Читать книгу Старые друзья - Жан-Клод Мурлева - Страница 2

На пароме, курсирующем между Ле-Конке и островом Уэссан, было от силы два десятка пассажиров, и большинство, несмотря на хорошую погоду, дремали в каютах. Была суббота, середина дня. Я стоял у борта и смотрел на спокойное, поблескивающее под октябрьским солнцем море. Поездка на остров, пусть короткая, наполняла меня ощущением легкости – наверное, потому, что я – дитя суши и в шуме корабельного мотора, дыхании морского ветра и криках чаек мне чудится настоящая экзотика и обещание свободы. Судя по равнодушию, с каким остальные пассажиры воспринимали путешествие, на этом пароме я был единственным, кто не жил постоянно на острове.

В порту Стиффа я сел в такси и спросил у водителя, знает ли он месье Пака. «Ну конечно, я знаю Жозефа, – ответил он. – Вы насчет ключей? Сняли соседний дом?» Он не ошибся. Агентство по выходным не работало, и старый месье Пак брал на себя любезность передавать постояльцам ключи – он жил совсем рядом.

Его обшарпанный домишко был кое-как выкрашен зелеными, красными и желтыми полосами, причем давно – краска успела облупиться. «Следуйте за провожатым!» – бросил он мне, и я понял, что это дежурная шутка, какой он встречает всех вновь прибывших. Он толкнул скособоченную калитку, и мы пошли через его двор, заваленный железным ломом и всякой рухлядью: мотками полуистлевшей веревки, резиновыми шлангами всех диаметров, кубометрами досок.

– Парижане? – спросил он, и я не стал его разубеждать, хотя никто из нас пятерых не ехал из Парижа.

– Для чего вам все это? – в свою очередь поинтересовался я, показав на груды хлама.

– А, это… – Он неопределенно взмахнул длинной рукой, тут же снова ее уронив. Он шагал впереди, и ветер доносил до меня запах пота и давно не мытого тела.

– Это вы, что ль, писатель? – опять спросил он.

Догадаться, какой смысл он вкладывает в слово «писатель», было невозможно, и не факт, что уважительный – тем же самым тоном он мог бы сказать: «Все дурака валяете?» Я не стал уточнять и просто кивнул.

Таксист, дожидавшийся у калитки, отвез меня вместе с чемоданом за двести метров дальше, к дому, в котором нам предстояло провести вместе пять дней. Нам, то есть Жану, Лурсу, Люс, Маре и мне.

Я снял его через интернет на сайте местной туристической конторы. При ближайшем рассмотрении дом всеми силами старался походить на собственное фото на сайте, словно пытался убедить меня: все по-честному, никакого мошенничества. Это ему в полной мере удалось. Беленые стены, синие ставни, облака над крышей. Пять спален: две на первом этаже, три на втором. Две ванные комнаты: одна внизу, другая наверху. Я выбирал дом средней ценовой категории, поскольку понятия не имел о финансовом положении своих друзей, в первую очередь Люс.

Внутри дом был обставлен не очень новой и скорее дешевой мебелью, зато было чисто. Гостиную отделяла от кухни стойка темного дерева, довольно высокая, рядом с которой стояло четыре табурета; на одном из них красовалась огромная гипсовая пепельница в виде жабы. Диван и три кресла выглядели уродливо, но оказались вполне удобными. Я решил, что именно здесь мы будем сидеть, пить, курить (мы с Жаном не курим, но остальные?) и разговаривать. Где сядет Мара? Во что она будет одета? Какую спальню займет? При мыслях о ней у меня защемило под ложечкой, и я с иронией подумал: неужели я никогда не излечусь?

Идею собрать нас всех родил Жан. Он позвонил мне в июне – в то грустное утро, когда я похоронил своего кота.

Нам говорили, что кошки живут не дольше пятнадцати лет, но наш дожил до восемнадцати – исключительный случай. Конечно, летом он больше не притаскивал нам лесных мышей, птиц и ящериц, но в принципе держался очень даже неплохо. В последние дни он ничего не ел; если нам удавалось заставить его проглотить ложку отварной рыбы, без костей и размятой в пюре, его тут же рвало. Он отощал так, что выпирали ребра. Потом его начало трясти, и он замяукал – хотя вообще почти никогда не мяукал, – и мы поняли, что он страдает: от боли или от сознания близкой смерти. Смотреть на это было невыносимо; я позвонил в ветлечебницу и записался на то же утро. Он охотно позволил взять себя на руки – он мне доверял. Я завернул его в старое одеяло. Переноску я даже не стал с собой брать, зная, что он никуда не убежит. Медсестра – молодая женщина в лиловом фартуке – встретила меня с деликатной торжественностью, достойной похоронного бюро; видимо, ее предупредили. Она отозвала меня в сторонку, предложила сесть и спросила, не жалею ли я о своем решении. Я ответил, что очень жалею, но мы с женой убеждены, что так будет лучше. Она быстро осмотрела кота, по-прежнему лежавшего у меня на коленях, и по его печальному состоянию сделала вывод, что мы приняли верное решение. Хочу ли я присутствовать при процедуре? Ему сделают два укола: первый его усыпит, второй, летальный, позволит покинуть этот мир. Я ответил, что подожду в приемной. Пять минут спустя она вернулась, неся на руках нашего мертвого кота, завернутого в одеяло. Увидев у меня на глазах подступающие слезы, она сказала: «Да, к ним привязываешься, как к детям…» Я кивнул, оплатил счет и поехал домой.

Я вырыл яму в дальнем углу сада, и около полудня мы его похоронили. Жена смеялась и плакала одновременно. За восемнадцать лет, заметила она, он не сказал нам ни единого слова. Ей будет очень его не хватать, особенно по вечерам, когда она дома одна. Днем она позвонила детям и сообщила им печальную весть. Они расстроились.

Я как раз убирал в сарай лопату, когда у меня зазвонил мобильный. Звонил Жан со своим странным предложением. Он говорил с таким воодушевлением, что я не смог отказаться. «Снимем где-нибудь домик, дня на три-четыре, и каждый приедет один. Без супругов. Погуляем. Сходим в хороший ресторан. Что ты об этом думаешь?» Сначала я спросил, почему без супругов, и он ответил, что нам и так будет о чем поговорить, все-таки не виделись… Сколько же лет мы не виделись? Ого, больше сорока. Он думал, что так мы будем чувствовать себя свободнее. Но почему именно сейчас? Какая муха его укусила? Никакая. Он ни одной мухе не позволит себя кусать. Просто вдруг захотелось. Я возразил, что это может оказаться не так уж весело, и вообще я не большой любитель сентиментальных вечеров встреч и всяких там «а помнишь, как?…» Я, как, впрочем, и он, всегда всеми хитростями избегал сборищ бывших одноклассников, считая их парадом уродов, и намерен помереть, не меняя веры. Раз в десять лет смотреть на одни и те же рожи, отмечая, у кого еще отрос живот, расширилась лысина, появились красные прожилки, кто надел очки, а кто явился со слуховым аппаратом, и понимать, что сам наверняка выглядишь не лучше, – нет уж, спасибо. Мы двое, то есть Жан и я, нисколько не постарели, во всяком случае душой, и не утратили чувства юмора, но трое остальных? Откуда нам знать, во что они превратились? Он в ответ только засмеялся и сказал, что Лурс работает кинезитерапевтом, а Люс снимает документальное кино, что звучит совсем недурно, правда? Я не понял, что он имеет в виду. Разве профессия кинезитерапевта или кинодокументалиста может служить гарантией высоких человеческих качеств? Он ответил, что люди не меняются, но, поскольку я продолжал упираться, пустил в ход секретное оружие:

– Неужели тебе не хочется увидеться с Марой?

Жан взял на себя труд связаться с Лурсом и Марой и в тот же вечер передал мне их ответ: оба нашли идею восхитительной и согласились приехать. С этого момента затея перестала казаться мне такой уж дурацкой, и я даже попытался дозвониться до Люс. Ее номер я нашел в справочнике департамента Юра, где она значилась под девичьей фамилией – Люс Маллар. Целую неделю никто не подходил к телефону, но потом я все же дозвонился. Люс извинилась – она только что вернулась домой из командировки. Мы не разговаривали сорок лет, но ее голос ничуть не изменился и был все таким же молодым и решительным. «Сильвер! Поверить не могу! Как здорово, что ты позвонил! Ты хоть знаешь, что я часто о тебе думаю? Постоянно вспоминаю то утро, когда мы все вместе отправились путешествовать автостопом. Ты не забыл? Господи, у меня прямо слезы на глаза навернулись…» Я сказал, что тоже часто думал о ней. Я не лгал. Предложение Жана удивительным образом ее взволновало. Она несколько раз повторила, что это грандиозная, да-да, грандиозная идея. С общего согласия мы обошли молчанием вопросы, касавшиеся ее и моей личной жизни, которые интересовали нас больше всего. Оставили их до того времени, когда увидимся. Перед тем как повесить трубку, она все же спросила: «Ты еще играешь на гитаре?» Я не брал в руки гитару с тех пор, как мне исполнилось двадцать два года, и мне стало ясно, что нам предстоит узнать друг о друге очень много нового – так много, что мне и не снилось.

Остров Уэссан выбрал я. Дата – начало октября – всех устроила. Я прибыл на место чуть раньше, чтобы получить ключи и подготовить дом к появлению остальных. Они договорились, что приедут одним паромом, в воскресенье, то есть назавтра. Я буду встречать их на пристани в 18:10.

Из окон каждой комнаты на втором этаже открывался вид на океан. Но я устроился в спальне на первом – самой маленькой и темной из двух – и свои вещи отнес туда. Меня грела мысль, что ребята оценят мое благородство. В гараже нашлось три велосипеда в рабочем состоянии, надо было только подкачать шины. Оседлав самый из них приличный, я покатил в Ламполь – небольшой городок по соседству. На улице уже стемнело, и тихий шорох динамо-втулки на колесе приятно грел мне ухо. Я поужинал в первой попавшейся блинной, где был единственным посетителем. Я ждал, пока меня обслужат, и думал о своих четырех друзьях; о тех немногих годах, которые мы провели вместе, – это было давно, но они навсегда сохранились в моей памяти. С собой я прихватил детектив, но он так и остался лежать нераскрытым возле моей тарелки. Закладка манила меня: ну, давай же, читай, но я уже перенесся в другое место и другое время, и единственный сюжет, занимавший меня в ту минуту, был сюжет о нас – история Жана, Мары, Лурса и Люс. И моя собственная.

Перспектива вскоре увидеть их всех чудесным образом оживила мою память. Хозяйка заведения, должно быть, приняла меня за чокнутого – я сидел с отсутствующим видом, глядя в одну точку. А может, она решила, что я кого-то убил и сейчас воскрешаю в воображении картину преступления. Или что я намерен покончить с собой, и это мой последний в жизни блинчик (интересно, она по этому случаю положит мне побольше начинки?) – во всяком случае, со мной явно что-то не так. «Вам нехорошо, месье?» – обеспокоенно спросила она. «Все нормально», – успокоил я ее. Со мной и правда все было в полном порядке, просто меня затопило воспоминаниями. Открылась какая-то брешь, и в нее хлынуло прошлое. Это продолжалось, пока я ел, пока ехал обратно на велосипеде, пока сидел в тишине на диване, закутавшись в плед и изучая рисунок обоев. Это продолжалось всю ночь, которую я провел в полусне.

Память помимо воли снова и снова возвращала меня к одной и той же сцене, участниками которой были Мара и я и после которой я чувствовал себя примерно как после автомобильной аварии.

Я работаю в курятнике. На мне заляпанные шорты и резиновые сапоги. Мне семнадцать лет. Я голый до пояса. У меня узкая грудь и тощие руки и ноги. По лицу и спине у меня стекает пот, на который налипает сероватая пыль. Эта пыль везде – у меня на ресницах, в глазах, в ноздрях, на губах. Волосы приклеились ко лбу. От резкой вони помета трудно дышать. Отец попросил меня почистить курятник, и я скрепя сердце согласился, взял большую лопату и метлу и бодро принялся за дело, чтобы поскорее с ним покончить. Потом я приму душ, надену свежую рубашку, побрызгаюсь одеколоном, сяду на мопед и поеду в город, на свидание с Марой. Она и не догадается, на кого я был похож какой-нибудь час назад, потому что я изничтожу все следы грязи и дурного запаха. Но мой план рухнул в ту секунду, когда она неожиданно появилась в дверях курятника, застав меня в ситуации, ужасней которой и представить себе было нельзя. С черными вьющимися волосами, в коротком красном платье, открывавшем загорелые ноги, с голыми руками и плечами, она была красива до умопомрачения и абсолютно не на месте посреди всего этого мусора и смрада. Я чуть не умер от стыда. Лучше бы она увидела меня нагишом. Она отступила на шаг, чтобы не наглотаться пыли, споткнулась о тачку, помахала перед лицом рукой, присвистнула и сказала: «Привет, Сильвер! Вау!» Она улыбнулась, но было слишком поздно: я успел заметить, как ее прелестный ротик на миг скривился в гримасе; чуть дернувшаяся верхняя губа без слов говорила: «Фу, какая гадость!» Кроме того, я уловил в ее глазах удивление, означавшее: «Так вот где ты живешь! Вот чем занимаешься!»

Что касается Люс, то с ней меня связывали гораздо более приятные воспоминания. Раннее летнее утро… Мы вдвоем стоим на обочине деревенской дороги, возле ног – рюкзаки. Мы впервые отправляемся в дальнее путешествие. Автостопом. Мы свободны. Свобода нас пьянит. «Скажи, классно?» – спрашивает она, и я отвечаю, что да, конечно классно. Я знал, что завтра с безоблачной радостью встречу ее на пристани, и порукой тому – ее голос в телефонной трубке.

Лурс… Думая о нем, я неизменно вспоминал кошмарный эпизод, свидетелем которого не был, узнав о нем от самого Лурса («Имей в виду, Сильвер, об этом слышали всего четыре человека»): он лежал в классе на полу и держал руками мертвую женщину. Я не представлял себе, какой он сейчас, насколько успешно его крупное тело справляется со временем, до какой степени он изменился.

Трех из своих друзей я помню семнадцати-восемнадцатилетними, потому что с тех пор с ними не виделся. Их образы навечно застыли в этом возрасте. Жан – другое дело. С Жаном мы никогда не теряли друг друга из виду, никогда не переставали дружить и даже стариться начали вместе.

Рассвет в пустом доме застал меня в том же полугипнотическом состоянии. Я как будто все глубже погружался в прошлое и уже дошел до поры, которую привык называть «эпохой цесарок» – когда был молод отец и жива мать, когда мы спорили с сестрой, когда у нас была собака и я был ребенком. Я шагал по тропинке вдоль океана, покупал в местной лавке продукты к ужину, а в памяти всплывали лица и голоса. Пакеты и бутылки – рыбу, рис, приправы, помидоры, сливочное и оливковое масло, оливки, хлеб, сыр, белое вино, виски, минеральную воду – я уложил в корзинку на багажнике. Что ест Жан, я знал, но о вкусах остальных не имел понятия – слишком давно мы не виделись. Хотел было заняться стряпней, но решил, что лучше дождусь остальных и мы приготовим ужин все вместе, иначе получится, что они у меня в гостях. Кроме того, если между нами возникнет неловкость, будет очень кстати занять чем-то руки.

Еще я купил открытку для отца и старательно, самым разборчивым почерком написал текст, закончив, как всегда, словами: «С горячим приветом, твой сын Сильвер». Я знал, что он будет читать и перечитывать ее за кухонным столом, через лупу, не пропуская ни одной буквы; изучит даже почтовый штемпель, а потом уберет открытку в коробку из-под обуви, к десяткам других. Я никогда не удалялся от дома дальше чем на триста километров, не важно, уезжая в Ангулем или в Токио, чтобы не послать отцу открытку, по возможности самого банального вида: если это был Париж, на открытке была Эйфелева башня, если Марсель – Старый порт, если Лондон – Биг-Бен.

Жан позвонил мне в четыре часа дня, чтобы сообщить, что все, как и договаривались, встретились в Бресте, что сейчас они садятся на паром и жаждут меня лицезреть. Люс и Мара приехали вместе, на машине, Жан и Лурс добирались поездом. «Как они?» – спросил я и услышал, как он озвучил мой вопрос остальным: «Он спрашивает, как вы». Веселый женский голос воскликнул: «Передай ему, что мы отлично!» – и раздался смех. Я спросил, кто это сказал – Люс? «Нет, – ответил он, – Мара».

К пяти часам вечера я больше не мог сидеть дома, оседлал велосипед и покатил к порту. Приехал я слишком рано и стал ждать под таким же, как вчера, осенним солнцем, на таком же холодке. Чтобы убить время, я разъезжал по парковке, рисуя передним колесом на асфальте ленивые восьмерки. Потом прислонил велосипед к стене и начал ходить туда-сюда. Наконец приблизился к пристани, облокотился о балюстраду и стал смотреть на море, в ту точку, откуда должен был прийти паром.

Какими они будут? Я помимо воли воображал их себе молодыми, не тронутыми временем, такими, какими они были раньше, беспечно хохочущими над минувшими сволочными годами, которым они оказались не по зубам. Я представлял себе Люс стройной и смешливой, с коротко стриженными волосами, как в семнадцать лет; Лурса – высоким и сильным, с черной курчавой шевелюрой, как в семнадцать лет. Я надеялся, что Мара возникнет из прошлого точно такой, какой она была в тот день, когда попросила у меня ластик, в тот самый первый день, когда она меня околдовала.

Да, какими же они будут? И каким они увидят меня? Особенно Мара… Уезжая из дома, я посмотрелся в зеркало в ванной и не испытал страха. Я не растолстел и не облысел. Правда, у меня появились морщины, больше всего на шее, на плечах и вокруг локтей. Но я-то успел привыкнуть к себе нынешнему, а вот они – нет.

В шесть часов вдали показалось дрожащее в дымке пятно. Паром. Очень долго он как будто не двигался с места, но вдруг нарисовался возле самого входа в бухту. Море поблескивало в косых лучах солнца. Я уже слышал надрывный гул мотора. Паром вроде бы развернулся в обратную сторону, но нет, он шел прямо на меня, сверкая синим корпусом. Он вез мне Жана, Лурса, Люс и Мару. Я глядел на него, и сердце у меня колотилось.