Читать книгу Боря вышел из моря - Жан Висар - Страница 5

Отдыхали мы, как это тогда называлось, дикарем, в Геленджике. Мы уже тогда дружили с компанией ребят из Воркуты, и Эммануил Яковлевич, отец братьев Бородянских устроил нас по блату в здании какого-то пансионата или пионерлагеря, принадлежащего шахтерам объединения Воркутауголь.

Там шел ремонт, часть здания пустовала, и нас разместили в двух громадных залах, заваленных железными пружинными кроватями. Правда, из обоих залов можно было выйти на просторный балкон, с которого открывался потрясающий вид на, залитую солнцем, подкову огромной Геленджикской бухты. Белые утопающие в зелени корпуса многочисленных пансионатов и санаториев, желтая полоса песчаных пляжей с яркими тентами и зонтиками, и сама бухта – зеленовато-синяя, с белой рябью кружевных бурунов – все это выглядело, как красочное и тщательно прорисованное живописное панно, превращавшееся по ночам в звездное мерцание бесчисленных огней.

Каждая пара быстро отгородила себе закутки по углам одного из залов, ограничив свою территорию батареями из поставленных друг на друга кроватей. И только несчастный Боря один, как горный орел, разместился в соседней, тоже огромной, но совершенно пустой комнате, куда каждую ночь, как в гнездо, затаскивал на свой одинокий матрас свою очередную жертву и, видимо, отыгрывался на ней за всю свою короткую, поруганную семейную жизнь. Но это было по ночам.

Днем же он, как и мы, валялся на пляже, поигрывал в карты, пил пиво – короче, вел обычную, по тем временам, пляжную жизнь, которую и полагалось вести на юге.

По вечерам же мы, как правило, сидели и расслаблялись на балконе. Обычно ужинали мы всей нашей большой компанией, приходили и Бородянские, которые жили семейно, где-то по соседству. Потом ходили купаться, как это тогда называлось, в «лунной дорожке». А, если проще, то продолжали расслабляться, и дурачиться, уже на пляже, а то и действительно купались, оглашая окрестности дикими воплями. В один из таких вечеров, когда мы с Борей расслабились более обычного и, видимо, по этой причине не нашли в себе сил идти купаться со всеми остальными, а остались за столом вдвоем, Боря и открыл мне главный секрет своей жизни.

***

Как вы, наверное, уже догадались, Боря Лейбович был евреем. Причем, если так можно выразиться – евреем с детства.

Надо сказать, что в те времена евреев было великое множество, но, самое интересное, что не все они были, как бы это, поточнее сказать – равнозначными, что ли. Я, например, тоже был евреем, и Боря это прекрасно знал, но моя евреистость, не шла ни в какое сравнение с евреистостью Бориной. Не тот ранг у меня был, если можно так выразиться.

По паспорту я, например, вообще был грек. А мог, кстати, записаться и русским. Я очень хорошо помню, как паспортистка настоятельно склоняла меня к этому. Но я почему-то уперся по молодости – захотел быть греком, как и мой отец. А ведь Боря даже этого себе позволить не мог. Быть русским по паспорту с его фамилией – это же курам на смех. Русский с фамилией Лейбович – это еще хуже, чем еврей Иванов.

Собственно, в процессе этого разговора – про степени евреистости, и раскрылась вся, как тогда говорили, гнилая сущность Бориса Лейбовича.

Дело в том, что Боря Лейбович был не просто евреем, а евреем махровейшим, евреем, так сказать, до мозга костей. И отец его был евреем, и мать его была еврейкой, и все Борины родственники были евреями и, как я уже сказал, он был еще евреем и по паспорту, и даже с фотографии этого евреистого паспорта, на вас нагло смотрела махровая еврейская Борина физиономия… Кошмар, да и только! «Веревки!» – как любил выражаться сам Боря, проводя при этом ребром ладони по шее. Это в его лексиконе означало что-то типа – «да, лучше повеситься».

Вот о чем, да и не только об этом, говорили мы тогда с Борей, сидя тет-а-тет на балконе за раздрызганным после веселого ужина столом…

Запомнился только его монотонный басок, отблеск стакана в руке, да мерцающий отраженными огоньками взгляд, направленный мимо меня в ультрамариновую черноту ночной Геленджикской бухты…

Жаль, что подробности этого разговора уже стерлись из памяти. Безумно жаль. Ведь именно в подробностях этой Бориной исповеди и было все дело. Без них все это можно было бы назвать просто пьяной болтовней. Но, что поделаешь? Время стерло эти детали. Осталась только выжимка. Основная мысль…

С еврейским вопросом Боре Лейбовичу, как я уже сказал, не везло с детства. К сожалению, доказательные детали этого разговора не запомнились. Но суть его заключалась в том, что якобы, и в школе, и при устройстве на работу, и при поступлении в институт, и еще в каких-то других многочисленных случаях, о которых рассказал мне тогда Боря – и у пионера Лейбовича, и у комсомольца Лейбовича, и у студента Лейбович, короче, всегда и везде вставал этот проклятый еврейский вопрос. И не просто вставал, а вставал, что называется, в полный рост и поперек горла. И обойти его, с выше перечисленными проблемами, Боря никак не мог. Мешал ему этот вопрос. Душил всю его инициативную натуру. Действительно, – «веревки»!

Но, вот, что интересно! Как мне тогда показалось, и это, может быть, и было самой главной, неразрешимой Бориной трагедией – в глубине души он всегда был, а, главное, всегда хотел быть евреем. Несмотря, на всю обрыдлость и безысходность своего существования в таком качестве, никем другим, кроме как евреем Борей Лейбовичем, комсомолец Борис Лейбович быть не хотел! Вот в чем дело то! Вот, оказывается, какая непростая была у него беда. Непростая и, казалось бы, безысходная.

Но, как говориться, из каждого положения, даже безвыходного, есть два выхода… И Боря нашел самый простой.

Хорошо! – сам себе сказал Боря. Пусть так! Пусть я – Боря Лейбович, еврей, беспартийный. А не, например – коммунист Иван Иваныч… Ладно! Хорошо. Вы меня жидовской моей мордой об стол? – Прекрасно! Оградить и не пущать – согласен! А мне туда и не надо. А мне и партийным Иван Иванычем быть не надо! А надо мне, как раз совсем другое… Надо мне вкусно поесть, хорошо попить, сладко поспать, а еще лучше, чтобы этот самый Иван Иваныч в стоптанных ботинках и несвежей рубашке был бы у меня, как в сказке – на посылках… А, нет, так даже и этого не надо! И без Иван Иваныча обойдусь!

Вот токая аморальная, по тем временам, мысль… Даже и не мысль, а просто какая-то, товарищи, гнилая буржуазная отрыжка.

А, что для этого нужно? – рассуждал дальше Боря. И тут же сам себе и отвечал, – А ничего такого особенного для этого и не нужно. А нужно для этого всего лишь – деньги научиться добывать…

Эх, как жаль, что не знал тогда Боря, да и я, конечно, что ни он первый это придумал! Про деньги, то! Все уже оказывается до нас придумано было. Помудрей нас умы были…

Еще Талейран говорил, что для процветания нужны всего лишь три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. А, ведь прав был, черт! Хоть и расстрига, и прохиндей, хоть и богач, и буржуй недорезанный, а прав! Ведь, когда Боря о деньгах говорил, он как раз это самое процветание и имел в виду.

Конечно, вы мне скажете, – не в деньгах счастье… Не хлебом единым… Не имей сто рублей… Да, верно это все, верно! Но и тот, все равно – прав! Ведь, как не крути, а прав, собака! Без процветания – тоже плохо. Хоть и со всеми в одном строю, и со счастьем на века, но что-то все равно как-то не так. Правильно, конечно, и нас с детсва учили, что только так и правильно, но убого как-то.

Не зря же этот Талейран выдающимся министром был и во Франции, и в Штатах, и еще где-то там, и говорят, везде преуспел. Конечно, и себя не забывал. Не без этого. Но все равно хорошим был министром. Об Отечестве тоже радел. Не то, что эти, наши… Хотя они-то про процветание, как раз, ох, как хорошо понимают… Особенно про свое. Да и процветают, надо сказать, сукины дети! И неплохо процветают! Ну, да ладно. Черт с ними…