Читать книгу И побольше флагов - Ивлин Во - Страница 8

Руперт Брук, Рубака Билл[11]. Неизвестный солдат – вот каким видели его три любящие женщины, но, сидя за поздним завтраком в мастерской Поппет Грин, Бэзил катастрофически не дотягивал до этих идеальных образов. В это утро ему было сильно не по себе по двум причинам, первой из которых был переизбыток спиртного, выпитого им накануне в компании друзей Поппет; второй же являлась унизительная потеря лица сейчас, когда Бэзил пытался оправдаться и объяснить Поппет, как он мог утверждать, что войны не будет. Накануне он говорил об этом не гадательно, а как о факте, известном только ему и еще двум-трем главнейшим немецким военачальникам, ведущим представителям прусской военщины; он сообщил им вчера, что военные позволяют нацистам играть в свою игру до тех пор, пока не раскрыты карты, добавив, что узнал это непосредственно от фон Фриша. В июльской чистке 1936 года военные сломали хребет нацистской партии и теперь позволяют этим марионеткам – Гитлеру, Геббельсу и Герингу – действовать лишь постольку поскольку, если считают их действия эффективными. Но немецкая армия, как и прочие армии, настроена пацифистски, и как только выяснится, что Гитлер замышляет войну, он будет убит. Бэзил распространялся на эту тему, возвращаясь к ней вновь и вновь за столиком ресторана на Шарлотт-стрит, и так как друзья Поппет Бэзила не знали и не привыкли общаться с людьми, ссылающимися на знакомство с сильными мира сего, Поппет наслаждалась почетом и уважением, косвенно распространявшимися и на нее. Бэзил тоже не привык к тому, чтобы ему почтительно внимали, и, соответственно, был раздосадован теперь, когда сказанное им вызывало упреки.

– Ну так что? – сердито подала от плиты голос Поппет. – Когда армия вмешается и убьет Гитлера?

Она была замечательно глупа и именно поэтому привлекла внимание Бэзила сразу же, как только их три недели назад познакомил Амброуз Силк. С Поппет Бэзил провел все то время, которое обещал Анджеле провести в Каннах, на нее потратил те двадцать фунтов, что Анджела прислала ему на дорогу. Даже теперь, когда ее туповатое лицо искажала насмешка, сердце Бэзила таяло при взгляде на него.

Доказательствами глупости изобиловали и картины Поппет, завершенные и неоконченные, загромождавшие мастерскую. Восемьдесят лет назад она писала бы рыцарей в доспехах и печальных дам в мантильях, пятьдесят лет назад это были бы ночные пейзажи, двадцать лет назад – многочисленные Пьеро и плакучие ивы, теперь же, в 1939-м, на картинах ее красовались отрубленные головы, зеленые лошади на лиловой траве, морские водоросли, раковины, мох и лишайники, тщательно выписанные и разбросанные по полотну в манере Дали. Сейчас на мольберте Поппет была огромных размеров, детально написанная, но почему-то канареечно-желтая на леденцово-карамельном фоне голова Афродиты Милосской. «Дорогой мой, – сказал ему Амброуз, – в ее работах так и слышится скрип. Это скрипит ее воображение, скрипит в буквальном смысле, как корсет на какой-нибудь старой грымзе».

– Они разбомбят Лондон! Что мне делать? – жалобно вопрошала Поппет. – Куда податься? Кончена моя живопись! Может, стоит поступить, как Петруша с Цветиком? (Два великих поэта, ее знакомые, незадолго перед тем перебравшиеся в Нью-Йорк.)

– Пересекать Атлантику сейчас еще опаснее, чем оставаться в Лондоне, – заметил Бэзил. – Авианалетов на Лондон не будет.

– Заткнись ты, ради бога! И тут как раз раздался вой сирен. Поппет замерла от ужаса. – О боже! Это все ты! Ты накликал! Прилетели!

– Очень кстати! Безошибочный временной расчет всегда был сильной стороной Гитлера, – рассмеялся Бэзил.

Поппет принялась лихорадочно одеваться, продолжая осыпать его бессильными упреками:

– Ты говорил, что войны не будет! Что бомбардировщики не прилетят! Вот теперь нас всех поубивают, а ты тут расселся и только языком треплешь!

– Знаешь, я думаю, что для сюрреалиста авианалет это просто находка: сколько возможностей для композиций: оторванные руки-ноги, вещи, разбросанные как попало… всякое такое…

– И зачем только я с тобой встретилась! Зачем не посвятила себя церкви! Ведь я выросла в монастыре и даже хотела принять монашество. А вот теперь меня убьют! Где мой противогаз? Я с ума сойду, если не найду его!

Бэзил вновь опустился на диван и принялся увлеченно за ней наблюдать. Вот такими он любил женщин, любил видеть их в панике. Он всегда внутренне ликовал, наблюдая женщину в нелепой ситуации, когда, например, в сезон спаржи растопленное масло пачкало подбородок собеседницы, уродуя и делая ее смешной, в то время как она продолжала беседу и поворачивала к нему головку, не догадываясь о том, как выглядит в его глазах.

– Ну реши же, наконец, чего ты боишься! – увещевал он девушку. – Боишься бомб и мощной взрывной волны – спустись в бомбоубежище. Боишься газов – задрай слуховой люк в потолке и оставайся здесь. Так или иначе, о противогазе беспокоиться я бы не стал. Если они чем-то и воспользуются, это будут пары мышьяка, а противогаз в таком случае бессилен. Сначала ты этот мышьяк и вовсе не почувствуешь. Дня два и догадываться не будешь, что к тебе применили газ, а потом станет поздно. Вообще, похоже, что и сейчас газ уже пущен. Если они достаточно высоко, а ветер в нашу сторону, то штуку эту разносит миль на двадцать. Вот симптомы, когда они проявляются, действительно ужасны…

Но Поппет уже не слышала его: тихонько постанывая, она мчалась вниз по лестнице.

Бэзил оделся и, задержавшись лишь затем, чтобы пририсовать голове Афродиты на мольберте рыжие усы, не спеша вышел на улицу.

Обычную пустынность воскресного утра в Южном Кенсингтоне предельно усугубил страх перед налетом. Человек в жестяном шлеме крикнул Бэзилу через улицу:

– Топай в убежище! Ты! Тебе, тебе говорю!

Бэзил перешел к нему на противоположный тротуар и негромко проговорил:

– Эм-один-тринадцать.

– Чего?

– Эм-один-тринадцать.

– Я что-то не врубаюсь…

– А врубиться бы стоило, – сурово произнес Бэзил. – Вы обязаны знать, что работники Эм-один-тринадцать свободны в своих передвижениях в любое время суток.

– Я, конечно, извиняюсь, – сказал патрульный, – но я только вчера заступил. Повезло мне – две тревоги подряд. Здорово!

Не успел он это договорить, как прозвучал сигнал отбоя.

– Ах, вот незадача…

Бэзил посчитал, что этот представитель власти как-то слишком лучезарно весел для первых часов войны и что страшные картины газовой атаки, которые он живописал для Поппет, пропали впустую, – в паническом состоянии Поппет оказалась неспособна даже выслушать его. Стоило обратиться к более восприимчивой аудитории.

– Мужайтесь, – проговорил он. – Возможно, в эту самую минуту вы вдыхаете пары мышьяка. Последите за своей мочой пару дней.

– Да? Послушайте, а откуда вы, вы сказали?..

– Из Эм-один-тринадцать.

– Это что, как-то связано с газами?

– Это, могу вас заверить, считай, со всем связано. Удачного утра!

Он повернулся, чтобы уйти, но патрульный не отставал:

– А унюхать-то его можно?

– Нет.

– Кашляешь от него или как?

– Нет.

– И вы думаете, они вот прямо сейчас сбросили на нас эту гадость? Сами тю-тю, а мы тут подыхай?

– Я ничего не думаю, дорогой мой. Выяснить, что к чему, это ваша работа как дежурного патруля.

– Да?

Будет знать, как орать на меня через улицу, подумал Бэзил.

* * *

После сигнала отбоя в мастерской Поппет собралась разношерстная компания ее друзей.

– А я ни капельки не испугалась. И так поразилась собственной храбрости, что прямо голова пошла кругом!

– А я не то чтобы испугался. Просто настроение испортилось.

– А я даже порадовался. Ведь который год мы все твердим, что общественное устройство наше из рук вон плохо и обречено, правда же? Иными словами, какой нам предоставляют выбор – концлагерь или взлететь на воздух к чертовой матери, правда же? Я сидел и думал, насколько же предпочтительнее для меня взлететь на воздух, чем торчать в концлагере, где тебя бьют резиновыми дубинками!

– А я испугалась, – сказала Поппет.

– Милая Поппет, ты отличаешься здоровыми реакциями. Эрхман тебя просто преобразил.

– Ну, не уверена, что на этот раз мои реакции были такими уж здоровыми. Знаете, я поймала себя на том, что молюсь в прямом смысле слова!

– Что ты говоришь! Серьезно? Это никуда не годится. Обратись-ка ты опять к Эрхману…

– Если только он не в концлагере.

– Все там будем.

– Если кто-нибудь еще раз скажет слово «концлагерь», я, ей-богу, на стенку полезу, – вспылил Амброуз Силк. («У него в Мюнхене, – несчастная любовь, – шепнул один из друзей Поппет другому. – А потом просочилось, что эта коричневая скотина наполовину еврей, так его и убрали куда подальше».) – Давайте-ка лучше забудем про войну и полюбуемся картинами Поппет. Вот эта, – продолжал Амброуз, останавливаясь перед Афродитой, – мне нравится! Это хорошо! Слышишь, Поппет, хорошо! Эти усы… Они свидетельствуют о том, что как художник ты перешла некий Рубикон и чувствуешь в себе достаточно сил, чтобы иронизировать. Вспоминаются эти чудесные, исполненные драматизма старые каштаны в Петрушиной «Вариации на тему “Герники”»! Ты растешь, Поппет, милая! Уж не влияние ли это старого греховодника, а? Бедняга Бэзил, мало того, что быть enfant terrible[12] в тридцать шесть лет – участь незавидная, так еще и молодежь видит в тебе эдакого дряхлого Бульдога Драммонда[13].

Амброуз Силк был старше Поппет и ее друзей. Строго говоря, он был одних лет с Бэзилом, с которым со студенческих лет сохранял не совсем ясные, полные взаимных подкалываний приятельские отношения. В Оксфорде в те дни, в середине двадцатых, когда последние из ветеранов-фронтовиков сошли со сцены, а молодое, пуритански настроенное и политически ориентированное поколение либо еще не сколотилось, либо в должной мере не проявило себя, в те дни широких брюк и свитеров с высоким воротом, когда что ни вечер машины припарковывались возле «Орла с распростертыми крыльями» в Тейме – клубов и кружков тогда было мало, и лишь изысканная экстравагантность друзей, которых в последующие годы жизнь разбросала так далеко – не докричишься, разводила в разные стороны, открывая иные, более широкие горизонты. Амброуз в те дни отметился комическим и позорным выступлением на скачках с препятствиями, проходивших в колледже Крайст-Черч, а Питер Пастмастер посещал Palais de Danse[14] в Рединге, переодевшись в женское платье. Аластер Диби-Вейн-Трампингтон, поглощенный по-юношески незрелыми изысканиями насчет того, насколько далеко в отношениях с ним готова зайти та или иная из похотливых дебютанток, находил все же время, чтобы, сидя в Миклхемае за стаканчиком портвейна, без малейших признаков неодобрения выслушивать стенания Амброуза по поводу неразделенности его любви к некоему члену команды гребцов. Теперь же Амброуз из всех старых друзей мало с кем виделся, кроме Бэзила. Ему казалось, что все его бросили, и в минуты, когда в нем взыгрывало тщеславие, а аудитория представлялась подходящей, он примерял на себя роль мученика святого искусства, ни в чем и никогда не делавшего уступок Маммоне. «Нет, с вами, можно сказать, мне не совсем по пути», – заявил он однажды Петруше и Цветику, когда те принялись втолковывать ему, что, лишь став пролетарием (понятие это в их представлении никак не было связано с педантской идеей продолжения рода, а подразумевало лишь необходимость неквалифицированного и плохо оплачиваемого труда), он, Бэзил, может рассчитывать, что станет когда-нибудь стоящим писателем. «Нет, с вами, можно сказать, мне не совсем по пути, дорогие мои Петруша и Цветик, но одно по крайней мере вам должно быть известно: я никогда не продавался и не продамся сильным мира сего!»

Охваченный подобным настроением, он воображал себя призрачной тенью, бредущей по нескончаемой шикарной улице, встречающей его распахнутыми дверями, откуда несутся возгласы лакеев: «Заходи, стань одним из нас, польсти нашим хозяевам, и ты получишь свой кусок!» Но Амброуз гордо и храбро продолжает свой путь. «Я безнадежно застрял во времени, осененном башней из слоновой кости», – говорил он.

Несчастье его состояло в том, что как писатель он был признан всеми, кроме тех, с кем общался особенно тесно. Поппет с друзьями видели в нем лишь какой-то чудом сохранившийся раритет, персонаж со страниц «Желтой книги»[15]. Чем усерднее старался Амброуз оказаться в струе, быть заодно с жесткими молодыми пролетариями нового десятилетия, тем более старомодным он им казался. Сама его внешность, весь этот щеголеватый блеск юного Дизраэли выделяли и отдаляли его от них. Вечно потертый и обтрепанный Бэзил был не столь нелеп и неуместен.

Зная это, Амброуз с особым удовольствием называл последнего старым греховодником.