Читать книгу Блюз черных дыр и другие мелодии космоса - Жанна Левин - Страница 4

В шесть часов вечера у главного здания Массачусетского технологического института, как ни странно, не было ни души. Мне пришлось подождать перед входом, пока какая-то аспирантка не прикатила на велосипеде и, спрыгнув с него, не открыла мне дверь. Мы вошли в здание; велосипед аспирантка втащила за собой по ступенькам. “Кабинет Рая вон там”, – сказала она и поехала прочь – одна нога на педали, другая отталкивается от пола. У какой-то из дверей она снова соскочила с велосипеда и скрылась из виду. Нужная мне дверь выглядела точно так же, и я подумала, что здесь легко перепутать кабинеты, как легко перепутать, скажем, гостиничные номера.

Райнер Вайсс взмахом руки пригласил меня войти. Опустив формальности, подобающие первой встрече, мы сразу заговорили так, будто знали друг друга много лет. Принадлежность к научному сообществу освобождает от необходимости следовать формальному этикету, это сближает сильнее, чем если бы мы оказались, к примеру, одного возраста или родом из одного города. Мы оба раскинулись в креслах, водрузив ноги на единственный в кабинете стул.

– С детства я лелеял одну мечту. Мне хотелось, чтобы хорошую музыку можно было слушать, не только приходя на концерты. И вот в 1947 году, еще ребенком, я поучаствовал в революции – революции в области воспроизведения звука. Я смастерил тогда одну из первых Hi-Fi-систем. Понимаете, большинство иммигрантов, приехавших в Нью-Йорк, страстно желали слушать классическую музыку…

Видите вон тот динамик? Он из кинотеатра в Бруклине. За экраном таких обычно несколько, там из них бывает выстроена целая система. У меня их было двадцать. Просто перевез к себе домой на метро. В Brooklyn Paramount случился большой пожар – и от них решили избавиться. Вот так у меня и появились динамики студийного качества. Я сумел придумать совершенно фантастическую схему подключения, собрал FM-радиоприемник и стал приглашать друзей – послушать Нью-Йоркский филармонический оркестр. Это было совершенно невероятно. Как будто сам сидишь в зале на их концерте. Звук оказался просто потрясающий.

И Рай кивнул в сторону металлического раструба – части динамика образца примерно 1935 года. Вся конструкция, хотя и выглядела слишком массивной, поразительным образом напоминала скорее безделицу родом из 70-х, чем серьезную технику 1930-х. На первый взгляд устройство было похоже на металлические конструкции, которые создавались учеными в 1960-е годы, когда начала воплощаться в жизнь блестящая идея измерения гравитации. Рай соорудил тогда прибор, позволявший записывать звучание пространства-времени, хотя позже и узнал, что не первым ступил на этот путь. Нынешний самый чувствительный в мире гравитационный детектор – настоящая вершина научных достижений! – настолько велик по размеру, что не может уместиться не только в главном здании Массачусетского технологического института, но даже во всем Кембридже, штат Массачусетс. Научно-исследовательская лаборатория, где разрабатываются отдельные детали детектора, находится в подвале соседнего здания, а вот сам прибор установлен не здесь, а на удаленных площадках.

В 2005 году Рай занял в МТИ почетный пост профессора физики и получил доступ в четырехкилометровые бетонные тоннели. Теперь он мог самостоятельно контролировать работу лазеров с помощью осциллографов, проверять на герметичность объем в 18 000 кубических метров с высоким вакуумом и измерять сейсмические колебания в промозглых, кишащих осами помещениях. По сути, Раю разрешили снова побыть студентом, но уже в статусе, который имеют вышедшие на пенсию, но продолжающие активно работать уважаемые ученые, – в статусе заслуженного профессора (professor emeritus).

Речь Рая подчеркнуто ритмичная, характерная для ньюйоркцев – с типично американским выговором, впитавшим в себя особенности произношения разных европейских языков. Остатки его немецкого акцента полностью растворились в этом фонетическом сплаве. Он родился в Берлине в 1932 году. Его отец Фредерик Вайсс, коммунист, происходивший из богатой еврейской семьи, отличался бунтарским нравом. (Бабушка Рая по отцовской линии принадлежала к известной семье Ратенау. “Истинная немка и немножко еврейка”, сказал о ней Рай.) Свою мать, Гертруду Лоснер, актрису, Рай описывает тоже как бунтарку, но без еврейских корней. “Как-то им удалось сблизиться, – рассказывает Рай так, будто есть на свете вещи, которые никому не под силу постичь. – А в результате их встречи родился я; они тогда еще не были женаты”, – добавляет он.

Как и у любого иммигранта из тех, что слушали в доме Рая филармонические концерты, у него есть собственная история приезда в Америку. Начало ей положило получение им новых документов на острове Эллис[5]. Однако прелюдией к этому послужили события, произошедшие в берлинском лазарете для рабочих-коммунистов, где его отец был неврологом. Нацисты проникли и туда, как и в другие городские учреждения. Пациент хирурга-нациста умер на операционном столе, и члены НСДАП попытались заставить весьма политизированного отца Рая сообщить о случившемся властям, и без того настороженно относившимся к рабочей больнице. Действуя в точности как бандиты, нацисты схватили его посреди улицы и заперли в каком-то подвале (семейная летопись не уточняет, в каком именно). Там его, вероятно, и сгноили бы – из-за коммунистических убеждений Фредерика семья отреклась от него, – если бы незадолго до этого, в канун Нового года, не был зачат Рай. Беременная Гертруда и ее отец, видный чиновник Веймарской республики, сумели добиться освобождения Фредерика. У оказавшегося на свободе отца Рая не оставалось выбора, и ему пришлось покинуть Германию.

Фредерик бежал в Чехословакию. Вскоре за ним последовала и его новая семья. Рай не может взять в толк, каким образом его родителям удалось ужиться вместе настолько долго, чтобы в 1937 году зачать его младшую сестру, Сибиллу. (В трудностях своего брака они всегда винили Гитлера.) Чтобы отдохнуть от семейных неурядиц, Гертруда и Фредерик, взяв с собой обоих детей, отправились в Татры, в местечко неподалеку от границы с Польшей. Когда в вестибюле гостиницы все слушали по радио речь Чемберлена, говорившего о политике умиротворения и о грядущей оккупации Германией части Чехословакии, Рая совершенно заворожили готические формы старого деревянного радиоприемника. Аппарат был настроен таким образом, чтобы голос Чемберлена звучал как можно менее искаженно. Рай рассказывает, как испуганная толпа немецких экспатриантов, многие из которых были евреями, в спешке покидала горный курорт, чтобы поскорее добраться до Праги, а затем уехать из Чехословакии, прежде чем договор об аннексии вступит в силу. “Мы бежали. Нам очень повезло. Нас спасло то, что отец был врачом. Многим тогда бежать не удалось”.

В Нью-Йорке семья Рая несколько лет выживала благодаря нерегулярным заработкам матери, пока наконец отец не основал собственную практику – он стал психоаналитиком. “Я пошел в нью-йоркскую Колумбийскую гимназию, ту самую, в которой учился Мюррей Гелл-Манн [лауреат Нобелевской премии по физике]. Он был старше меня несколькими годами, и меня вечно с ним сравнивали. Ну, что-то типа ‘Тот парень действительно многое знал, а ты просто лоботряс’. И все в таком духе”.

Когда появились первые радиоприемники сигналов с частотной модуляцией, Рай, достаточно хорошо разбиравшийся в электронике, собрал усилитель и улучшил качество звука. У него появилось собственное небольшое дело. Первым клиентом, который купил его систему, была женщина, которую он называет “тетушкой Руфь”, хотя она вовсе не приходилась ему родственницей. Он уже забыл, сколько именно тогда заработал (да я и не спрашивала), но зато помнит, что взял плату только за сами детали. Рай стал частным предпринимателем, потому что члены эмигрантской общины ценили высокое качество воспроизведения звука. Как только кто-то из них слышал музыку, звучание которой улучшала система Рая, он рассказывал об этом другим – и спрос возрастал.

– В то время граммофонные пластинки изготавливались из шеллака. И издавали фоновое шипение. У виниловых пластинок такого недостатка уже не было. Непрерывное шипение. Шшшшшшш. Ведь игла постоянно скользила по шероховатой поверхности. И я хотел придумать, как можно избавиться от этого проклятого шипения.

Слушаешь, к примеру, спокойную, тихую сонату Бетховена – и в придачу к ней получаешь вечное шипение. Как же от него отделаться? Когда звуков становится много, шипение ими перекрывается и мешает уже не так сильно. И я решил собрать схему, которая бы меняла полосу пропускания устройства в зависимости от амплитуды звуковой волны. Но скоро понял, что не справляюсь, и потому решил пойти в колледж – подучиться.

Я поступил в колледж при Массачусетском технологическом институте – намеревался изучать звукотехнику, потому что больше тогда ничего не умел. Но довольно быстро я осознал, что не хочу становиться инженером. И переключился на физику, даже не знаю, почему… Хотя нет, знаю. Звучит, конечно, глупо, но на физическом факультете к студентам предъявлялось меньше требований, чем на других факультетах, а я был ужасно неорганизованным – терпеть не мог, когда от меня что-то требовали.

Рай заверил меня, что группа МТИ все еще трудится. В открытую дверь я увидела только несколько спин. В лаборатории по соседству людей оказалось больше. Экспериментаторы сидели на полу, распутывая пучки кабелей, или стояли, склонившись над оптическими столами, или настраивали какие-то приборы, или пристально наблюдали за сигналами на экране странного допотопного осциллографа, который использовался для диагностики. Готова поклясться, что я собственными глазами видела дискету! Общий уровень технического оснащения лаборатории впечатлял, поэтому я и уставилась на нее с самым что ни на есть глупым видом. Успех проекта в целом определяется физическим трудом, точностью приборов и слаженностью действий. На некоторых уровнях структура организации работы – горизонтальная. Каждый участник понимает свою задачу, так что коллектив функционирует гармонично – как колония муравьев, в постоянном, но не обязательно быстром движении. Как только завершено одно дело, сотрудники тут же берутся за следующее. У любого ученого есть своя предельно четкая, конкретная задача, микроскопическая в масштабе всего проекта. Все здесь опытны и физически подготовлены к тому, чтобы работать без перерывов долгие часы, причем нередко – в некомфортных условиях. Аспирант осторожно передвигает что-то на оптическом столе. Он, как и каждый из его коллег, вносит свой вклад в создание сверхчувствительного устройства, которое сумеет записать звучание космоса спустя сто лет (возможно, чуть больше) после того, как Эйнштейн догадался, что могут возникать возмущения самого пространства-времени.

Они сооружают звукозаписывающее устройство, не телескоп. Если все получится, то этот прибор – научный и музыкальный одновременно – зарегистрирует ничтожнейшие изменения формы пространства. Только самые масштабные события, происходящие с большими астрофизическими массами, заставляют пространство-время звучать достаточно громко для того, чтобы это можно было зафиксировать при помощи детекторов. Волны пространства-времени запускаются сливающимися черными дырами, сталкивающимися нейтронными звездами, пульсарами, взрывающимися звездами, а также – пока не известными нам мощными космическими событиями. Да, последовательные сжатия и расширения пространства и изменения хода времени распространяются во Вселенной, как волны в океане. И хотя гравитационные волны – это не звуковые волны, они могут быть преобразованы в звук с помощью простых аналоговых технологий, подобно тому, как колебания струны электрогитары преобразуются в звук с помощью обычных звукоснимателя и усилителя. Не самое совершенное сравнение, однако я его все-таки приведу: астрофизические катаклизмы – как щипки пальцев музыканта, пространство-время – как струны, а экспериментальное устройство – как корпус гитары. Или, скажем, астрофизические катастрофы – это барабанные палочки, пространство-время – мембрана трехмерного барабана, а экспериментальная установка нужна для того, чтобы преобразовать для нас колебания мембраны в звук. Ученые в центре управления напряженно вслушиваются в звуки, издаваемые детектором и усиленные колонками, хотя все, что они слышали до сих пор, это лишь фоновый шум. Шипение. Шшшшш.

Экспериментальная установка в Массачусетском технологическом бесценна, однако же очень мала в масштабе всего проекта. Главное управление LIGO находится в Калифорнийском технологическом институте, как и другой прототип гравитационного детектора, который также уступает по размерам двум полномасштабным устройствам, размещенным на удаленных площадках. “Так вы еще там не были? А когда собираетесь поехать? – спрашивает Рай. – О, тогда вы даже не представляете, что вас ожидает!”. Он в изумлении и восхищении откидывается на спинку кресла. Полномасштабные детекторы примерно в две с половиной тысячи раз длиннее, чем первый прототип Рая. Я тоже откидываюсь назад в попытке вообразить это соотношение. “У нас на объектах бывает не то чтобы много посетителей…”

С того времени, как Рай поступил в колледж, его научная жизнь оказалась прочно связана с Кембриджем, хотя он и поклялся вернуться обратно в Нью-Йорк в тот самый миг, как впервые вышел из метро на площади Кендалл. Тем промозглым сентябрьским утром промышленная окраина города смердела жуткой смесью майонеза, пикулей и мыла, сваренного из останков животных и их жира. А уж нотки шоколада в том воздухе просто убивали. Но в Нью-Йорк он так и не вернулся. Его жизненная траектория отклонялась от Кембриджа лишь ненадолго и по очень важным поводам.

– А потом я влюбился. Это случилось в самый разгар Корейской войны. Я принял тогда идиотское решение куда-нибудь уехать, ну, меня и исключили из колледжа. Я отправился следом за ней в Чикаго. Она была пианисткой. И, кстати, эта девушка изменила мою жизнь. В двадцать с чем-то лет я начал учиться играть на фортепиано. Благодаря ей.

Много лет спустя, когда я уже задумался о гравитационных волнах, я сразу сообразил, что LIGO охватывает тот же диапазон частот, что и фортепиано.

В общем, я совершенно спятил, обезумел от любви. И совершенно не думал о том, чем все это может обернуться. Разумеется, девушка в итоге ушла от меня к какому-то другому парню. Нельзя позволять влюбленности захватывать тебя целиком, вы понимаете, о чем я? В общем, я вернулся. И это стало началом моей научной карьеры как физика. Правда, репутация моя была подмочена, ведь меня выгнали из колледжа…

В поисках работы несчастный, отчисленный из колледжа Рай бродил по Массачусетскому технологическому институту и случайно оказался в Фанерном дворце, хлипком сооружении, поспешно возведенном на самой границе кампуса во время Второй мировой войны. Изначально предполагалось, что непрочное деревянное строение проживет всего несколько лет, однако скрипучее, продуваемое насквозь и неуютное здание просуществовало целые десятилетия, хотя иногда наспех установленные оконные рамы и выпадали под порывами ветра прямо на улицу Вассара. Оно так и не получило официального названия помимо того, под которым значилось в принятой в МТИ системе нумерации зданий: “строение 20”. Фанерный дворец – трудно было бы подыскать для него более удачное прозвище. Ничем не примечательный внешне, Дворец был знаменит в узких кругах, так как его “недолговечность” полвека испытывали на прочность ученые. В фанерных стенах и потолках было проделано множество отверстий, а многочисленные трубы проходили прямо над головой или за тонкими перегородками. Голоса и идеи, заключенные внутри коробки с гудроновой крышей и внешними стенками из асбеста, заполняли собой это трехэтажное сооружение, и казалось, будто сама убогость невзрачного строения способствовала тому, чтобы его обитатели смогли справиться с любыми трудностями. По меньшей мере девять нобелевских лауреатов сделали свои открытия в строении 20. Там было положено начало разнообразным исследованиям в областях радиолокации, лингвистики, нейронных сетей, звукотехники, гравитационной (физики… тематический спектр оказался настолько широк, что Фанерный дворец стал своего рода культурным феноменом, разобраться в сути которого можно, лишь сумев ответить на вопрос – что же именно помогло создать столь насыщенную креативностью атмосферу? Дворец, вопреки всем прогнозам, простоял больше пятидесяти лет. Его снесли только в 1998-м; ученые, жители соседних домов и дети, привыкшие играть рядом с ним, устроили Фанерному дворцу молчаливые проводы – собрались вместе и наблюдали за крушившими его рабочими.

Рай был против сноса строения 20 – так проигравшая тяжбу сторона из последних сил сопротивляется принудительному отчуждению частной собственности. В Фанерном дворце нельзя было повернуться, не натолкнувшись на кого-нибудь, но зато подобные неожиданные встречи могли оказаться совершенно бесценными. Однажды, например, Рай помогал некоему биологу проводить опыты с мертвой кошкой. “Ну ладно, с почти мертвой кошкой”. У того засбоила электроника, подключенная к зондам в теле бедной зверушки. Раю удалось на время абстрагироваться от своей любви к кошкам (он боялся смотреть на животное) и помочь биологу получить нужные данные. “Мы составляли прелюбопытнейшее маленькое сообщество”, – говорит Рай.

Миновало уже шестьдесят лет с тех пор, как Рай бродил по хлипкому трехэтажному строению и спрашивал: “Скажите, вам случайно не нужен помощник?” С того времени он мало изменился, хотя, конечно, в профессиональном отношении значительно вырос. Иногда помощник действительно требовался, и в итоге Рай два года проработал техником-лаборантом, прежде чем снова стать сначала студентом, а затем и аспирантом. “Вот аспирантом мне быть очень нравилось. Но я женился и, когда моя жена забеременела, наконец-то понял, что в жизни нужно что-то менять. Пришло время, так сказать, выбиваться в люди. А так вообще-то я бы остался вечным аспирантом, ведь тогда мне было очень весело. Я мог участвовать в самых разных экспериментах и никогда не думал о деньгах или чем-то подобном – просто проводил один эксперимент за другим. Причем некоторые из них были довольно чудные”. Рай получил степень и вернулся в Массачусетский технологический институт уже в качестве профессора, поработав перед этим в Университете Тафтса и в Принстонском университете. Не вдаваясь в подробности того, почему он покинул Принстон, Рай коротко сообщает, что ему не понравился тамошний климат.

Идея пришла к нему во время курса лекций, который он, начинающий профессор, читал на еще мало тогда известную тему: общая теория относительности Эйнштейна, теория искривленного пространства-времени.

– В институте подумали – черт побери, он же работал в Принстоне, так что наверняка должен разбираться в теории относительности!.. Но я знал о ней не больше, чем писали в популярной литературе. Я имею в виду общую теорию относительности, не специальную.

Мне стыдно было признаться, что я не знаю общей теории относительности. Я ведь запустил здесь исследовательскую программу по изучению гравитации, а теперь вдруг скажу всем, что совершенно не разбираюсь в общей теории относительности?.. Короче, это была проблема. Но не мог же я просто отказаться!

И я начал читать курс по теории относительности. К истории LIGO все это имеет вот какое отношение: эксперимент был придуман как раз во время этих лекций. В году то ли 1968-м, то ли 69-м. В освоении материала я опережал своих студентов всего на один день. У меня были страшные сложности с математикой. Поэтому я старался все объяснять при помощи мысленных экспериментов. Пытался сам все осмыслить. Математика всегда оставалась вне пределов моего понимания, но я не сдавался и продолжал стараться. Мои лекции посещали очень хорошие студенты – они не могли не заметить, что материал я объясняю довольно неуклюже, и все-таки им было интересно, потому что я всегда стремился рассказывать в основном об экспериментах, а это было редкостью. Никто прежде не читал курс по общей теории относительности, сосредотачиваясь на экспериментах… И студенты не прогуливали мои занятия. Потому что я рассказывал им много такого, чего они больше нигде не смогли бы услышать.

И вот они попросили меня обсудить гравитационные волны. Я прочитал статьи Эйнштейна на немецком языке, я ведь говорю по-немецки. И почерпнул оттуда простую идею: можно посылать лучи света, заставив их отражаться от тел, и измерять, что с ними происходит. Это единственное, что я по-настоящему понял во всей его чертовой теории.

Я поставил перед студентами задачу в виде мысленного эксперимента, потому что так ее хотя бы можно было решить, – предложил измерять гравитационные волны, посылая лучи света между телами. Идея заключалась в том, чтобы разместить в вершинах прямоугольного треугольника тела, свободно парящие в вакууме. Посылая между ними лучи света, мы можем выяснить, как гравитационная волна влияет на время, необходимое, чтобы свет дошел от одного тела до другого. Очень абстрактная задача. Трудно было даже представить, что она может иметь какое-то практическое значение…

Итак, пусть зеркала свободно парят в пространстве параллельно друг другу. Если измерять расстояние между ними, то удастся зафиксировать изменение формы пространства-времени, а значит, зарегистрировать гравитационную волну. Поскольку скорость света неизменна, время, которое требуется световой волне для распространения между двумя объектами, зависит от длины ее пути. Если свет проходит расстояние между зеркалами немного дольше, то получается, что расстояние между зеркалами увеличилось. Если же время распространения света между зеркалами оказывается чуть короче, значит, расстояние между зеркалами сократилось.

Даже самые точные часы в мире не в силах зарегистрировать такие маленькие изменения времени. И Рай придумал использовать плавающие зеркала для создания гораздо более прецизионного инструмента – интерферометра[6]. В интерферометре свет распространяется вдоль двух плеч прибора, расположенных друг относительно друга под прямым углом, в виде буквы Г. Лазерный луч разделяется надвое, так что один луч распространяется вдоль одной части буквы Г, а другой – вдоль второй, перпендикулярной, части. Каждый луч отражается от зеркала, расположенного на дальнем конце соответствующего плеча, и возвращается в исходную точку, где оба луча интерферируют друг с другом. В месте интерференции лучей появляются чередующиеся зоны двух типов. Если свет прошел одинаковое расстояние в каждом из направлений, то световые волны в одних зонах складываются, образуя яркие светлые пятна, а в других – идеально компенсируют друг друга, образуя абсолютно темные пятна. Если же длина плеч разная, то лучи света также соберутся вместе, но уже неидеально, иными словами, синхронизация между ними нарушится. (Интерферометр сокращенно называют ifo, причем иногда это коротенькое слово произносят не плавно, а выговаривают каждую букву по отдельности, словно они разделены знаками препинания, – i.f.o.)

Рай продолжает:

– Эта идея захватила многих моих студентов.

Самый главный итог того давнего курса лекций – ко мне пришли работать аспиранты. У нас проводились и вечерние занятия – лаборатория была замечательная, – и я все думал об этом странном мысленном эксперименте с парящими зеркалами и лучами света, бегающими между ними. Постепенно мне стало казаться, что идея не такая уж отвлеченная, вполне осуществимая на практике…

Рай корпел над этой задачей целое лето и после успешно проведенных в его лаборатории расчетов и экспериментов создал в существовавшем еще тогда Фанерном дворце первый маленький прототип детектора гравитационных волн. Небольшому прибору с зеркалами в центре и на концах плеч буквы Г длиной в полтора метра каждое, безусловно, не хватало чувствительности, чтобы обнаружить настоящие изменения формы пространства-времени. Однако он демонстрировал справедливость самого подхода. Теперь Рай и его студенты могли разрабатывать алгоритмы для изучения гипотетических данных, которые будут получены, если Земли достигнут гравитационные волны от взорвавшейся звезды или если две черные дыры, все быстрее и быстрее вращающиеся вокруг центра своего столкновения и в конце концов сливающиеся в одну большую безмолвную черную дыру, заставят пространство-время зазвучать. Исследователи таки добились стабильной работы своего “чертова прибора”, но для этого им пришлось трудиться по ночам, после закрытия метро, потому что Фанерный дворец сотрясался, а зеркала раскачивались, когда поезд проезжал по красной ветке, пролегавшей рядом с институтом. Раю даже удалось договориться о перекрытии в выходные дни движения по улице Вассара, поскольку настройки прибора безнадежно сбивались, стоило по ней прогрохотать грузовику. Описывая этот экспериментаторский героизм, Рай довольно улыбается – так широко, словно уголки его губ приподнимаются воздушными шариками. Еще бы: ведь они смогли создать работающий прототип детектора в таких абсурдных условиях! Впрочем, возможно, именно абсурдные условия им тогда и требовались.

Поспешное возведение Фанерного дворца было попыткой правительства справиться со своей неготовностью к действиям в военных условиях. Страна, грубо вытолкнутая из зоны комфорта, осознала, что у нее нет армии квалифицированных ученых и инженеров и что нехватка специалистов весьма затрудняет проведение военных исследований. В условиях войны новые технологии разрабатывались под давлением обстоятельств так же стремительно, как строились здания. В то время было сделано несколько важнейших открытий в сферах радиолокационной и микроволновой технологий, и все они оказались немедленно востребованы в повседневной послевоенной жизни. Хотя в 1960-е годы основная лаборатория в Фанерном дворце по-прежнему существовала благодаря военным грантам, Рай уверяет, что эта финансовая поддержка осуществлялась без выставления армией каких-либо особых требований или условий – деньги предназначались для подготовки ученых и инженеров, которые должны были заниматься различными интересными исследованиями.

– Нет-нет, наша работа вовсе не была засекречена. Это определенно был самый замечательный способ получения финансирования. Военные в то время были заинтересованы в подготовке ученых (те же, кто ввязался во Вьетнамскую войну и во все прочее, этого просто не понимали). Они не желали попасть впросак, если в будущем снова возникнет необходимость в Манхэттенском проекте или в радиационной лаборатории… Так что все, чего они хотели, – это готовить хороших ученых, причем их не волновало, над чем конкретно те будут работать.

Само существование строения 20 – этого храма научной результативности, обиталища усердных граждан самобытной и независимой страны – подтверждало правильность такого подхода. После дерзновенных научных прорывов военного времени исследования продолжались – продолжались все пять десятилетий существования Дворца; возможно, они были даже еще более интересными, хотя и проводились в менее напряженной обстановке. Важно и то, что после войны сохранилась система финансирования научных проектов. Рай говорит, что свобода, которую давала поддержка армии, послужила для него главной приманкой, когда он принимал решение о возвращении в МТИ в качестве профессора. “Вам не нужно было писать обоснование проекта. Вы просто шли к заведующему лабораторией и просили деньги. Так мне дали пятьдесят тысяч долларов – огромную сумму по тем временам. И я смог купить все необходимое для того, чтобы построить полутораметровый прототип”.

Самобытная атмосфера Фанерного дворца способствовала и тому, что над учеными не так, как в иных местах, довлел пресловутый принцип “Публикуйся или погибни”. Поэтому Рай имел возможность придерживаться в своей научной деятельности высоких стандартов. От него не требовали публиковать в рецензируемых журналах результаты неоконченных работ, неосуществленные идеи или данные небрежно проведенных экспериментов. Рай всегда сторонился такого способа академического карьерного роста, как избыточная публикационная активность. “Я никогда не публиковал слишком много статей, хотя впоследствии мне это аукнулось”.

Рай был предприимчив, практичен, успешен, но не честолюбив. Он проводил эксперименты из чистой любознательности, оставаясь при этом равнодушным к своей карьере. “Я и думать не думал о том, что мой испытательный срок истекает. Для этой мысли попросту не было места у меня в голове. Я ощущал себя профессором, которого только что взяли на работу, и намеревался заниматься самыми интересными исследованиями, какие только можно вообразить. И к черту все остальное!” Подобная беззаботность действительно позволяла ему рисковать, занимаясь исследованиями. Но она же лишила его удобства нахождения в мейнстриме научных изысканий. Астрофизические источники гравитационных волн были плохо изучены. Эксперимент Рая представлялся многим его коллегам сложной манипуляцией с непредсказуемым результатом (представьте, что вы собираетесь довести до кипения на медленном огне жидкость с неизвестной температурой кипения) – или вообще мог закончиться ничем. Да и в случае удачного его завершения было не слишком ясно, зачем он нужен.

– До меня стали доходить слухи, что коллеги волнуются из-за неопределенности моего будущего. Они поняли, что начатый мною проект слишком уж долгосрочный. По их мнению, мне следовало заняться тем, что сулит скорые результаты. Но, видите ли, я не из тех, кто нуждается в советах. Я работаю над задачей, которую мне важно решить, и плевать, сколько времени это займет.

Во главе отдела астрофизики стоял Берни Берк, и он заделался моим наставником. Я этого вовсе не хотел, однако же он самолично возложил на себя такую обязанность. И принялся курировать мою работу. Это было вполне в духе Берни. Он даже пытался давать мне советы: “Послушай, тебе никогда не видать постоянной должности. – я, кстати, понятия не имел, что это такое. – если ты не бросишь того, чем сейчас занимаешься. Откровенно говоря, это же бессмыслица, то, что ты делаешь. И ты до сих пор ничего не опубликовал.” И все в таком роде. “Ты должен чего-то добиться и сразу написать статью.”

Рай не мог допустить, чтобы его студенты слишком долго занимались интерферометром. Предстояло разработать множество новых технологий, а следовательно, никто бы из них не успел защититься вовремя. Проект обещал быть долгосрочным, причем Рай не мог даже рассчитать, насколько именно будет превышен временной лимит, отпущенный аспиранту для защиты диссертации. Кроме того, он не исключал, что коллеги начнут высмеивать саму идею его эксперимента. В законченном виде задуманный им инструмент мог появиться только в отдаленном будущем. Пока же ему нечего было возразить на неоднократно высказанные замечания о том, что астрофизических явлений, могущих в силу своей мощности заставить громко звучать пространство и время, возможно, попросту не существует.