Читать книгу Кругосветное путешествие короля Соболя - Жан-Кристоф Руфен - Страница 6

Каким образом у отца закрались подозрения? Я уже говорил, что он питал к Башле стойкую неприязнь. Человеческая душа так устроена, что она охотно наделяет дурными качествами тех, кого ненавидит. Возможно также, что кто-то в замке был тайным доносчиком. И все же, хотя большинство наших слуг завидовали Башле и с недоверием относились к его учености, я не вижу ни одного, кто смог бы собрать на него компрометирующие сведения.

Духовных лиц в замке не было. Обычные службы вел маленький, почти неграмотный каноник, он жил в ветхом домишке в одном из соседних селений. Всякий раз он покидал замок с трепетом, его будоражило то обстоятельство, что он безнаказанно проник в мир господ, страх перед которыми прочно вбили в него родители. На большие праздники и для совершения таинств из города приезжал прелат. Он был человеком светским и до крайности елейным. Он нравился отцу, потому что все прощал грешнику, который весьма лицемерно относился к искуплению. С Башле он был незнаком, так что от него подозрения исходить не могли. Зато вполне вероятно, что именно к нему обратился за советом отец, чтобы провести расследование, когда сумел заполучить первые вещественные доказательства.

Мой наставник поддерживал обширную переписку со своей родиной и регулярно получал оттуда письма. Длинные послания, истрепанные путешествием по всем почтам Европы, иногда приходили, заляпанные самыми разными веществами – вином, маслом и, не исключено, кровью. Возможно, они привлекли внимание графа, моего отца. Меня самого не раз мучило любопытство и желание тайком раскрыть их и глянуть, что же в них содержится. Сам я такой возможности не имел, а вот отец легко мог прибегнуть к услугам шпиона, без которого не обходится ни один двор, даже самый маленький. Одно достоверно: он нанес удар только тогда, когда в его распоряжении оказались достаточно веские улики.

Это случилось в начале октября. Погода еще стояла хорошая. В наш последний поход Башле отвел меня на бойню. Я часто вспоминал потом этот завершающий урок реальности и усматриваю в нем сакральную сцену, сравнимую с последними минутами, проведенными Иисусом со своими учениками. Заведение было расположено в миле от замка, около реки. Мы отправились туда пешком. Башле владел навыками верховой езды, но с тех пор, как я увлекся военными упражнениями, вынуждал меня сопровождать его пешком даже в дальние наши вылазки. Я предполагаю, что тем самым он хотел задать мне иной ритм, ввести в смиренное состояние и заставить мою мысль работать в перипатетическом[17] темпе.

Обреченные на смерть животные были привязаны в загоне и мычали.

– Смерть всегда предчувствуется, – тихо сказал мне Башле. – Жизнь столькими нитями связана с любым существом, что не может быть отнята у него так, чтобы он заранее не ощутил муку.

Мы дошли до глинобитной квадратной площадки, где и происходило умерщвление. Позади, в других пристройках, виднелись недавно забитые туши, подвешенные на крюки. Подмастерья в залитых кровью рабочих халатах занимались свежеванием и разделкой. Мы задержались там лишь для того, чтобы изучить, как было принято в «Энциклопедии», какие точные познания определяют порядок их действий. Но Башле дал мне понять, что в целом и так все ясно: здесь царила смерть, а снаружи, где надрывно мычал стреноженный скот, еще хозяйничала жизнь. Переход от одного состояния к другому и представлял собой то таинство, к которому следовало приобщиться. Мы долго оставались в тесном загоне, где происходил забой. Башле зачарованно наблюдал за тем кратким мистическим мгновением, когда взгляд животного угасал, смерть брала верх над жизнью, а перед тем как окончательно испустить дух, животное, казалось, постигало некую высшую и ослепительную истину. Для моего наставника, придававшего огромное значение накапливанию чувственного опыта, этот трагический момент служил призывом к тому, чтобы никогда не отказываться от наблюдения за миром – вплоть до той последней секунды, когда, возможно, открывается истина, и включая саму эту секунду.

Двумя днями позже, направляясь по вызову отца в библиотеку, я испытал такое чувство, будто опять иду на бойню. Сухой воздух, обычно пропитанный запахами воска и дерева, сейчас показался мне насыщенным резким и тошнотворным смрадом крови.

Башле был уже там, вызванный еще раньше. Он стоял навытяжку, очень прямо; его обведенные кругами глаза с их всегдашним желтоватым оттенком были широко раскрыты. Он смотрел на моего отца без дерзкого вызова, но с твердым намерением не упустить ничего, чему может научить его мир. Граф сидел в массивном кресле, которое велел перенести из парадной залы. По обе стороны от моего наставника переминались два высоченных стражника с выпирающими из-под мундиров мускулами и ружьями на плече. Бедному Башле вменено было изъясняться по-немецки – словно отцу хотелось таким образом еще больше продемонстрировать свою власть, словно присутствие двух могучих солдат само по себе не подчеркивало слабость обвиняемого. Башле неплохо владел этим языком, чтобы понять все обвинения, но недостаточно, чтобы высказаться в свое оправдание, хотя, как я быстро понял, он в любом случае не собирался этого делать.

Перед отцом на столе были разложены в качестве охотничьих трофеев различные предметы, принадлежащие моему учителю. Не считая писем и газет, я узнал книги, за чтением которых мы провели столько прекрасных часов.

Когда обустройство сцены было полностью завершено, а обвиняемый достаточно истомился молчаливым ожиданием, отец заговорил. Ни разу не взглянув на Башле, он перечислил преступления, в которых, по его мнению, тот был изобличен.

– Вы имели дерзость распространять в этом почтенном и набожном доме идеи преступников, осужденных церковью и королем Франции. Я нанял вас, чтобы вы обучили французскому языку моего сына Августа. Но вместо того, чтобы ознакомить его с произведениями высокоморальных авторов, которых, как мне говорили, во Франции имеется в достатке, вы вбили ему в голову опасные и ложные идеи.

Я увидел, как в глазах Башле мелькнул иронический огонек. Очевидно, он одновременно со мной заметил в словах отца легкое противоречие: если идеи ложные, они не являются опасными и их можно опровергнуть. Мы пообсуждали бы с ним эту тему. Но бесполезно было вовлекать отца в диалектическую дискуссию. Он продолжал, торопясь закончить обвинительную речь, дабы вынести приговор.

– Заодно я выяснил, что вы не довольствовались распространением этих нечестивых произведений, вы еще и участвовали в их редактировании. Вы друг этих врагов религии, этих отравителей духа. Вы поддерживаете с ними переписку!

Он схватил со стала пачку писем и развернул их веером.

– Передо мной корреспонденция, подписанная господами д’Аламбером, Дидро, авторами, которые, должен признать, мне неизвестны. А также послания от Гольбаха, чьи еретические утверждения зловещим эхом докатились и до меня.

Затем, словно для того, чтобы заткнуть рот Башле, который, кстати сказать, хранил молчание, он добавил, отбросив письма и указывая на печатные издания:

– Вы также получаете газеты, которые позволяют себе оспаривать авторитетнейшее мнение архиепископа Парижского и даже его святейшества папы.

Рухнув обратно в кресло после этой пламенной речи, он заключил:

– Вы хорошо скрывали, какую игру ведете, господин Башле. Честно говоря, вид у вас безобидный. И все-таки, – произнес он, обводя широким жестом документы, разбросанные по зеленому бархату стола, – вы используете опасное, а возможно, и смертоносное оружие. Во всяком случае, смертоносное для души. К счастью, Господь вовремя предупредил меня, чтобы я смог спасти душу сына.

Я чувствовал, что отец был не вполне удовлетворен ходом этой сцены. Он ожидал сопротивления, протеста, это позволило бы ему вернуться на хорошо знакомую почву, где он мог быть уверен в собственном превосходстве: к жестокости и оскорблениям.

Вместо этого Башле молчал с неизменной улыбкой на губах и светлым взглядом, стремясь только ничего не упустить.

Отец искал способ спровоцировать его, не дав, однако, этому краснобаю возможности унизить его тирадой, ответить на которую отец был бы не способен. В конце концов он решил действовать напрямик:

– Веруете ли вы в Бога, господин Башле? – прорычал он.

Француз попытался уклониться. Он сделал неопределенный жест рукой.

– Будем выражаться точнее. Верите ли вы в Господа нашего Иисуса Христа, да или нет?

Башле кашлянул и предпринял попытку на своем небогатом немецком изложить доктрину, в которой я узнал рассуждение Вольтера о Великом Архитекторе Вселенной.

– В Христа, я сказал, господин Башле! – отчеканил граф, обрывая его.

– Нет.

Воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь струями ливня, бьющими в оконный переплет. Отец перекрестился и пробормотал молитву.

– Что ж, вот мой приговор, – произнес он, поднимая голову. – Вы немедленно покинете этот замок, и ноги вашей более никогда здесь не будет. Карета отвезет вас за пределы императорских владений, дабы вы не могли распространять в них ваши вредоносные идеи.

У меня было ощущение, будто я услышал, как и накануне, свист железного молота, который обрушивался на лобную кость приговоренного. В одно краткое мгновение я увидел в расширенных глазах своего учителя тот же всплеск конечного знания. Потом отблеск исчез, уступив место ледяной пустоте.

– Могу ли я сходить за своими вещами?

– Не имеет смысла. Всё уже здесь.

Отец указал на лежащую в дальнем углу библиотеки горку предметов, в которой я распознал торбу, с которой Башле отправлялся на наши прогулки, и небольшой дорожный сундук, который он держал в руках, когда прибыл к нам три года назад.

Прежде чем взять свои жалкие пожитки, Башле хотел по дороге забрать книги, но граф громко хлопнул ладонью по стопке документов:

– Это все в огонь!

Я встал и уже направился было к моему учителю, чтобы обнять его, когда граф схватил меня за шиворот. Вернувшись к своей природной жестокости, не боясь более ядовитой отповеди какого-то пустобреха, он обратился ко мне угрожающим тоном, напомнившим прежние кошмарные уроки:

– Оставайтесь на месте, сударь сын мой!

Пугливый ребенок на мгновение воскрес во мне, и я опустился на свое место.

Башле пересек всю библиотеку, невольно клацая по плиточному полу деревянными подошвами своих дешевых башмаков. Потом открыл высокую дубовую дверь с резными узорами из листьев и исчез в сопровождении двух стражников. Чуть позже звук подков и железных колес засвидетельствовал о том, что его увезли. Только тогда отец встал и тоже вышел. Я остался один в библиотеке и тихо плакал до наступления ночи.