Читать книгу Незабвенная - Ивлин Во - Страница 2

Весь день жара была нестерпимой, но под вечер потянуло ветерком с запада, оттуда, где в нагретом воздухе садилось солнце и лежал за поросшими кустарником склонами холмов невидимый и неслышный отсюда океан. Ветер сотряс ржавые пятерни пальмовых листьев и оживил сухие, увядшие звуки знойного лета – кваканье лягушек, верещание цикад и нескончаемое биение музыкальных ритмов в лачугах по соседству.

В снисходительном вечернем освещении обшарпанные грязные стены бунгало и заросший бурьяном садик между верандой и пересохшим бассейном уже не казались такими запущенными, да и два англичанина, сидевшие друг против друга в качалках – перед каждым стакан виски с содовой и старый журнал, – точное подобие своих бесчисленных соотечественников, заброшенных в забытые Богом уголки нашего мира, тоже словно бы подверглись на время иллюзорной реставрации.

– Скоро придет Эмброуз Эберкромби, – сказал тот, что был постарше. – Зачем – не знаю. Оставил записку, что придет. Найдите, Деннис, еще стакан, если удастся. – Потом добавил с раздражением: – Кьеркегор, Кафка, Конноли, Комптон Бернет, Сартр, «Шотландец» Уилсон. Кто они? К чему стремятся?

– Некоторые из этих имен я слышал. Говорили о них в Лондоне перед самым моим отъездом.

– О «Шотландце» Уилсоне тоже?

– Нет. О нем, кажется, нет.

– Вот это «Шотландец» Уилсон. Его рисунки. Вы в них что-нибудь понимаете?

– Нет.

– Я тоже.

Минутное оживление сэра Фрэнсиса Хинзли сменилось апатией. Он разжал пальцы, выпустив из рук журнал «Горизонт», и неподвижный взгляд его уперся в темный провал давно высохшего бассейна. У сэра Фрэнсиса было нервное умное лицо, черты которого несколько утратили свою четкость за годы ленивой жизни и неизменной скуки.

– Когда-то говорили о Гопкинсе, – продолжал он, – о Джойсе, о Фрейде, о Гертруде Стайн. Этих я тоже не понимал. До меня всегда туго доходило новое. «Влияние Золя на Арнольда Беннетта» или «Влияние Хенли на Флекера». Ближе я к современности не подходил. Мои коронные темы были «Англиканский пастор в английской прозе» или «Кавалерийская атака в поэзии» – все в таком роде. Похоже, тогда это нравилось публике. Потом она потеряла к этому интерес. Я тоже. Я всегда был самый утомимый из писак. Мне нужно было сменить обстановку. И я никогда не жалел, что уехал. Здешний климат мне по душе. Люди здесь вполне пристойные и великодушные, и главное – они вовсе не требуют, чтобы их слушали. Всегда помните об этом, мой мальчик. В этом секрет непринужденности, с какой здесь держатся. Здесь говорят исключительно для собственного удовольствия. Ничто из сказанного этими людьми и не рассчитано на то, чтобы их слушали.

– Вон идет Эмброуз Эберкромби, – сказал молодой англичанин.

– Привет, Фрэнк. Привет, Барлоу, – сказал сэр Эмброуз Эберкромби, поднимаясь по ступенькам веранды. – Ну и жарища была нынче. Присяду с вашего позволения. Хватит. – Он повернулся к молодому англичанину, наливавшему ему виски. – Теперь дополна содовой, пожалуйста.

Сэр Эмброуз носил костюм из темно-серой фланели, галстук итонской крикетной команды и соломенную шляпу, на которой была лента цветов фешенебельного крикетного клуба Англии. В этом костюме он неизменно появлялся в солнечные дни, а когда погода давала для этого повод, надевал фуражку с большим козырьком и шотландскую накидку с капюшоном. Ему было, как туманно выражалась леди Эберкромби, «около шестидесяти», однако, потратив долгие усилия на то, чтоб казаться моложе своих лет, он уповал теперь на почести, которые приносит возраст. В самое последнее время его почему-то стало тешить прозвище «Наш Старикан».

– Давно уже собирался навестить вас. Вот что здесь паршиво, так это то, что дел до черта, дела тебя засасывают и не остается времени для контактов. А нам ведь не годится терять связь. Мы, англичашки, должны держаться вместе. И ты тоже не должен прятаться, Фрэнк, слышишь, старый отшельник.

– Я еще помню время, когда ты жил здесь по соседству.

– Правда? Подумать только. Ты, должно быть, прав. Давненько же это было. Еще до того, как мы перебрались на Беверли-Хиллз. Ты знаешь, конечно, что теперь-то мы в Бел-Эйр. Сказать по правде, там мне тоже не сидится. Я купил участок на Пэсифик-Пэлисейдз. Жду только, когда строительство подешевеет. Так где ж это я тогда жил? Вон там, напротив, через улицу?

Именно там, через улицу, лет двадцать назад или больше, когда этот ныне заброшенный район был еще самым фешенебельным. Сэр Фрэнсис, едва вступивший в средний возраст, был в те времена единственным аристократом в Голливуде, старейшиной здешнего английского общества, главным сценаристом компании «Мегалополитен пикчерз» и президентом крикетного клуба. В те времена молодой или моложавый Эмброуз Эберкромби мельтешил на съемочных площадках, создавая свою знаменитую серию изнуряющих акробатически-героически-исторических ролей, и почти каждый вечер заходил к сэру Фрэнсису, чтобы подкрепиться. Теперь английские титулы наводняли Голливуд, и некоторые были подлинными, а сэр Эберкромби, как передавали, с пренебрежением отзывался о сэре Фрэнсисе, называя его «аристократом эпохи Ллойд Джорджа»[1]. Сапоги-скороходы, стремительная обувь неудачника, далеко унесли старого джентльмена от стареющего. На студии сэр Фрэнсис опустился до отдела рекламы, а в крикетном клубе был теперь лишь одним из десятка его вице-президентов. И плавательный бассейн, в котором некогда, точно в аквариуме, поблескивали длинные конечности забытых ныне красавиц, был пуст, потрескался и зарос сорной травой.

И все-таки между двумя джентльменами сохранилось какое-то подобие рыцарственной связи.

– Как дела у вас в «Мегало»? – спросил сэр Эмброуз.

– Сильно обеспокоены. Неприятности с Хуанитой дель Пабло.

– Сладострастная, томительная и ненасытная?

– Эпитеты не совсем те. Ее называют, точнее сказать – называли, «вспыльчивой, блистательной и садистски жестокой». Можешь мне поверить, потому что я сам эти эпитеты придумал. Тогда это было, как здесь выражаются, экстра-класс и внесло новую струю в рекламу кинозвезд.

Мисс дель Пабло была с самого начала под моим особым покровительством. Я помню день, когда она здесь появилась. Ее купил бедняга Лео – за глаза ее. Звали ее тогда Крошка Ааронсон – у нее были великолепные глаза и роскошные черные волосы. Так что Лео сделал из нее испанку. Он больше чем наполовину укоротил ей нос и послал на шесть недель в Мексику изучать стиль фламенко. Потом передал ее мне. Это я придумал ей имя. Это я сделал ее антифашистской беженкой. Это я объявил, что она возненавидела мужчин после того, что ей пришлось претерпеть от франкистских марокканцев. Тогда это был новый поворот. И он сработал. Она и впрямь была очень хороша в своем роде – этакий, знаешь ли, устрашающий природный оскал. Ноги у нее, правда, никогда не были фотогеничными, но мы выпускали ее в длинных юбках, а в сценах насилия снимали нижнюю часть тела с дублершей. Я гордился ею, и она годна была еще по меньшей мере лет на десять работы.

Ну а теперь тут у них в верхах новая политика. В этом году мы выпускаем только здоровые фильмы, чтобы угодить Лиге благопристойности. Так что бедной Хуаните приходится начинать все сначала – в амплуа ирландской простушки. Ей высветлили волосы и выкрасили их в морковный цвет. Я им объяснил, что ирландские простушки темноволосые, но консультант по цвету настоял на морковном. Она теперь по десять часов в день учится говорить с ирландским акцентом, а ей, бедняжке, еще вдобавок вытащили все зубы. Раньше ей никогда не приходилось улыбаться открытой улыбкой, а для злой усмешки ее собственные зубы были совсем не плохи. Теперь ей все время придется хохотать как безумной. Значит, нужны зубные протезы.

Я бился три дня, подыскивая для нее подходящее имя. Ни одно ей не понравилось. Предложил Морин – так их тут уже две; Диэйдра – никто не смог это выговорить; Уна – звучит по-китайски; Бриджит – слишком банально. Просто она не в духе, вот и все.

Сэр Эмброуз в соответствии с местным обычаем не слышал почти ничего из того, что говорил его собеседник.

– Да-да, – сказал он, – здоровые фильмы. Идея, конечно, правильная. Я заявил в «Клубе ножа и вилки»: «Всю жизнь я придерживался в кинематографе двух принципов: никогда не делай перед кинокамерой того, чего не сделал бы дома, и никогда не делай дома того, чего не сделал бы перед камерой».

Он стал подробно развивать эту тему, а сэр Фрэнсис, в свою очередь, углубился в собственные мысли. Так два аристократа добрый час просидели рядом в качалках, то давая волю красноречию, то рассеянно погружаясь в думы и созерцая вечерние сумерки сквозь монокли, и молодой человек наполнял время от времени их стаканы, а заодно и свой собственный.

Вечерний час располагал к воспоминаниям, и, когда собеседник его брал слово, сэр Фрэнсис мысленно переносился на четверть века назад на туманные лондонские улицы, только что освободившиеся на вечные времена и покуда стоит мир от страха перед цеппелинами; перед его глазами вставали то Хэролд Монро, читающий стихи в Книжной лавке поэтов; то последнее выступление Бландена в «Лондонском Меркурии»; то появление Робэна де ла Кондамина на утренниках в «Фениксе»; то обеды со знаменитой Мод на Гровнер-сквер; то чаепития со знаменитым Госсом на Хэновер-террас; то утро, когда он и еще одиннадцать рифмоплетов-неврастеников встретились в пивной на Флит-стрит, чтобы отправиться на денек в Метроленд и поиграть в крикет, а посыльный с гранками из редакции нашел его там и стал хватать за рукав на ходу; то бесчисленные тосты на бесчисленных банкетах в честь бесчисленных сынов Отчизны, чья бессмертная память…

У сэра Эмброуза было больше всяких передряг в прошлом, но жил он настоящим. Размышляя о своем нынешнем положении, сэр Эмброуз неторопливо и любовно перебирал в уме все преимущества этого положения.

– Ладно, – сказал он наконец. – Я, пожалуй, поплетусь. Хозяюшка моя небось заждалась. – Однако он почему-то не встал, а повернулся вместо этого к молодому человеку: – Ну а как ваши дела, Барлоу? Что-то давненько вас не видно на нашем крикетном поле. Должно быть, много работы на «Мегало»?

– Нет. Собственно говоря, срок моего контракта истек три недели назад.

– Ах, вот как! Но вы, наверно, даже рады сейчас отдохнуть. Я вот наверняка был бы рад. – Молодой человек промолчал. – Хотите послушаться моего совета? Сидите спокойно дома, пока не подвернется что-нибудь приличное. Не хватайтесь за первое, что предложат. Эти люди умеют уважать человека, который знает себе цену. И очень важно сохранить уважение этих людей.

У нас, англичашек, положение тут особое, сами знаете, Барлоу. Эти люди, может, и посмеиваются над нами слегка – над тем, как мы говорим, как одеваемся, над нашими моноклями, – может, им кажется, что мы слишком чопорны и держимся особняком, но, видит Бог, они нас уважают. И ваше слово для них гарантия качества. Эти люди не станут зря платить, так что здесь вы встретите только самый цвет английской нации. Я иногда чувствую себя чем-то вроде посла, Барлоу. Я имею в виду ответственность, и ее в той или иной степени несет здесь каждый англичанин. Конечно, мы не можем быть все на самом верху, но все мы на ответственных ролях. Вы никогда не встретите англичанина в самых низах – кроме как в Англии, конечно. И здесь это понимают благодаря тону, который мы задали. Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет.

Несколько лет назад произошел печальный случай с одним весьма приличным молодым человеком, который приехал сюда на должность художника-декоратора. Неглупый малый, однако он тут совсем одичал – стал носить покупные туфли, ремень вместо подтяжек; расхаживал без галстука и ел в этих аптечных забегаловках. А потом – вы просто не поверите – ушел со студии и открыл ресторанчик на паях с каким-то итальянцем. Тот его, конечно, надул, и вскоре он уже стоял за стойкой – смешивал коктейли. Жуткая история. Мы собрали в крикетном клубе деньги по подписке, хотели отослать его обратно в Англию, так этот мерзавец не захотел ехать. Сказал, что ему тут, видите ли, нравится. Человек этот причинил нам непоправимое зло, Барлоу. Иначе как дезертирством это не назовешь. К счастью, тут началась война. Он отправился домой как миленький и был убит в Норвегии. Он искупил свою вину, но я всегда думаю, насколько же лучше не иметь вины, которую следует искупить.

Так вот, у вас есть имя в вашей собственной сфере, Барлоу. Иначе вы бы здесь не оказались. Конечно, сейчас спрос на поэтов не такой уж большой, но рано или поздно поэт им понадобится, и вот тогда они придут к вам на поклон – если только, конечно, вы не сделаете за это время ничего такого, что уронило бы вас в их глазах. Вы меня понимаете?

Ну ладно, я что-то совсем заболтался с вами, а дома моя хозяюшка ждет меня к ужину. Я уж поплетусь. До свиданья, Фрэнк, рад был с тобой побеседовать. Заглядывал бы почаще к нам в крикетный клуб. До свиданья, молодой человек, и запомните то, что я вам сказал. Вы можете подумать: вот ведь старый хрыч, учить вздумал, но поверьте, уж в этом-то я кое-что смыслю. Не надо, не провожайте, дорогу я знаю.

Было уже совсем темно. Фары автомобиля, ждавшего их гостя у калитки, разбрызгали сверкающий веер лучей за пальмами, скользнули по фасаду бунгало и постепенно померкли в стороне Голливудского бульвара.

– Что вы поняли из всего этого? – спросил Деннис Барлоу.

– Он что-то прослышал. Оттого и приезжал.

– Это должно было выплыть наружу.

– Разумеется. И если расценивать изгнание из здешнего английского общества как мученичество, можете приготовиться к нимбу и пальмовой ветви. Вы сегодня не были на службе?

– Я в ночную смену. Мне даже удалось сегодня кое-что написать. Тридцать строк. Хотите взглянуть?

– Нет, – сказал сэр Фрэнк. – Одно из бесчисленных преимуществ моего изгнания – то, что мне не приходится читать неопубликованных стихов и, если на то пошло, вообще никаких стихов, опубликованных или неопубликованных. Заберите их, мой мальчик, шлифуйте и отделывайте на досуге. Меня они только расстроят. Я не пойму их и, может, даже усомнюсь в целесообразности вашей жертвы, которую я и сейчас так горячо одобряю. Вы – молодой гений, надежда английской поэзии. Я слышал об этом, и я в это свято верю. Я выполнил свой долг перед искусством уже тем, что помог вам бежать из упряжки, с которой сам давно и счастливо примирился.

Вас не водили в детстве на рождественское представление, которое называется «У конца радуги»? Очень глупая пьеска. Там святой Георгий и какой-то мичман летят на ковре-самолете спасать детей, которые заблудились и попали в страну Дракона. Так вот, мне это всегда казалось грубым вмешательством в чужую жизнь. Эти детишки были там совершенно счастливы. Получая письма из дому, насколько мне помнится, они кланялись с почтительностью, но даже не вскрывали их. Ваши стихи для меня – это письма из дому, так же как и Кьеркегор, и Кафка, и «Шотландец» Уилсон. Я кланяюсь, не возмущаясь и не протестуя. Налейте мне еще, дружок. Я ведь ваше memento mori[2]. Я крепко завяз в путах короля Дракона. Голливуд стал моей жизнью.

Вы, может быть, видели тут в одном из журналов фотографию отрезанной собачьей головы – русские, осуществляя какие-то гнусные планы Москвы, поддерживают жизнь в этой голове, подкачивая в нее кровь из бутылочки. Так вот, когда эта собачья голова чует кошачий запах, с языка у нее капает слюна. Так и мы здесь все. Студии подкачивают в нас жизнь из бутылочки. Так что мы еще сохраняем способность к нескольким простейшим реакциям – но не более того. А если нас когда-нибудь отсоединят от бутылочки, мы просто погибнем. Мне приятно думать, что именно мой пример, который был у вас перед глазами изо дня в день больше года, вдохновил вас на героическое решение обосноваться в независимой профессии. Вы видели пример, а время от времени, вероятно, слышали и совет. Уж я, должно быть, не жалел слов, убеждая вас бросить студию, пока вы еще можете это сделать.

– Да, убеждали. Тысячу раз.

– Ну уж, конечно, не так часто. Раз или два, находясь в подпитии. Но уж не тысячу. И мой совет, вероятно, сводился к тому, чтобы вы вернулись в Европу. Однако никогда я не рекомендовал вам ничего столь безудержно мрачного, прямо-таки елизаветински жуткого, как эта работа, которую вы выбрали. Ну а что, ваш нынешний хозяин доволен вами, как вы думаете?

– Мои манеры соответствуют. Так он сказал мне вчера. Человек, который работал до меня, оскорблял чувства клиентов трудовым энтузиазмом. Я кажусь им почтительным. Из-за сочетания моей меланхолии с английским акцентом. Некоторые наши клиенты уже отзывались об этом с одобрением.

– Ну а наши соотечественники? Боюсь, что от них мы не можем ждать сочувствия. Как выразился наш гость? «Есть должности, на которые англичанин просто не пойдет». Ваша должность, мой мальчик, стоит в этом ряду далеко не последней.

После ужина Деннис Барлоу отправился на работу. Он мчался в машине по направлению к Бербанку, мимо ярко освещенных мотелей, мимо позлащенных врат и залитых светом храмов в мемориальном парке «Шелестящего дола» до самой окраины, где размещалось его бюро. Мисс Майра Поски, его сослуживица, ожидала сменщика, освежив косметику и уже водрузив на голову шляпку.

– Надеюсь, не опоздал?

– Вы умничка. У меня свидание возле планетария, не то б я непременно осталась и сварила вам чашечку кофе. Работы весь день не было – разослала несколько поминальных карточек, вот и все. Да, мистер Шульц сказал, что, если что-нибудь поступит, ставьте сразу на лед – такая жара. Ну, счастливо. – И она ушла, оставив бюро на Денниса.

Контора была обставлена с мрачной изыс-канностью, оживляемой лишь двумя бронзовыми щенками на камине. Только низенькая стальная тележка, отделанная белой эмалью, отличала эту контору от сотни тысяч других американских контор и приемных, тележка да еще больничный запах. Около телефона стояла вазочка с розами – запах роз мешался с запахом карболки, однако не мог его одолеть.

Деннис уселся в одно из кресел, положил ноги на тележку и погрузился в чтение. Служба в военно-воздушных силах превратила его из простого любителя чтения в запойного книгочея. Существовали некоторые вполне известные и даже избитые стихотворные строки, которые из всего множества ассоциаций с неизбежностью рождали в нем именно те ощущения, которых он жаждал; он не экспериментировал – это было патентованное средство, его надежное снадобье, великое колдовство. Он открывал антологию, как женщина вскрывает пачку любимых сигарет.

За окнами – в город и прочь из города – непрерывным потоком неслись машины, ослепляя светом фар, оглушая рычанием приемников, включенных на полную громкость.

«В твоих объятиях тихо угасаю, – читал он, – я здесь, у мира сонного предела»[3]. – И повторял про себя: «Здесь, у мира сонного предела. Здесь, у мира сонного предела…» – как монах на молитве, который без конца повторяет все один и тот же текст, полный тайного смысла.

Неожиданно зазвонил телефон.

– «Угодья лучшего мира», – ответил он.

Послышался женский голос, охрипший, как ему показалось, от волнения: при других обстоятельствах он подумал бы, что женщина пьяна.

– Говорит Теодора Хайнкель, миссис Уолтер Хайнкель, Виа Долороза, дом 207, Бел-Эйр. Вы должны приехать немедленно. Не могу рассказать вам по телефону. Мой маленький Артур… его только что принесли. Он как выбежал утром из дому, так больше и не вернулся. Я не особенно волновалась, потому что уже не раз бывало, что он убегал. Я говорю мистеру Хайнкелю: «Уолтер, как же я пойду на этот прием, когда я даже не знаю, где Артур», а мистер Хайнкель говорит: «Какого черта! Не можем же мы в последнюю минуту подвести миссис Лестер Скрип», так что я и поехала, а там я за столом сидела по правую руку от мистера Лестера Скрипа, как вдруг они пришли и говорят… Алло, алло, вы слушаете?

Деннис поднял трубку, уже давно лежавшую на промокашке.

– Выезжаю немедленно, миссис Хайнкель. Улица Долороза, 207, так вы, кажется, сказали.

– Я сказала, что я как раз сидела за столом справа от мистера Лестера Скрипа, когда мне сообщили про это. Мистеру Скрипу и мистеру Хайнкелю пришлось меня под руки вести до автомобиля.

– Я выезжаю немедленно.

– Сколько буду жить, себе не прощу. Подумать только, дома никого не было, когда его принесли. Прислуга ушла, и шоферу мусорной машины пришлось звонить нам из аптеки… Алло, алло, вы слышите? Я сказала, что мусорщику пришлось звонить из аптеки.

– Я еду, миссис Хайнкель.

Деннис запер контору и задом вывел машину из гаража – на сей раз не свою машину, а простой черный фургон, которым они пользовались для служебных выездов. Через полчаса он был уже в обители горя. Тучный мужчина встретил его на садовой дорожке. Он был приодет для вечернего приема в соответствии с самой последней здешней модой – костюм из твида, сандалии, шелковая рубашка травянисто-зеленого цвета с открытым воротом и вышитой монограммой во всю грудь.

– Рад вас видеть! – сказал он.

– Мистеру У. X. всякого счастья![4] – невольно произнес Деннис.

– Простите? Не понял.

– Я из «Угодьев лучшего мира».

– Да-да, заходите.

Деннис открыл заднюю дверь фургона и вынул алюминиевый контейнер. – Хватит?

– Останется.

Они вошли в дом. В холле, сжимая в руке стакан, сидела женщина в длинном вечернем платье с глубоким вырезом и в бриллиантовой тиаре.

– Это было ужасное переживание для миссис Хайнкель.

– Я не хочу его видеть. Не хочу говорить об этом, – сказала женщина.

– Фирма «Угодья лучшего мира» берет на себя все хлопоты, – сказал Деннис.

– Вон там, – сказал мистер Хайнкель. – В буфетной.

Терьер лежал на сушильной доске возле раковины. Деннис перенес его в контейнер.

– Вы не согласились бы помочь мне?

Вдвоем с мистером Хайнкелем они донесли свою ношу до фургона.

– Как вы хотели бы – обсудить все приготовления сейчас или заехать к нам утром?

– По утрам я очень занят, – сказал мистер Хайнкель. – Пройдемте в мой кабинет.

На письменном столе стоял поднос. Они налили себе виски.

– У меня есть проспект, рекламирующий наши услуги. Что вы предпочитаете – простое погребение или кремацию?

– Простите? Не понял.

– Зарыть или сжечь?

– Сжечь, я думаю.

– У меня есть фотографии, на которых представлены урны различных стилей.

– Самая лучшая нас устроит.

– Вы хотите получить нишу в нашем колумбарии или предпочли бы держать останки у себя дома?

– Вот это, что вы назвали первым.

– А как в отношении религиозных обрядов? У нас есть пастор, который охотно отправляет службу.

– Видите ли, мистер…

– Барлоу.

– Так вот, мистер Барлоу, мы с женой люди не очень набожные, однако тут такой случай, что миссис Хайнкель, пожалуй, пригодилось бы все, что можно, по части утешения.

– Погребение по первому классу в нашем бюро содержит ряд совершенно оригинальных процедур. Так, в момент предания тела огню из крематория вылетает отпущенный на волю белый голубь, символизирующий душу усопшего.

– Да, – сказал мистер Хайнкель. – Полагаю, что миссис Хайнкель это дело с голубем понравится.

– Каждую годовщину вы будете совершенно бесплатно получать по почте поминальную карточку следующего содержания: «Ваш маленький Артур вспоминает вас сегодня на небе и виляет хвостом».

– Прекрасная идея, мистер Барлоу.

– В таком случае вам только остается подписать заказ и…

Миссис Хайнкель печально кивнула ему, когда он проходил через холл. Мистер Хайнкель проводил его до машины.

– Рад был познакомиться с вами, мистер Барлоу. Право же, вы избавили меня от многих хлопот.

– Именно этой цели служит бюро «Угодья лучшего мира», – сказал Деннис и укатил прочь.

Затормозив у здания конторы, он перетащил собаку в холодильник.

Это была вместительная камера, в которой уже хранилось два или три небольших трупика. Возле сиамской кошечки стояла банка фруктового сока и тарелка с бутербродами. Деннис перенес свой ужин в приемную и, жуя бутерброд, вернулся к прерванному чтению.