догадался, что это конечная остановка.

Звон мечей привлёк к себе внимание местных мальчишек, что испуганно выглядывали из своих убежищ, художника же привлёк силуэт. Это он был с мечом в руках и сражался с какой-то девушкой на окраине деревни. Оружие способно отвлечь, даже от самого прекрасного – такова его магия. Хоть ты самый ценный из ценителей пения птиц, ты отвлечёшься от них, стоит тебе услышать грохот выстрела или гром бестактного снаряда.

Арлстау подлетал ближе и желал помочь «бедной» девушке от нападок силуэта, кем бы он ни был, но помощь пришлось отложить навсегда.

Художник приземлился на ступни, на расстоянии десяти шагов от сражающихся, и у него замерло дыхание от увиденного.

Девушка была точной копией Леро, все черты лица одни и те же, но, если та выглядела юной девчонкой, то её двойник, явно, старше её лет. Причёска и цвет волос отличали их друг от друга – у Леро волосы дымчатые, до плеч, а у этой девушки русые, достают поясницы.

Одета в какие-то тряпки, чем-то напоминающие халат.

Перевёл взгляд на силуэт, надеясь застать его глаза, но и они были сокрыты чёрной тенью. Не разобрать, даже причёски!

«Неужели, это будущее?», – пришёл нелепый вывод в удивлённый разум художника.

Помощь этой женщине не нужна. Судя по улыбке, её бой с силуэтом дружеский и больше походил на тренировку.

–Кто кого тренировал?

–Сложно сказать, мастерство есть у каждого.

То, что её оппонент похож на темноту, видимо, ни капли не смущало её. Мало того, в её взгляде были чувства к тому, на кого она смотрит. Такие чувства Арлстау были не знакомы, потому для него оставалось загадкой, кем она приходится силуэту. «Возможно, любовь или любовница…».

Обратил внимание на оружие и вновь удивлён, но уже ярче. Меча с чёрной сталью не было в руках силуэта, его сжимали пальцы этой хрупкой девушки. Она опережала оппонента во всём, в каждом выпаде, в каждом взмахе. Со стороны было видно, что давно должна была победить, но откладывала этот момент, чтоб не слишком задеть чувства силуэта.

Силуэт пал на землю от очередного, казалось бы, несильного удара. Острые локти вонзились в белый песок, а тело стало непослушным. Меч раскололся пополам, и рука не удержала его половину.

Девушка с улыбкой прислонила остриё меча к плечу силуэта и сделала победное выражение лица.

–Видишь, Данучи, – усмехнулась она. – Я же говорила…

В ответ он молчал. Арлстау заметил, что голова силуэта повернулась к нему и был готов поклясться любой сокровенностью, что он смотрел ему в глаза, а затем перевёл взгляд на руки.

Стало немного жутко. «Где же я оказался? Что это за мир вокруг меня? Если это прошлое, то почему силуэт меня видит? Если это будущее, то задам тот же самый вопрос. Неужели, это настоящее?». Вошли лишь вопросы, ответы остались за дверью.

–Куда ты смотришь? Кого ты видишь? – спросила она, проследив за взглядом, но не обнаружила ничего, кроме пыли и воздуха.

–Теперь верю. В мече и правда чья-то сила! – ответил силуэт по имени Данучи, не теряя взгляда.

–Надеюсь, не твоя, – шутя ответила она, но силуэт над шуткой не посмеялся, а задумался: «Возможно, и моя…».

Она протянула ему руку, чтобы поднялся, и он, наконец, отвернулся от Арлстау, встал на ноги и впился в её губы так, словно они принадлежали лишь ему и никому не будут отданы. Со стороны выглядело непривычно: чёрная тень целует девушку, но её, и правда, не смущало то, как он выглядит. «Или он выглядит так лишь для меня?». – спросил себя Арлстау и ответил, но ответ был не верным, нет смысла его озвучивать.

Он обнял её одной рукой, и они, не спеша, направились в сторону дома, а Арлстау послушно поплыл за ними, потянуло каким-то магнитом.

–Я нашла его ещё неделю назад…

–Почему же сразу не сказала об этом великом мече? – спросил её силуэт.

За тенью, что накрыла Данучи, его эмоции невозможно разглядеть, но в словах была скромность.

Эмоции его любимой женщины были чётко выражены, и сейчас излучали беспокойство, а не беззаботность, как это было минуту назад.

–Не сказала, потому что, – начала она после тревожной, непродолжительной паузы, – потому что боялась…

–Боялась чего?

–Меча.

–Почему?

Арлстау прислушался, плывя за их спинами, буквально, превратился в ухо. Ему тоже интересно, чего она может бояться.

–Его нашёл мой отец. Не очень-то любил меня, поэтому, наверное, спрятал его на дне сундука. Пришлось сломать единственный сундук, чтобы извлечь его. Впервые увидела его вчера, а сегодня уже не могла терпеть, не имела права не показать тебе!

Повисла тишина. Казалось, что силуэт ни слова не понял, но всё не так.

–Как он нашёл его?

–Он оставил меня ради соблазнов и обогнул наш мир десятки раз, и так нелепо закончил свои путешествия. Наткнулся на глубокий овраг. Захотел постоять на краю, затем пожелал танцевать на краю и кружиться, и в ладоши хлопать, как дурак. Докружился и упал в него! Сломал себе ноги. Он умирал от боли, руками рыл себе могилу и наткнулся на этот меч. Его остриё выглядывало наружу и умоляло выпустить на волю. Меч ждал своего часа, и он к нему пришёл. Чуть не отрезал себе руки, но вытащил меч, и ноги попытались встать и встали. И овраг ему уже не преграда. Не упади он в тот овраг, меч бы никогда не был найденным…

–Похоже на сказку. Думаю, его история преувеличенна, и сочинил её он сам, – ответил Данучи, махнув рукой, а затем спросил с заботой. – А боишься то чего, родная?

–В день, когда нашёл он меч, и началась война! В этот день и мы с тобою встретились… в одном, теперь уже, забытом городке… В его окрестностях и началась война. Ты спас меня и с тех пор ни на минуту не оставил. Раньше никто ни с кем не воевал, никто не знал, что такое война. Ты не можешь этого помнить, но, поверь, войны никогда не было. Даже о слове таком никто и не знал…

Арлстау стало любопытно. Хотел слушать и слушать, но увы…

«Как это возможно? Что за мир у них такой, раз, даже нет войны?! Почему силуэт не помнит пол жизни? Или, сколько он не помнит?!». Ждал ответа Данучи, но ответ ничего не сказал…

–Нельзя винить в этом кусок металла и одного человека. Думаю, мы все виноваты, ведь любим смотреть на жестокое, обожаем глазеть на таких, глядя на которых скажешь: «Я лучше, чем он!». Не любим любоваться достижениями. Мы не те, за кого себя выдаём…

Последняя фраза ранила Арлстау в сердце, заставила подумать о себе…

А жене ответ не понравился, словно правда была про неё, и их диалог был закончен… Для Арлстау.

Он, всего лишь, моргнул и очутился посреди комнаты. Не стал думать, как в ней оказался. Сейчас не до разборок. Время для него пробежало мгновенно, а, значит, повезло, что он здесь не на долго, не будет ждать Данучи до утра.

Комната была кухней. Справа от неё детская. Заглянул – трое детей, мальчик лет девяти, чем-то похожий на Арлстау и две девочки лет семи и пяти, решившие пойти в маму. Спят без одеял, но на простынях.

«Судя по всему, это дети силуэта. Значит, он обычный человек. Нет ведь среди них… таких, как он! Но как спросить об этом и стоит ли?».

Мир его беден, здесь люди, явно, «не летали». О чём можно говорить с этим человеком и человек ли это?!

Силуэт сидел на табуретке в двух шагах от него, держал в руках меч, которым был сегодня побеждён и мечтал о чём-то, и, точно, не о парящем, не о том, как станет лучше.

Арлстау же смотрел не на него. В окне интересней, чем видеть, как силуэт застыл на месте, не шевелился – он, то брал в руки меч, то его отпускал, то глядел на него, то отворачивался.

Ночь у них яркая, светится их белая планета, деревья звонко шелестят.

На небе спутник, заслонивший пол неба, был чем-то похож на его луну, но, то ли в силу своей громадности, то ли в силу яркости сиреневых и фиолетовых цветов, казался красивей и сильнее луны.

Спутник не шевелился, стоял на месте. Он, словно прятал что-то за спиной. Душа огромная, но рук её не видно…

Такова планета Данучи – днём лицом к тёплому солнцу, а ночью к холодному спутнику. Солнце и спутник равны. Менялись по очереди, время поделили поровну.

Их ночь была светла, а белая земля светилась ярче, чем от солнца. От солнца она, можно сказать, и вовсе не светилась.

«Вот так мир. Почему на Земле всё не так? Почему у нас такая маленькая луна? А здесь красив и день, ещё прекрасней ночь, нигде не встретишь темноту…».

Арлстау осмелился спросить. Его вопросы звучали: «Кто ты такой, Данучи? Где я нахожусь?», но не суждено их озвучить. Не мог он говорить в этом месте, пропал голос, язык прилип ко дну, словно табу внедрили в его слово. «Наверное, мне здесь не место. Я не должен влиять на его жизнь. Эх, а так хотелось спросить… о многом…».

Начал нервничать, раздражало непонимание, не создан он для сложных книг…

Данучи жил в мире, где никогда не было войны, впрочем, как и Арлстау – раз век её не было, значит, никто её не знает, никто с ней не встречался… Но она пришла. «Война!» – смеялся он, хотя вспоминал с тревогой единственное столкновение с ней, что случилось полгода назад, когда из-за неё пришлось искать новый дом, и не только себе. – «У неё не то лицо, чтобы его рисовать. Умирать и убивать ради наживы? Нет, только не ради этого…».

Но любую философию возможно сокрушить, если её насытить тем, чего она не ищет, чего вовсе не желает.

Кто-то бьётся, потому что ему это нравится, кто-то лучший в бою, потому что сам решил таким стать, а у кого-то меч, который не знает поражений, а над кем-то щит, которому не страшен любой меч.

«Мужчины созданы, чтобы воевать!», – так говорило ему нутро, и раз до сих пор помнит эти слова, то их не забыть. «Всё-таки души мужчин намного темнее душ женщин, но не всех…».

А что такое душа? Душа это то, что мы из себя представляем. На этот вопрос проще рассказать всю свою жизнь, все поступки, что вспомнятся – это и будет твоей душой.

Умел видеть души любой живности, любых творений природы и человека, но душа меча с чёрной сталью была сокрыта для него, не желала показывать лица.

Сейчас в его фантазиях душа любого человека это пустота, в сравнении со сталью, в которой ничего не отражается. Казалось бы, человек – самое сложное и сильное существо, но, порой, сравнишь его с каким-нибудь куском металла, и человек становится пустым. Удивительно, даже для Данучи…

«Я не оставлю тебя, дорогая!», – обещал он своей жене, одевая кольцо на её палец, и не было шанса ему не поверить, хоть и знала наизусть его изъян, но полюбила души, что он рисовал для неё. Она не умела просить о них вслух и писала ему записки по ночам. Данучи читал их с утра и восхищался её почерку и улыбался всем скрытым словам, что сложены внутри. Его умиляло, как бережно просила нарисовать хоть что-то для неё. Пусть и чернилами просила, а не голосом.

Нарисовал и её душу, когда осмелилась об этом написать самый важный для него листок с чернилами. Хранит его до сих пор, как и её, но ничего не помнит о них, как когда-то давно нарисовал её душу…

Эта ночь меняла всё, ведь проводит её не под тёплым боком супруги, а в обнимку с холодным мечом.

Несколько часов назад он тихо поднялся с кровати, не вызвав скрипа и шороха, и ушёл на кухню побыть наедине с мечом, оставив жену на произвол одиночества, и всю свою длинную ночь провёл, любуясь чернотой стали. Чем бережней гладил её, тем громче он чувствовал силу. Меч был силён. «Почему же раньше она не нашла такую красоту? Почему именно сейчас?», – не понимал он и не поймёт, потому что, всё равно, об этом забудет.

Арлстау поддержал мужскую солидарность, любовался мечом вместе с Данучи и был не меньше восхищён, но меньше очарован. В мече и правда что-то есть, но, что именно – неизвестно. Арлстау, как и Данучи, не видел его души, но чувствовал её присутствие повсюду. У него то и вовсе меч за спиной, но не вечно быть ему в ножнах…

Утром Данучи не вернулся в кровать, чтобы замести следы отсутствия. На следы стало безразлично где-то в четыре утра. Для Арлстау это время пронеслось за миг, для Данучи тянулось, подобно ожиданию.

Жена застала его наедине с мечом и вздрогнула, уронила на пол стакан, и тот вдребезги.

–Почему ты с ним? – спросила она сразу же, не скрывая тревог и сожалений.

«Зачем я ему показала?! Зачем?!», – в мыслях кричала на себя, но не знала, как до него донести этот крик.

Меч начал войну – так она всегда считала, так считал её отец. Он воевал всего лишь год и вернулся. Не был сражён в горящем бою, а умер от болезни, в холодной постели.

–Я не могу понять его… – начал он, но не закончил.

–Что ты не можешь понять?

–Тайны твоего меча.

–Её не нужно понимать, – твёрдо заявила она, испугавшись сильнее. – Позволь, мне убрать его, чтоб ты не думал о тайнах?

–Нет, – сухо ответил он, и рука потянулась к мечу.

Их диалог не был бы закончен, но его прервал шум со двора и крики местной молодёжи. И силуэт, и его жена спешно обулись и выбежали на улицу посмотреть, что же там происходит. Любопытство…

Десяток всадников терроризировали местных жителей, им явно что-то было нужно, и уходить без этого они не собирались. Первая мысль Данучи была о том, что ищут они меч, но сослал эту мысль в царство паранойи и направился в их сторону с мечом, хоть он и пребывал в красивых ножнах.

На объятия смерти эти щуплые всадники похожи не были, чего бояться ему их?!

–Что вам нужно? – спросил он почти пренебрежительно. – На войну идут по своей воли. В нашем городе никто не желает воевать, никто не жаждет помогать войне…

–Однако, ты вышел с мечом, – ответил ему, видимо, старший из всадников, хоть и выглядели они все одинаково.

Лишь сейчас силуэт заметил, что в сорока метрах от них на чёрном коне восседал мужчина лет пятидесяти, невысокого роста, с седыми волосами, с неприятными, земноводными чертами лица. Взгляд его острый, обжигающий, был полон ненависти к художнику, а Данучи не понимал, за что и как долго…

Это был полководец, он предводитель войны, жрец насилия. Раз он здесь, глупостей лучше не совершать, но в Данучи проснулась небывалая уверенность в себе, и она намекала на грубости.

–Вы пришли за мной? – допустил он нелепую мысль.

Солдаты от души смеялись над его наивностью, от души старались не остановить свой смех. По крайней мере, именно так всё показалось со стороны.

–Ты один, а нас одиннадцать!

Всадник спрыгнул с коня и начал медленно подходить к силуэту. Остальные последовали примеру, короткими, безмолвными шагами окружая безрассудного смельчака.

–Это ваша война, а не наша! – воскликнул с уважением Данучи, считая, что это он их окружил, а не они. – Это вы богатеете с ней, а не мы! Если вам нужны припасы, мы можем предоставить их, но заплатите за них!

–Нет, – жестоко ответил всадник. – Моё предложение намного красочней. Я убью тебя и сожгу твой дом, и заберу все припасы, и отниму всё, что найду в твоём доме.

Дерзко. Такими словами бросаются, когда абсолютно уверены в победе. Если же нет, то чаще всего ждёт сокрушительное поражение, приземляющее, ставящее тебя на место. Из-за таких поражений в будущем следят за каждым словом. Но Данучи ещё сохранял хладнокровие.

–Вы считаете, – засмеялся он, – что мы не дадим вам боя?

Местные жители не были довольны, что он говорит и решает за них – тем более, речь шла о их жизни. Люди попятились, а, значит, сдались, и никто ему не поможет. Мирная жизнь затупляет смелость. Данучи понял их жест и извлёк свой, непобедимый меч, подняв его над головой.

–Нет, остановись! – заревела жена и выбежала из толпы, теряя слёзы, встав между всадниками и мужем.

Силуэт замер и каждой эмоцией просил её уйти.

Всадник взглянул на неё, затем на Данучи, а потом негромко произнёс:

–Она станет моей добычей, когда ты умрёшь! Она будет моим развлечением…

Эти слова оказались последней каплей для силуэта. Он оттолкнул жену так, что она не устояла на ногах и упала на ладони.

Закрыл глаза и за секунду стал с мечом единым целым. Он бросился не на обидчика, а на остальных, непричастных к его буйству.

Полководец с интересом наблюдал за начавшейся схваткой, зная, что в любом случае не вмешается, что бы в ней не произошло. Ему не было всё равно, ему нужен результат.

Арлстау был впечатлён этим зрелищем.

Данучи кружился в своём жестоком танце. То взлетал, то приземлялся, рубил руки, выматывал ноги, и, что вокруг него с людьми творится его не волновало.

Чей-то меч скользнул по щеке, и в черноте силуэта появилась алая кровь. Он не придал этому значения и продолжил свой не последний бой…

Все пали, кроме старшего, а силуэт, даже не устал. Устоял против всех. «Интересно, каким было его выражение лица в этот момент?», – но Арлстау по-прежнему видел лишь тень.

Минута, и битвы уже нет. Три капли крови на лице, а остальные на одежде, что тоже сокрыта тенью. На нём рубашка – явно, не доспехи.

Огляделся – шок на лицах местных, рыдающая жена и светящийся счастьем полководец, приготовивший ладони для рукоплескания.

Все воины лежали на земле, все воины изящностью убиты – полководец от души аплодировал, остальной люд побоялся ему уподобиться. Полководец смотрел в него так, словно видел не впервые, будто знает его, но Данучи не припоминал таких знакомых, хотя во взгляде ясно видел цель. Цели людей – это то, что в первую очередь бросается в глаза в их душах.

Старший всадник, обидчик силуэта, получил лёгкое ранение в плечо, но пятился от Данучи, лёжа на спине, словно ранен был в ногу. «Прости! Прости! Прости меня!», – кричал он растерянно на весь город, и каждый здесь думал, что простит, даже полководец допускал эту мысль, но Данучи подбросил меч высоко в воздух, и тот упал остриём вниз, пронзив гнилое сердце.

Лицо жены и так было бледным от ужаса, а последний ход её любимого муж придал лицу большей белизны, ей хотелось от него бежать. Что-то ей нужно было ему сказать, в чём-то обязательно признаться, но полководец, которого воодушевил его последний ход, её опередил:

–Вижу, война для тебя это искусство. Позволь, поговорить с тобой, великий воин, – начал он, как слуга, а не король.

Данучи спрятал в ножнах меч и отошёл с полководцем в сторону, чтобы жена не слышала их разговора. Он знал, что ему предложат, но ещё не был готов согласиться. У самого было много вопросов и лишних для дорог подозрений. Чтобы идти, нужно быть заполненным, но лёгким…

–Ты был бесподобен в бою, ты был неуязвимым. Никогда подобного не видел, – начал лестно лгать полководец, но Данучи его перебил.

–Что ты хочешь?

Звучало грубо, ведь перед ним почти король.

–Я желаю вновь увидеть это зрелище!

–Это легко устроить. Приходите ещё раз украсть у нас припасы, и ты увидишь, как я бьюсь с открытыми глазами.

–Шутник, – нетерпеливо улыбнулся полководец. – Я приду, но нас будет тысяча…

–Думаешь, я не справлюсь? – с вызовом бросил Данучи.

–Думаю, справишься, но не справятся остальные, и ты останешься один.

–Угрожаешь?

–Нет, говорю, как есть!

–Не боишься, что это может быть последней минутой твоей жизни?

–Нет.

–Почему же?

–Видишь ли, сыночек, – начал полководец с теплом, – войны никогда не было, как все знают, и её начал я. Вы все ненавидите меня за это, но, если бы хоть кто-то знал о ней то, что знаю я, каждый бы меня поддержал…

–Вы ведь бьётесь с тем народом из-за наживы! – ещё раз перебил его Данучи.

–У многих воинов присутствует желание разбогатеть, и их можно понять, но я не воин, я полководец! Богатств у меня предостаточно, я бьюсь ради цели, бьюсь, потому что есть во мне ярость сражения, как и в тебе…

–Что вы хотите от меня? – повторил силуэт изначальный вопрос.

–Помоги мне победить в войне, разделим вместе славу…

–Слава мне не нужна.

–А что нужно?

–Боюсь, ты этого мне не дашь.

–Если тебе нужно, чтобы жили достойно ты и твоя семья – я дам тебе это. Если болит душа за остальных людей, то и они будут жить достойно. Другой народ не заслуживает своих богатств, своей силы и долголетия. Заберём это у них. Война ради мира, война ради людей. – потом замолчал на секунду, вспомнил что-то и продолжил. – Вернёшься богатым, настолько, что правнуки будут питаться твоим хлебом и боготворить твоё имя. Я прошу всего лишь полгода под моим флагом, и тебе всю жизнь не надо будет ни о чём молиться.

«Война началась с зависти? Неожиданно. Зависть у тех, кому мало дал Бог, а это на тиранов не похоже. Те, кому Бог предоставил много, обычно, не завидуют.», – размышлял Данучи, но он судил, в основном, по себе. Когда ему высказывали за это, он отвечал: «А по кому ещё судить, если не по самому себе?!».

–Хорошо, – неожиданно ответил Данучи, чем и удивил, и обрадовал собеседника. – Я согласен.

Полководец растерялся, не знал, что ответить, но не пришлось.

–Подождите меня двадцать минут. Попрощаюсь с женой, – сказал Данучи без аккордов грусти и ушёл, оставив полководца в тяжёлом недоумении.

Не знал, что такое война. Не хотел пробовать, но желал разгадать загадку меча и все тайны войны, чтобы с ними раз и навсегда покончить.

Хотя, причины вовсе не нужны, и меч не способен быть оправданием.

Жена ждала в доме, переживая, но не зная, что потеряет мужа, что он покинет её, быть может, навсегда.

Не винила его в том, что произошло сегодня, обвиняла себя и не понимала, что побудило достать этот меч, что был достоянием её отца. Даже не помнила момент, когда рубила сундук на куски. Он ускользнул из её памяти, и вернуть его возможность не нашла.

Дверь распахнулась, и жена была готова к худшему. Для кого-то надежда умирает последней, для неё же последней гибнет любовь.

Виноватый взгляд и виновные руки, он присел с нею рядом и её приобнял, помолчал с ней немножко и начал тяжёлую речь.

–Если я не уйду с ним на войну, то война никогда не закончится. Никогда! Видит Бог, я не хочу уходить, но нужно. Ты ведь знаешь, что лишь я могу её остановить, тебе нужно меня отпустить…

В его речи присутствовали и ложь, и правда, но любящим сердцам не нужно разделять слова. Она вникала в них, и хотелось кричать от боли, но в ответ он услышал лишь её участившееся дыхание.

–Люмуа, – наконец, он назвал её по имени. – Я вернусь к тебе и к нашим детям, и жизнь наша будет лучше, чем вчера.

–Вчера я была счастлива, – ответила сухо она, еле сдерживая слёзы.

–Меч я оставлю тебе, – проигнорировав её слова, сказал он о своём.

–Нет, – вскрикнула она, вскочив со стула.

–Почему? Ты ведь понимаешь, что у него появилась власть надо мной. Я смогу сражаться и без него, своей силой.

–Ты не знаешь, что такое война! С войны ты мне нужен живой, и с этим мечом ты останешься жив! Никогда, слышишь, никогда не выпускай его из рук! Уж лучше бейся мечом, используй чужую силу, не применяй свою…

Силуэт поднялся на ноги и зашёл в детскую. Дети повисли на нём и просили не уходить, но папка нынче никого не слышит.

Дверь уже ждала его, а он не мог оторваться от жены, целовал её губы и руки, а на ухо шептал что-то похожее на слово «Прости», но оно было бессмысленным сейчас.

С досадой толкнул свою старую, избитую временем дверь и представил, что когда-то она будет из золота. Потом смахнул эту мысль и вышел из дома.

«Не от золота мои дети будут счастливыми.

Перед тем, как уйти, обернулся, крепко обнял свою Люмуа, словно обнимал в последний раз, и подарил ей взгляд на прощание.

–Я вернусь к тебе, – тихо промолвил Данучи, но она его не слышала, ведь не верила именно этой фразе.

Улыбнулась ему опечалено, и он ушёл…

До последнего глядела вслед, как он послушно уходил за полководцем! Конечно же, надеялась, что он сбежит в следующую секунду и вернётся к ней, но секунды меняли друг друга, а побег так и не состоялся. Надежда уже не дышала – Данучи был потерян для неё…

-–

Полотно отдёрнуло от себя искусственную руку и оставило Арлстау наедине с собой – молчаливого, обременённого, но внезапно разбогатевшего. «Побывал там, где меня не было!», – первое, что пришло в его голову, а вторая мысль звучала так: «Две жизни сделают вдвое сильнее!». Наивно, но мысль художнику понравилась.

Всё это похоже на сон. Сон, как данность, если не записал, то всё – он пропал, исчез навсегда, как что-то ненужное. Потому он их записывал, но это не сон и записать его некуда.

Начало истории Данучи лишь больше запутало художника, который уже устал искать версии, кем был силуэт, из настоящего он или прошлого? «Интересно, что будет дальше?! Куда его погонит путь и что они с женой от всех скрывают?! Правду или ложь?! Ложь скрывать вовсе не глупо, правду скрывать благоразумно. Что за силу он прячет за тенью? Хм, любопытно…».

Эти мысли были быстро откинуты в сторону, и образ силуэта представлялся другими сторонами, в новых красках. Пытался его чем-то оправдать, желал увидеть его в ином свете. «В каких-то моментах прорезались ведь его невидимые черты, особенно, когда прощался с детьми и с женой. Для всех людей силуэт был обычным человеком и выглядел, как человек. Если это настоящее время, то это параллельная жизнь, а если прошлое, то вариантов много, но сомневаюсь, что это моя жизнь! Но, если допущу эту мысль, то это поразительно. Значит, Леро была мне женой и искусила меня на войну, и здесь мы снова встретились, без слова попрощавшись! Интересно…».

«Кто ты, силуэт?», – чуть ли не кричал он в стеклянное небо, но, на самом деле, молчал.

Данучи, казалось бы, сам желает раскрыть себя и свою историю, но темнота, покрывшая весь образ, мешает ему в этом, и неизвестно, кто ею правит и любопытно, кто правит тем мечом, что чтит непобедимость…

Арлстау горел желанием продолжить его душу, но, вспомнив о боли, что испытал, пожар свой остудил, и возгорание его отсеял на потом. Сгореть можно и от любопытства, но лучше уметь ждать, чем не уметь.

От ночи хотелось получить крепкий сон, ведь завтра утром художник, возможно, решится на своё первое путешествие, и кто знает, сколько сил ему понадобится в первый же день. Однако, сон сегодня потерял к нему дорогу.

Наделённый богатством мыслей обречён засыпать не сразу, ворочаясь с одного бока на другой, с живота на спину, наивно полагая, что положение тела способно остановить поток информации, врывающийся в холодный мозг, предназначенный для огненной души. Затем он включает телевизор, чтобы посторонний голос из динамиков смог остановить нескончаемые мысли в голове и вновь пытается заснуть. Это помогает, но не всегда – есть мысли, что сильнее сна.

Не редко мечтания сильнее всего постороннего, ведь они – то самое твоё, они есть ты, и от них никуда не сбежать. Утром не до них, а днём до них нет времени, вечером без них уже устал, поэтому, как только наступает ночь, все твои тайные мечтания приходят к тебе и выстраиваются в километровую очередь с одним желанием – напомнить о себе, чтоб никогда о них не забывал.

Обременённый богатством мысли спит, как убитый. Дай лишь удобно присесть, как храп услышит каждый.

И сказать то больше нечего. Бремя – не подарок, как и время. Кого-то обременяет и счастье в своих различных проявлениях. Такое бремя считается подарком, но вкус его иссякнет на глазах.

Луна над стеклянным потолком потеряла свою полноту и для художника похожа на калеку, напоминала незаконченный шедевр. «Ты стала лишь напоминанием своей души!», – вслух произнёс он, но тут же вычеркнул из головы, посчитав фразу двусмысленной и несправедливой.

Над стеклянным потолком пролетела тучка и заставила художника в который раз открыть глаза. На миг всего его луна исчезла, а сон ушёл, быть может, до утра. Да и приходил ли он вообще?

Вскочил с кровати и начал собираться. Даже для него самого это действие стало непредсказуемым…

Душу луны непременно возьмёт с собой в путь, его раздражает всё незавершённое – не простит себя, если не закончит. Душу силуэта обязательно прихватит, в ней он видел ответы на будущие вопросы, но понять их можно не сейчас!

«Так! Что же ещё взять?», – думал Арлстау, но напрягался зря – брать то больше нечего. Сейф, если только очистить от лишних пачек бумаги.

Вновь вернулся в кровать пробовать заснуть, мечтая о чём-нибудь.

О чём же мечтал художник, владеющий, единственным в своём роде, даром на Земле? Деньги у него есть, и их у него много, и ими он нашёл какой-то толк, поэтому мечта большинства людей отпадала сразу же. В славе не нуждался в силу неуловимой взгляду мудрости, и слава это то, что может загнать человека в угол и ограничить его мир настолько, что от него могут остаться лишь четыре стены и потолок, а это способно убить любой дар. Такой поворот ему не грозил, ведь он не собирался мелькать своим лицом перед любопытными камерами.

Может быть, художнику нужно могущество? Это, скорее всего, ближе к истине, но ещё далеко от её нутра. Владея способностью нарисовать любую душу, какую только пожелает, даже душу далёкого солнца, он уже наделён определённым могуществом. Получается, могущество ему не может быть мечтою.

О чём же мечтал художник? Мечтал для себя или для людей? Желал изменить свою философию или философию человечества? И в какую же сторону он желал изменить эту, так называемую, философию?

От раздумий отвлёк незнакомый голос – не за спиной, не за окном, не под кроватью, а в голове. Голос не был жутким, но его присутствие в голове вызывало страх. Ещё бы, раз не способен контролировать, что творится в своей же голове. Вопрос этого голоса был настолько банальный, что художнику могло показаться, что с ним пытаются познакомиться.

–Сколько тебе лет? – повторил неизвестный, хриплый голос.

–Кто ты и какая тебе разница, сколько мне лет? – ответил художник, оглядываясь по сторонам и чувствуя себя загнанным и сумасшедшим.

–В чём-то ты прав. С одной стороны, нет разницы, что тебе и нет тридцати, раз когда-нибудь вспомнишь миллиарды лет своей жизни, но с другой стороны…

Голос остановил своё слово, голос ожидал вопроса.

–И что находится с другой?

–Спросил про возраст, потому что не спешил ты с открытием своего дара. Я ждал, что с детства начнёшь рисовать души, но не дозрел тогда. Так что, чем раньше ты начнёшь действовать, тем больше времени тебе останется…

–Останется на что?

–На жизнь.

–Да? – заинтересовался художник, хотя любопытнее было узнать, кто с ним сейчас говорит. – Что же ты ещё знаешь о моей жизни?

–Я знаю, – зашептал голос, – что подарю тебе всё, что ты пожелаешь и всё, чего тебе не хватит, при одном условии…

–Каком?

–Что ты никому и никогда не отдашь свой дар, как бы у тебя его не попросили!

«Условия у него, что надо!», – подумал художник.

–Зачем же мне отдавать такое чудо?

–Вот именно, – воскликнул хриплый голос, – это чудо, и лишь глупец способен отказаться от чудес!

–Меня ведь узнает весь мир, если продолжу рисовать?

–Конечно же, весь! Прости, без этого никак.

–И будут узнавать на улицах?

–Это зависит уже от тебя.

–От этого не пострадают мои близкие?

–Скорее, наоборот.

–И я доживу до старости?

–Да, – усмехнулся голос неожиданному вопросу.

–Ты лжёшь! – твёрдо заявил художник, изменив своё настроение на штыки.

–На счёт, старости?

–Да.

–Какая разница, сколько тебе жить, если ты умрёшь великим?

–Как? Как какая разница? Это же моё время! – швырнул возмущение художник.

–Время для тебя ничто, и ты сам об этом знаешь! – зашипел голос.

–Хорошо. Ничто так ничто, – согласился художник, хоть и знал, что ещё ни раз поспорит с этим таинственным голосом.

–Кто ты такой? – спросил Арлстау после паузы, но голос вовремя исчез, и все его следы простыли…

«Кто сотворил меня, тот и имеет право забрать мою жизнь.», – размышлял уже позже художник. – «Но, если я сотворил себя сам, то, как же мне быть?!».

Он так и не заснул от бури эмоций, что подарил ему диалог с неизвестным персонажем, так и не закрыл своих глаз.

Поднялся с кровати раньше лучей солнца. Утро ещё не успело издать своё начало и отойти от бурной ночи, а вещи уже собраны.

Оставил дому, что и так принадлежит ему и то, что общее у них на двоих. Себе взял, что собственно, что дорого для глаз, что бесценно для сердца и необходимо для пути – душу луны, душу силуэта и всемогущие деньги, что ожидали своего часа в недоступном, для всяких глаз, сейфе.

Не долго сомневался, оставить ли дому его же собственную душу, и из битвы сомнений победителем вышел дом. «Как он без неё?!», – сказал себе художник и оставил её на чердаке, поставив на пустой подоконник.

На счёт души Леро художник не сомневался, что ей не стоит разделять с ним дорогу, но, однако, он оставил её на своей не застеленной кровати, хоть и понимал, что ей там тоже не место.

Не знал, вернётся ли, но сейчас это было не важно – это будет важным при возвращении, если оно, конечно же, настанет. Сейчас лишь важен его уход и то, как он уйдёт и куда. Красивым уход не бывает – грустно, как ни крути.

Столько мест желал посетить, все их души срисовать для мира, а, может, и для себя. «Покажу себя миру безжалостному. Быть может, кто-то в нём не только оценит мастерство, но и поймёт его, кто-то и поддержит в его начинаниях, кто-то спасёт, кто-то погубит."…

Снова вспомнил Леро, и душа заметалась – то к ней, то ко всему миру. «Она ушла!», – рычала одна сторона, «Она вернётся!», – отвечала другая. Кому из них верить, если в обеих есть он?!

–Да и что он способен ей дать, если она вернётся?!

–Ничего.

Дар взял верх над неокрепшими чувствами. Чтобы окрепнуть, им нужно время, а у них с Леро его не было. Скажете, что его выбор жесток? Не спешите с выводами, скоро в его голову придёт такое, на что никто из нас не способен, и выбор его, действительно, пропитается жестокостью…

«Интересно, как выглядит душа ни живого и ни мёртвого? Как выглядит душа, к примеру, памяти? Это ведь не дом, не луна и не человек.». Начал представлять её, и она представилась спиралью, с обеих сторон которой присутствует конец. «Если силуэт это художник, то способен он на многое, раз на войну собрался без меча. Значит, он не просто рисует, а воплощает свои души в жизнь…».

Сейчас, как никогда, художнику нужна была поддержка. Поддержка это то, чего всегда не хватает, сколько бы её на тебя не осыпалось. Арлстау вспомнил всех людей, что считал близкими и позвонил, кому смог, спросил: как дела, поговорил о жизни. Всем сообщил, что отправляется в путешествие, но, что бы он не сказал им, они всё равно будут переживать. Переживания близких людей имеют колоссальную связь с судьбой человека, о котором переживают, но, к великому сожалению, ничего хорошего они принести не способны. А жаль. Как бы не учил он их не переживать за него, это было бесполезно, потому что переживания – неотъемлемая часть человечности.

Набрал номер деда, и тот, как обычно, начал уговаривать его заехать к нему в гости. Арлстау чувствовал себя уязвлённым в такие моменты, жалость смешивалась со стыдом и пропадало желание доживать до старости. В старости не слабеют лишь нюх и чутьё, и дед понимал внука, почему тот не едет.

Когда позвонил маме, она задала те же самые вопросы, что и задавала в его прошлый звонок – то, что самое важное для неё, чтоб отложить свои беспокойства на время. Он любил её, но ему всегда было сложно говорить ей это слово. Сыну сложно говорить о чувствах так, как это умеет дочь.

Мама в словах не нуждалась, сама знала, как любит её сын. На этот раз, он сказал ей слово «Люблю», но не признался в том, что собирается в путешествие.

–Почему?

–Кое-что застряло в голове и просится наружу!

Душа памяти не вылетала из головы до порога дома. Он уже собрался и вышел, и решился идти, но застыл на пороге. На плечах баул – в бауле два полотна, документы и всё содержимое сейфа.

Ни тучки на небе, и солнце цветёт – всё идеально для дороги. «И небо видит наши строки; и солнце слышит наши мысли; и вовсе мы не одиноки – просто, одни взлетаем выше…», – думал он, так и не прогнав из головы душу памяти.

«У дорог нет памяти!», – воскликнул он про себя, и голос в голове звучал, довольно, резко, а мысли стали разум похищать! В дороге мало, что запоминается и случается, все события приходят, когда ноги перестают идти, и тогда нужно быть во истину осторожным.

«Возвращаться – плохая примета!», – сказал он сам себе и сам себе ответил, – «Какое мне дело до приметы, если могу нарисовать её сам?».

Колебания были недолгими, и он решился на недодуманную, крайнюю меру. Зашёл в дом и приготовил всё для создания очередного шедевра.

Хотел встать на колени, но передумал – «Перед такими душами не стоит ползать на коленях.».

Подвинул ближе кресло и упал в него.

–Что будет рисовать, что даже нарушил свои же правила творения?

–Душу памяти, конечно же! Не смогла она покинуть его мысли.

«В ней столько всего хранится, и, как хорошо, что воспоминания приходят в нужные моменты, но, даже их, порою, лучше исключить!».

Сначала нашёл фотографию семьи и подарил её нагрудному карману куртки – пожелал, чтобы лишь это фото осталось неизменным!

Упал в кресло и задумался обо всём, что собирается сделать в будущем! «Стоит ли это того, что совершу сейчас?!» – спросил он себя, а у ответа две стороны. Ответ, как монета…

Дольше подготавливался, сидя в кресле, а сияющую спираль рисовал несколько секунд, несмотря на то, что она хранитель всего.

Возможно, для кого-то душа памяти выглядит иначе, как и душа художника для всех представится по-разному, но для него память это, всего лишь, спираль, что светится не, как живые души. В ней, скорее, свет был ни живым, ни мёртвым. Сиял, как лампа, а не, как луна…

Полил дождь, хотя синоптики пообещали ясный день. Глаза упали в небо, заметив, что тучи очень похожи на туман. Не смотря на отсутствие густоты, капли были крупными, и через минуту на его стеклянном потолке образовалась лужа.

Художник не был рад тому, что вызвал дождь, но он сейчас не важен. Все мысли о содеянном.

Если бы Леро не сказала ему про символы, то он не смог бы нарисовать душу памяти; если бы не увидел фрагмент жизни Данучи, то не осмелился бы на это! Всего лишь, повороты судьбы, но заставляют действовать!

Но получилось ли? Действительно ли, творение души на полотне напрямую связано с мыслями? Не проверишь – не узнаешь. Если это так, то его дар, почти, безграничен. «Если смогу вложить в душу любую свою мысль, то дар мой не найдёт конца, построит в небо вечную дорогу…».

Защитит ли душа памяти от взгляда человеческого и станет ли барьером, оберегающим художника от умыслов людей? Этого не узнать, не заглянув в будущее, но такие загадки бесконечными быть не умеют. Раскрывал загадки, становясь загадочным, ускользал от тайн, растаптывая таинственность. Если бы он только знал, насколько загадка не имеет ничего общего с загадочностью, насколько тайна далека от таинственности…

Решился проверить и набрал номер мамы. Она знала его номер телефона, но, подняв трубку, безразличным голосом ответила:

–Да, слушаю вас. Кто это?

–Это Арлстау, – неуверенно промолвил он, а сердце рвало себя в груди, поняв всё с полуслова.

–Какой ещё Астау?

–Извините, я ошибся.

Бросил трубку, а тело дрожит, а душа режет сердце на кусочки. «Вот тебе! Получай, художник!».

–Больно? – спросил хриплый голос.

–Отстань! – зарычал ответ от боли.

«Даже номер мой стёрся, и голос уже не родной!», – кричал он на весь мир. – «Значит, я полностью стёрт! Нет меня теперь ни для кого, словно только что умер, а не родился.».

Достал фото из кармана – оно не изменилось, и Арлстау на нём присутствовал. Нашёл другие фото, а на них его нет…

Не ждал, что настолько будет больно! Когда рисовал, даже спешил, а сейчас жалеет, что не внёс в душу иные мысли. «Жаль, что нельзя её продолжить, раз она уже на полотне! Или можно?!» …

–Странный ты человек, – поставил диагноз хриплый. – Ты получил, что хотел. Отныне, полностью свободен. Новая жизнь, можно сказать, но я бы не сказал…

Художник не ответил. Это тот момент, когда нет никакого разумного объяснения своим поступкам, кроме как сказать, пожав плечами: «Молодой!». Нет, это не оправдание. И старики рубят с плеча непростительно, а молодым многое прощается и сходит с рук.

Теперь уходить было грустно, но выбор уже сделан. Пожертвовал собой или пожертвовал всеми?! Они останутся его слабостью, но уязвимым от неё уже не будет. Все его близкие люди, даже, если и будут знать о нём, то только, как о художнике, что рисует души, а не о родном человеке.

Возможно, это к лучшему лишь только для него…

Семья это всё.

Кого больше желал защитить, себя или их? Вопрос сложный, способный раздеть. Он стёр их память не по одной причине – это всё, что нужно знать ему! Понимал, что полностью уничтожил свою жизнь, чтобы начать новую, но факт об уничтожении лучше оставить в прошлом. Дорога вперёд уже сияет на его горизонте, и в ней он всё увидит, и в ней он всё узнает – и о жизни, и о душе.

Поднялся с кресла, смахнул с щеки одиночную, беззащитную слезу и взглядом попрощался с родным домом. Спустился в прихожую, накинул баул на плечи и покинул свой уют, не хлопнув дверью.

Возможно, и навсегда, возможно, и не совсем, но дверь свою намеренно открытою оставил, чтоб до его прихода хоть кто-нибудь в неё вошёл.

«Видимо, чтобы дар задействовал себя, нужна жертва! Без этого никак, увы!» – но мысль его такая недалёкая, отстала от современного мировоззрения!

«Не нужны миллионы монет мне, если мир мне закроет глаза, чтобы стать для меня беспросветным, чтобы видел я лишь небеса.» …