Читать книгу Куда мы, папа? (сборник) - Жан-Луи Фурнье - Страница 2

Дорогой Матье!

Дорогой Тома!

Когда вы были маленькими, мне страшно хотелось подарить вам комиксы про Тентена. Там есть что обсудить. Сам я отлично помню все истории – перечитывал их по сто раз.

Но вам так и не посчастливилось сунуть в них нос. Вы не умели читать. И никогда не научитесь. До конца ваших дней на Рождество вам будут дарить игрушечные машинки и кубики…

Теперь, когда Матье бежит за своим мячиком туда, где никогда его не отыщет, а у Тома, хоть он все еще на Земле, голова в облаках, я решил подарить вам книгу. Книгу, которую написал для вас. Чтобы вас не забывали, чтобы вы не превратились в блеклое отражение самих себя с фотографии на свидетельстве об инвалидности. Я хотел написать о том, чего никогда вам не говорил. Наверное, меня мучают угрызения совести. Ведь я был не слишком хорошим отцом. Иногда я вас не выносил, вас непросто любить, вы знаете. С вами нужно ангельское терпение, а я вовсе не ангел.

Мне жаль, что мы не были счастливы вместе, и, наверное, мне стоит попросить прощения за то, что я произвел вас на свет – такими.

Нам с вами не повезло. Несчастье просто свалилось на нас – как снег на голову.

Ладно, прекращаю стенать.

Когда речь заходит о детях-инвалидах, все всегда делают трагические лица, словно близится конец света. А я хочу хоть раз в жизни поговорить о вас с улыбкой. Потому что вы меня часто забавляли – и не всегда бессознательно.

По сравнению с родителями нормальных детей мне очень повезло. Мне не пришлось ломать голову над тем, гуманитарии вы или технари, в какую школу вас отдать, какую специальность выбрать. Я не мучился, гадая, кем вы будете работать, ответ был прост: никем.

Кроме того, благодаря вам я долгие годы не платил налог на машину[1] и ездил на больших американских автомобилях.

С тех пор как Тома исполнилось десять лет, каждый раз, садясь в Chevrolet Camaro, он спрашивает: «Куда мы, папа?»

Сначала я говорю: «Домой».

Спустя минуту вопрос повторяется с прежней наивностью и простодушием. Тома ничего не запоминает. После десятого «куда мы, папа?» я уже не отвечаю…

Я понятия не имею, куда мы движемся, мой бедный Тома.

Мы стремительно съезжаем с катушек. И скоро окажемся в тупике.

Сперва один ребенок-инвалид, затем другой. Почему бы не завести третьего?

Я такого не ожидал.

Куда мы, папа?

Мы поедем по автотрассе в обратном направлении.

Поедем на Аляску. Будем гладить медведей. А потом они нас съедят.

Поедем за грибами, насобираем бледных поганок и сделаем отличный омлет.

Поедем в спортивный комплекс и с гигантской вышки прыгнем в осушенный бассейн.

Поедем на море. Посмотрим на Мон-Сен-Мишель, прогуляемся по зыбучим пескам, увязнем и попадем в ад.

Однако Тома невозмутимо продолжает старую песню: «Куда мы, папа?» С ним не соскучишься, скоро он побьет собственный рекорд. Может, шутка, повторенная дважды, и глупость. Но глупость, повторенная сто раз, – это уже комедия.

Пусть поднимут руки те, кто никогда не боялись произвести на свет умственно отсталого ребенка.

Никто не поднял руки.

Все об этом думают, как думают о землетрясении или о конце света, о чем-то, что может случиться за всю жизнь лишь раз.

На мою долю выпало два конца света.

На новорожденных всегда смотрят с восхищением. Ими любуются. Разглядывают их крохотные ручки, пересчитывают пальчики – пять и пять, – с облегчением выдыхают: не четыре, не шесть, а именно пять, и то же самое на ногах. Это чудо. Уж не говоря о сложных функциях организма.

Рождение ребенка – это риск… Невозможно ничего предугадать. И, однако, мы продолжаем пытаться.

Каждую секунду в мире женщина производит на свет младенца… «Надо непременно ее разыскать и попросить, чтобы она прекратила», – сказал какой-то юморист.

Вчера мы ходили в монастырь Аббевиль, чтобы показать Матье тетушке Мадлен, настоятельнице.

Нас приняли в маленькой комнатке для посетителей, где стены были покрыты побелкой. В глубине в стене находился проем, задернутый плотным занавесом, но не красным, как в театре Гиньоль[2], а черным. Оттуда-то и послышался голос: «Привет, ребятишки!»

Это была тетушка Мадлен. Она монахиня-затворница, и видеть нас ей запрещено. Мы поболтали, затем ей захотелось поглядеть на Матье. Она попросила поставить люльку перед занавесом и велела нам отвернуться.

Монахини-затворницы имеют право видеть маленьких детей, но не взрослых. Тетушка позвала других сестер, чтобы те полюбовались на малыша. Послышалось шуршание платьев, кудахтанье, радостный смех, а затем занавес раздвинули. Тут начались «сюси-пуси», «ути-мути» и восхваление дитя Божьего. «Какой хорошенький! Только взгляните, Боже правый, он улыбается как маленький ангелочек, новорожденный Иисус!» Еще чуть-чуть, и они назвали бы его маленьким гением.

Для монахинь дети прежде всего создания Господа, а потому они совершенны. Все, сотворенное Господом, совершенно. Изъянов быть не может. К тому же Матье племянник матери-настоятельницы. В какой-то момент мне захотелось повернуться и заставить их замолчать.

Но я этого не сделал. И правильно.

Раз в жизни Матье заслуживал услышать комплимент…

Никогда не забуду первого врача, которому хватило смелости объявить нам, что Матье необычный ребенок. Дело было в Лилле. Профессор Фонтен сказал, что иллюзии нужно оставить. Матье физически и умственно недоразвит и никогда не сможет вести нормальную жизнь.

В ту ночь мы спали плохо. Мне снились кошмары.

До того момента точного диагноза Матье не ставили. Все говорили – проблема в замедленном физическом развитии.

Родители других детей и друзья старались нас подбодрить. Всякий раз, повидав Матье, они говорили, что поражены тем, какой он сделал рывок. Помню, я однажды ответил, что поражен тем, какой рывок он не сделал. Я разглядывал чужих детей.

Матье на их фоне выглядел вялым. Не мог прямо держать голову, как будто шея у него резиновая. Другие дети хотели есть, кричали, прямо-таки требовали, чтобы их покормили. Матье вел себя как неживой. Словно никогда не испытывал голода. Мы проявляли ангельское терпение, пытаясь заставить сына открыть рот и что-то проглотить. А в ответ он частенько блевал на своих ангелов.

Если новорожденный ребенок – чудо, то новорожденный идиот – чудо наоборот.

Бедный Матье плохо видел, природа наградила его хрупкими костями, кривыми ногами, горбом на спине, непослушными волосами и скорбным выражением лица. В общем, он был не только некрасивым, но к тому же еще и грустным. Рассмешить его стоило огромных усилий. Он как заведенный повторял: «А-ля-ля-ля-ля, Матье… А-ля-ля-ля-ля, Матье…» А порой вдруг ударялся в рыдания, от которых сердце разрывалось, словно хотел нам что-то сказать, но не мог и страдал. Нам всегда казалось – он отдает себе отчет в своем недуге. Думает: «Если бы я только знал, я бы не родился».

Мы хотели защитить его от жестоких ударов судьбы. Но мы перед ней бессильны, и это самое страшное. Мы даже утешить ребенка не могли, не могли сказать, что любим его таким, какой он есть, потому что он родился глухим.

Когда я думаю о том, что Матье родился по моей вине, что именно я впустил его в эту страшную жизнь, мне хочется попросить у него прощения.

Как узнать ребенка-идиота?

Он словно кривое мутное отражение самого себя.

Когда на него смотришь, словно оказываешься в комнате смеха, только тебе совсем не смешно.

Мутное отражение никогда не станет четким.

И ты никогда не увидишь ребенка по-настоящему.

Умственно отсталому ребенку живется непросто с самого начала.

Впервые открыв глаза, он видит над собой два перекошенных от страха и горя лица. Мамы и папы. Они думают: «Неужели это мы виноваты?» Им нечем гордиться.

Время от времени они начинают орать, каждый сваливает ответственность на другого, и, перечислив всех родственников, родители наконец вспоминают, что чей-то прадедушка, дядя или внучатый племянник был алкоголиком.

Иногда они после этого даже разводятся.

Матье часто играл, воображая себя автомобилем, при этом издавал звуки, похожие на гул мотора: «врум-врум-врум». Тяжелее всего нам приходилось, когда Матье якобы участвовал в гонке «24 часа Ле-Мана»[3] и ночи напролет куда-то мчался в машине без глушителя.

Я по нескольку раз просил его вырубить мотор, но безуспешно. Взывать к разуму идиота – трата времени.

Я не мог уснуть, а вставать ни свет ни заря. Порой мне в голову приходили страшные мысли, например, мне хотелось выбросить Матье в окно. Но мы жили на первом этаже, так что мой поступок ничего бы не изменил. Я бы слышал «врум-врум» и с улицы.

Я успокаиваю себя, думая о том, что нормальные дети тоже часто не дают родителям спать.

Так им и надо.

Матье не в состоянии выпрямить спину. У него совсем нет мышечного тонуса. Он как тряпичная кукла, какой-то опавший и вялый. Как он будет развиваться? Каким станет, когда вырастет? Понадобится ли ему сиделка?

Мне пришло в голову, что Матье мог бы работать в гараже, механиком. Лежачим механиком, который чинит автомобиль, распластавшись под ним. Правда, для этого понадобится гараж без подъемника.

У Матье почти нет любимых занятий. Он не смотрит телевизор (оказывается, и без телевизора можно стать идиотом) и, конечно же, не читает. Единственное, что с виду делает его счастливым, – музыка. Услышав звуки музыки, он принимается отбивать ритм на своем мячике, словно на барабане.

Мячик в жизни Матье очень важен. Этого ребенка хлебом не корми, дай забросить мяч туда, откуда его не достать. Достаем, разумеется, мы. Сын приходит за помощью, берет кого-то из нас за руку и ведет за собой. Через пять минут ситуация повторяется. Иногда она повторяется десятки раз на дню.

Таким образом Матье выстраивает с нами отношения, протягивает нам руку.

Один раз мяч улетел так далеко, что даже нам не удалось его вернуть. Матье остался один.

Скоро лето. Деревья в цвету. Моя жена ждет второго ребенка, жизнь прекрасна. Малыш родится, когда поспеют абрикосы. Мы немного волнуемся и торопим события.

Жена, конечно же, нервничает. Но ничего не говорит, чтобы меня не дергать. А я вот говорю. Не умею сдержать в себе, мне необходимо поделиться с кем-то своими переживаниями. Помню, как-то раз я не удержался и произнес: «Наверняка второй тоже будет с отклонениями». Я не хотел пугать жену, просто таким способом заклинал судьбу, заранее предвидел худшее, чтобы не расслабляться.

На самом деле я не верил, что второй ребенок окажется таким, как первый. Я знаю, что Бог, чем больше любит, тем более жестоко наказывает. Но, по-моему, Бог любит меня не до такой степени, я не настолько эгоцентричен.

Матье был нашим несчастным случаем, а несчастные случаи, как правило, не повторяются.

Говорят, что беда приходит, когда ее не ждешь.

Поэтому мы ждали, пытаясь предотвратить катастрофу…

Тома только что родился. Он красавчик, блондин с темными живыми глазами и негаснущей улыбкой. Никогда не забуду, как я радовался.

Чудесный бесценный хрупкий дар. Ангел Боттичелли. Я постоянно беру его на руки, тискаю, играю с ним, смешу его.

Помню, я сказал друзьям, что иметь здорового ребенка – счастье.

Я рано радовался. Тома постоянно болел, несколько раз его даже госпитализировали.

Однажды наш лечащий врач набрался смелости и сказал правду: Тома инвалид, точь-в-точь как его брат.

Тома родился спустя два года после Матье.

Все шло своим чередом. Тома начинал походить на брата. А у меня наступил второй конец света.

Природа меня не пощадила.

Даже на канале TF1 режиссер постыдился бы использовать такую ситуацию, чтобы разжалобить зрителей и выбить слезу, ведь два идиота – это уже перебор, это настолько абсурдно, что хочется смеяться, а не рыдать.

Природа наградила меня ролью примерного отца.

Подхожу ли я физически?

Подхожу ли я эмоционально?

Я в трагедии или в комедии?

– Куда мы, папа?

– В Лурд.

Тома захохотал, словно понял, о чем речь.

Моя бабушка со своей знакомой, занимающейся благотворительностью, убедила меня отвезти мальчиков в Лурд. Она даже оплатила дорогу – так надеялась на чудо.

Лурд далеко, двенадцать часов на поезде, – с двумя безмозглыми карапузами.

– На обратном пути они уже будут исцелены, – сказала бабушка, не осмеливаясь прибавить: «чудесным образом».

Я был уверен: чуда не произойдет. Если больные дети Божья кара, Святая Дева вряд ли решит сойти с небес и помочь нам. Ей невыгодно перечить Господу.

К тому же в толпе людей, да еще в темноте я рискую потерять и больше никогда не отыскать своих сыновей.

Может, именно это было бы чудом?

Когда имеешь дело с умственно отсталыми детьми, надо быть готовым терпеливо выслушивать всякие глупости.

Некоторые считают – всему есть объяснение. Один человек с добрыми намерениями рассказал мне историю молодого семинариста. Тот собирался стать священником, но встретил девушку, без памяти влюбился и оставил семинарию. Они поженились, и у них родился сын-инвалид. Такие вот дела.

А некоторые считают – проблема в генах: «Это все твой отец…»

Ночью мне снилось, что я встретил отца в бистро. Я представил ему внуков, которых он не знал, поскольку умер задолго до их рождения.

– Смотри, папа.

– Кто это?

– Твои внуки. Нравятся?

– Ничего.

– Все из-за тебя.

– О чем ты?

– Об алкоголе. Когда родители пьют… Сам знаешь…

Он повернулся ко мне спиной и заказал еще стаканчик.

Те, кто говорит: «Дауна я бы тут же задушил, как котенка», – не имеют воображения. Сразу понятно, что они никогда не душили котят.

Во-первых, если у младенца нет физических отклонений, дауна в нем распознать невозможно. При рождении мои дети совершенно не отличались от нормальных. Они тоже не умели самостоятельно есть, разговаривать и ходить. Зато много улыбались, особенно Тома. Матье улыбался меньше…

Ребенка-инвалида сразу не распознаешь, он как шкатулка с сюрпризом.

Некоторые всерьез говорят: «Ребенок-инвалид – подарок небес». У таких людей, как правило, детей нет.

Получив подарок небес, хочется поднять голову и сказать: «О, не стоило беспокоиться…»

В день своего рождения Тома получил чудесные подарки: кружку, тарелку и серебряную ложку для каши. Ручка ложки и края тарелки были украшены ракушками. Подарок сделал крестный Тома, генеральный директор банка, один из наших близких друзей.

Когда Тома подрос и болезнь внезапно дала о себе знать, крестный перестал дарить моему сыну подарки.

Если бы Тома был нормальным ребенком, постепенно вслед за тарелкой и ложкой он бы получил красивую ручку с золотым пером, теннисную ракетку, фотоаппарат… Оказавшись недоразвитым, Тома потерял право на что-либо. На крестного я не в обиде. Он, наверное, подумал: «Природа уже преподнесла мальчику главный в его жизни подарок, чего уж там». В любом случае Тома не сумел бы воспользоваться дарами цивилизации.

Я все еще храню тарелку с ракушками, приспособил ее в качестве пепельницы. Тома и Матье не курят, это для них слишком сложно. Зато сидят на наркоте.

Каждый день мы травим их транквилизаторами, чтобы держать под контролем.

Отец недоразвитого ребенка обязан выглядеть мрачным и скорбно нести свой крест. Никаких клоунских носов, никаких шуток, смеяться в такой ситуации – исключительно дурной тон. А если недоразвитых детей аж двое, выражение лица должно отражать двойное страдание.

Если судьба сделала тебя великомучеником, надо соответствовать, казаться безнадежным горемыкой, таковы правила игры.

Я никогда не соответствовал. Помню, однажды напросился на аудиенцию к главному врачу медико-педагогического института, где лечились Тома и Матье. Расположившись напротив доктора, я поделился своим беспокойством, мол, Тома и Матье растут полными идиотами…

Доктор не оценил шутку.

И правильно. Все это отнюдь не смешно. Но без юмора выжить невозможно.

Как Сирано де Бержерак, смеющийся над собственным носом, я смеялся над собственными детьми. Кто же еще посмеется, если не родной отец?

В качестве отца двоих недоразвитых детей меня пригласили поучаствовать в телепередаче.

Я рассказал о Тома и Матье, настаивая на том, что их поведение частенько меня смешит, и на том, что не надо лишать недоразвитых детей возможности позабавить взрослых.

Когда здоровый ребенок ест шоколадный пудинг и весь уляпывается, взрослые хохочут, когда недоразвитый ребенок весь уляпывается, взрослые молчат. Больной ребенок лишен удовольствия видеть смеющееся лицо или слышать, как над ним подтрунивают.

Позже я посмотрел передачу.

Все, что касалось смеха, вырезали.

Начальство не хотело шокировать других родителей.

Тома учится одеваться самостоятельно. Уже умеет влезть в рубашку, но еще не умеет застегивать пуговицы. Следующий этап – свитер. В нем дырка. Тома выбрал скользкую дорожку, решил просунуть голову не через воротник, как сделал бы нормальный ребенок, а через дырку. Задача не из легких, учитывая, что отверстие сантиметров пять, не больше. Тома не оставляет попыток. Видит, что мы начинаем смеяться. С каждым разом дырка увеличивается, и наш смех только воодушевляет сына. Минуты через две наконец, победа – Тома высовывает голову из дырки!

Скетч закончен. Аплодисменты.

Скоро Рождество, я в магазине игрушек. Продавец ко мне лезет, хотя я помощи не просил.

– Вы на какой возраст смотрите?

Я неосторожно ответил. Мол, Матье одиннадцать, Тома – девять.

Для Матье мне предложили игру на смекалку. Ящик с инструментами и деталями, из которых можно самостоятельно собрать, например, радио – соединить между собой железяки, воткнуть электрические провода. Для Тома приберегли мозаику – карту Франции со всеми департаментами и названиями городов. На секунду я вообразил радио, сконструированное Матье, и карту, составленную Тома: Страсбург на берегу Средиземного моря, Брест в Оверни и Марсель в Арденнах.

Еще меня пытались соблазнить набором «Юный химик», позволяющем в домашних условиях проводить опыты со вспышками и разноцветными взрывами. Лучше бы уж сразу Камикадзе с поясом смертника… Решил бы все проблемы.

Я терпеливо выслушал объяснения продавца, поблагодарил его и наконец решился. Купил кубики для Матье и маленькие машинки для Тома, как всегда. Продавец меня не понял, но потрудился над праздничной упаковкой. А когда я выходил с двумя пакетами, сделал своему коллеге знак – покрутил пальцем у виска. Мол, папаша совсем дебил…

Ни Тома, ни Матье никогда не верили ни в Деда Мороза, ни в Иисуса Христа. И неспроста. Они никогда не молились и не писали писем Деду Морозу. Они на своей шкуре испытали благодать Божию. Так что понимали: подарков у Иисуса лучше не просить, себе дороже.

Мы им никогда не врали. Ни насчет кубиков, ни насчет машинок.

Не ставили елку и не инсценировали рождение Христа.

Свечей тоже не было – вдруг пожар?

Дети не прыгали до потолка.

Рождество никого ни к чему не обязывало. Дитя Божье тогда еще не родилось.

Недоразвитым людям сложно устроиться на работу. Необходимы огромные усилия. Предприятия, которые берут на работу инвалидов, платят меньше налогов и получают больше финансовых преимуществ. Инициативу поощряют. Знаю, что в провинции в ресторанах, где официанты умственно отсталые, обслуживают очень хорошо, с душой. Только лучше не заказывать блюд под соусом, который не отстирывается.

Не представляю себе Матье и Тома в деле.

Матье обожает поезда и машины, он мог бы стать водителем, пересечь Европу за рулем грузовика с прицепом весом в несколько тонн и с брелоком в форме плюшевого мишки на ветровом стекле.

А Тома любит играть в самолетики и потом укладывать их в коробки. Он мог бы регулировать движение самолетов, помогать при посадке.

Тебе не стыдно, Жан-Луи, глава семьи, смеяться над беспомощными детьми?

Нет. Мои чувства тут ни при чем.

Одно время у нас работала няня. Ее звали Жозе – северянка, крашеная блондинка, простая до невозможности, прямо фермерша. До нас она сотрудничала с богатыми семьями из пригородов Лилля. Попросила купить звоночек, чтобы ее подзывать. Помню, все спрашивала у нас, где столовое серебро. На своем прежнем месте Жозе привыкла чистить столовое серебро раз в неделю. Моя жена сказала, что все серебро в деревне, но однажды Жозе наведалась в деревню…

С детьми она вела себя безукоризненно, очень разумно. Как с нормальными, не давая слабины, не сюсюкая, достаточно жестко, когда ситуация того требовала. Думаю, она их любила. Когда дети дурили, я слышал – она говорила им: «Да у вас в головах одни опилки!»

Это был единственный верный диагноз для моих детей. Жозе как в воду глядела. Тома и Матье достались головы, набитые опилками. Жаль, что ни один врач не заметил.

Наш семейный фотоальбом пуст, как дом, где все умерли. Мы не хотели особо фотографироваться, не хотели выставлять своих детей напоказ. Нормальных детей постоянно фотографируют – при любых обстоятельствах, в любых позах, по любому поводу. Задувает свою первую свечку – фото, делает первые шаги – фото, первый раз купается в ванне – фото. На него смотрят нежным взглядом. Его развитию радуются. А вот наблюдать за свободным падением больного ребенка ни у кого желания нет.

По фотографиям Матье видно, что он некрасивый и недоразвитый, я это признаю. Мы, родители, не сразу заметили. Для нас первенец был чудом. Не зря ведь про любого ребенка говорят: «Чудесный ребенок». Ребенок не может быть уродливым, по крайней мере, ни у кого нет права считать ребенка уродливым.

Одна фотография Тома мне нравится. Ему на ней года три. Он сидит в детском креслице, а рядом подставки для дров, зола, щепки. Тома оказался как раз в том месте, где должен гореть огонь. Но вместо дьявольского пламени – хрупкий ангел с улыбкой на устах.

В том году друзья прислали мне открытку с фотографией себя в окружении детей. Все счастливые, все смеются, семья в сборе. Для нас такое фото – нереализуемая мечта. Рассмешить Тома и Матье еще та задачка. Да нам и самим не до смеху.

Не представляю себе открытку с надписью «Happy New Year» над лохматыми головами Матье и Тома. Им больше подошел бы рисунок в стиле «Хара-Кири» Райзера[4].

Однажды я увидел, как Жозе прочищает раковину с помощью вантуза, и сказал, что надо купить второй. Она спросила:

– Зачем, месье? Одного вполне достаточно.

А я ответил:

– У меня двое детей, Жозе.

Она не поняла. Тогда я объяснил, что, переводя Матье и Тома через ручей, мы пользуемся вантузами. По одному вантузу на голову, хватаемся за деревяшки – и вперед. Так намного проще, чем держать детей за руки. И никто ноги не промочит.

Она была в ужасе.

В тот день вантуз испарился. Думаю, няня его спрятала…

Матье и Тома спят, а я за ними наблюдаю.

Что им снится?

То же, что и другим?

А может, по ночам им снится, что они умные, нормальные?

Может, по ночам они берут реванш и во снах проявляют качества вундеркиндов?

Может, по ночам они выпускники Политехнической школы, ученые, исследователи, которым все удается.

Может, по ночам они издают законы, выводят формулы, доказывают теоремы, закладывают первоосновы чего-то.

Может, по ночам они производят бесконечные вычислительные операции, которых еще полным-полно.

Может, по ночам они говорят на латыни и на греческом.

А днем, чтобы никто не догадался и не вмешался в дела судьбоносной важности, они притворяются недоразвитыми детьми. Молчат как рыбы. А если с ними заговорить, смотрят безумными глазами, чтобы не пришлось отвечать. При этом в действительности им просто не хочется идти в школу, выполнять домашние задания и учить уроки.

Их можно понять. Если всю ночь вести такую напряженную работу, днем надо отдохнуть. Вот они и отдыхают.

Единственное, что нам удалось, – ваши имена. Матье и Тома – это стильно, интеллигентно и с небольшим экивоком в сторону религии. Никогда ведь не знаешь, что готовит день грядущий, надо стараться со всем миром быть на дружеской ноге и всех уважить.

Хотя, конечно, с благодатью Божией вышел прокол, признаю.

Когда я вспоминаю ваши первые шаги, сразу думаю: блистать под потолком цирка вам не светило… В джунглях вы бы не выжили. Сигать с ветки на ветку, дразня хищников, дробить львиную пасть или сворачивать шеи буйволам – не ваше призвание.

Да, блеску вы предпочитали провалы с треском. Но я вас все равно люблю больше кого бы то ни было. Вы, мои птенцы, ни с кем не сравнитесь. Разве что с инопланетянами.

Тома носит очки. Маленькие, в красной оправе. В них и в комбинезоне он напоминает ботаника какого-нибудь американского университета.

Не помню, как мы установили, что он плохо видит. Теперь сквозь очки он должен отлично видеть Снупи[5], свои рисунки… Какое-то время я с невероятной наивностью надеялся, что Тома сможет читать. Сперва я бы ему покупал комиксы, затем романы из серии для подростков «След хищника», потом книги Александра Дюма, Жюля Верна, «Великого Мольна»[6], может быть, даже Пруста.

Но нет, Тома никогда не будет читать. Буквы благодаря очкам могут стать четкими, но мысли – едва ли. Мой сын никогда не поймет, что странные черные насекомые, которыми усеяны страницы книг, рассказывают неповторимые истории и способны управлять временем и пространством. Тома смотрит на буквы латинского алфавита как я на иероглифы.

Наверное, думает – это рисунки, изображающие микроскопическое ничто. Или вереницы муравьев, которые почему-то не пугаются и не убегают, когда тыкаешь в них пальцем.

Нищие, пытаясь разжалобить прохожих, выставляют свое убожество – искривленные ступни, культи, драных собак и кошек, плачущих детей – напоказ. Я мог бы взять с них пример. Надел бы на своих уродцев потертые пальтишки цвета морской волны – и вперед. Сидел бы с подавленным видом на картонках от коробок. Рядом бы стояла магнитола с веселой музыкой, и Матье в такт ударял бы по своему мячу.

Я мог бы воплотить мечту об актерской карьере и читать наизусть «Смерть волка» де Виньи, пока Тома разыгрывал бы номер «плачущего волка», «о, мой волчок, волчуня, плачущая ревуня»…

Может, публике бы понравилось и нам бы перепало деньжат на стаканчик-другой за здоровье дедушки.

Я совершил абсолютно сумасшедший поступок – купил Bentley Mark VI. Старенькую модель, темно-синюю, почти черную, с салоном из красной кожи, 22 л. с., расход бензина двадцать литров на сто километров. Приборный щиток из туи, несколько круглых циферблатов и боковые зеркала, словно вытесанные из драгоценных камней. Машина чудесна, словно карета. Стоит ей остановиться, ждешь, что оттуда выйдет королева Англии.

Я езжу забирать Тома и Матье из медико-педагогического института. Усаживаю их на заднее сиденье, как маленьких принцев.

Я горжусь своим автомобилем, все смотрят на него с уважением, стараясь разглядеть на заднем сиденье какую-нибудь знаменитость.

Знали бы, кто там на самом деле, были бы разочарованы. На месте королевы Англии двое жалких карапузов, пускающих слюни, и один из них, вундеркинд, то и дело повторяет: «Куда мы, папа? Куда мы, папа?»

Помню, однажды посреди дороги я решил притвориться, что все в порядке, и поговорить с детьми как с нормальными. Я даже вопросы придумал: «Ну как, как Монтень поживает? Матье, что тебе поставили за сочинение? А ты, Тома, сколько ошибок наделал в диктанте по латыни? И как насчет тригонометрии?»

Изобретая все новые и новые вопросы, я вглядывался в лохматые головы своих сыновей, ловил их затуманенные взгляды. Может, я и вправду надеялся, что мне ответят серьезно, что комедия прекратится, что Матье и Тома надоело играть роль тупоумных отпрысков, что мы станем нормальной семьей, как другие…

Какое-то время я ждал ответа.

Тома несколько раз переспросил: «Куда мы, папа? Куда мы, папа?» – а Матье все продолжал: «Врум-врум-врум…»

Это были не игрушки.

Тома и Матье подросли, им теперь одиннадцать и тринадцать. Мне пришло в голову, что когда-нибудь у них появится щетина и придется их брить. На секунду я даже вообразил каждого из них с бородой.

Я подумал, что обоим подарю по бритве, а потом запру в ванной комнате, и пускай разбираются как хотят. Когда из ванной перестанут доноситься какие-либо звуки, я возьму швабру и пойду наводить порядок.

Так я сказал жене, чтобы ее посмешить.

Каждые выходные Тома и Матье возвращаются из медико-педагогического института в царапинах и ссадинах. Видимо, здорово дерутся. А возможно, с тех пор как запретили петушиные бои, учреждение, расположенное за городом, устраивает бои детей – и забава, и прибыль какая-то, наверное.

Судя по ранам, на руки и на ноги детям надевают металлические шпоры. Не лучшая идея.

Придется написать в администрацию института, чтобы они прекратили безобразие.

Тома не придется завидовать брату. Ему тоже достанется корсет. Впечатляющий ортопедический корсет из хромированного металла и кожи. Иначе он станет горбуном и рухнет наземь как карточный домик. Вскоре они с братом будут напоминать двух старичков, которые всю жизнь собирали в поле свеклу.

Корсеты стоят целое состояние, их изготавливают вручную от начала до конца в специализированной парижской мастерской недалеко от авеню Ла Мотт-Пике. Каждый год корсеты надо переделывать, потому что дети растут. Тома и Матье охотно позволяют снимать с себя мерки.

В корсетах мальчики напоминают римских воинов в доспехах или – из-за сверкающего хрома – персонажей научно-популярного комикса.

Когда берешь их на руки, чувствуешь себя родителем робота. Железной куклы.

Вечером, чтобы их раздеть, не обойтись без специального ключика-колесика. А сняв снаряжение, обнаруживаешь дрожащих неоперившихся птенцов и фиолетовые следы от металла на крыльях.

Об умственно отсталых детях я сделал несколько передач для телевидения. Помню, первую я начал с материала о детском конкурсе красоты. Фоном звучал голос Андре Дассари: «Воспеть молодость, которая, смеясь над славой, парит к победе…»

Мне всегда казалась странной идея конкурса красоты для детей. Если родителей красивых детей надо поощрять, выходит, родителей уродов надо штрафовать и всячески наказывать?

Так и стоят перед глазами самодовольные высокомерные мамочки, демонстрирующие свои шедевры жюри.

Как же мне хотелось, чтобы кого-нибудь из детей уронили на пол!

Я вхожу в квартиру. Жозе в детской одна, малышей нет, окно широко распахнуто. Я свешиваюсь из окна, смотрю вниз, меня охватывает непонятная тревога.

Мы на пятнадцатом этаже.

Где дети? Их не слышно. Жозе выбросила их в окно. Наверное, она обезумела, иногда о таких случаях пишут в газетах.

Я совершенно серьезно спрашиваю: «Жозе, зачем вы выбросили детей в окно?»

Я хочу убедиться в обратном, посмеяться.

Она не отвечает, не понимает меня, она в шоке.

Я продолжаю тем же тоном: «Жозе, вы сделали что-то плохое. Я знаю, дети больны, но это не повод…»

Жозе в ужасе, смотрит на меня молча, думаю, она боится меня. Уходит в комнаты, возвращается с детьми на руках, кладет их передо мной.

С ними все в порядке.

Жозе как на иголках, наверное, думает: «Неудивительно, что у этого человека дети идиоты».

Матье и Тома никогда не поймут, как прекрасна музыка Баха, Шуберта, Брамса, Шопена…

Мои дети никогда не поймут, что серыми промозглыми днями, когда отопление отключают и настроение хуже некуда, искусство помогает выжить. Мои дети никогда не узнают, что такое «мурашки по коже» от адажио Моцарта, прилив энергии от бушующей стихии Бетховена или стремительного полета Листа, мои дети не узнают чувства уверенности и покоя, которое внушают ритмы Баха, не зарыдают над душераздирающими пассажами Шуберта, и от музыки Вагнера им не захочется надеть доспехи и пойти завоевывать Польшу…

Я бы так хотел вместе с Матье и Тома опробовать проигрыватель высокой точности воспроизведения. Отправить мальчишек на их первую дискотеку, подарить им их первые диски…

Я бы слушал вместе с детьми разных исполнителей, а потом мы бы решали, кто лучше.

Я бы открыл для Матье и Тома фортепианную игру Бенедетти, Гульда, Аррау, скрипку Менухина, Ойстраха, Мильштейна…

Я бы показал своим детям рай.

Осень. Я на «Бентли» еду через Компьенский лес[7], Тома и Матье на заднем сиденье. Пейзажи вокруг несказанной красоты. Листва словно в огне, цвета ослепительные – точно на картине Ватто. А я даже не могу поделиться с детьми впечатлениями, потому что Тома и Матье все равно, они не смотрят по сторонам. Мы никогда не сможем ничем восхищаться вместе.

Они никогда не пойдут в музей, никогда не увидят Ватто. Радости жизни, которые изо дня в день поддерживают человечество, останутся для моих сыновей темным лесом.

Остается только картошка фри. Мои сыновья обожают картошку фри. Тома называет ее «фи».

Когда я один остаюсь в машине с Матье и Тома, мне в голову лезут дурацкие мысли. Думаю, куплю бутылку пропан-бутана и бутылку виски и выпью обе.

Еще я думаю – лучше бы я погиб в автокатастрофе. Моей жене было бы легче. Жить со мной становится невыносимо, и взрослеющие дети становятся все более тяжким грузом. Я закрываю глаза и набираю скорость.

Никогда не забуду удивительно врача, к которому мы попали, когда жена забеременела в третий раз. Мы собирались сделать аборт. А он сказал: «Буду с вами откровенен. Ваша ситуация драматична. У вас уже двое больных детей. Если третий родится больным, так ли уж это изменит вашу жизнь? А теперь представьте, что ребенок родится здоровым. Это изменит все. Это шанс на долгожданный успех».

Успех мы назвали Мари. Она родилась здоровой и очень красивой. После двух черновиков иначе и быть не могло. Врачи, свидетели наших провалов, наконец порадовались.

Через два дня после рождения малышки на нее пришел посмотреть педиатр. Он долго разглядывал ее ноги, а затем сказал: «Кажется, у нее искривление…» Но затем прибавил: «Нет-нет, я ошибся».

Подшутить над нами хотел. Очень смешно.

Итак, моя дочь выросла, стала национальной гордостью. Она красива и умна. Мы праздновали победу над судьбой до тех пор, пока…

Хорошенького понемножку. Это уже другая история.

Мать моих детей, которую я довел до белого каления, исчерпала свое терпение и бросила меня. Решила продолжить банкет в другом месте. Мне же лучше. Я заслужил немного отдыха.

И вот я один, я раздавлен.

Хотелось бы мне внезапно помолодеть.

Представляю свою заявку на сайте знакомств:

«Сорокалетний подросток с тремя детьми, двое из которых инвалиды, ищет молодую, образованную, красивую девушку с чувством юмора».

Юмора со мной надо много, особенно черного.

Я встретился с несколькими глуповатыми красотками. Про детей, конечно, умолчал, а то девушки бы сразу разбежались.

Помню, одна блондинка, которая знала, что у меня дети, но не знала про болезнь, спросила: «Когда ты представишь меня своим детям? Такое ощущение, что ты меня стесняшься».

В специализированном учреждении, где находятся Тома и Матье, есть молодые симпатичные руководительницы. В частности, мое внимание привлекла высокая красивая брюнетка. Я подумал, что это идеальный вариант: она знает моих детей и умеет с ними управляться.

В итоге ничего не вышло. Наверное, она решила: «Инвалидов мне хватает и в будние дни, это – моя работа. Но по выходным я хочу быть с нормальными людьми». Или, может, я ей не понравился, и она подумала: «У этого парня двое больных детей. Не дай бог от него залететь. Нет уж, спасибо».

А потом однажды я вдруг встретил чудесную умную красивую девушку с чувством юмора, которую заинтересовали я и мои горемычные дети. Судьба мне улыбнулась, и девушка меня не бросила. Благодаря ей Тома научился застегивать и расстегивать молнию. Правда, на следующий день забыл, как это делается, но тем не менее.

С моими детьми можно не бояться повторений, они все забывают. Ни привычек, ни усталости, ни скуки. И ничто у нас не выходит из моды, все в новинку.

Птенчики мои, мне грустно думать о том, что вы никогда не узнаете главного в моей жизни чувства.

От него весь мир замирает, весь мир сводится к одному-единственному человеку, к единственной женщине, и вы трепещете, слыша ее шаги, ее голос, вы изнемогаете, видя ее. Вы боитесь слишком сильно сжать ее в объятиях, потому что она хрупкая, вы будто в огне, когда целуете ее, окружающий мир оказывается на заднем плане.

Вы никогда не испытаете сладостного волнения, когда по коже мурашки, когда вместо крови по венам словно проходит электрический ток, а потом разряд – и вы слабеете, млеете, болеете странной непонятной болезнью. У вас кружится голова, вы не в силах сосредоточиться, вы одержимы кем-то, вы сходите с ума, плачете и смеетесь, вас бросает то в жар, то в холод, вас трясет, вы несете чушь, лепечете ерунду, вы одновременно в раю и в аду, и сколь ни страшна ваша мука, еще страшнее – разлука.

Увы, птенчики мои, вам никогда не суждено научиться спрягать в первом лице единственного числа настоящего времени глагол «любить».

Когда на улицах меня просят сделать пожертвование в пользу детей-инвалидов, я отказываюсь.

Но не говорю, что у меня у самого двое детей-инвалидов. Такое заявление приняли бы за глупую шутку.

Вместо этого я легко и непринужденно, с улыбкой на губах, отвечаю: «Я недавно делал пожертвование».

Я выдумал птичку, редкую птичку по имени Антилет. Она не такая, как другие. У нее головокружение. Для птиц это большой недостаток. Но у Антилета твердый характер. Вместо того чтобы жалеть себя, он смеется над своей слабостью.

Всякий раз, если кто-нибудь попросит его взлететь, он придумывает забавную отговорку и смешит окружающих. А порой даже издевается над нормальными птицами, которые могут летать. Такой вот он дерзкий.

Посмотрел бы я на Тома и Матье, смеющихся над нормальными детьми на улице.

Мир встал бы с ног на голову.

Идет дождь. Жозе привела детей с прогулки пораньше и пытается накормить Матье.

Тома в комнате нет. Я выхожу в коридор. На вешалке – комбинезон Тома, с прогулки сохранивший форму тела ребенка, как будто его только сняли. Я возвращаюсь в комнату с видом оскорбленного отца.

– Жозе, зачем вы повесили Тома на вешалку?

Она глядит на меня в недоумении.

Я продолжаю розыгрыш: «Если мой сын инвалид, это еще не повод его вешать».

Жозе не сломалась, ответила:

– Ему надо подсохнуть, месье, он промок.

Мои сыновья добряки. Когда мы приходим в магазин, Тома бросается с поцелуями ко всем без исключения: к молодым, старым, богатым, бедным, к пролетариям и аристократам, к белым и черным. Никакой дискриминации.

Народ недоумевает, когда двенадцатилетние парни лезут с объятиями. Одни шарахаются, другие позволяют себя облобызать, а потом со словами «как мило!» вытирают лицо платком.

Матье и Тома действительно милые. Они, словно невинные младенцы, не знают, что такое зло. Как будто родились до грехопадения Адама и Евы, в мире, где природа была благосклонной, все грибы – съедобными, а тигры давали гладить себя по голове.

В зоопарке Матье и Тома и правда постоянно лезут к тиграм. Еще они любят дергать за хвост кота, который почему-то не царапается, наверное, думает: «Надо к больным деткам отнестись с пониманием».

Интересно, тигр бы тоже отнесся с пониманием?

Предпочитаю прояснить вопрос, прежде чем дергать за хвост тигра.

Когда я гуляю с детьми, мне кажется, что они – марионетки или тряпичные куклы. Они легкие, хрупкие, они не растут, не толстеют, в четырнадцать лет выглядят на семь, они гномики. По-французски не говорят, говорят на каком-то волшебном языке, а иногда мяукают, рычат, лают, пищат, кудахчут, стрекочут, верещат, кричат. Я не всегда их понимаю.

Что у них в головах? Кажется, ничего хорошего. Может, помимо соломы, мозг размером с птичий, или старый сломанный радиоприемник, или еще какой хлам. Плохо спаянные электропровода, транзистор, маленькая мигающая лампочка, которая то и дело гаснет, и заезженная пластинка.

Неудивительно, что с таким мозгом у них интеллект на нуле. В Политехническую школу им никогда не поступить, а как бы я гордился… Сам-то я по математике одни двойки получал.

Недавно я чуть не упал на месте. Застал Матье за чтением книги. С волнением я подошел поближе.

Матье держал книгу вверх ногами.

Мне всегда нравился журнал «Хара-Кири»[8]. Однажды я даже хотел предложить им обложку. Собирался одолжить у своего брата, студента Политехнической школы, его форму с треуголкой, нарядить Матье и сфотографировать. Так и представляю себе подпись: «В этом году лучшим выпускником стал молодой человек»[9].

Прости, Матье. Я не виноват, что мне в голову пришла такая извращенная идея. Я не хотел тебя обидеть, напротив, я хотел посмеяться над собой. Доказать себе, что способен с юмором отнестись к собственному провалу.

Матье горбится все больше и больше. Ни массажи, ни металлический корсет не помогают. В пятнадцать лет у него осанка старика-крестьянина, который всю жизнь ковырялся в земле. На прогулках он смотрит лишь под ноги, даже неба не видит.

Однажды мне пришло в голову, что было бы здорово прикрепить к его ботинкам маленькие зеркальца, чтобы в них отражалось небо. Ну, как зеркала заднего вида у машины…

Сколиоз усилился, скоро начнутся проблемы с дыханием. Скорее всего, придется оперировать позвоночник.

Операция проходит успешно. Позвоночник выпрямлен.

Спустя три дня Матье умирает с прямым позвоночником.

Операция, после которой мой сын должен был наконец увидеть небо, удалась.

Мой очаровательный малыш все время смеется, его маленькие темные, словно у крысы, глазки – сияют.

Я часто боюсь его потерять. Он всего два сантиметра ростом, хотя ему десять лет.

Когда он родился, мы немного удивились и даже обеспокоились. Но доктор сказал: «Ваш сынишка совершенно нормальный, потерпите, он подрастет». Мы терпим, нам не терпится, малыш все не растет.

Спустя десять лет он такой же, как в годик. Мы проверили по отметке на стене.

Ни в одну школу его не приняли, потому что он не такой, как другие. Мы вынуждены воспитывать его дома. Пришлось нанять учителя. Учителя тоже не все соглашаются. Слишком много хлопот и слишком большая ответственность, ведь он крохотный, его легко потерять.

Кроме того, он шутник, обожает прятаться и не отвечает, когда его зовут. А мы ищем повсюду, выворачиваем карманы курток и пиджаков, выдвигаем все ящички, проверяем сумки. В последний раз он спрятался в спичечном коробке.

Мыть его – задача не из легких. Каждый раз боимся, что он утонет или что его смоет. Но самое сложное – подстригать ему ногти.

Чтобы узнать, сколько он весит, приходится ходить на почту и взвешивать его на весах для писем.

А недавно у него разболелся зуб. Так никто из дантистов не взялся помочь. Я отвел сына к часовщику.

Друзья и родственники при каждой встрече говорят: «Боже, как он вырос!» Но я знаю, это неправда, люди просто хотят нас подбодрить.

Однажды мужественный врач набрался смелости и заявил, что сынишка мой уже не подрастет. Это был тяжкий удар.

Но мало-помалу мы привыкли и даже стали видеть плюсы своего положения.

Ребенок всегда с нами, не занимает места, его можно носить в кармане, за него не надо платить в транспорте, а еще он ласковый и обожает перебирать нам волосы в поисках вшей.

Как-то раз мы его потеряли.

Я всю ночь перебирал опавшие листья, один за другим.

Стояла осень.

Это был сон.

Смерть ребенка-инвалида так же страшна, как смерть нормального ребенка. Надеюсь, люди не считают иначе.

Особенно страшна смерть того, кто никогда не был счастлив, кто знал лишь страдания.

Поэтому сложно улыбаться, вспоминая о Матье.

Наверное, однажды мы все трое встретимся.

Узнаем ли мы друг друга? Какими вы будете? Как вы будете одеты? Я всегда видел вас только в детских комбинезонах, а вы, возможно, облачитесь в костюм-тройку или предстанете в белом, словно ангелы? Может, у вас вырастут бороды и усы для важности? Изменитесь ли вы? Повзрослеете ли?

Узнаете ли вы меня? Я рискую быть не в лучшей форме.

Я не осмелюсь спросить, по-прежнему ли вы инвалиды… На небе вообще есть инвалиды? Может, вы станете здоровыми?

Сможем ли мы наконец поговорить как мужчина с мужчиной о важном, о том, что я не смог сказать вам во время земной жизни, потому что вы не понимали французский, а я не понимал ваш волшебный язык?

Может, на небе мы поймем друг друга. И встретим вашего дедушку. Я никогда вам о нем не рассказывал, вы с ним не знакомы. Увидите, он любопытный персонаж, думаю, он вам понравится и здорово вас рассмешит.

А еще прокатит на машине и угостит стаканчиком… Что пьют на небе? Наверное, мед.

На машине дед ездит быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Но мы не испугаемся.

Тем, кто умер, бояться нечего.

В какой-то момент мы испугались, что Тома страдает из-за смерти брата. Он его повсюду искал, открывал шкафы, выдвигал ящики. Впрочем, длилось это недолго. В конце концов, развлечения, рисование и Снупи перевесили чашу весов. Тома обожает рисовать карандашами и красками. Он абстракционист. Фигуративную живопись он пропустил, сразу перешел к абстрактной. Малюет он много, но никогда не переделывает. Серии рисунков всегда называются одинаково: «Для папы», «Для мамы» и «Для моей сестры Мари».

Стиль со временем особенно не меняется. Тома явно последователь Поллока[10]. Палитра яркая. Формат всегда один и тот же. Когда бумага заканчивается, а вдохновение бьет через край, Тома продолжает рисовать прямо на деревянном столе.

Когда шедевр готов, Тома его дарит. Когда мы говорим, что получилось красиво, он радуется.

Иногда я получаю открытки из лагеря, куда дети отправились на каникулы. Обычно на открытках закат оранжевого солнца и море или ослепительной красоты горы. А на обороте надпись: «Дорогой папа, я очень рад, мне весело. Я скучаю». И подпись: Тома.

Почерк красивый, ровный, орфографических ошибок нет, видно, что вожатая старалась. Хотела доставить мне удовольствие. Ценю ее добрые намерения.

Но я не получаю никакого удовольствия.

Я предпочитаю нечитабельные каракули Тома. Его абстрактные рисунки наполнены, возможно, большим смыслом.

Однажды Пьер Депрож[11] вместе со мной зашел забрать Тома из «школы». Пьер не хотел, но я настоял.

Как и любого новоприбывшего, Пьера сразу окружили кривые, косые, пускающие слюни и жаждущие ласки дети. Не слишком привлекательная компания. И хотя Пьер в принципе с трудом переносил людей и с любвеобильными поклонниками вел себя довольно жестко, перед детьми словно оттаял.

Зрелище его потрясло. Он захотел вернуться к больным детям снова. Его зачаровал странный мир, в котором двадцатилетние увальни целуют плюшевых мишек, берут за руки незнакомых людей или угрожают порезать вас ножницами на мелкие кусочки.

Пьер обожал абсурд, и я нашел для него золотую жилу.

Когда я думаю о Матье и Тома, представляю себе двух взъерошенных птичек. Не орлов, не павлинов, а скромненьких птичек, воробьев.

Из-под синих пальтишек торчали тоненькие лапки. Помню бледно-сиреневую кожу, будто у птенцов до того, как выросли перья, помню выпуклые грудные кости и торчащие ребра – насмотрелся, когда купал сыновей. Мозги у них тоже были птичьи.

Не хватало только крыльев.

Жаль.

На крыльях они могли бы улететь из этого мира, для которого не были созданы.

Просвистали бы жизнь, как птицы.

До этого дня я никогда не говорил о своих мальчиках. Почему? От стыда? От страха, что меня станут жалеть?

Наверное. Я пытался избежать страшного вопроса: «Чем занимаются ваши дети?»

Хотя мог бы соврать…

«– Тома в США, в Массачусетсе, в Институте Высоких Технологий. Пишет диплом про ускорители частиц. У него все хорошо, он доволен, встретил девушку по имени Мэрилин, американку, она очаровательна. Скорее всего, Тома останется в Америке.

– Вам, наверное, тяжело расставаться с ним надолго?

– Америка не на другой планете. К тому же главное, чтобы он был счастлив. Он часто звонит, рассказывает новости. А вот Матье, который отправился на архитекторскую стажировку в Сидней, тот, зараза, о родителях забывает…»

Впрочем, я мог бы ответить честно.

«– Вы правда хотите знать, чем они занимаются? Матье ничем не занимается. Его уже нет на свете. Вы не знали, не извиняйтесь, смерть ребенка-инвалида часто проходит незамеченной. Люди думают – это облегчение… А Тома по-прежнему в своем медико-педагогическом центре, бродит по коридорам со старой изжеванной куклой в руках и разговаривает сам с собой, кричит, визжит.

– Он ведь уже вырос. Сколько ему сейчас лет?

– Он не вырос. Может, постарел. Но не вырос. Люди, у которых в головах опилки, не вырастают».

Когда мне было шесть лет, я чудил, всеми силами стараясь привлечь к себе внимание. На рынке я воровал у торговца рыбой селедку и потом гонялся с ней за девочками, стараясь приложить ее к голым ногам и рукам, пугал, в общем.

В коллеже я играл в Байрона и повязывал себе галстук пышным бантом, я был романтиком. Демонстрируя свой мятежный дух, я как-то раз отнес статуэтку Богородицы в мужской туалет.

В магазине, чтобы меня отпугнуть, стоило лишь сказать: «Эта модель весьма популярна, все ее покупают». Я не хотел быть как все.

Позже, когда я стал работать на съемках, я тоже всегда искал оригинальности, любил необычные ракурсы.

Помню, художник Эдуар Пиньон, о котором я снимал документальный фильм, рассказал мне забавную историю. Как-то раз он рисовал оливковые деревья, а мимо проходил мальчишка. Паренек взглянул на картину и говорит: «То, что вы тут изобразили, совершенно ни на что не похоже». А польщенный Пиньон ответил: «Ты сделал мне самый лучший комплимент. Сложнее всего нарисовать то, что не имеет аналога».

Мои дети не имеют аналога. И я как большой оригинал должен быть доволен.

Во все времена во всех школах на задней парте прямо около батареи всегда найдется одинокий ребенок с пустым взглядом. Стоит ему открыть рот, чтобы ответить на вопрос, все хохочут. Ребенок с пустым взглядом несет полную чушь, потому что не понимает вопросов и никогда не поймет. Преподаватель-садист способен изгаляться над школьником довольно долго – это развлекает детей и повышает учительский рейтинг.

Ребенок с пустыми глазами стоит посреди ощетинившегося класса в растерянности, он не хочет смешить народ, напротив. Он несет чушь не нарочно. Он хотел бы понять вопрос, он старается, но ничего не выходит, потому что он не в силах понять.

В детстве я всегда смеялся над такими ребятами, теперь я им сочувствую. Я думаю о своих сыновьях.

К счастью, в школе над Матье и Тома издеваться не будут. Ведь школы мои мальчики никогда не увидят.

Не люблю слово «инвалид». Это латинское слово, в переводе означающее «бессильный».

Слово «ненормальный» я тоже не люблю, особенно, когда его используют применительно к детям.

Ведь, в сущности, что значит – нормальный? Такой, каким надо быть, стоит быть, удобно быть? Такой, как большинство других людей? То есть усредненный? Обычный? Не люблю ничего обычного, меня привлекает то, что выше среднего или ниже среднего – почему бы и нет? Мне интересны белые вороны, а не серые мыши.

Если человек отличается от общей массы, это не значит, что он хуже других, он просто не похож на других. Если мы говорим «это необычная птица», мы можем иметь в виду птицу с головокружением или птицу, которая по памяти насвистывает сонаты Моцарта для флейты.

Необычная корова может уметь звонить по телефону.

Когда я называю своих детей «необычными», это подразумевает разные выводы.

Эйнштейн, Моцарт и Микеланджело были самыми что ни на есть необычными.

Если бы вы были обычными, я бы отвел вас в музей. Показал бы Рембрандта, Моне, Тернера… И снова Рембрандта…

Если бы вы были обычными, я бы дарил вам музыкальные диски и слушал бы вместе с вами Моцарта, Бетховена, Баха… И снова Моцарта…

Если бы вы были обычными, я дарил бы вам книги. Превера, Марселя Эме, Кено, Ионеско… И снова Превера…

Если бы вы были обычными, я водил бы вас в кино. На фильмы Чаплина, Эйзенштейна, Хичкока, Бунюэля… И снова Чаплина…

Если бы вы были обычными, я бы водил вас в лучшие рестораны Шамболь-Мюзиньи…[12] И снова Шамболь-Мюзиньи…

Если бы вы были обычными, мы устраивали бы теннисные, баскетбольные, волейбольные матчи.

Если бы вы были обычными, мы поднялись бы на колокольню готического собора и увидели бы мир с высоты птичьего полета.

Если бы вы были обычными, я дарил бы вам модные шмотки, чтобы вы выглядели круче всех.

Если бы вы были обычными, я бы возил вас с вашими невестами на танцы в старой машине с откидным верхом.

Если бы вы были обычными, я бы втихаря подбрасывал вам деньжат – на подарки для ваших девушек.