Читать книгу Звериное царство - Жан-Батист Дель Амо - Страница 2

Весной и летом он каждый вечер садится на маленькую трухлявую, подбитую гвоздями скамейку с подкашивающимиcя ножками. Она стоит под освещенным окном комнаты, где разыгрывается театр теней. На массивном дубовом столе потрескивает и вздыхает масляная лампа, в очаге горит «вечный» огонь, играя суетливым силуэтом хозяйки, лепит его к стене, подбрасывает к потолочным балкам, ломает об угол, и этот желтый неверный свет увеличивает комнату в размерах, раздвигает границы мрака во дворе, и только неподвижная мужская фигура остается темной в некоем подобии контражура. В любое время года он ждет наступления ночи на деревянной скамейке, где когда-то сидел его отец. За много лет ножки покрылись мхом и вросли в землю, так что вставать с нее хозяину стало затруднительно, но ему и в голову не приходит поставить новую, пока у старушки цела хоть одна доска. Он убежден, что вещи должны как можно дольше сохраняться в первозданном виде, меняясь только под воздействием времени.

Он возвращается с поля, разувается на крыльце, опираясь о косяк, тщательно стряхивает грязь с ботинок, останавливается на пороге комнаты, втягивает воздух, влажный от дыхания животных, скучные запахи рагу и супа, от которых запотевают стекла, и вспоминает, как в детстве стоял у окна в ожидании, когда мать знаком позовет его к столу, а потом появится отец и даст ему дружеского тычка в плечо. Длинное худое тело мужчины сутулится, шея сгибается под необычным углом. Она так продубилась на солнце, что не светлеет и остается смуглой даже зимой. Первый позвонок, похожий на мозолистую кисту, торчит между плечами. Он снимает бесформенную шляпу, обнажает лысую голову и несколько секунд ощупывает ее ладонями, как будто пытается вспомнить, что делать дальше, или надеется услышать голос матери, давно проглоченной и переваренной землей: она всегда говорила ему, что делать. Жена упорно молчит, и он наконец решается – делает шаг, втаскивая за собой собственную вонь и животные запахи, идет к выгородке, где стоит супружеская кровать, и открывает дверь. Садится на край матраса, опирается на спинку с искусной резьбой, расстегивает грязную рубаху, то и дело заходясь кашлем. День подошел к концу, и силы иссякли. Болезнь не пощадила его плоть, тело стало легким, но ему трудно сохранять вертикальное положение, кажется, что он в любой момент может сломаться, сорваться вниз, как лист с ветки, планируя в спертом воздухе комнаты справа налево и слева направо, а потом бесшумно опуститься на пол или залететь под кровать.

Стоящий на огне чугунок согрелся, мать дала Элеоноре кувшин с холодной водой, и девочка медленно, торжественной поступью пошла к отцу. Вода, несмотря на все ее старания, льется через край ей на руки и закатанные рукава рубашки. Ребенок чувствует затылком недобрый взгляд матери. Та идет следом, рискуя обварить дочь кипятком, если та не поторопится. В полумраке отец напоминает большую птицу. Он сидит, уперев локти в колени, и созерцает сучки на дверях гардероба и фитилек свечи на туалетном столике. Отражаясь в висящем на стене овальном зеркале, она высвечивает комнату в гротескном, искаженном виде. Через отверстие в саманной стене на уровне человеческих глаз видны головы двух задумчиво вздыхающих коров. Жар от их тел и свежего навоза согревает людей. В синеватых зрачках животных можно разглядеть сценки, которые разыгрываются в комнате на фоне очага. При виде жены и дочери мужчина выныривает из задумчивости, овладевшей его чахлым телом с выступающими жилами. Он собирается с силами, встает, распрямляет бледную спину, заросшую седыми волосками, напоминающими сорняки в бороздах пашни. Живот, желтый от пламени свечи, втягивается, мужчина расслабляет руки с мозолистыми локтями и пробует улыбаться.

Мать наливает горячую воду в таз на туалетном столике. Забирает у Элеоноры кувшин, ставит его на полку и возвращается на кухню, даже не взглянув на мужа, как будто ей неприятен вид обнаженного до пояса тела, такого же истощенного, как у Спасителя на распятии в изножье кровати. Женщина обращается к Всевышнему в молитвах на сон грядущий при тусклом свете лампадки. Он напоминает ей мужа, лежащего рядом в кровати. Она с трудом выносит соседство с этим костлявым липко-потным телом, которое то и дело сотрясает кашель, но иногда ее посещает пугающая мысль: что, если, отворачиваясь от мужа, оплодотворявшего ее чрево, она отворачивается от Отца и Сына и предает веру? Движимая чувством вины, она бросает взгляд на супруга и в порыве внезапного озлобленного сострадания встает, чтобы вылить из тазика кровавые сгустки мокроты, готовит горчичник, смешивает питье из водки, тмина и меда. Больной тяжело приподнимается в подушках и, почти растроганный женской заботой, отхлебывает из чашки, стараясь не пить слишком быстро бесполезную горькую микстуру. Она стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу. Виде́ние распятого мужа успело растаять, унеся с собой чувство вины, и женщина хочет одного – вернуться поскорее в постель и раствориться, спрятаться во сне. Она отворачивается, ворчит, но так тихо, что он принимает ее слова за жалобы на его никудышное здоровье, на хроническое воспаление легких, привязавшееся к нему десять лет назад и превратившее крепкого мужчину в усталое нескладное существо, место которому в санатории. На самом деле она пеняет злой судьбе: за что ты так ополчилась на меня, разве мало того, что я долго ходила за лежачей матерью и хоронила родителей?

Когда отец наклоняется над тазиком, зачерпывает теплую воду и подносит ладони к лицу, Элеонора, стоя поодаль, внимательно следит за каждым его жестом, совершаемым ежевечерне в строго определенном порядке, в одном и том же ритме, в световом круге от лампы. Если мать велит ей сесть, она подчиняется, но косится на изгиб мужской спины, «четки» позвонков, намыленную рукавичку, трущую кожу и усталые мышцы, на чистую рубаху, которую он натягивает через голову. Пальцы застегивают пуговички, хрупкие и изящные, как лапки ночных бабочек «мертвая голова», выводящихся на картофельных полях. Потом отец садится за стол, мать занимает место рядом с ним, и он читает осипшим голосом молитву, соединив у лба ладони с шишковатыми суставами и чернотой под ногтями. Все принимаются за еду – жуют молча, скребут ложками по дну тарелок. Навязчиво жужжат мухи, и никто не гонит их от губ. Мать глотает с трудом, проталкивает в желудок застрявший в глотке «камень». Ее раздражают звуки, вылетающие изо рта мужа: он чавкает, причмокивает, хлюпает, лязгает зубами.

Прием пищи – самое ненавистное из занятий, связанных с физическими отправлениями. Мочится мать семейства стоя, задрав юбки, и делает это где попало – в поле, на улице, посреди двора на кучу навоза, и ее жидкость смешивается с испражнениями скотины, а чтобы облегчиться всерьез, заходит за колючий куст и присаживается. Ест она мало, нехотя, с брезгливым выражением на лице и почти сразу насыщается. Чужой аппетит внушает ей омерзение. Она укоряет мужа – за то, что ест, опустив глаза, с подозрением смотрит на дочь, а если отец умильно-жалобно просит еще стаканчик вина, напоминает ему о Ное, который спьяну заголился перед сыновьями, и Лоте, предавшемся блуду с дочерями. Она постится – днями, неделями, пьет только воду, если жажда становится нестерпимой. Летом она велит домочадцам делать припасы, а самим питаться ежевикой и фруктами из сада. Найдя червячка в сливе или в яблоке, она рассматривает поганца, показывает окружающим и… съедает. Говорит, что у него жертвенный вкус. Она усохла, превратилась в бледную безжизненную оболочку, натянутую на узловатые мышцы и выпирающие острые кости. Элеонора видит ее лицо счастливым только на воскресной мессе, после Евхаристии1 и принятого у подножия алтаря причастия. Она с восторженным исступлением «приобщается Тела и Крови Иисуса Христа»2 и с надменным видом возвращается к своей скамье, плотоядно косясь на дароносицу, в которой отец Антуан держит просфоры. Выйдя из церкви, она на несколько мгновений задерживается на паперти, стоит с важным видом, люди вокруг нее разговаривают, а ей вроде как требуется время, чтобы очнуться от грезы. А может, женщина воображает, что причащались все, но получила причастие только она, и это выделяет ее из толпы односельчан, придает значительности. Она осторожно, кончиком языка, отлепляет от неба последние кусочки просфоры и отправляется в обратный путь по холмам, не произнеся ни слова. Тащит дочь за руку, а отец семейства, воспользовавшись редкими «дозволенными» часами свободы, выпивает в кафе с другими мужчинами. Раз в год ее непреодолимо влечет паломничество в Каюзак, в Жимоэс, где она молится в храме Семи Скорбей Пресвятой Девы Марии. Ее статуя, найденная в Средние века одним фермером, по слухам творит чудеса. Женщина чувствует, что между ними существует таинственная связь. Но вот ведь странность: когда под Рождество девушки и парни стучат в дверь ее дома, чтобы спеть вместе гимн, который сулит счастье и здоровье, она не открывает, брюзжит, что, вот, мол, пустишь их – придется поить водкой, одаривать яйцами. Только она различает веру и суеверие. Встретив на рынке гадалку, разворачивается и волочет за собой дочь, едва не выворачивая ребенку плечо, а сама оглядывается на предсказательницу и обливает ее презрением, гневом и сожалением.

Доев, отец отодвигается от стола, встает с тяжелым вздохом, надевает пальто, выходит на улицу, устраивается на скамейке и раскуривает трубочку. Она высвечивает его крючковатый нос и темные, глубоко посаженные глаза. Элеонора выносит ему стаканчик глинтвейна, водки или арманьяка, потом садится рядом на маленькую скамеечку, вдыхает едкий запах табака, который смешивается в сумерках или темноте ночи с ароматами влажной земли, а если днем был ливень, то и воды, и обожженных солнцем кустарников. На закате с пастбища, звеня бубенчиками, возвращается стадо. Мать сидит у огня и прядет лен. Отец не произносит ни слова, но ему нравится, что Элеонора касается рукой его руки. Дочь разделяет отрешенность родителя, всматривается в ночь и спокойствие двора, пурпурную кулису небес, все еще лазоревых за черной линией черепичной крыши пристройки, макушки высоких дубов и каштанов. Домашний скот затихает в хлеву, похрюкивают в свинарнике свиньи, квохчут птицы. В конце лета, когда ночи становятся прохладными, а на величественном куполе прояснившегося неба появляются звезды, она зябко вздрагивает, подсовывает ноги под бок лежащей перед ними собаки и прижимается к отцу. Иногда он поднимает руку, и она прячет голову у него под мышкой.

Это тело ей чужое, как и живущий в нем человек, молчаливый болезненный отец, с которым она за всю свою жизнь вряд ли обменялась сотней слов, невзрачный крестьянин, надрывающийся на работе и как будто жаждущий приблизить свой конец, но – после жатвы, после сева, после пахоты, после… Мать пожимает плечами, вздыхает. Она говорит: «увидим», «если Господь пожелает», «да услышит тебя Всевышний и смилуется над нами». Женщина боится, что он уйдет раньше времени, и как ей тогда жить, сироте, на что растить ребенка? Она вспоминает тяжелые роды – ничего удивительного, старородящая была, двадцати восьми лет. А в довершение всех бед на свет вместо мальчика появилась девка. Сынок-то с юности стал бы подмогой отцу, человеку стойкому и упорному, но не честолюбивому. После него только и останется, что бугристая земля, семейная ферма, приносящая скудные урожаи. Раньше семья мужа владела виноградником, но филлоксера[1] не пощадила несколько раздробленных арпанов[2] каменистой земли, и предок – отец отца – угас от горя, быстро и тихо. Упал у ног своей коровы, которая так и щипала траву в овражке, куда притащила плуг, а хозяин лежал между кочками, сухой и сморщенный, как увядшая лоза. Сельскохозяйственный кризис и падение цен на зерно нанесли крестьянству непоправимый урон. Залежных земель становится все больше, молодежь уезжает, девушки хотят работать кормилицами или служанками в буржуазных семьях, парни идут работать на карьер или подряжаются строить: их натруженные на полевых работах руки хорошо «продаются». Мать иногда говорит, что они скоро останутся одни, будут до конца бороться с этой строптивой землей. Победа останется за ней.

Элеонора сидит неподвижно, она сосредоточена на отце, его дыхание пахнет табаком, камфарой и настойками, он вдыхает их, смочив носовой платок, который всегда лежит у него в кармане. Когда отец делает глубокий вдох или его одолевает тяжелый мокрый кашель, он отхаркивает густую мокроту, а ребра рвутся наружу. Девочка задремывает. Каменные строения оседают одно за другим, проваливается земля, и остаются она, отец и легавая у их ног. Влажная ночь становится плотнее, проникает через ноздри в легкие. Они одни. Висят в торжественном пространстве-времени. Голоса насекомых и хищных птиц доносятся из давно прошедших времен, как свет мертвых звезд над головой. Трубка гаснет, и отец, собрав последние силы, встает, берет на руки Элеонору, она обнимает его за шею, обхватывает ногами за талию и кладет подбородок ему на плечо. Он опускает ее на маленькую кровать, похожую на ларь, накрывает – так бережно и нежно, что наутро девочка не помнит, как оказалась в доме, и не знает, приснились ей вечерние посиделки или случились на самом деле.

Мать, сухопарая женщина с красной шеей и натруженными руками, не слишком опекает дочь, но обучает ее каждодневным умениям, необходимым всем женщинам. Малышка рано начала помогать по хозяйству, она подражает матери, копирует ее жесты и в свои пять лет держится по-крестьянски прямо и строго и крепко стоит на земле, уперев кулачки в худые бока. Она полощет белье, сбивает масло, ходит за водой на колодец или к источнику и не ждет ни благодарности, ни похвалы. До рождения Элеоноры мать беременела дважды, но скудные нерегулярные крови продолжали идти, и она не понимала, что носит ребенка, думала, просто поправилась на живот. Она и в детстве была толстопузой из-за увеличенных внутренних органов, зараженных паразитами. Трудно уберечься, если играешь в земле и навозе, ешь постное мясо, а лечит тебя не доктор, а мать – доморощенным чесночным настоем.

Как-то раз, октябрьским утром, она возится с рожающей свиноматкой и вдруг, перепоясанная болью, безмолвно падает на колени. От разбросанной по полу свинарника соломы в воздух поднимается бледная, остро пахнущая пыль. У нее отходят воды. Опоросившаяся свинья ходит вокруг хозяйки, тяжело вздыхая, ее огромный живот колышется, соски набухли молоком, вздувшаяся вульва разверста. Женщина рожает, сначала на коленях, потом на боку, как собака, как свинья – изнемогающая, багроволицая, со лба ручьями течет пот. Она ощупывает липкую массу, рвущую ее по живому, и, уцепившись за родничок, вытаскивает зародыша и отшвыривает его в сторону, подальше от себя, потом вытягивает за синюшную пуповину послед, и тот, чавкнув, шмякается на пол. Маленькое тельце покрыто зернистым глянцем и напоминает то ли желтушного червячка, то ли серую, с золотистым отливом личинку колорадского жука, вылупившуюся в жирной земле и оторванную от питавших ее корней. День просачивается в щели между досками, в кислую атмосферу мрака, пропитанного запахом бойни, касается лежащей на полу неподвижной и страшной массы. Женщина встает – и переламывается пополам от адской боли, трогает себя ладонью под юбкой, вздрагивает, выходит из загона и закрывает дверь на щеколду, бросив на поживу свинье свое мертворожденное дитя и плаценту. Она долго стоит у стены, пытаясь отдышаться. Перед глазами плавают расплывчатые цветные тени. Она покидает ферму и прихрамывая идет в Пюи-Ларок. Капли дождя стекают по ее вискам. Юбки потемнели от послеродовых выделений. Она пересекает площадь, ни на кого не глядя. Встречные подмечают и грязную юбку, зажатую в кулаке, и смертельно-бледное лицо, и губы, побелевшие, как старый шов. Темные, выбившиеся из-под платка волосы облепили щеки и шею. Она толкает дверь церкви, входит и падает на колени перед распятием.

Она возвращается под проливным дождем, бредет вдоль канав, и коровы провожают ее отрешенным взглядом томных глаз. Женщина двумя руками удерживает кофту на тощей груди, ее голова втянута в плечи, башмаки на деревянной подошве забрызганы грязью, губы шепчут молитву. Ave Maria… Войдя во двор фермы, она замечает вдалеке, у свинарника, силуэты двух мужчин и останавливается, парализованная животным страхом. Успокоившееся было сердце испуганно бьется в горле. Свинцово-серое небо стекает косым ливнем, воздух начинен миллионами иголок. Фигуры людей кажутся размытыми на фоне темно-коричневой стены, и в первый момент она не понимает, видят ее мужчины или нет. Она угадывает движение их рук, пар дыхания, прерывистый звук голосов и решается сделать шаг вперед, поднимает ногу, как во сне, или ведомая глубинной силой, потом забегает в дом, сдирает с себя одежду, бросает в огонь чулки и юбку, которые шипят на углях клубком змей и наконец загораются. Она ополаскивается водой, приготовленной для мытья посуды, подтирает между ног тряпкой и надевает чистую сухую одежду.

Садится на скамью у стола. Смотрит в окно на струи проливного дождя, которые бьются о землю, разбрызгивая грязь. В дверях появляются мужчины, и она узнает кривоногого Альбера Бризара – он нанимается на работу к фермерам, тем и живет. Женщина сжимает побелевшими пальцами четки и бубнит на латыни:

«…Господь Бог, Агнец Божий, Сын отца, Ты, который принимает грехи мира, внемли нашим мольбам. Ты, который восседаешь по правую руку от Отца, помилуй нас. Ибо ты один Свят, Ты один Господь, Ты один высочайший, о Иисус Христос вместе со Святым Духом во славу Бога Отца. Аминь…»

Дверь распахивается, она вскакивает и застывает, окаменев у алтаря. Порыв ветра залетает со двора в помещение, швыряет ей в лицо влагу и запах мужчин, те снимают габардиновые плащи, отдуваются.

– Вот ты где… – говорит ее муж.

Несколько мгновений они смотрят друг на друга сквозь влажный, продымленный сумрак, потом хозяин жестом приглашает Бризара к столу. Она идет к буфету, кладет четки, достает бутылку Арманьякской водки, две рюмки, ставит их перед мужчинами и наливает до краев. Стекло так сильно звенит о стекло, что ей приходится придерживать левой рукой запястье правой.

– Где ты была? – спрашивает фермер.

– Ходила в деревню.

– И оставила свинью пороситься одну?

– Я настелила сено, и времени было достаточно.

– Она их съела, ни одного не осталось, – сообщает мужчина.

– Да уж, – веско роняет Бризар и делает глоток, обмакнув пышные усы в рюмку.

Мужчины выпивают, она снова наливает; так повторяется еще два раза, потом бутылка отправляется назад в буфет. Женщина устраивается на ларе.

– И свинью твою тоже не спасти, – рыгнув, говорит Альбер Бризар. – Она опять это сделает, можешь быть уверен… И будет повторять снова и снова… Ей понравилось, понимаешь? Теперь это у нее в крови. Если пожалеешь ее, случишь и она опоросится, зараза передастся поросятам, и молодые свиноматки будут жрать приплод – в точности как мать. Это как порок, как изъян… Я такое видел своими глазами… Придется ее забить.

Он важно качает головой, вытирает нос тыльной стороной ладони (на коже остается склизкий след), подносит к губам пустую рюмку, запрокидывает назад голову в надежде насладиться последней каплей спиртного.

– Так-то вот…

– Но мы хорошо кормим скотину, – удивляется муж.

Бризар пожимает плечами.

– Может, животинка много крови потеряла, пока поросилась, вот и захотелось «свежатинки». Или настрадалась и отомстила… Нужно сразу забирать послед и менять солому, а как только малыши облегчат мать от первого молока, бояться будет нечего.

Бризар бросает взгляд через плечо и встает.

– Дождь вроде кончился. Пойду. Потом еще поговорим.

Хозяин дома согласно кивает и поднимается, чтобы проводить гостя до двери. Бризар одевается, отжимает берет на глянцево-серый булыжник двора, надевает его, кивает и уходит. Хмурый хозяин дома надевает кожаную накидку с прорезями для рук, обувает сабо и направляется к свинарнику. Женщина закрывает дверь. Она смотрит в спину этому еще крепкому мужчине, ее мужчине, который медленно, широкими шагами, движется к цели под небом, затянутым черными рваными тучами. Фермерша дрожит всем телом, поворачивается, бредет к кровати, ложится и сразу проваливается в сон.

Чуть позже, тем же вечером, случившееся отходит на задний план, остается лишь смутное воспоминание. Так, пробуждаясь, ощущаешь послевкусие сна; спусковым крючком становится незначительная деталь, содержащая в себе весь сюжет и память о нем, нить, которая распадается, как только женщина делает попытку вытянуть ее на поверхность сознания. Некоторое время особое физическое состояние бездонной пустоты еще живет в ней, но каждый новый день уносит прочь частицу воспоминания о родах на полу свинарника. Свинью-детоубийцу ставят на откорм и привозят с соседней фермы хряка, чтобы покрыть другую свиноматку. Спустя три месяца, три недели и три дня она поросится, и по совету Альбера Бризара поросят из предосторожности обмазывают декоктом из горькой тыквы и можжевельника. Печальное происшествие забыто.

В конце каждой недели, выкурив трубку, выпив рюмку водки или стаканчик горячего вина на трухлявой деревянной скамейке и насладившись зрелищем дня, угасающего над замшелыми крышами хозяйственных построек, где дремлет пара вяхирей, муж возвращается к супружескому ложу. Он раздевается при свете лампы, облачается в ночную рубашку, ложится под простыню, толкает створку двери и тянется обнять жену. Она лежит на животе и притворяется, что спит, или изображает враждебное забытье. Эта женщина не стремится к совокуплению, но терпит резкие движения мужа. Он торопливо тянет вверх ее рубашку, задирает свою, мнет маленькие груди жены, обнимает за плечи, шарит между ног, направляет рукой свой длинный твердый член, узловатый, как кость или одно из тех бычьих сухожилий, которые сушат на солнце, а потом пускают на тросточки. Она лежит молча с закрытыми глазами и слушает нелепый скрип кровати, которая грозит вот-вот развалиться.

Она терпит вес мужского тела, прикосновение его кожи, резкий запах прогорклого пота, земли и навоза, повторяющееся свирепое вторжение, тяжелое сопение и зловонное дыхание, прикосновение усов к щеке и – наконец-то! – гортанный стон в подушку. Так кричит в подлеске подбитый охотником заяц, бьется в агонии и замирает на боку. Женщина ждет, когда муж уснет, встает и уходит в помещение за кухней, чтобы подмыться над тазом, удалить со своего тела все следы холодного семени, потом опускается на колени в изножье кровати, прижимает сцепленные пальцы ко лбу и шепчет слова молитвы.

Увидев совокупляющихся собак, фермерша кидается на них – с метлой, вилами или дубиной – и яростно лупит кобеля по хребтине, пока тот не расцепляется с сукой. Иногда это получается не сразу, и перепуганная самка, убегая, ломает псу пенисную кость. Запыхавшаяся женщина утирает пот со лба. Она презирает всех (или почти всех) животных и оттаивает при виде ребенка, только если тот тащит за собой на веревке тощего, полузадушенного грязного щенка или подбрасывает в воздух голубя, привязанного за лапку. Альфонс, которому она чуть не сломала крестец, бегает от нее, как от чумы. Исключение составляют коровы. Она доит их, разминает сосцы, смазав сухие ладони маслом. Цель оправдывает средства, и женщина не берет в голову сладострастие скотины, обреченной на откорм или воспроизводство. Когда свинью, корову, молодую кобылу ведут на случку, она оценивает цвет, расширение и набухание вульвы; стимулирует, если нужно, производителя, зажимает в кулак препуциальный мешок, направляет во влагалище члены, закрученные спиралью, копьевидные или сигмовидные; осыпает упреками самку или фыркающего самца, стирает пучком соломы густую вязкую сперму с крупа животного и собственной юбки. Повсюду вокруг нее творится совокупление: селезни с извилистыми членами лихорадочно оплодотворяют уток со сложными вагинами; гусаки эякулируют в складчатые половые органы гусынь; павлин распускает хвост и топчет партнершу, изнемогающую под его весом. Сперма выступает каплями, льется, брызгает на перья, пух и шерсть; крики, кудахтанье и гоготание сопровождают желанный краткий миг наслаждения. Несколько мужчин наблюдают за случкой хряка и свиноматки. Альбер Бризар бросает тоном специалиста:

– Бывает, негодники сцепляются аж на полчаса.

И повторяет шепотом себе под нос:

– Полчаса…

Остальные медленно качают головами, не сводя глаз с неутомимого самца.

Спустя год после происшествия в свинарнике, удушающе жаркой летней ночью, насквозь пропахшей жирной овечьей шерстью и потом генетт – мелких лошадок испанской породы, – женщина просыпается от скорбного предчувствия. Садится на край кровати, кладет ладонь на живот и тревожно-слепым взглядом смотрит внутрь себя. Исследует загадочную плоть и подземные течения, которые зарождаются в этом словно бы чужом теле, проливаются на матрас, текут по ногам, капают на пол. Она встает, шатаясь, бредет в закуток за кухней, закрывает за собой дверь и выкидывает ребенка в таз, над которым каждую неделю смывает с себя полупрозрачное мужнино семя, пока он храпит в кровати за стенкой. Все происходит очень быстро и почти безболезненно. Тело – в полном согласии с хозяйкой – мгновенно избавляется от ноши. Женщина смотрит на безмолвный недвижимый груз, охваченная ужасом, стирающим из головы все мысли, потом закутывается в платок, берет таз, выходит из дома и растворяется в ночи рядом со свинарником, где под соломой и ореховыми ветками – будущим «гнездом» опороса – спят свиньи.

Назавтра, в тот же час, когда заря поднимает занавес над заморской синевой, выделяя далекую черную линию Пиренеев, женщина садится на велосипед, едет в деревню, пересекает тихую площадь, затененную бесконечно высокими каштанами. Распахивает двери церкви, пахнущей холодным камнем, миррой и ладаном. Сдвигает лавки и молельные скамеечки, подметает, потом, встав на колени, моет черным мылом пол в нефе. Натирает воском исповедальню, алтарь и деревянные панели стен. Стирает пыль со свечей и мерцающего перламутром тела Спасителя, чистит ярко-красную «рану» на правом подреберье. Взмокнув от усилий и старательности, она садится на ступени паперти. Небо над деревьями посветлело, день вступил в свои права, зубчатые листья кажутся вырезанными из зеленого фетра. Телята со смешными, непропорционально длинными задними ногами сосут молоко у трех шаролезок[3], их шкуры покрыты росой, они щиплют траву, мирно качая головами, и бубенчики весело позвякивают в унисон с воробьиным чириканьем. Густое дыхание животных пахнет рубцом и метаном, они регулярно отрыгивают и пускают газы, запахи смешиваются с ароматом дрожжей и свежего хлеба из пекарни. Женщина поднимается, превозмогая боль в суставах, идет через площадь к уличному фонтану, умывает вспотевшее лицо, вытирается полами блузки, зачерпывает в ладони воды и утоляет жажду. Следом за ней напиться мутной воды подходит корова с теленком, от которого пахнет молоком. Он смотрит на крестьянку мутным взглядом, в его зрачках она видит свое выгнутое отражение и площадь, где невозмутимо пасется все остальное стадо.

Когда муж заболевает в первый раз, она сначала надеется на передышку, но он удваивает усилия, подобно насекомым-однодневкам, которые, едва перевоплотившись, спариваются и откладывают яйца в пресных стоячих водах. Возможно, чувствуя серьезность положения, мужчина инстинктивно старается передать по наследству пороки своего рода и изъяны своей крови. Следующей весной его рвение увенчивается успехом, но женщина воспринимает прекращение месячных как награду Небес за аскетизм и бесконечное покаяние. Живот растет медленно, но утренняя тошнота терзает душу и тело. Она утешается мыслью о том, что этот ребенок – дитя человеческое, а не один из отпрысков Сатаны, извергнутых ее чревом. Сейчас она бы не поручилась за их реальность и все-таки чувствует отчуждение от себя самой, отстраненно взирает на то, как меняется тело, и терпит беременность, как суровое наказание.

Элеонора появляется на свет в морозный день. Земля заледенела, животные как неприкаянные души бродят по неприветливым ландам в поисках остатков пожухшей от холода травы. В очаге горит огонь, но отец ждет снаружи, сидит на своей скамеечке, закутавшись в несколько одеял. Ему хочется держаться подальше от повитух, снующих из закутка за кухней к кровати и обратно, заваривающих пахучий малиновый лист с гвоздикой, полощущих тряпки, подливающих горячей воды в медные тазы, покрикивающих на роженицу, приказывающих то тужиться, то закусить покрепче кусочек кожи. Они массируют умелыми руками не опроставшийся живот, выдавливая ребенка. Элеонора рождается с петлей пуповины, обвившейся вокруг шейки, синюшная, безгласная. Повитухи перерезают пуповину ножом, трясут девочку за ножки, она издает слабый крик утопленницы, ее моют, кладут на живот матери, та даже не пробует шевельнуться, только смотрит, как крошка ползет к ее груди. Одна из повитух выходит на двор поговорить с отцом, он тяжело распрямляется, встает в дверях, не решаясь перешагнуть порог. Снежинки тают у него на плечах, впитываются в мягкую ткань одеял. Он смотрит на жену и багрового младенца.

– Это девочка, – сообщает женщина. Он кивает. Говорит:

– Пойду кормить скотину… – и медленно удаляется в темноту… чтобы помочиться.

Повитухи развешивают простыни сушиться перед огнем, покрывают головы платками и, придерживая их рукой у подбородка, возвращаются в Пюи-Ларок. Роженица остается наедине с ребенком. Девочка такая тщедушная, что может уместиться на ладони, но, движимая предвосхищением жизни, сжимает кулачки и изо всех своих крохотных сил пытается извлечь из материнской груди молозиво. Малышка много недель существует в пеленках, как куколка в коконе. Когда ей удается вынырнуть из анемичного оцепенения, она смотрит серыми и словно бы невидящими глазами на отстраненное лицо родительницы, а та тщетно пытается просунуть коричневый сосок между ее бескровными губками.

Родители торопятся окрестить дочь, не веря, что она выживет. Мать чувствует себя оскверненной беременностью и родами, а потому отказывается выходить из дома, варить суп, носить воду из колодца и очень этим гордится. Женщина сидит – степенная, отгородившаяся от внешнего мира, Элеонора лежит у нее на коленях или в корзинке-колыбели, отец помешивает говядину с овощами или кукурузную кашу, которую приготовил под руководством жены. Соседи-фермеры приходят поздравить супругов с рождением дочери, преподносят подарки. Ни один ей не нравится. Священник проводит обряд в присутствии матери и отца, который надел свой лучший костюм, и ему явно не по себе в церкви. Элеонору в белом, вязанном крючком крестильном платьице с кружевами представляют Спасителю, взирающему на нее с распятия. Отец презирает религиозные чувства и ханжество жены. Крестьяне и моряки суеверны, в церковь они ходят, потому что «так полагается», но признают эстетическую красоту древнего культа. Отец стоит у крестильный чаши и отвечает на вопросы священника. Отец Антуан простужен, он то и дело сморкается в свой белый стихарь и проповедует на гасконском, чтобы быть понятым паствой:

– Вы отвергаете грех?

– Отвергаю.

– Вы отвергаете то, что привело ко злу?

– Отвергаю.

– Отрекаетесь ли вы от Сатаны, отца греха?

– Отрекаюсь.

– Веруете ли вы в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого?

– Да, верую.

Сельчане сидят в ряд, затянутые в потертые чиненые костюмы, блеклые платья с карманами, набитыми шариками нафталина, запах которого перекрывают аромат свечей и ладана. Они повторяют хором:

«Такова наша вера. Такова вера Церкви, которую мы с гордостью провозглашаем в Господе нашем Иисусе Христе».

С начала времен женщины ходят за скотиной, а мужчины возделывают землю и, когда подойдет срок, забивают животных. На рассвете, едва развиднеется, она выходит во двор. На одной руке несет корзину-колыбель с Элеонорой, в другой держит ведро с черствым хлебом и зерном. Ребенок досыпает в атмосфере смешанных ароматов птичьего помета и сенной трухи. Куры машут крыльями, поднимая жаркий ветерок, мать собирает теплые пахучие яйца и пристраивает рядом с дочерью, переходит в загон для свиней, подтягивает вверх подол юбки и придерживает пальцами ног сабо, утопающие в рыхлой земле. Свиноматка лежит на соломе, на боку, и тихо-мирно кормит выводок поросят. Едва появившись на свет, каждый отвоевал место у соска. Малыши пищат от удовольствия, пьют молоко, не открывая глаз, их ненасытные рыльца вымазаны белой пеной. Женщина долго их разглядывает, потом вспоминает старую сказку, которую и теперь еще рассказывают у камелька, берет одного поросенка, тот вырывается, визжит, но она кладет страдальца в корзину под одеялко, нагретое Элеонорой, и животинка в конце концов затихает. Мать укладывает дочь на сено, поближе к свинье, берет двумя пальцами сосок, вкладывает его в ротик девочки, и та начинает жадно сосать, цепляясь за «кормилицу» крошечными ручками, а поросята согревают маленькое красное гладкое тельце. Женщина быстро и ловко сворачивает шею поросенку-«отщепенцу», возвращается во двор и, подойдя к куче навоза, выкапывает ногой ямку и зарывает маленькое тельце.

Семейство держит двух свиней – больше им не прокормить. Одну оставляют себе, другая предназначена на продажу. Каждый год, в первый день мясного базара, они заталкивают в деревянную клетку животное, которое несколько дней очень плотно кормили, и водружают на телегу. Хозяйка сидит рядом и угощает свинью вареной картошкой через щели в досках, чтобы та не нервничала, как можно реже гадила и не теряла в весе. «Удачная» свинья потянет на двести килограммов, а иногда даже больше, выручить за нее можно тысячу, а то и полторы тысячи франков. На эти деньги через багроволицего типа покупают двух молодых подсвинков. Посредник одет в элегантное пальто, красный фетровый берет, бархатные брюки и кожаные сапоги. Он покупает свиней в разных местах (часто в Арьеже) и перепродает с изрядной выгодой для себя. Плохой год, когда выдается небогатый урожай зерна и клубневых, фермеры откармливают одну свинью и платят посреднику окороками. Потом из привезенных на продажу поросят, натертых уксусом и красной охрой для придания товарно-праздничного вида, выбирают на откорм следующего питомца. Так свинья уподобляется птице феникс, возрождающейся из пепла, хлев пустует не дольше двух-трех дней. В тучные годы свиноматка поросится, и молочных малышей сразу продают, чтобы не тратиться на корм. Такой порядок выгоден и крестьянам, и посреднику.

Наступает день благословения после родов[4]. Мать встает на рассвете и производит торжественное омовение при свете свечи. Расчесывает волосы щеткой, забирает их в пучок на затылке, наливает на ладони несколько капель масла и тщательно приглаживает виски, потом покрывается белым хлопковым платком и завязывает его узлом под подбородком. Надевает рубаху и шерстяное платье, смотрит в зеркало на утянутое платком лицо. С возрастом ее губы стали похожи на тонкий шрам, щеки провалились, скулы выдались вперед, как крылья, кожа огрубела и покрылась полупрозрачным пушком. Кажется, что она носит посмертную маску своей бедной матери, чьи кости покоятся на кладбище в соседней деревне – вперемежку с чужими останками, сгнившими досками и бархатными покровами. Она отводит взгляд от своего отражения, достает из ларя толстый ломоть хлеба, заворачивает его в чистую тряпицу, берет запеленутого ребенка и пристраивает в корзине рядом с хлебом. Когда мать идет по Пюи-Лароку, Венера еще мерцает на небе, но полоска дневного света уже раздвигает границы мира. Нутрии суетятся в зарослях тростника и остролистой осоки. Подол юбки женщины промок от росы. Чем дальше она уходит от фермы, тем легче у нее становится на сердце. Элеонора проснулась, но голоса не подает. Она смотрит снизу мутными глазками на длинное расплывчатое лицо матери и густую листву деревьев на темных ветках. Голод дает о себе знать, малышка хнычет, и женщина направляется к распятию, стоящему на цоколе, заросшем серебристыми лишайниками. Она ставит корзинку у подножия креста, расстегивает рубашку и дает дочери худую грудь, из которой та ухитряется добыть себе пропитание. Женщина сидит, окруженная влажным прохладным рассветом, дышит запахами мхов и платанов. Силуэты косуль плывут в тумане, покоящемся на полях. Она одна в целом мире. Мимо трусит отощавшая собака, держа в зубах что-то черное и бесформенное, наверное, дохлую ворону. От пса несет падалью. Позже, когда солнце начинает лениво подниматься между двумя ложбинами теплой земли, на дороге появляется двуколка, которой правит похожий на обезьянку мальчик, под носом у него застыли зеленые сопли, нижняя челюсть сильно выдается вперед. Она его знает, это сын Бернаров. Он сильно хлещет ореховым прутом своего мула, тот машет головой, пыхтит, вращает от натуги глазами и упорно тащит вперед по каменистой дороге груз – то ли свеклу, то ли картошку.

Элеонора задремывает, и мать снова укладывает ее, вытирает платком грудь, подбородок малышки и ее шейку в молочных потеках, встает и продолжает путь. Добравшись до церкви, она опускается на колени перед вратами, безразличная к снующим мимо женщинам, набирающим воду в кувшины у колонки, и мужчинам, которые пешком или на велосипеде отправляются на работу в поле. Они идут мимо, сплевывают на землю первую за день желтую струю табачной жижи. На приветствия женщина не отвечает и еще глубже погружается в молитву, ограждая себя от общения с окружающими. Она ждет долго, очень долго, не жалея мозолистых коленей, и дверь наконец открывается. Появляется отец Антуан. Он смотрит на нее, обводит взглядом пустую паперть.

– Ты пришла одна?

От священника пахнет церковным вином, лицо у него помятое, как после бессонной ночи.

Женщина поднимает глаза и кивает.

– А где же твоя товарка?

– Никто меня не сопровождает… – она поднимается, морщась от боли.

Отец Антуан возмущенно присвистывает и подзывает толстую дебелую молодую женщину:

– Иди-ка сюда, Сюзанна.

Та приближается, поднимается на три ступеньки, смотрит на женщину, на спящую малышку, переводит взгляд на отца Антуана.

– Пойди и принеси ей воды, – велит он.

Сюзанна следует за ним в церковь, тот широкими шагами, шурша белым стихарем, возвращается в неф, а девушка набирает в ладони святую воду и спешит выполнить поручение.

Линии жизни кажутся короткими и глубокими, как расщелины в скалах. Мать ставит корзину на пол, макает большой и указательный пальцы в эту естественную чашу и дважды осеняет себя крестным знамением. Сюзанна разводит ладони, и остаток воды проливается на носы сабо и шершавый камень паперти. Она крестится, вытирает руки о юбку и заходит внутрь. Лоб девушки блестит, капли святой воды стекают на курносый носик. Отец Антуан в расшитой золотой нитью епитрахили ждет у предела. Тощий мальчик-хорист, бледный и торжественный, как церковная свеча, стоит рядом. Кюре протягивает матери край епитрахили:

– Войди в храм Божий и поклонись Сыну Пречистой Девы, давшей тебе ребенка.

Мать падает на колени перед алтарем, прижимает сцепленные пальцы ко лбу и читает благодарственную молитву, которая перемежается поучениями священника:

– Смилуйся, Господь! Смилуйся, Христос! Смилуйся, Господь… Избави нас от искушения и защити ото зла. Смилуйся, Господь, и защити рабу свою, на Тебя уповаю, благослови, Господь, спаси и помоги…

Они молятся вместе. Сюзанна тоже бормочет, отец Антуан благословляет мать, и она вздрагивает, почувствовав на коже капли святой воды.

– Et benedictio Dei omnipotentis, Patris, et Filii, et Spiritus sancti, descendat super te, et maneat semper. Amen[5].

Священник благословляет хлеб, и женщина встает, торжественная и счастливая, задувает свечу, которую держала в руке, разламывает ломоть и протягивает кусочек хористу. Душу матери переполняет благодать, она хочет погладить мальчика по волосам, но он не дается.

Элеонора гонит двух свиней вдоль грунтовой дороги, подстегивает их прутиком к дубовой роще, опушенной последними листьями. За ней, не отставая, следует Альфонс. Она устраивается между мшистыми корнями упавшего дерева, свиньи жуют желуди, каштаны, которые очень ловко выковыривают из кожуры, попутно не брезгуя и улитками. Навозные жуки металлического сине-зеленого цвета заползают на шерстяные чулки девочки, галки размахивают радужными крыльями, пытаясь удержаться на верхушках деревьев. Птицы вскрикивают, взлетают в серо-стальное небо. Элеонора укладывается на мягкую подстилку из прелых листьев, от которой исходит пряно-землистый аромат лопнувших дождевиков.

Девочка наслаждается короткой передышкой вдали от фермы и вездесущего присутствия матери. Сеет мелкий дождичек, но Элеонора лежит неподвижно и смотрит, как облетают, закручиваясь по спирали, рыжие листья. Капельки падают ей на лицо и на платье, и она представляет, как исчезнет, зарастет лишайниками, покроется разными ползучими тварями, а кроты будут подкапываться под нее и рыть ходы, позволяя дышать, питаться и созерцать мир из своей минеральной неподвижности. Старый легавый пес сторожит покой хозяйки, погавкивая на свиней, если те отходят слишком далеко. Альфонс страдает от артрита и потому прихрамывает, ворошит лапами листья, где, как на кладбище близ поля битвы, лежат поваленные деревья, иссушенный временем сухостой, а между ними растут январские подснежники. Дни стали холоднее, и у Элеоноры онемели пальцы, застыли нос и уши, но она ни за что не пошевелится и не пойдет обратно раньше времени. Девочке нравится покой, царящий в дубовой роще, чувство глубинного одиночества, соседство со свиньями, их довольное хрюканье, крики и шорох крыльев невидимых птиц и силуэт часовни, которая видна ей сквозь заросли папоротника и кроны деревьев. Стена здания увита кудрявым плющом и бахромчатыми лианами.

Дождь усиливается, Элеонора торопится выйти на старую дорогу, прокладывает путь через колючие кусты. Свиньи бодро семенят впереди. Девочка поднимается на паперть. Одна из створок подгнивших деревянных дверей сорвалась с петель и лежит на каменных плитах, между которыми весной прорастают колоски из семян, принесенных ветром. Клирос устилают сухие листья, в них гнездятся многочисленные землеройки. Свиньи тут же начинают искать личинок в обломках, на которые гадили поколения голубей и хищных птиц. Разошедшиеся, продавленные доски старинных скамей покрыты толстым слоем помета, птицы пугаются, шумно взлетают под потолок, устраиваются на источенных долгоносиком балках, воркуют, переступают лапками, вниз сыплются опилки, на них льется свет через уцелевшие витражи. Цветные стекла замутнены пылью, растительным соком и пыльцой. В часовне стоит запах нанесенной земле раны – затхлый душок пещеры, кварца, глины и грязи. Когда день прорывается через переплетение ветвей, по обломкам скользят переливчатые отблески. Элеонора подбирает с пола клубки перьев, перемешанных с пометом. Дома она бросит их в теплую воду, выловит из тазика белые хрупкие косточки мелких грызунов и спрячет их в карман платья. Девочка возвращается на ферму в сопровождении фыркающих от сытости свиней. В хорошую погоду она выходит на дорогу нарезать на обочинах крапивы и чертополоха, перебирается на залежные земли и рвет дикий шпинат, лук, одуванчики, щавель, верхушки полыни и колокольчики (их цветки разжижают и горячат кровь скотины). Элеонора складывает «добычу» в подол платья и несет матери, та рубит зелень на кухонном столе и кидает в похлебку, предназначенную свиньям.

Первые годы проходят в заботах о скотине и скучных днях в классе коммунальной школы. Здание прилегает к мэрии и отапливается дровяной печью, окна смотрят на двор, который после первых же осенних дождей превращается в грязное месиво. Когда винодел устанавливает на деревенской площади перегонный аппарат, алкогольные пары окутывают школьный двор и на переменах пьянят учеников. K шести годам кожа рук и ног Элеоноры посинела и растрескалась, часто при свете свечи ей приходится вытаскивать иголкой камешки и травинки из кровоточащих ссадин. Больше всего на свете малышка любит чистить скребницей потный бок кобылы, а потом протирать его пучком соломы в тихом стойле пустого хлева, где по полу, вдоль балок, с писком носятся полевки. Элеонора обожает полутемное помещение за кухней, там пахнет вареной картошкой, ботвой и кислым молоком. Пожалуй, здесь ей уютнее, чем в школьном дворе под ореховыми деревьями, хотя там она играет с другими детьми, бросает на землю косточки летучих мышей или прыгает в классики с девочками в форме и сабо.

Однажды, ветреным днем, Элеонора идет по полю к отцу. Он пашет на двух волах – давит всем телом на обжи[6] и хлещет костлявые крупы палкой из остролиста. Девочка слышит обрывки фраз, которые выкрикивает отец, она спотыкается в пустых бороздах, ветер треплет и путает волосы, и они то и дело закрывают ей лицо. Отец останавливает животных, нагибается, поднимает ком жирной блестящей земли, долго принюхивается и бережно растирает его коричневыми пальцами. Сухие, охрового цвета почвенные крошки цепляются за волоски на тыльной стороне ладони. Девочка застывает в отдалении, чувствуя глубину связи, установившейся в этот момент между человеком и землей с ее загадочной чувственностью. Позже, после дождя, когда на поле уже никого, кроме нее, нет, она зачерпывает пальцами черную тягучую землю, лепит из нее некое подобие фаллоса, задирает юбку, присаживается и подносит его к обнаженным половым губам.

Мать связывает лапы кролика, которого только что прикончила, тюкнув по затылку, – пульс еще стучит. Она подвешивает тушку на вбитый в стену крюк над медным тазиком. В карем, с расширившимся зрачком глазу зверька попеременно отражаются блестящий лужами двор, низкое осеннее небо и сосредоточенное лицо женщины, которая точит нож о ствол ружья. Она делает короткое вращательное движение и вылущивает глаз, стараясь не повредить шкурку все еще содрогающегося животного, потом бросает его в пыль, а из пустой глазницы хлещет густая кровь. Капли с мерным звуком падают на дно посудины. Женщина убирает миску, и черные капли ударяют в потемневшую гранитную столешницу, растекаясь по ней, как по жертвенному камню. Хозяйка отрезает кролику лапки и резким «раздевающим» движением снимает шкурку. Мех будет сушиться на солнце вместе с хвостиками-амулетами. Хрящеватый позвонок сияет под закраиной белых волосков. Случается, кошки крадут эти обереги, чтобы сжевать в каком-нибудь укромном уголке, подальше от глаз людей. Женщина склонна к суевериям: увидев паука-крестовика с рисунком на спинке, она непременно крестится. Свиные мочевые пузыри вяляются на кухне под потолочной балкой, защищая всю ее семью от сглаза. Иногда из них делают фляги. В грозу из страха перед громом, который якобы может погубить урожай, она подкладывает под несушек старые подковы. Куры застывают в неподвижности в птичнике, сплетенном из веток и крытом дроком, а белые молнии погружают в оцепенение всю деревню. В августовскую жару животные держатся в тени деревьев и лениво отмахиваются хвостами от мух и слепней. Отец строит небольшой загон в стороне от свинарника. Молодой подсвинок жадно пьет воду из желоба, свиноматка готовится рожать у стены. Во время сбора желудей она «согрешила» с диким кабаном, и малыши рождаются с бархатистой шкуркой и полосками на спине. Если одна из свиноматок кормит поросят, Элеонора укладывается рядом на солому и сосет вместе с ними, упираясь лбом во влажную теплую шкуру, слегка пахнущую молоком. Перед продажей языки поросят осматривает специалист. Он должен выяснить, нет ли у них цистицеркоза, загадочной свинячей болезни, о которой мало кто знает что-то конкретное. Окруженный мальчишками и зеваками, под пристальными взглядами продавца и покупателя, в парке, кишащем розовыми малышами, «служитель культа» хватает поросенка за заднюю ногу и придавливает коленом к земле. Тот верещит, отбивается и… капитулирует! Специалист открывает ему рот под крики, ругательства и прочувствованные комментарии публики, отодвигает щипцами десны от клыков, вытягивает язык, ищет слизистые выделения и белые точки, свидетельствующие о присутствии паразитов. Иногда поросячий «арбитр» колеблется, медлит, цокает языком, усердствует, но в конце концов объявляет:

– Здоров.

Отпущенный «пациент» оживает, вскакивает и присоединяется к родне. Дело сделано.

Зимними вечерами лужи во дворе подмерзают, и их посыпают крупной солью. Элеонора любит посидеть у огня рядом с отцом. Она смотрит на его изможденное лицо, следит, как он ворошит поленья кочергой. Мужчина с рассеянным видом выхватывает из очага тлеющий уголек, подбрасывает его на ладони и кидает назад, чистит дочери каштаны, которые жарятся на дырявой сковороде, и воздух наполняется сладким ароматом. Мать готовит для отца травяные настои, накрывает ему голову полотенцем, и он дышит лечебным паром. Приезжает доктор. Раздевается. Открывает кожаный саквояж, и по комнате разносится запах эфира; отец расстегивает рубашку, сгибается, как тростник, подставив спину под стетоскоп, с трудом вдыхает и выдыхает. Свист, вырывающийся из трахеи, наводит на мысль о паразите, который угнездился между ребрами и дышит за него. Врач достает молоточек с резиновым набалдашником и начинает постукивать по узловатым суставам – у пациента дергается коленка, – потом берет шпатель и осматривает язык и горло. Мать сидит за столом, волосы у нее расчесаны на прямой пробор и покрыты платком, туго завязанным под подбородком. Она перебирает четки и наблюдает за врачом, ища смысл в каждом его слове, одобрительном бурчании, вздохах, взглядах в пол или в сторону каменной раковины (в этот момент он вслушивается в хрипы и свисты). Женщина спрашивает с напором, отвечает на незаданные вопросы, комментирует:

– Он кашляет – всю ночь, так что глаз не сомкнуть, – а утром харкает желтым и даже зеленым. Наверняка какая-то зараза. Жалуется на боли вот здесь и здесь (показывает на грудь и спину), ноги у него опухшие, и вены вон как выступили. А еще у него жар – весь день и всю ночь…

Отец сидит неподвижно. Каждая фраза жены парализует его, заставляет сгибаться все ниже, он как будто уклоняется от ударов. Доктор собирает инструменты, отец надевает рубаху, жилет и плотницкие штаны, подвязанные пеньковой веревкой. Женщина достает из буфета бутылку сливовой водки, наполняет стопку.

– Ему нужно дышать другим воздухом, лучше всего – уехать в горы, – говорит врач, опрокинув рюмку.

Мужчина и женщина не реагируют на его слова.

– Необходим отдых! – ставит точку врач и надевает шляпу.

Никакой реакции.

– Постарайтесь хотя бы не перегружаться. Наймите помощника.

Доктор берет пальто, женщина на мгновение исчезает в помещении за кухней и возвращается с горсткой мелочи. По лицу заметно, как тяжело ей расставаться с деньгами. Дверь за врачом закрывается, отец возвращается к очагу, а жена смотрит вслед запряженной гнедым мерином коляске, которая сворачивает за угол свинарника и исчезает из виду. В глазах у женщины плещется ярость.

Она оскорбляется, когда ей советуют позвать знахаря, и цитирует третью книгу Моисея – Левит: «И если какая душа обратится к вызывающим мертвых и к волшебникам, чтобы блудно ходить вслед их, то Я обращу лице Мое на ту душу и истреблю ее из народа ее»[7].

Она предлагает паломничество в Лурд, отец ворчливо отказывается: кто в их отсутствие позаботится о земле и скотине? Каждый вечер мать приказывает Элеоноре молиться за его выздоровление, расписывая в подробностях, на какие несчастья, лишения и муки обречет их уход главы семейства. И девочка падает на колени рядом с матерью и молит Господа о милосердии, а потом еще теснее прижимается к отцу на деревянной скамейке в час, когда козодои когтят воздушный простор и охотятся на пядениц.

Элеонора просовывает большой палец между губами лошади, в горячую едкую слюну, животное вздыхает, и она ловко заправляет мундштук. Лошадь переступает задними ногами, но покорно принимает упряжь. Отец поправляет лямку при свете большого фонаря, стоящего на одной из тумб колодца и золотящего шею кобылы. Тяжелые хлопья снега медленно опускаются на черные волоски гривы, задерживаются на кожаных шнурах и шлейках, тают на посиневших губах Элеоноры. Девочка пытается согреть окоченевшие пальцы в по-зимнему густой шерсти животного. Просмоленные деревянные сабо скрипят на снегу, выпавшем за ночь. Легавая резвится, наматывая вокруг людей широкие круги, а когда отец, одетый в шерстяную накидку, садится в тележку, щелкает лошадку кнутом и трогается с места, Элеонора с Альфонсом бегут следом, по колеям, оставленным колесами, обитыми металлическими обручами. Она кричит: «Папа! Папа!» – а он удаляется по каменистой дороге и наконец исчезает из виду. Задохнувшись, Элеонора останавливается, упирает кулачки в бока, поднимает угловатое личико и смотрит, как чернота ночи уступает место глубокой синеве, которая возвращает холмам материальность.

Девочка возвращается тем же путем, смотрит по сторонам, на смутные волнистые очертания косогоров, а по впадинам между долинами стелется недолговечный туман. Горизонт отделяется от заснеженной земли, как будто вдруг порождает свою противоположность, отрекается от грязного оттенка, набухает от ожидания, и небо выгибается, озарившись пурпурным сиянием на фоне стрельчатого свода, где еще блестит несколько звезд. Каждый глоток ледяного воздуха раздражает носовые пазухи и бронхи Элеоноры. Альфонс прыгает через скованные ледком канавы, с лаем гонится за кроликом – тот неожиданно, как черт из табакерки, появился в середине поля, – потом возвращается и подпрыгивает, пытаясь лизнуть сопливое личико хозяйки. По двору растекается бледно-серый дневной свет. Девочка придерживает пса за ошейник. Сквозь туманные стекла она видит, что в доме горят лампы и тень матери движется по обмазанным известью стенам. Элеонора ведет собаку к будке, уговаривает устроиться на «ложе» из соломы и старых рогожных мешков, а потом, то и дело украдкой оглядываясь через плечо, начинает подниматься по лестнице на сеновал. Ее сабо скользят на перекладинах, украшенных ледяными сталактитами.

Под балками висят карликовые нетопыри, закутавшиеся в хрупкие кожистые крылья. Домовые пауки неустанно плетут паутину, на которой оседают пыль от травы и опилок, хитин насекомых и полупрозрачные останки многих поколений арахнидов. В закутке, между двумя кучами сена, окотилась дикая кошка, и Элеонора подкармливает поздний выводок остатками из миски Альфонса и пахтой, «позаимствованной» на кухне по секрету от матери. Девочка осторожно ступает по разъехавшимся подгнившим доскам, под которыми просыпаются, встряхиваются, опорожняются животные. Кошка сначала рычит, готовая в любой момент сбежать, но, когда Элеонора ставит перед ней миску с едой, оставляет малышей, чтобы утолить голод. Девочка слышала, что котята и дети, появившиеся на свет в начале зимы (как она сама), отличаются хилым здоровьем. Она усаживается рядом с кошачьим гнездом, хватает одного за другим, новорожденных с гноящимися веками и круглыми животиками, из которых все еще торчат остатки сухой коричневой пуповины, подносит их на ладони к глазам. Каждый котенок рефлекторно пытается засосать кончик ее пальца; от теплой, вылизанной матерью шерстки пахнет слюной и молоком. Сеновал подобен слою гумуса и дубовых листьев, это закрытый параллельный мир, в котором Элеонора могла и хотела бы жить, но вырывается она сюда ценой самоотречения. Девочка осторожно спускается по шаткой лестнице и вздрагивает, оказавшись лицом к лицу с матерью: та стоит неподвижно, смотрит строго, недоверчиво.

– Что это ты там делала? – спрашивает она, и Элеонора чувствует дурной запах ее пустого беспокойного желудка.

Не дождавшись ответа – дочь стоит упрямо потупившись, – женщина говорит:

– Надеюсь, ты не повторяешь свои ошибки, не кормишь этих чертовых кошек? Иди в дом, пока не замерзла до смерти.

Она не двигается с места, так что малышка боязливо обходит ее по широкому кругу, оставив на снегу неверные следы маленьких ног. Крестьянка остается у подножия лестницы и не отрываясь смотрит наверх и прислушивается. Она все знает о проделках дочери, видит, что та упорствует в непослушании, хитрит, как все дети, и с самым невинным видом нарушает правила и запреты. Альфонса кормят остатками, все остальное идет скоту, который потом превращается в мясо, – и так до бесконечности. Хозяйка и помыслить не может о том, чтобы выбросить увядшую ботву от редиски или свеклы и уж тем более уделить половник пахты бродячим котам. Все должно доставаться свиньям. Даже содержимое горшков она рано утром выливает на навозную кучу – это доля земли-кормилицы, которой все пойдет впрок! Шагая назад к дому, мать раздосадованно качает головой: девчонка ластится к отцу и предпочитает его общество, как будто ждет, что он ее защитит и позволит передохнуть. С возрастом мать перестала относиться к Элеоноре как к чужой, привыкла к существованию ребенка, смирилась с мыслью о кровной связи, но между ними возникла враждебность. Они вместе начищают кастрюли, драят каменный пол, стирают белье рядом с соседками, кормят цыплят, ощипывают их, но Элеонора скрытничает, ведет себя, как детеныши хищных зверей: инстинкт добавляет им храбрости, они воруют еду у родителей, умеют предвидеть вспышки гнева старших и вовремя от них уклоняться.

Время в отсутствие отца – несколько дней кажутся ей неделями – проходит в атмосфере взаимного недоверия и привычного молчания, которое нарушают только шум ветра, крики животных и распоряжения матери, отданные приказным тоном. Женщина прекрасно видит, что Элеонора каждый день отирается рядом с чуланом, где готовится масло, а потом улучает момент, зачерпывает немного сливок и со всех ног несется на сеновал. Каждый вечер мать велит девочке читать вслух Священное Писание – ей важно, чтобы дочь была набожной и грамотной, – и Элеонора читает, ведет пальчиком по строке, спотыкаясь на слогах и словах. Мать закрывает глаза, складывает руки на груди и слушает, приобщаясь к тайне Книги. Между тем на исповедь ни она, ни Элеонора не ходят: мысли о том, чтобы доверить даже самые безобидные мысли и мелкие грешки падре Антуану, который не протрезвляется даже в праздник всех Святых, кажется ей нелепой. Между матерью и Богом нет посредников, себя же она полагает самым надежным проводником для слова Элеоноры к прощению Господа. Женщина уговаривает дочь довериться ей, покаяться, рассказать обо всех запретных мыслях. Девочка чувствует, что должна удовлетворить материнское любопытство и побыстрее с этим покончить, поэтому сочиняет истории: сквернословила, завидовала, привирала – совсем чуть-чуть. Мать упивается детскими сказками, негодует, а в конце приказывает Элеоноре произнести молитву:

«Боже мой, искренне раскаиваюсь во всех грехах, которыми я оскорбила Тебя. Я отвращаюсь от них, ибо грех Тебе противен, о Всеблагий и достойный любви Господи. Смиренно прошу Тебя: будь милостив ко мне, грешной, и прости меня. Помоги мне Твоей благодатью впредь не оскорблять Тебя и прославлять всей своей жизнью Твою святость. Аминь».

Однажды снежным утром Элеонора выскальзывает из дома, пока мать умывается, и бежит на сеновал. Холодные котята лежат на соломе, кошка вытянулась и застыла около миски с отравленными кусочками сала, рядом растекается лужица крови. Мертвые соски все еще полны молока… Элеонора прячет котят под платьем, пытаясь отогреть их у себя на животе и вернуть к жизни, а когда ничего не выходит, складывает все семейство в полотняный мешок, завязывает его веревочкой, убирает лестницу, идет на опушку рощи, выкапывает руками яму, укладывает туда мешок и засыпает землей, то и дело дуя на онемевшие грязные пальцы. Альфонс появляется в тот момент, когда она украшает холмик гладкими камнями и ветками остролиста взамен траурного венка. Пес поднимает голову, нюхает ледяной воздух и бежит по дороге в сторону деревни. Элеонора смотрит ему вслед, потом замечает вдалеке лошадь с повозкой. Она вытирает грязные ладошки о платье, начинает махать и вдруг замирает. Лошадью правит мужчина, и девочка решает, что это отец – кому же еще быть? – рядом лежит-трясется какая-то поклажа. Двуколка приближается, и оказывается, что вожжи держит незнакомец, а груда тряпья и есть отец. Он поворачивает к ней измученное посеревшее лицо, и она, преодолев оторопь, идет следом во двор. Незнакомец спрыгивает на землю, разбитый дорогой отец с трудом вылезает из двуколки, опираясь на руку крепкого парня, после чего тот распрягает лошадь и ведет ее в стойло, на которое устало махнул рукой фермер. Покрасневшее от холода лицо незнакомца, опушенное мягкой рыжей бородой, выглядит молодым, нижняя челюсть у него квадратная, руки сильные, с выступающими жилами. Маленькие, глубоко посаженные глаза зорко смотрят из-под бровей, зрачки едва различимы на фоне радужки глубокого карего цвета, волосы грязные, давно не стриженные. Отец знаком подзывает Элеонору к себе, и чужак подмечает, какие у нее шершавые руки с въевшейся под ногти грязью. Фермер касается ледяной ладонью головы дочери, чтобы приласкать ребенка (на большее он сейчас не способен), и произносит слабым голосом:

– Это кузен Марсель. Теперь он будет жить с нами. Покажешь ему, где лежат сено и дрова. Завтра я схожу за матрасом.

Дверь кухни открывается, и на порог, кутая шею в платок, выходит хозяйка. Отец доковылял до дома, и женщина молча посторонилась, пропуская его внутрь, смерила взглядом молодого человека и стоящую рядом с ним Элеонору, прячущую за спиной испачканные в земле руки. Марсель идет за девочкой, они заходят в кухню, где греется у огня отец. Мать кивает на дверь в старый свинарник, и Марсель с джутовым мешком на плече шагает через порог, наклонив голову. В квадратное помещение с земляным полом через отверстия в досках и балках просачивается серый день. Повсюду валяются ржавые косы, колесо от двуколки, мешки с древесным углем, стоят лохани с гниющей водой. Напротив каменного очага, похожего на глотку людоеда, – опускное окошко с видом на двор. Воняет крысиной мочой, трухлявым деревом и навозной жижей, затекающей из соседнего стойла. Марсель бросает взгляд на тощую чумазую девчонку. Она ведет его на сеновал, где он берет две большие охапки сена, раскладывает его ровным пухлым слоем, распаковывает пожитки, бросает поверх сена джутовую холстину, разгибается, довольно оглядывает дело своих рук и говорит:

– Принеси немного горячей воды, мне надо помыться.

Когда Элеонора возвращается с кувшином, голый по пояс Марсель стоит у разведенного огня. Девочка замирает. Она привыкла наблюдать за отцом, когда он моется, вернувшись с поля, но сейчас видит перед собой кряжистое тело с одеревеневшими от холода мускулами и идеально круглым, как глаз циклопа, пупком, окаймленным кожаной раковинкой. Низ живота покрыт рыжим пушком, исчезающим под потертым ремнем. Плечи, загривок и щеки Марселя усыпаны веснушками. Он опускает полотенце в тазик, отжимает воду в ладони. Струйки текут по рукам, капают с локтей на пол. Марсель энергично, докрасна, растирает лицо, грудь, подмышки, шею и бока, бросает посеревшее от грязи полотенце на дно посудины и протягивает ее девочке. Встретившись с ним взглядом, Элеонора краснеет, отворачивается и спешит уйти.

Марсель просыпается до рассвета. В комнате так холодно, что изо рта вырывается пар. Он потягивается, едва чувствуя онемевшее тело, нащупывает лежащие в изножье вещи – латаные полотняные штаны, майку, льняную рубаху, толстый шерстяной свитер – и одевается с открытыми, но еще не видящими глазами. По телу пробегает озноб, и Марсель идет босиком по ледяному полу к навесу над очагом, находит в золе пламенеющий уголек, дует на него, подкладывает охапку хвороста. Огонь разгорается – не сразу, нерешительно, тенью мечется по лицу человека и серым от золы рукам. В главной комнате, где еще спят родители и Элеонора, засиженная мухами масляная лампа отбрасывает на стену желтые круги. Со времени появления Марселя на ферме прошло уже много недель. Он съедает кашу, ломоть вымоченного в вине хлеба, пьет подогретый вчерашний кофе, проводит языком по неровным зубам (в щелях застряла гуща) и деснам, облизывает губы и вытирает лицо тыльной стороной ладони, оставив на бороде пыльный след. Марсель выходит во двор, и его окружает ночь. Непроницаемая темнота заглушает все звуки. Ему чудится дыхание неведомого животного. Нет, это стучит в ушах его собственный пульс, а может, потрескивает фитиль лампы. Вот-вот пойдет снег, на небе ни звездочки, ледяной воздух кусает лицо, проникает в легкие. Марсель растирает окоченевшие пальцы, сжимает кулаки, подносит ко рту и согревает дыханием.

Подбегает Альфонс, обнюхивает человека, виляет хвостом, выражая приязнь. Запах мокрой псины смешивается с ароматами ночи. Собака бежит к хлеву, ведя Марселя за собой. Он поднимает деревянную щеколду, подпирает дверь камнем. Крысы улепетывают из кормушек, потревоженные светом большого фонаря, висящего на гвозде. Кобыла дремлет на левом боку, опустив голову и расслабив нижнюю губу. Марсель гладит теплое мускулистое тело, чувствует, как отзывается на ласку кожа лошади. Две коровы серо-переливчатой масти мирно жуют сено; на перекладинах, источенных древесным жучком, дремлют нахохлившиеся куры. Марсель вдыхает запахи хлева, продолжая ласкать круп кобылы, наслаждается колдовской атмосферой мира животных, которых предпочитает себе подобным, потом идет за водой к колодцу, ясно различимому в рассеянном сероватом свете зари. Когда-то очень давно мужчины, связанные с Марселем узами крови, выкопали колодец собственными руками в том месте, которое указал лозоход – искатель подземных ключей с гибкой рогатинкой, вырезанной из орешника. Шестьдесят дней подряд люди следовали путями слепых королей по подземным галереям, разрушая ходы с вкраплениями кварца. Марсель бросает в молчаливую глотку колодца деревянную бадью с железными обручами, и родовая память выталкивает на поверхность сознания яркий образ: заступ выворачивает пласт чернозема, выемка наполняется водой, мужчина поднимает лицо к небу и издает торжествующий вопль. Марсель тянет за веревку, осторожно подтаскивает ведро наверх, и изъеденный ржавчиной шкив тихонько поскрипывает. Схватившись за ручку, он ставит ведро на край колодца. Вода колышется, черная и густая, как сироп. Марсель опускает в нее руки, подносит их к лицу, умывается, снова зачерпывает, пьет, не обращая внимания на то, как стынут испорченные кариесом зубы. Марсель возвращается в хлев, проснувшиеся животные смотрят на него, он наливает воду в каменные поилки. Кричит петух.

Идет время, меняются сезоны, минует год, другой, вершится круговорот пахота – сев – жатва. По деревням ходит вожак медведя, уроженец Пиренеев. У зверя плешь и потертости от намордника. Обитатели Пюи-Ларока торопятся на площадь – поглазеть, как мишка ходит на задних лапах, сидит на стуле и танцует под каштанами в платье с оборками. Вожак аккомпанирует ему на свирели. В июле начинается сбор чеснока: его заплетают в косы и развешивают на гвоздях, вбитых в балки. Элеонора знает все укромные места вне курятника, где несутся куры, она собирает яйца и относит матери. Однажды в сковороду из скорлупы выпадает сформировавшийся цыпленок. В разгар лета воздух, напоенный запахами смоковниц и лошадей, пьянит Элеонору сильнее водки. Она лежит рядом с Альфонсом неподалеку от пасущихся свиней, прикрыв глаза ладошкой от солнца. Иногда она раздвигает пальцы, один за другим, как будто играет с лучами в прятки. Мать стоит коленями на соломе, зажав между ними гуся. Она вставила ему в горло воронку и сыплет через нее зерно. Подоткнутая юбка обнажила варикозные ноги: вены обвились вокруг голени, как змеи вокруг кадуцея[8]. Когда ноги болят слишком уж сильно, женщина заматывает их бинтами, нарезанными из старых простыней. Стоит Элеоноре пожаловаться на зубную боль, и мать ведет ее на рынок, к зубодеру, тот делает свое дело, и на обратном пути заплаканная девочка то и дело сплевывает кровь и трогает языком мягкую пустую лунку. В конце поста они отправляются в деревню смотреть на красавцев-быков, предназначенных для четвергового принесения в жертву, накануне Страстной пятницы. Фермеры горделиво проводят их по улицам. Жизнь течет своим чередом.

Уже в первые весенние дни отец больше не сидит на трухлявой деревянной скамейке, из кровати вылезает, чтобы поесть, выглядит страшно исхудавшим, почти прозрачным, и матери приходится поддерживать его локоть, когда он несет ко рту ложку с супом. Окаменевшие сгустки мокроты навечно застряли в его бороде, рубашки не отстирываются от множества разнообразных пятен. Каждый понедельник приезжает доктор и осматривает больного в молчаливом присутствии его жены. Женщина устала и разуверилась, поэтому сидит за столом и не вмешивается, а отец покорно открывает рот, кашляет и отхаркивается, когда велит врач. Наконец тот ставит на стол кожаный саквояж, пахнущий эфиром, привычными движениями собирает инструменты, повторяет одни и те же слова и предписания, иногда предлагает «вариации на тему» неэффективного лечения, выпивает стаканчик водки или муската, принимает от женщины несколько почерневших монет, кланяется, приподняв шляпу, и уходит, произнеся традиционное:

– Ну, до понедельника.

Они не говорят ни слова, пока коляска доктора не выезжает со двора, потом встают, как по команде, и каждый возвращается к своим занятиям. Женщина сдается и зовет костоправа из соседней деревни. Он знаменит тем, что ловко вправляет вывихи, снимает жар и выводит бородавки. Целитель кладет руки отцу на грудь, бормочет молитвы, чертит крест длинным, черным от грязи ногтем, потом поворачивается к женщине и кивает. Считается, что детишкам можно сбить температуру, приложив ко лбу рассеченную надвое голубку, и мать сворачивает шею белому голубю – авось сойдет! – взрезает грудину, раздвигает белоснежные перья и кладет птичку теплыми синеватыми внутренностями на лоб мужу. Он ворчит и пытается сбросить мертвое тельце, голова с открытым клювом касается его темени и падает в подушки.

Однажды сентябрьским утром Марсель берет Элеонору с собой. Они долго идут по полям, минуют карьер, где добывают бутовый камень и щебенку, пересекают залежные земли, огибают ложбину, заросшую кустами, среди которых виднеются осевшие останки старой риги. Как и каждое утро, паук-крестовик разрушает свою паутину и начинает плести ее заново с немыслимым для человека терпением. Небо посветлело, в воздухе летают отяжелевшие от пыльцы пчелы. Земля под ногами выгибается, как круп першерона. Время от времени Марсель и Элеонора останавливаются и задирают головы, чтобы полюбоваться полетом аэропланов. Их величественные тени медленно плывут над долиной. Отдохнув, мужчина и девочка поднимаются на лесистый холм, перешагивают через спутавшиеся, поросшие мхом ветки. Марсель идет впереди, прокладывает дорогу Элеоноре – сбивает посохом колючие ежевичные лианы, топчет пористые пеньки, рассыпающиеся в мелкую труху. Девочка проскальзывает вперед, обгоняет спутника на несколько шагов и тут же возвращается. Так в молчании доходят они до опушки рощицы, главенствующей над долиной. Вдалеке струит спокойную зеленоватую воду ручей, радуют глаз геометрически правильные прямоугольники пашни. В нескольких километрах от них кавалерийские дивизии и пехотные части направляются на позиции, чтобы начать большие маневры. Элеонора садится рядом с Марселем на поваленный ствол дерева. Она не знает, за чем они наблюдают, и не решается спросить, но ее сердце трепещет при виде вооруженных солдат. Они идут по склонам круглых холмов, сверкая кожаными сапогами, или едут верхом, вид у них потрепанный и какой-то нервный. Девочке кажется, что они сидят так уже много часов, Марсель наблюдает за выдвижением дивизий, идущих впереди всех армий, и западный ветер иногда доносит до них неразборчивые возгласы стрелков и гусар, обрывки команд или лошадиное ржание. Когда они наконец отправляются в обратный путь, Марсель выглядит задумчивым и мрачным. Элеонора осмеливается взять его за руку, он как будто не замечает этого, но сжимает ладошку девочки в своих загрубевших от работы пальцах. Мать читает отцу из газет, как разворачиваются маневры. Военный министр постоянно находится в департаменте. Толпа приветствует тяжелые 120-миллиметровые пушки системы Банжа из стали, окрашенной в защитный зеленый цвет. Женщина читает старательно, ведя по строчке грязным и словно бы граненым ногтем. Она покупает «Женский крест» или «Религиозную неделю», хотя фермер всегда предпочитал «Республику трудящихся», «Пробуждение коммун» и «Гасконскую независимость». Мать вырезает из газет и альманахов репродукции с изображениями святых и картин на религиозные сюжеты, а потом они желтеют и сморщиваются на стенах. Она комментирует статьи и новости, подтверждающие ее идею далекой, но неизбежной гибели мира. Фермерша проникается глубоким интересом к африканскому театру военных действий[9] и продвижению французских батальонов по враждебным территориям. Она внимательно рассматривает отретушированные фотографии безжалостной природы, портреты дикарей и адских чужеземных животных. Война на Балканах, сражения, мертвые тела пехотинцев в траншеях, священник у братской могилы… Все это будоражит ее воображение. В тот час, когда глаза отца подергиваются туманом, она с волнением вспоминает свидетелей, видевших мироточение бронзовой статуи папы Мартина V в церкви Сен-Жан-де-Лоран, этот знак предвещал скорую смерть Пия X.

Она читает вслух из приобретенного на рынке номера журнала «Иллюстрасьон» об ужасных испытаниях, которые выпали на долю болгарского гарнизона на острове Тунджа, где солдаты агонизируют и умирают под деревьями с корой, объеденной до высоты человеческого роста. «Вот он, истинный ад! Раздающиеся вокруг стоны и хрипы терзают вам слух, пробирают до дрожи. Назначенные в похоронные команды бойцы безустанно снуют туда-сюда с носилками, отыскивая мертвых. Одни – с бледной, обтягивающей скелет кожей, напоминают мумии, другие почернели и раздулись. Те, кто пока жив, лежат на воздухе, под чудным весенним солнцем, у готовых зазеленеть деревьев, на влажном песчаном берегу реки, и проточная вода разносит заразу дальше. Несчастные, впавшие в скотское состояние, источают из всех отверстий зловонные отходы жизнедеятельности. Немногие сохранившие достоинство и стыдливость ползут на четвереньках к клоаке, чтобы там, в полумраке, испустить последний вздох. Каждое утро она полна мертвецов, скончавшихся в страшнейших судорогах».

Женщина удовлетворенно качает головой, что, по-видимому, должно означать: «Сколько раз я предупреждала о том, что человек слаб и привержен злу? Вот вам и последствия, и заслуженная кара!»

Раньше мир вокруг фермы заполнял своим присутствием отец. Он делал привычную ежедневную работу, обрабатывая землю неподалеку от пасущегося скота. Теперь жизнь мужчины протекает в единственной комнате дома. Его присутствием пропитаны стены и мебель, в силу обстоятельств он все больше замыкается в себе, а работает Марсель, без которого семье теперь не обойтись. Мать господствует над умиранием мужа. Никто, даже дочь, не имеет права проявлять заботу. Со дня своей мрачной свадьбы женщина едва переносила присутствие супруга и была вечно раздражена. Первые признаки болезни не вызвали у нее ничего, кроме отвращения. Теперь же она сидит у изголовья кровати, ловит каждое движение, каждый стон умирающего и молится, молится, молится. Неизбежный скорый уход спутника жизни не переворачивает женщине душу, она слишком привержена собственным суевериям, но мир дрогнул, и она цепляется за него с упорством отчаявшегося: не дам ему умереть – удержу реальность от неотвратимых потрясений. Фермерша верит – да полно, верит ли? – что муж может пребывать в растительном состоянии до скончания времен, и, если она очень постарается, равновесие жизни на ферме, нарушенное появлением Марселя, восстановится. Она была против вторжения в их жизнь постороннего, считала, что парень (пусть даже он дальний – седьмая вода на киселе! – родственник) станет нахлебником, ведь муж будет работать сам, пока сможет. Ей пришлось смириться с присутствием Марселя, но его появление совпадает с угасанием отца, и она считает, что чужак питается жизненной силой старика, паразитирует на нем и ни в чем себе не отказывает, осваиваясь с хозяйством, скотиной и всем прочим. Фермерша не доверяет Марселю. Общаются они без слов. Фермерша ограничивается тем, что кладет ему еду в тарелку, подогревает воду для мытья да следит краем глаза, но никогда не смотрит в лицо. Ей и в голову не приходит распространить на Марселя свое влияние, она инстинктивно чувствует, что он не дастся, защищенный, как коконом, своей молчаливостью и одиноким рвением в работе. Женщина опасается того неназываемого, что зреет в чужаке и обязательно вызреет. Давным-давно, если рождался поросенок с рыжей шерсткой, его топили как «неправильного», «порченого». Пламенеющая шевелюра Марселя и его бледная кожа кажутся женщине дурным знаком. Ничего, скоро парню стукнет девятнадцать, и она не пожалеет денег на ботинки из бычьей кожи, лишь бы призывная комиссия забрала его на военную службу.

В холодные осенние дни, отмеченные медленным и мучительным угасанием отца, Элеонора бродит в окрестностях фермы. Держится в отдалении, в компании животных. Выполняет поручения матери: доит коров, ходит к булочнику, где стоит общинная печь, водит свиней на сбор желудей и сопровождает мать на рынок продавать поздний лук-порей, яйца, кроликов или птицу. Лишившись отцовской защиты, девочка сильнее, чем раньше, опасается тесного соседства с матерью, которой вынуждена подчиняться. Фермерша молится с удвоенным рвением и принуждает к тому же дочь. Колени Элеоноры стерлись о земляной пол, покрылись мозолями, стали нечувствительными к боли. Девочка исподтишка следит за матерью, дожидаясь, когда та соберется в церковь и нехотя поручит больного ее заботам. Элеонора ничем не выдает своего нетерпения, но, оставшись одна, бежит к отцу, обхватывает его длинные узловатые пальцы, гладит ладошкой вздувшиеся вены, потом откидывает льняные простыни, одеяло, берется за худющие ноги (бедра и лодыжки превратились в болтающиеся кожаные мешочки) и помогает фермеру подняться и сесть рядом. Она обнимает отца, чувствуя, как вздымаются от тяжелого дыхания ребра под ночной рубашкой. Если отец решается сделать несколько шагов, не отходя далеко от стола, девочка поддерживает его, и больной волочит за собой голые ноги, как мертвый груз. Элеонора снова усаживает отца на край кровати, набивает грелку крупными углями, кладет ее под простыни, чтобы согреть шерстяной матрас, достает из шкафа старый кожаный кисет и протягивает ему. Фермер нетерпеливо развязывает тесемки, набирает щепоть табаку, закладывает под нижнюю губу, ложится, вытягивает руки вдоль тела, закрывает глаза и наслаждается темной терпкой слюной, потом сплевывает в ладонь Элеоноре, а та бросает жвачку в огонь. Когда отцу хочется облегчиться, она послушно отворачивается, потом накрывает ночной горшок, подтыкает одеяло и ложится рядом, прижавшись к длинному исхудавшему телу. Его бьет дрожь, он смотрит на дочь огромными глазами, не отводя взгляда. К возвращению матери Элеонора сидит за столом, поглощенная чтением молитвенника. Крестьянка молча развязывает платок, обводит комнату подозрительным взглядом, щупает лоб задремавшего мужа, спрашивает «он сходил?». И, услышав тихое «да, мама», внимательно исследует цвет и плотность испражнений, иногда разгребает их длинной палочкой, как древние предсказательницы судьбы, и под любым предлогом отсылает дочь из комнаты. Элеонора идет к Марселю – он в каком-то смысле заменяет девочке отца и проявляет к ней искреннюю привязанность. Она сопровождает Марселя в поле, иногда помогает, чаще играет неподалеку. Они не разговаривают. Элеонора роется в земле, собирает червей для домашней птицы или бросает поноску Альфонсу. Взгляд Марселя, его улыбка утешают девочку, развеивают сердечную печаль. Элеоноре нравится работа Марселя, она следует за ним по пятам, когда он пашет и тяжело отдувается, крякая от натуги. Она вдыхает запах пота, идущий от свитера. Наверное, все дело в его белой коже и тайных складках тела… – решает она. Весной Элеонора видела, как в слоистых трещинах скал совокупляются гадюки: аспидовые переплетались, вибрировали, сливались в клубок. Марсель кажется ей таким же клубком, незнакомой силой, рождающей отклик у нее в животе.

По вечерам Марсель подтаскивает скамейку к изголовью кровати отца и во всех подробностях описывает, как прошел день. Говорит тихо, особым – почтительным – тоном. Объясняет, что, по его мнению, сейчас выгоднее выращивать скот: денег можно выручить больше, а рабочих рук нужно меньше. Иногда отец кивает, соглашаясь, но в обсуждение не вступает, как будто дела фермы его больше не волнуют. Патриарх больше не может самостоятельно совершить туалет, и Марсель помогает ему помыться.

Женщины отстранены от ритуала омовения. Марсель осторожно, даже нежно, раздевает отца, сажает его на табурет у очага, мочит в лохани с горячей водой мочалку и осторожно намыливает болезненно-бледную кожу, массирует одной рукой ослабевшие мускулы, другой растирает плечи, руки, лодыжки. Рукава его рубахи закатаны до локтя, по рукам течет серая пена. Отец отдается на волю молодого человека, забыв о стыдливости. Элеонора может лишь воображать себе творящееся действо, но аура ритуала окутывает Марселя тайной и возвышает его. Тело отца подобно кораблю-призраку, он едва дышит. Заботы членов семьи, каждый торжественный жест освящают умирающего, пародируя литургические обряды. Когда мать моет мужу ноги, чтобы взбодрить его, она на мгновение воображает себя грешницей, которая в доме фарисея омыла слезами ноги Сына Божия и умастила их благовониями. А Элеонора мысленно вкладывает в уста отца слова Спасителя: «Она сделала, что могла: заранее подготовила тело мое к погребению».

В свинарнике, в тесном выгороженном загоне, куда не проникает свет дня, содержится животное, предназначенное для откорма. Низкая дверь из толстых дубовых досок обеспечивает людям доступ к кормушке. Каждое утро и каждый вечер Элеонора выливает туда темную воду из-под вареной картошки, смешанную с остатками еды и черствым хлебом. Животное подрастает в полной темноте. Иногда в щель между досками проникают лучи света, и хряк забивается в угол. Элеонора поднимает щеколду, приоткрывает дверь и чувствует его горячее едкое дыхание, видит налившийся кровью глаз, рыло в пене и грязный, в коричневых корках, волосатый бок. Девочка торопливо выливает ведро, захлопывает и запирает дверцу, а животное накидывается на еду, чавкая и судорожно сглатывая. Элеонора хорошо знает свиней – лучше, чем любую другую домашнюю скотину (подсознание хранит память о том, как мать подложила ее к соску свиноматки), и никогда не забывает об их уме и коварстве, ненасытном аппетите и огромной силе. Свинья, которую откармливают, пряча от чужих глаз, овеяна для девочки ореолом загадочности. Зверь без имени, медленно увеличивающийся в размерах, существо из мифа или легенды, никогда не исчезающее окончательно, даже лишившись всей крови. Оно – порождение тьмы и снова и снова является в этот мир. Чтобы вычистить загон, животное выгоняют силой, иногда даже бьют, если оно упрямится. Свинья выскакивает на свет божий подобно сверчкам, которых Элеонора любит вспугивать жаркими летними днями. Она сует длинную соломинку в их подземные галереи или задирает юбку и писает на них, пока ошалевшие насекомые не выпрыгнут наружу. Нынешний хряк похож на предыдущих, но он куда как свирепее, как будто одичал и стал непредсказуемым. Элеонора ведет себя осторожно – прячется за спинами мужчин, а те орут на зверя и тычками удерживают его на месте. Отец зовет Альбера Бризара, чтобы выхолостить свинью на откорм, иначе она не будет толстеть и даже может скинуть за день нагулянное за месяц. Бризар вводит железную воронку в промежность животному и медленно сыплет внутрь охотничью дробь. Металлические зернышки врастают в матку и яичники – и дело в шляпе! Только Бризар умеет определять, какой способ холощения лучше подходит тому или иному животному. Иногда он загоняет свинью в деревянную клетку, между прутьями которой можно просунуть руку. Ставит у ног кожаный саквояж, достает острое лезвие, рассекает свинье бок, та верещит и отбивается, но тщетно. Мастер с искривленной ступней сует указательный палец в рану и шарит в брюшине, пока не нащупает раздувшиеся яичники, подтягивает их к выходному отверстию, надавливая большим пальцем на кожу. Вынимает моток проволоки, отрезает кусок и перевязывает артерию и овариальную вену, потом удаляет необходимое и зашивает живот.

Каждый год перед Днем Всех Святых животное забивают. Суета начинается рано утром. Мать, дочь и несколько женщин с соседних ферм – Лафабриха со снохой, молодая Ларок с выводком невыразительных детишек – кипятят воду, готовят тазы и большой ушат из просмоленного дерева. Бризар точит оселком нож. Взбодрившийся отец просит, чтобы ему помогли встать и одеться. Мать семейства протестует, но не может переупрямить его. Рубаха болтается на исхудавшем теле, брюки приходится подвязать веревкой, чтобы не упали. Отец напоминает флюгер на ветру, его шатает, он тяжело опирается на руку Элеоноры. Мужчина замирает на пороге. Стоит, подняв лицо к холодному солнцу. Вдыхает полной грудью привычный и такой утешительный запах навоза и медленно разлагающихся опавших листьев, которые улеглись на землю под голыми черными деревьями, что растут вокруг фермы. Дочь замечает, как по телу отца пробегает дрожь наслаждения. Шаркающими шагами он добирается до любимой трухлявой скамейки и усаживается на нее. В последний раз. Мать накидывает ему на плечи два толстых одеяла.

– Потом не жалуйся, я тебя предупредила…

Отец как будто не слышит. Он отворачивается, смотрит на подбежавшего Альфонса. Пес обнюхивает его. Человек протягивает руку, чтобы погладить легавую по седеющей голове, но Альфонс пятится от него, поджав хвост. Глаза отца наполняются слезами. Вскоре от свинарника доносится истошный визг. В центре двора крутится и громко лает пес. Бризар поднимается, сгоняет большим пальцем кровь с ножа. Появляется Марсель. Он изо всех сил тянет за собой на свет свинью на веревке, у нее спутаны ноги. Животное упирается, падает на бок, исходит белой пеной и не умолкая издает протяжные гортанные стоны. Мать держит таз, подходит кольщик[10], солнце, отразившись от лезвия ножа, освещает лицо Марселя, а животное вдруг сдается и замирает в кольце крепких рук. Его глаза смотрят в голубое небо с низкими белыми облачками тумана, дыхание замедляется, мочевой пузырь опорожняется. Отец наблюдает со скамейки, одобрительно кивает. Альбер Бризар погружает клинок в шею свиньи по самую рукоятку, перерезает артерию одним движением руки, выдергивает нож, и перекачиваемая сердцем кровь толчками льется в таз, прижатый к краям раны. Суровое лицо матери и верх ее белой блузки покрываются красными крапинками. Элеонора проскальзывает между взрослыми и кладет руку на спину агонизирующей свиньи. Мать разгибается, отдает таз соседкам, и те уносят его. Крестьянка и не думает стирать кровь с бровей и щек. Мужчины берут ставшую податливой тушу и поднимают ее, чтобы вылились остатки жидкости, потом кладут в деревянное корыто. Женщины приносят из закутка за кухней кипяток и льют его на тушу. В воздух поднимаются клубы горячего пара, фермерши вскрикивают и отскакивают. Мужчины, вооружившись скребками и ножами, быстро чистят ошпаренную шкуру – фррт, фррт, фррт, – и вот уже по поверхности мутно-серой воды плавает щетина, приставая к их запястьям. Чистую свинью затаскивают на приставную лестницу, растягивают ноги и привязывают бечевками к перекладинам. Бризар вставляет нож в рану и взрезает шею, обнажает и рубит трахею. В раскрытых дисках шейных позвонков виднеется красный костный мозг. Голоса становятся громче, двор заполняется детскими криками. Ребятне надоел спектакль, и они весело носятся среди кур. Свиные ножки с копытами отрублены, хрящи и сухожилия перерезаны, кости раздроблены. От внутренностей поднимается сладковатый парок. Альбер Бризар терпеливо освобождает желудок, вытаскивает кишки, отделяет анус, иссекает розоватый ливер, кромсает нервы и бросает липкую смердящую массу в чан. Женщины немедленно его уносят. Элеонора сидит рядом с отцом и смотрит на мать. Та выглядит непривычно приветливой, улыбается и вместе с соседками полощет внутренности. Руки женщин испачканы желчью и дерьмом, они ловко орудуют маленькими ножничками, и вот уже перед ними лежат длинные прозрачные фризы из плоти. Из свиной головы вылущили глаза, сварили ее до готовности и счистили все мясо – его пустят на паштет. Ножки тоже варят – с ароматными травами. Окорока солят и вешают сушиться под балками. Растопленный жир разлит по горшочкам. Дети вкусно хрустят кусочками жареной кожи, их рожицы и пальцы блестят от жира. На ферме пахнет экскрементами, едким дымом, металлом и кухней. Несколько часов спустя люди сидят за столом и угощаются горячей кровяной колбасой и гольем, томленным в соусе из вина пополам с кровью. Они макают в него толстые ломти хлеба, даже отец ест с удовольствием. Этой ночью Элеоноре снятся утес над Тивериадским озером и свиньи, тысячами бросающиеся с высоты в воду, их тела плавают на черной маслянистой поверхности и тонут в бездонной пучине.

В одно и то же время, в одном и том же месте рождаются, живут и умирают люди и животные: каким-то чудом или на свое несчастье, отец дотягивает до середины марта, потом наконец испускает дух. Дни напролет он лежит на кровати, из-за дверей, отгораживающих его от остального пространства комнаты, проникают гнилостные запахи агонии и непрерывные стоны, больше похожие на хныканье ребенка или скулеж попавшего в капкан животного. Временами на отца нападает жесточайший кашель, и на простыни летят густые кровянистые ошметки бронхов. От него остались кости да выступающие хрящи. За несколько дней тело в местах соприкосновения с кроватью покрылось пролежнями, сильнее всего пострадали ягодицы и пятки. Доктор вычищает мертвую плоть, дезинфицирует и накрывает корпией. Ураганная диарея совсем измучила фермера, но у него уже нет сил просить горшок. Он совсем ничего не ест, разве что несколько ложек супа, так что непонятно, что извергает тело. Его прогорклая моча пахнет лекарствами, он облегчается прямо в кровать, и мать все время меняет белье, стирает и кипятит простыни. После смерти отца на матрасе, набитом шерстью, останутся разводы неопределенного цвета, и крестьянка перевернет его на другую сторону. Воздух заражен невыносимой вонью испражнений. Мать, Марсель и Элеонора с трудом удерживают рвотные позывы, когда садятся за стол. Стоит отцу открыть рот и произнести нечто нечленораздельное, ужасный запах его дыхания открывает окружающим правду о творящейся внутри алхимии умирания. Поднять его с постели, чтобы помыть, невозможно – слишком велик риск переломать хрупкие кости, – и Марсель намыливает страдальца рукавичкой, бережно и нежно, но он все равно кричит от боли. Мать и дочь проявляют деликатность и отворачиваются, отец же совершенно утратил стыдливость и все время отбрасывает худыми забинтованными ногами одеяло, выставляя напоказ исхудавшее тело и сморщенный стручок среди все еще черных лобковых волос. Мать больше не отходит от кровати, жалуется на несправедливость судьбы и проклинает знахаря, не сумевшего обратить сглаз на тех, кто его наслал.

Элеонора выходит из дома, и Альфонс сопровождает ее, но ведет себя иначе, чем всегда: не прыгает в канаву с водой, а держится рядом, то и дело отряхивая промокшую под дождем шерсть. Девочка и пес бредут мимо опустевших полей, в сером «пузатом» небе над их головами летают луговые луни – они охотятся на крольчат и землероек, высматривают добычу, пикируют вниз и хватают зверьков. Те едва успевают издать предсмертной крик. На колючей проволоке изгороди висят клочки шерсти, насквозь промокшие овцы смотрят издалека на путников. Добравшись до деревни, Элеонора стучит в дверь дома священника, но в ответ слышит только эхо своих ударов. Она усаживается на ступеньку и опускает шерстяной платок пониже на лоб. Альфонс прижимается к боку маленькой хозяйки. Она обнимает пса, запускает пальцы во влажную горячую шерсть у него на животе и чувствует, как бьется под ребрами собачье сердце. Дождь и ноги людей и животных превращают площадь в грязную топь. Низ штанин и складки платьев заледенели от черной коросты. Шерсть местных собак свалялась до твердых, как камни, колтунов. Колеса двуколок и копыта скотины швыряют в лицо вонючую жижу, подобную той, что извергает организм отца. К Элеоноре подходят, задают вопросы, она отвечает, что мать прислала ее за священником. Люди понимают, что отец девочки вот-вот преставится и скоро придется служить заупокойную. На беду Элеоноры, отец Антуан отлучился в соседнюю деревню, а значит, сделав дело, обойдет все тамошние кафе и вернется не скоро. Девочка отклоняет приглашение зайти и подождать в теплой кухне, хотя из окна видны и дом священника, и главная дорога, ведущая к церкви. Сердобольная крестьянка выносит бедняжке кружку горячего молока, и Элеонора без аппетита съедает пенку, а угощение отдает Альфонсу. Пес так торопится, что обжигает губы и жалобно скулит. Время идет, бледный день угасает, подсинивая фасады домов. Верхушки каштанов теряются в предвечернем сумраке, когда наконец появляется отец Антуан верхом на ослике, которого ведет в поводу мальчик-хорист. Ребенок вымок до нитки, словно пережил Потоп, имени его кюре никак не запомнит и потому называет малышом или деткой – как и всех предыдущих служек, – но иногда гладит пухлой рукой по тонким волосам. Элеонора смотрит на старого толстого священника. Кюре напоминает бурдюк, дорога его укачала, и, когда ослик оступается в рытвине или натыкается на камень, он произносит неразборчивое ругательство или шепчет «мама», потом снова задремывает и просыпается только у паперти. Он слезает, ахая и охая, смотрит на девочку, отряхивает сутану, держась за шею ослика, чтобы не упасть, и поднимается на две ступени, пыхтит и отдувается, дыша свежим перегаром.

– Мать тебя прислала? – спрашивает он, роясь в карманах в поисках ключа.

Элеонора кивает, зубы у нее стучат от холода. Печальный мальчик привязывает к ограде смирившегося со своей участью мокрого ослика.

– Дело не может подождать? – жалобным тоном интересуется отец Антуан.

Элеонора молча качает головой. Кюре смотрит на тощее пугало, обреченно вздыхает, вставляет ключ в замочную скважину.

– Черт, черт, черт… Сходи за Раймоном Каррером и предупреди своих домашних, малыш, – велит он служке. Мальчик уходит. Отец Антуан наконец отпирает дверь и делает знак Элеоноре следовать за ним. Дом он снимает у мэрии за смешные деньги, в нем две узкие комнаты, прилегающие к ризнице. Здесь пахнет влажным камнем, деревянными скамьями, пыльными рассветами, а еще – развороченной несвежей постелью, устроенной в углу, между комодами, на которых стоят деревянные статуэтки, подсвечники и миска с остатками супа. Священник зажигает масляную лампу, оживляет огонь в чугунной печке, достает из ларя бутылку, наливает стаканчик и устраивается на сундуке, поставив локти на колени и подперев голову ладонями. С большого лысого черепа на пол капает вода. Элеонора смирно стоит у двери, Альфонс лежит у ее ног. Девочке кажется, что кюре заснул, но нет, он отдувается, кашляет, допивает рюмку до дна и выпрямляется.

– Да сядь же ты наконец! – прикрикивает он.

Элеонора не слушается, он окидывает ее взглядом и спрашивает утомленным голосом:

– Ты очень любила папу?

Девочка молчит, и он добавляет:

– Вот и славно, ты хорошая малышка, хорошая малышка, хорошая, очень хорошая… – на секунду клирик впадает в ступор, снова поднимает стаканчик и говорит назидательным тоном:

– Почитай отца твоего и мать твою, и Всевышний вознаградит тебя долгой жизнью!

В комнате тихо, только поленья потрескивают в печке да дождь выбивает дробь по покатой крыше дома. Наконец раздается стук в дверь и появляется церковный сторож Раймон Каррер в непромокаемой накидке.

– А где мальчик? – спрашивает кюре. Сторож разглядывает Элеонору.

– Его мать говорит, что в такую погоду даже пса своего на двор не пустит, а сынишка промок, замерз и наверняка заболеет, – объясняет он. Кюре реагирует на его слова кислой гримасой и раздраженно машет рукой. Каррер стягивает с головы берет и приветливо кивает Элеоноре, а отец Антуан тащится в ризницу, проводит там несколько минут и появляется в стихаре и пурпурной епитрахили, с приходским крестом под мышкой. В полотняную торбу он уложил священные масла, в руке держит бронзовый колокольчик.

– Вперед, вперед, – командует он, подталкивая Раймона и Элеонору в спины.

Процессия отправляется в путь. Первой идет Элеонора, худо-бедно освещая дорогу лампой. Другой рукой она звонит в колокольчик, но дождь заглушает звук. Альфонс бежит, петляя между лужами. Раймон Каррер несет крест на плече, поддерживая нижнюю часть левым локтем. Ливень струится по дереву, и траурный креп падает на растрескавшееся лицо Христа, глядящее в ночное небо, а его тело словно бы одето в саван. Крестьяне стоят у окон, освещенных теплым светом свечей, и смотрят, как двое мужчин и девочка шагают через площадь. Идущие навстречу женщины придерживают грязные юбки, но на колени не опускаются, только приседают и склоняют головы. Кузнец перестает бить молотом по наковальне и осеняет себя крестным знамением. В раскаленных углях лениво, как лава, мерцает подкова. Под амбарами и около винных складов сидят на цепи собаки. Учуяв Альфонса, они заходятся яростным лаем. Ребятишки прячутся от дождя под навесом, они тоже смотрят вслед молчаливой черной процессии, которая удаляется от деревни под хмурым усталым небом, обрушившим на землю потоки дождя. Скоро крики и лай стихают, Пюи-Ларок остается у путников за спиной, вокруг лишь глубокий наэлектризованный мрак и патина холмов, чьи очертания теряются в ночи.

Фазаньи курочки шебуршат в ежевичнике, какие-то маленькие голубые птички беззвучно прыгают по полю. Порыв ветра откидывает траурную ленту с лица Спасителя и уносит ее прочь. Кюре, церковный сторож и девочка застывают на месте и смотрят, как она летит в холодной ночи вдоль проселочной дороги, между падающими с деревьев листьями, возносится вверх и исчезает, стремительная и непредсказуемая, как вечерница[11]. Люди продолжают свой трудный путь. Отец Антуан пошатываясь идет по обочине, ступает по губчатой траве, то и дело поддергивая вверх сутану. Он что-то кричит, но до них доносятся только обрывки слов. Пурпурная пелерина хлещет его по лицу, и он замирает в странной позе – спина сгорблена, руки на бедрах. У придорожного распятия положено ненадолго задержаться, и священник присаживается, повторяя одышливым голосом:

– О Господи! О Господи! О Господи!

Кюре достает из торбы фляжку водки и делает глоток. Элеонора и сторож ждут, она неустанно звонит в колокольчик, он, насупившись, борется с ветром, который запутался в распятии, и тот больно давит ему на левое плечо. Пустую темноту ночи разрывает слабый свет лампы, зажатой в руке замерзшей девочки. Сверкнувшая молния высвечивает немую сцену – люди застыли, как испуганные лани, в ослепленных на мгновение глазах запечатлелся крест. Отец Антуан аккуратно убирает фляжку, сторож и девочка изо всех сил тянут его за руки, ставят на ноги, и скорбное путешествие продолжается. На огороженном лугу, под деревьями, стоят забытые невидимые коровы, только белки грустных глаз сверкают, когда мимо проплывает огонек лампы. На подходах к неразличимой пока ферме гром срывается с небес, ужасно напугав Альфонса, и пес улепетывает, не обращая внимания на крики Элеоноры. Молния ударяет в столетний кедр, и кюре бормочет блеющим голосом:

– И… если пойду я… долиной смертной тени… То не убоюсь… зла… ибо… Ты со мной… Твой посох… меня… защитит…

Очередной порыв ветра проносится над дорогой, и вымокший скользкий крест вырывается из рук Раймона и замирает стоймя, словно некая высшая сила сначала удерживает его в вертикальном положении, а потом перекидывает через канаву и укладывает плашмя на поле под паром. Отец Антуан и Элеонора застывают с разинутыми ртами, Раймон, «напробовавшийся» земли, с трудом поднимается на ноги, оскальзывается, снова падает, встает, сплевывает, утирает поцарапанное лицо. Толстяк-кюре и девочка молча переглядываются, Каррер вытаскивает крест из грязи, водружает на плечо и, перешагнув через канаву, возвращается на дорогу.

К тому моменту, когда они наконец добираются до дома, дождь успевает отмыть лица Спасителя и Раймона, и сторож со вздохом облегчения прислоняет распятие к стене фасада. Марсель открывает им дверь, они входят и замирают на пороге. Фермерша сидит рядом с телом мужа. Он умер без отпущения грехов. Руки и ноги покойника скрутила жестокая судорога, голова закинута назад, глаза смотрят в какую-то точку над спинкой кровати, рот приоткрылся, обнажив расшатавшиеся зубы, кадык едва не прорвал отощавшую шею, как будто он проглотил нечто большое и острое. Элеонора кидается к усопшему, обнимает еще теплое тело, целует в красивую серебристо-белую бороду.

На рассвете колокольный звон будит промокшую безмолвную деревню. Вдова закрыла простынями все зеркала, повернула лицом к стене единственную фотографию покойного мужа и подошла к кровати – нужно торопиться, пока тело не остыло. Женщина подсунула ладонь под затылок и положила голову на подушку идеально ровно, опустила мертвые веки, закрыла рот, подняв и подвязав нижнюю челюсть полоской марли (на висках наверняка останется ячеистый след). На столик рядом с изголовьем она ставит крест и блюдечко со святой водой, обмакивает в нее ветку букса. В полной тишине, со всем возможным почтением, вдова и Марсель обмывают покойника. Сквозь щели в закрытых ставнях просачивается голубой свет зари, зажженные свечи отбрасывают тени на лица живых. Они загасили огонь в очаге и вычистили золу. Марсель поднимает тело дяди, легкое, как вязанка хвороста. Мать протирает теплой водой каменеющую бледную плоть, встряхивает широкие простыни и разглаживает их ладонями. Они одевают фермера в парадный костюм, бывший на нем в день свадьбы и день крестин Элеоноры, теперь он делает его похожим на пугало. Марсель с силой разгибает мертвые руки, суставы щелкают, ломаются, и он укладывает их вдоль тела на саван, вдова не без труда вплетает в пальцы четки, расчесывает волосы и бороду, которые не перестанут расти до погребения. Она берет иглу и вычищает грязь из-под ногтей себе на ладонь. Осторожно отодвигает кутикулы. Закончив, женщина садится, открывает старый маленький молитвенник и тихо бормочет себе под нос псалмы. Вскоре появляется орда варваров-соседей: люди приходят пешком, приезжают на велосипедах или в двуколках, заполняют комнату. Вдова выглядит безутешной. Все по очереди подходят к кровати, крестятся, кропят покойному лоб святой водой, взяв веточку букса. Капли воды застывают на оплывшем лице. Крестьяне устраиваются на скамьях, стоящих вдоль стен, не знают, куда деть руки, и кладут их на узловатые колени.

Могильщик втыкает лопату между двумя могилами, выбрасывает первый ком мягкой земли с корешками. Маленькое сельское кладбище расположено на склоне холма. Чуть в стороне столяр Жослен Лагард обстругивает доски и сколачивает гроб, в которой положат тело отца. Удары молотка по шляпкам гвоздей слышны далеко за пределами Пюи-Ларока. «Ну вот он и умер, – думает вдова. – Наконец-то… И те, кого мы едва знаем и совсем не жаждали видеть в нашем доме при его жизни, толпятся теперь у смертного ложа. Зачем? Приятно убедиться, что смерть забрала кого-то другого, а они еще живы? Может, надеются прочесть на мертвом лице ответ на вечный вопрос? Зря надеются! Мертвец ускользает, уклоняется, и посторонним остается одно – созерцать огромную оболочку, в которой только что обреталась душа». Заботы и хлопоты матери пропали втуне – он все-таки умер! Вдова чувствует облегчение – больше не нужно без конца менять и стирать белье, не придется кормить агонизирующего мужа, – но она уже сознает, что теперь ее уделом станет пустота. Особенно после похорон. Перспектива жизни без мужа, во враждебной близости с Марселем и Элеонорой, не радует женщину. Она осталась без союзников, а эти двое как пить дать споются! Нет, муж тоже союзником не был, но хотя бы защищал ее от неминуемой кары за неправедные поступки. Вдова выдохлась. Ничто не стоит между ней и Элеонорой, она не справилась с воспитанием девчонки, а та только и делала, что копила злобу против матери. Копила и скопила! Фермерше стоит опасаться своей тощей, угрюмой одиннадцатилетней дочери, все знают, кто водится в тихом омуте.

Могильщик уже сделал половину работы, разбил старый гроб, подцепил на лопату и сбросил на грязный холм серые пористые кости: коренные зубы, как будто впившиеся в обрубленные заступом корни, фаланги пальцев, осколки черепа с неровными краями, вогнутые, как розетки из слоновой кости.

Элеонора сидит в углу, на сеновале, спрятав коленки под черное платье. Бродячий черный кот трется об нее блохастым боком. Выгнув спину и подняв хвост, он издает нечто среднее между мяуканьем и тарахтеньем. Со двора доносятся голоса, фырканье лошадей и звон сбруи. У девочки ужасно замерзли руки, и она зажимает их между ногами, чтобы согреть. Нечто внутри нее грозно пульсирует, но она остается неподвижной. Смотрит в пол, где в луче света мечутся серебряные рыбки-пылинки. Кот ходит туда-сюда, толкает лбом подол платья. Сначала Элеонора не реагирует. Потом ее взгляд перемещается на изголодавшееся, но дружелюбное животное с бледно-зелеными гноящимися глазами. Элеонора протягивает правую руку к коту, он становится на задние лапы, вытягивает передние, выгибает спину и толкает головой ладонь девочки. Из-под верхней губы, приподнятой стертыми резцами, падает на пол капля слюны. Элеонора хватает кота за шкирку и осторожно подтаскивает к себе, сжимая другой рукой шею животного. Сначала кот урчит, прикрыв от удовольствия глаза, потом судорожно сглатывает и высовывает кончик розового языка. Элеонора крепче стискивает пальцы, и кот вдруг начинает выворачиваться, судорожно отбивается лапами, выпускает когти, царапается. Девочка прижимает зверька ступней к полу и надавливает, шерсть у несчастного встает дыбом, он извивается, издает дикий мяв. Элеонора отпускает кота, он отпрыгивает вбок и мчится на другой конец сеновала, кашляет, разинув пасть, давится и наконец замирает. Запястья и тыльная сторона ладоней Элеоноры сильно изранены, тяжелые капли крови стекают по белой коже, и она подхватывает их языком, не сводя глаз с кота. Бедолага старательно вылизывается, но из поля зрения мучительницу не выпускает. Девочка зовет его, легонько похлопывая себя по бедру. Котяра замирает. Он колеблется, но все-таки решается – идет враскачку по деревянному настилу, уклоняется, когда видит протянутую руку, – а потом поддается, разрешает себя погладить. Элеонора кладет урчащего кота на колени, он несколько раз переворачивается, устраиваясь поудобнее, и оба засыпают.

Величественно-надменное тело усопшего весь день лежит на кровати за закрытой дверцей. Под белоснежным саваном простыни, разглаженной сухой ладонью вдовы, в «парадном» костюме, надетом на тело с выступившими трупными пятнами. Эта руина выставлена на всеобщее обозрение, но, тайно приходя в движение, готовится к метаморфозам. Безмолвная армия пробуждается в фекальной магме брюшной полости, патогенная флора начинает действовать, вскипает, превращает внутренности в первобытную грязь. Тело стыдливо «облегчается» в пеленки, предусмотрительно засунутые в брюки. На коже, на уровне подвздошной области, выступает большое зеленоватое пятно: там притаился зараженный глист из слепой кишки.

Поджелудочная железа превратилась в бесформенную лужу, растекающуюся между другими органами. Клетки разлагаются и пожирают друг друга. Стенки мембран стали проницаемыми и уничтожили границы. Тело теперь – одно большое вместилище, где благоденствуют микробы, прогуливаясь по высохшему лабиринту сосудов. Отец начинает пахнуть. Это не та едкая вонь, которая в последние, агональные, дни исходила из всех отверстий, а сладковатый тошнотворный аромат стоячей болотной воды, где плавает, запутавшись в водорослях, раздувшийся до неузнаваемости труп животного. К нему примешивается навязчивый запах чернозема, идущий от гниющих корней высохших деревьев.

Вдова, односельчане и Марсель хранят молчание, но иногда зажигают пучки сухого шалфея и деликатно откашливаются. В комнате холодно, как в склепе. Периодически со смертного ложа доносится неясный звук, и в воздухе распространяется зловоние. Горящие свечи отбрасывают на стены и лица людей желтовато-болезненные тени. На деревянном столе громоздятся глиняные кружки с кофейным осадком на дне, тарелки с сухим печеньем, вязанье – женщинам нужно занять руки, чтобы убить время и побороть оцепенение, в которое вгоняет бдение возле усопшего. Многие давно выплакали все слезы и состарились, жизнь и тяжелая работа на земле выжали из них все соки. Они разговаривают тихими голосами, встают, чтобы уступить место самой старой и усталой или помыть посуду, тяжело переставляют опухшие, с выступившими венами ноги в сабо, вымазанных мокрой землей.

Кто-то зовет ее по имени, издалека, непонятно откуда, и она просыпается, оцепеневшая от холода. Прошло всего несколько часов, но день подходит к концу, заходящее солнце воспламеняет верхушки холмов. Грачи, привлеченные запахом мертвечины, сидят на ветках, чистят перья с пурпурным отблеском и перекликаются. Хрустальный воздух разносит птичий грай по окрестностям. Могильщик давно покончил со своим делом, и яма, кажущаяся бездонной, заглатывает тени крестов. Из холмика выброшенной земли лезут черви и термиты, чтобы добраться до края могилы и спастись во тьме. Мастерская столяра опустела. Грубый, из шатких досок гроб сладко пахнет стружкой, сучки и прожилки дерева источают остатки живицы. На крышку гроба привинчено маленькое распятие. Чей-то голос снова кричит со двора:

– Элеонора!

Пока она спала, кот куда-то исчез, и, если бы не теплый отпечаток на бедре, не расцарапанные до крови руки, она бы усомнилась в его материальности. Она встает и сразу прислоняется к балке – ноги затекли и не желают слушаться, – потом начинает спускаться по лестнице. Марсель замечает ее, хватает за плечи, трясет и кричит:

– Мы черт знает сколько времени тебя ищем!

Он гладит ее по лицу, по затылку, берет за запястья и видит раны. Марсель впервые так к ней прикасается, проявляет заботу, ласкает. Заменяет отца.

– Откуда это?

Элеонора не знает, как все объяснить, и Марсель ведет ее к дому, обняв за плечи. Лицо отца заострилось, кожа обтянула череп. Воздух пропитался запахами мертвечины и кислого пота, парами алкоголя и супа (его подают, чтобы люди могли согреться). Крестьяне так надышали, что запотели все окна. Многие страдают язвой желудка, у всех не хватает зубов, так что изо ртов несет, как из помойки. Элеонора переступает порог, и бдящие смолкают. Девочка стоит неподвижно, во всклокоченных волосах торчат соломинки, черное платьице запылилось и помялось, руки вспухли багровыми царапинами.

– Она заснула на сеновале, – объясняет Марсель.

Крестьяне перешептываются – с облегчением и сочувствием. Вдова смотрит на дочь, встает, щелкнув суставами и хрустнув позвонками, осторожно укладывает на стул молитвенник в потертом переплете и пересекает комнату – так медленно, что каждый успевает проследить за ней взглядом и спросить себя, что движет этой женщиной. Мать с размаху, с оттяжкой бьет дочь по лицу. Элеонора отлетает к стене, задев стул, тот падает, и спинка разлетается в щепки. Марсель не успевает среагировать. Малышка встает на ноги, падает, не удержавшись, вновь поднимается. Вдова хватает ее за волосы, тащит к изголовью кровати, толкает на лавку, едва не свернув шею, после чего возвращается на свое место и снова открывает молитвенник. Кто-то поднимает стул, пытается починить спинку. Элеонора сидит, положив на колени трясущиеся руки и глядя в пол. Девочка прокусила язык, рану дергает в такт биению сердца. Она судорожно сглатывает густую, с металлическим привкусом кровь, решив, что ни за что не выдаст боли и обиды. Снова затевается разговор, и неловкость постепенно рассеивается. Элеонора чувствует присутствие Марселя на другом конце комнаты. Он смотрит на нее, но малышка не решается поднять глаза. Она боится встретить торжествующий взгляд матери, не хочет, чтобы та насладилась ее унижением.

В конце концов Элеонора распрямляется и видит черного кота. Проводник души в загробный мир? Вестник несчастья, которого видит только она? Взгляд его странно бледных глаз равнодушен и загадочен.

На исходе дня мужчины идут подышать на крыльцо. Они устали, всем хочется размяться и отвлечься, и начинается неспешный разговор о видах на урожай, скотине, прогнозе погоды, заморозках, жаре и засухе. Во дворе раздается стук колес, женщины встают со стульев, будят детишек, прикорнувших у них на коленях. Жослен Лагард выпрыгивает из двуколки. С ним приехали сельский полицейский и отец Антуан, которого терзают похмелье и головная боль. Трое парней подходят, коротко о чем-то переговариваются, берутся за гроб, несут его в дом, ставят на козлы рядом с кроватью, столяр и полицейский выражают соболезнования вдове и Марселю. От домовины пахнет свежеструганым деревом. За неимением шелка и тафты фермерша кладет внутрь простыни, присобирает их, чтобы придать объем. Она не хочет, чтобы помялся парадный костюм, боится, как бы локти и костистые пятки покойника не начали стучать в стенки гроба и не занозились. Плакальщики отдают последний поклон усопшему, кланяются родственникам и идут прочь по проселочной дороге, полной грудью вдыхая весенний воздух. Остаются Марсель, сельский полицейский, столяр, вдова, священник и девочка. Марсель и Жослен Лагард осторожно берут тело отца за плечи и лодыжки и укладывают его в последнее вместилище. С трупа на край кровати, земляной пол и правое запястье плотника капает коричневая жидкость, он сдерживает рвотный позыв и вытирает руку о брюки покойного. Вдова торопливо набрасывает простыню на грязный матрас, потом укрывает вышитым саваном тело – как младенца в колыбели, подкладывает под голову подушечку. Все как по команде окружают гроб, последний раз смотрят на мертвое серое лицо крестьянина, с которым вдова жаждет расстаться как можно скорее.

– Господи, яви ему Твой светлый лик и искупи все горести, выпавшие на его долю, – произносит кюре.

Они крестятся, и столяр закрывает гроб, ища взглядом одобрения у полицейского, и начинает заколачивать крышку. Некоторые гвозди отклоняются, и он поправляет их ударами молотка по плоским головкам. Во все стороны летят щепки. Окружающие молча следят за его действиями, вздрагивая от громких звуков, и наконец покойник остается один в кромешной темноте. Всю ночь в чашечке, стоящей на крышке, горит свеча, и расплавленный воск стекает через край на фигурку Христа на распятии. К рассвету фитиль гаснет и застывает в прозрачной лужице. По холодной комнате распространяется густой, как семя, дымок, но побежденные сном живые его не замечают.

На следующее утро они спозаранку отправляются в путь. Вдова и дочь идут за тележкой, которую тащит то и дело оступающаяся со сна кобыла. Марсель ведет ее в поводу, рядом сидит старуха, закутанная в серый шерстяной платок. Из-под колес летят ошметки грязи. Свет зари отражается в каплях росы на траве. Эхо колокольного звона кругами расходится в вибрирующем воздухе, отражается от стоячей воды болот и поилок. Умолкнувшие вороны наблюдают за похоронной процессией. На сельской площади отец Антуан распахивает двери церкви, перед ними толпятся крестьяне. Элеонора шагает рядом с матерью. Осунувшееся лицо вдовы прикрыто траурной вуалью, похожей на мантилью. На узкую спину женщина накинула черную шаль, худые ноги в черных шерстяных чулках упрямо несут ее вперед. Элеонора напряженно следит, чтобы рука матери не коснулась ее руки. Внезапно низ живота опоясывает дикая боль. Опоясывает и тут же отпускает. Девочка мысленно клянется уничтожить мать, а потом проводить ее на кладбище, как сегодня отца. Процессия движется мимо соседних ферм, к ней присоединяется несколько угрюмых молчаливых крестьян. Они переходят просеки, обходят заполненные водой канавы, провожают взглядом гроб, раскачивающийся на тележке. Время от времени из-под деревянного ящика летят на землю катышки сухого навоза и остатки сена.

В самом центре участка земли растет столетний дуб. По утрам тень его ветвей падает на ограду кладбища, а под землей змеятся могучие корни, и их лабиринт словно бы повторяет в контражуре силуэт кроны. Они, как щупальца, тянутся к минеральным пластам, горизонту грунтовых вод, из которых пьет дерево, подземным пейзажам, неведомым человеку. Они совершают путешествие в прошлое, к началу времен. Ствол дуба так огромен и толст, что все поколения детишек, когда-либо живших в Пюи-Лароке, обязательно строят живую цепь, прижимаются лицом к коре и воображают себя повелителями целого мира, скрытого внутри ствола и под их босыми ногами. В сердце дерева течет волшебный сок. Крошечные создания неустанно курсируют между камнями, ползают по серебристым лишайникам и коре. Дети подпрыгивают, хватаются за ветки и подтягиваются, чтобы улечься в развилках и отдохнуть под сенью тенистой кроны, сквозь которую на них льется золотой свет дня. Где-то там, уже почти на небе, ветер колышет верхушки деревьев.

Царственный дуб безразличен к судьбам людей, их жизнь и смерть кажутся ему ничтожными. Любовники обменивались соками у его подножия. Подвыпившие задиристые парни мочились на ствол. Губы шепотом делились секретами и давали клятвы, уткнувшись носом в кору. Мальчишки строили на ветках домики, вырастая, покидали их, и они распадались на части. Забитые гвозди ржавели и исчезали. Старики из деревни до сих пор прогуливаются до лужайки, чтобы отдохнуть в тени дуба. Они прожили жизнь с этим деревом, а он знал всех, кто касался его ладонью, ласкал ствол.

Отец Антуан машет кропилом над гробом, оставляя на дереве капли святой воды. Вдова подходит проститься с мужем, пока его не вынесли из церкви. Она с трудом опускается на колени, целует гроб и возвращается на скамью. Элеонора поспешно отводит взгляд, чтобы не видеть губ матери. Последний поцелуй кажется девочке до того непристойным, что к горлу подступает тошнота. Земляная насыпь на краю могилы оплыла под дождем, как сахарная голова. Мужчины подняли гроб на плечи, пересекли площадь и вошли в ворота кладбища, устроенного на южном склоне холма.

В ясном небе сияет солнце. Процессия спускается по ступеням, ведомая отцом Антуаном, который тяжело опирается на хрупкое плечо служки. Крестьянам совсем не хочется раньше времени присоединяться к лежащим под землей родичам, и они шагают осторожно, чтобы не оскользнуться на гладком камешке или глине. Люди собираются вокруг выкопанной могилы. Они угрюмо молчат, вдыхая аромат отяжелевших от воды кипарисов. Гроб опускают на землю. Он такой легкий, что кажется пустым. От досок и мха, растущего вокруг ямы, поднимается пар. Кюре стоит близко к краю, сложив руки на животе. На нем сутана, белый стихарь, пелерина и черная мантия. Он наблюдает за паствой, которая толчется за оградой кладбища и не торопится присоединиться к церемонии. Марсель стоит рядом с Элеонорой. Он в костюме, который ему одолжила мать парня, ушедшего на военную службу, в Ош. Брюки оказались коротки – видны щиколотки, заросшие рыжими волосами, и белые шерстяные носки, – но пиджак сидит хорошо, подчеркивая широкие плечи и тонкую талию. Марсель свежевыбрит, он намазал волосы маслом и тщательно расчесал на пробор. Он берет Элеонору за руку и, не глядя на девочку, сжимает ее своей сухой ладонью. Он не обращает внимания на то, как влажны детские пальцы, и не понимает, что давление его лапищи возбуждает Элеонору, заставляя сморщиться соски растущих грудей. Шквальный ветер взметнул с земли несколько чаек: они летают над кладбищем и окрестностями, то и дело издавая странные крики. Птицы на мгновение зависают в воздухе, становятся невидимыми на фоне солнца, снова появляются, и их тени ложатся на поднятые к небу лица людей. Маленькие дети, похожие на серых крыс в своих парадных костюмчиках, бегают между памятниками – играют в догонялки. Матери бросают на них недовольные взгляды, ловят, прижимают к юбкам, удерживают одной рукой за узенькие цыплячьи грудки.

Наконец все собираются вокруг могилы, отец Антуан откашливается, призывая всех успокоиться и внимать его словам, убирает платок в рукав стихаря и произносит:

«Ego sum resurectio et vita: qui credit in me, etiam si mortuus fuerit, vivet: et omnis qui vivit et credit in me, non morietur in æternum»[12].

Стенки могилы щерятся корешками и острыми камнями. За ночь ручейки, петляющие по камням между памятниками, размыли дно могилы, а ураганный ветер набросал в лужу листья и сломанные ветки. Теперь поверх них плавала жаба. Голод выгнал земноводное из зимнего укрытия между краем надгробной плиты и покинутой кротовой норой. Амфибия пучит бронзовые глаза, отталкивается задними лапками, смотрит на людей и время от времени царапает стенку бессильными пальчиками.

Кюре читает из Захарии, а жаба гребет брассом на другую сторону, оставляя круги на поверхности воды, и то и дело нарушает тишину противным кваканьем.

«Requiem æternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Kyrie eleison, Christe eleison, Kyrie eleison»[13], – произносит отец Антуан, и ему на своем языке вторит жаба. Толпа волнуется, люди отшатываются от края могилы, напуганные голосом «с того света», но любопытство побеждает: все хотят взглянуть на бесхвостую «хористку».

– По́лно! По́лно! – увещевает священник, призывая к порядку прихожан, которые возбужденно отпихивают друг друга локтями и топчут подол его сутаны.

Он заводит «Отче наш» и кропит гроб святой водой:

– …и избави нас от лукавого. Пусть душа его почит в мире. Аминь. Отец Наш Небесный, услышь мою молитву. Господь с вами и вашими душами. Помолимся.

Вдова вынырнула из благоговейной отрешенности, открыла глаза под траурной вуалью, сжала губы и приблизилась к краю могилы, сопровождаемая смешками и комментариями.

– Что это еще такое?

– Жаба?

– Где? Да где же?

Дети проталкиваются вперед, чтобы получше рассмотреть жабу, руки у них в глине. Мамаши кричат:

– Только попробуй вымазаться, чертенок!

– Отойди, Тереза, береги платье!

– Помолимся! – восклицает кюре, и несколько крестьян отвечают на его призыв. Без особого энтузиазма.

– Господи, окажи эту милость Твоему усопшему рабу. Он по зову сердца исполнял Твою волю, так избави же его от наказания. На земле его вера была крепка, будь же к нему милосерден на Небесах и позволь присоединиться к сонму ангелов твоих. Аминь. Пошли ему, Господи, вечный покой. Пусть узрит он свет вечный и покоится с миром! Аминь.

– Аминь, – вторит паства.

– Anima ejus et animae omnium fidelium defunctorum per misericordiam Dei requiescant in pace. Amen[14].

– Аминь, – бормочут сельчане, и кюре делает знак могильщикам. Они протягивают веревки под гробом, поднимают его и тащат к могиле. Гроб зависает над ямой. Отец Антуан машет руками, отгоняя прихожан, те не торопятся, жмутся друг к другу, кюре случайно задевает коленом девочку, барахтающуюся в грязи, и она хватается за юбки матери.

– Отойдите, да отойдите же!

Коричневые ладони могильщиков побелели от веревок. Они медленно, рывками, спускают гроб. Люди затаили дыхание – жабу больше не видно, тень от гроба скрывает ее.

– Они ее раздавят, мамочка?! – фальцетом вскрикивает белобрысый карапуз и тут же умолкает, получив увесистую затрещину.

Окружающие люди тянут шеи, смотрят, как гроб касается грязной воды, освободившиеся от груза веревки всплывают, и могильщики вытаскивают их наверх. Доски разошлись, и вода проникла внутрь, жидкая грязь до колен замарала тело. Люди умолкли, а дроздам все нипочем, они распевают, устроившись на крестах. На поверхность всплывает несколько ленивых пузырей. Вдова подавляет крик, прикрыв рот уголком платка. Жаба – живая и здоровая – карабкается на крышку гроба и застывает рядом с распятием, потом смахивает лапой травинку с головы. Раздается негодующее «А-ах!».

– Нельзя хоронить с этой тварью!

– Дурной знак!

– Она будет преследовать беднягу и после смерти.

– Раньше их распинали головой вниз.

– Дьявол! Это дьявол, а никакая не жаба!

– Чушь! Жаба – она жаба и есть!

Люди разбиваются на группки, шушукаются, спорят, у каждого свои предрассудки и собственное мнение. У вдовы закружилась голова, ее усадили на плиту на соседней могиле.

Для начала решают попытаться достать бородавчатую нарушительницу спокойствия, подцепив ее рогатиной. Мальчишек посылают за орудием спасения к подножию кипарисов, но там нужной ветки не находится, и они бегут за ограду, где растут большой дуб и орешник. Но и тут ничего подходящего нет. Звучат предложения о вилах, лопате. «Нельзя! – протестует Жанна Кадур (у нее бакалея на площади). – Вы можете поранить бедняжку, и кровь прольется на гроб, а это святотатство!» Отец Антуан пожимает плечами, хмурится и заявляет:

– Если не отступите от края сей же час, свалитесь в яму всем скопом, и тогда любой сможет спасти негодную тварь.

Крестьяне послушно делают шаг назад.

– Давайте я спущусь, – предлагает Марсель.

– И замараешь костюм?

– Как полагаешь, Жослен? Гроб на вид не слишком крепкий, а теперь еще и промок…

– Кто это там клевещет на мой гроб? Он еще какой надежный! Хочешь, чтобы тебя самого похоронили в луже? Ну надо же – скупердяй, а критикует! Придет время – изворачивайтесь сами как хотите!

– Замолчите оба, сейчас же! – вскипает священник. – Нечего богохульствовать на похоронах!

– Гробы не для того делаются, чтобы по ним ходить, – добавляет Жослен.

Крестьяне умолкают. Колокол в Пюи-Лароке отзванивает десять часов, и с башни взлетает стая голубей.

Вдова, на время всеми забытая, сползает с чужой могильной плиты, сдвинув худые колени, делает шаг и обрывает спор:

– Спустим кого-нибудь из детей…

Она смотрит на могильщика, тот презрительно сплевывает на землю, и отец Антуан по-женски взвизгивает от возмущения. Взгляды присутствующих обращаются на худенького малыша, играющего под деревом. Его мать заявляет: «Ни за что, он слабенький, какая уж тут могила!» – вытаскивает сына из грязной лужицы и уносит с кладбища.

Тогда вдова указывает пальцем на Элеонору, и этот жест жестоко ранит сердце девочки.

– Она. Поглядите на ее платье! Замарашка, да и только. Пусть постарается ради своего несчастного отца после того, как только и делала, что огорчала его.

Элеонора – она все это время держалась в сторонке – краснеет от стыда и начинает разглаживать ладошкой траурное платье, безуспешно пытаясь сбить грязь с одного сабо носком другого. Повисает неловкая пауза. Каждый думает: «А что, если за такое богохульство мстительный дух покойника будет являться ночами и терзать мою душу?»

Девочку обвязывают веревкой вокруг талии. Марсель и Бризар поднимают ее над ямой и медленно опускают на крышку. Из покачнувшегося гроба вырывается зловоние. Элеонора держится за испачканные глиной стенки, опускается на корточки и вдруг издает стон – низ живота снова пронзает резкая боль. Что-то горячее течет по ноге, она приподнимает мокрый подол и видит струйку крови. Одна капля, ярко-алая, похожая на купол, просачивается внутрь гроба. Девочка не раз видела, как мать с брезгливым выражением лица стирает свое коричневое исподнее, а потом выливает из тазика розоватую воду. Охваченная стыдом, Элеонора торопливо вытирается и смотрит на жабу, устроившуюся рядом с маленьким деревянным Христом. Амфибия тяжело дышит, смотрит на нее выпученными глазами, но ускакать не пытается – слишком устала, – и девочка берет ее в ладони и подносит к лицу. Она стоит на коленях и думает, что могла бы лечь на крышку, поднять глаза к небу и смотреть на чаек, а крестьяне засыплют их с отцом землей по приказу вдовы.

Марсель тянет за веревку, которая связывает Элеонору с миром живых, ставит ее на кладбищенскую землю, залитую светом белого солнца.

Одно долгое мгновение крестьяне смотрят на малышку, с ног до головы вымазанную в грязи и глине, она щурится, ослепленная ярким сиянием. В черных от земли пальцах Элеонора бережно держит жабу.

– Убить ее, что ли?

Никто не решается ответить.

Усталые, насытившиеся зрелищем крестьяне начинают расходиться, и могильщик кидает на гроб первую лопату земли. Элеонора пользуется безразличием взрослых и незаметно исчезает с кладбища, огибает ограду и углубляется в заросли кустов ниже на склоне, где у подножия огромного дуба течет ручеек. Дерево шелестит ветками, заглушая доносящиеся от могилы звуки. Птицы поют не умолкая. Элеонора устраивается на одном из корней. Боль не ушла, но стала глуше. Девочка отводит руку в сторону, смотрит в глаза спасенной зверушке, ища в них кроткий взгляд отца: вдруг в жабе сохранился малый отзвук души умершего? Наконец она отпускает бесхвостую амфибию. Та неподвижно стоит на коротких лапках, чувствуя, что опасности нет, а потом спокойно ускакивает в траву. Элеонора провожает жабу взглядом, прижимается к стволу дерева, как прижималась к отцу, и гладит корень, отполированный босыми ногами и деревянными сабо. На нее наваливается ужасная усталость. Чайки исчезли с полуденного неба. Ветви рассеивают свет, разбрызгивают его по стволу, земле и запрокинутому лицу Элеоноры. В свежескошенной траве и на подушечках мха лиловеют фиалки, пропитывая робким ароматом длинную тень дуба. Девочка съедает один цветок. Вокруг ствола, возбужденно цокая и щелкая, носятся шустрые рыжие белки. Грязь на платье высохла, усталость постепенно овладевает Элеонорой, глаза закрываются сами собой, и между ресницами проникают лишь изменчивые световые линии.

Ее будит чья-то рука. Она видит лицо Марселя. Обряд похорон завершен, отец обрел вечный покой. Он помогает малышке встать, говорит:

– Пошли домой.

Элеонора кивает, и они поднимаются к дороге, где их ждет вдова.

Вечером они надевают ночные рубашки, чтобы лечь спать, и тут фермерша замечает «ржавое» пятно на белье дочери. Она хватает трусики, обнюхивает их, дышит часто, по-собачьи, впитывая аромат первых месячных – неопровержимого доказательства полового созревания. Женщина медленно опускает руки, смотрит на Элеонору. Губы у нее дрожат.

– Отныне ты нечиста, – произносит она бесцветным голосом. – И будешь грешить.

– Нет, – возражает девочка, – нет, я…

– Замолчи. Не трать слова понапрасну. Ты станешь грешницей. Вспомни, как Ева поддалась на искус змея. Он и тебя уговорит. Не забывай – мы здесь по ее вине. И сказал Господь жене: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою.

Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей.

Терния и волчцы[15] произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою.

В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься[16].

Вдова кладет руку на плечо дочери, надавливает что было сил, и вот уже обе стоят на коленях.

– Помолимся, – приказывает она. – За спасение ваших с отцом душ. Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam… Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня…[17]