Читать книгу Спасти Посланника - Жанна Сергеевна Красичкова - Страница 4

Узнав все, что мне нужно, я поехала к маме в квартиру. Сама мама была еще на работе, поэтому я открыла своим ключом и начала обыск. Решив, что пролить свет на мое детство смогут фотографии того времени, я достала фотоальбомы, коробки из-под конфет и шкатулки с фотографиями. Эти фотографии я видела уже много раз, но теперь, я вглядывалась в каждую деталь, анализировала каждую мелочь. Интересно, что я ищу? Фотографии были в основном цветные и вполне сносного качества. Было фото, где я запечатлена совсем маленькой, мы всей семьей сидим, видимо в каком-то фотосалоне. Все счастливые такие, только я чем-то недовольная. Другое фото из нашего Таганрогского парка, там мы уже остались втроем: мама, Валерка и я. Смеемся во все зубы, видимо фотограф сказал что-то вроде «Скажите чи-и-из». А более поздние фотографии в основном с «Полароида» – это такой фотоаппарат, который выдавал фотографию сразу же после нажатия на кнопку, сам там внутри проявлял и ее и выпускал мгновенное фото. Эти времена, после моего возвращения от бабушки, я уже отчетливо помню, а все, что было до – смутно.

Например, я совсем не помню ни бабушку, ни дедушку в лицо, хотя прожила у них с пяти до семи лет. Помню, что это была деревня под Москвой. У бабушки с дедушкой было много куриц, петухов и индюков. Я боялась индюков, потому, что они растопыривали свои перья, трясли красными бородками и с криками бежали на меня. Бабушка их гоняла. Был там один индюк, так вот, он так злился, что аж бледнел и задыхался своим криком. А еще, у бабушки был большой огород. Точнее это был скорее сад, но его называли огородом. Там паслись куры, земля всегда была липкая и влажная. А еще в этом саду росли фруктовые деревья, их было полно, прямо так и росли: одно на другом. Видимо половина из них была падалицей, размножившейся от косточек. Но для меня, маленького ребенка, на вкусе это не отражалось. Скорее наоборот – дички были в плюсе, ведь они были низенькими, и я могла сорвать ягоды без помощи взрослых.

Жилось мне там очень хорошо. Дедушка был преподавателем психологии в Московском университете. Зачастую он уезжал рано утром в понедельник и возвращался поздним вечером в субботу. Остальное время мы с бабушкой жили вдвоем, но зато в воскресенье он был только наш. В это время он не смотрел телевизор, не читал книги или газеты, а только играл со мной, либо мы готовили что-нибудь вкусненькое все втроем. Летом каждое воскресенье, рано утром мы с дедушкой ходили на рыбалку. Сидели с маленькими бамбуковыми удочками с примитивными поплавками из гусиных перьев и пенопласта. Никаких катушек, колокольчиков или блесен. Просто: бамбуковая палка, леска, поплавок, грузило и крючки. Именно крючки, их было по два или три на удочке, раньше этого не запрещали. Удивительно, но рыба в изобилии ловилась даже на пожмаханный мякиш хлеба. Удивительно потому, что когда мы уже взрослыми ходили с Валеркой на рыбалку, с крутыми спиннингами и наживляли на крючки жирных червей, улов был невелик. И вот мы с дедушкой наловим рыбы, в небольшое пластмассовое ведерко, и приходим домой, а бабушка уже пирожков напекла. Она пекла пирожки с картошкой и с яйцом, рисом и луком. Это были самые вкусные пирожки в моей жизни. Может мне просто так казалось, потому что с рыбалки мы приходили голодные как волки. Но тот факт, что таких вкусных пирожков в жизни не ела, имеет место быть.

Дед не разрешал ей давать нам перекусы в дорожку, потому что считал, что: во-первых: мы не должны отвлекаться на еду, а во-вторых: проголодаемся, а значит, не засидимся допоздна. И это правильно, вряд ли я соглашалась бы уходить с рыбалки так рано, если бы не зверский голод, съедавший меня изнутри. А ведь дедушке нужно было на следующий день засветло вставать и ехать на работу. Он уезжал, и мы опять оставались вдвоем с бабушкой. Она была уже пенсионеркой и не работала. Наверное, потому, бабушка занималась мной все свое время и даже не отдавала меня в садик. В этой семье я была единственным и любимым ребенком. Прошло два года и меня «вернули».

Сколько я пролила слез – не измерить ведрами, скорее озерами или морями. Но есть такое гадкое слово «надо», которое постоянно ломает мою жизнь. У меня этих «надо» на десять человек хватит: «Надо уехать от любимых мамы и брата к бабушке, которую я не помнила…», потом «Надо уехать от любимых бабушки и дедушке к маме, которую я почти забыла…», теперь «Мне надо контролировать количество выпитого алкоголя, чтоб в беспамятстве никого не убить…», еще «Надо родить ребенка, пока не вышла на пенсию…», а так же «Надо слушаться маму…», «Надо радоваться за Оленьку…», а мне НАДОело.

Мама обещала, что мы будем каждые каникулы, то есть минимум два раза в год: на новый год и летом, гостить у бабушки и дедушки, причем летом меня вообще будут оставлять на все три месяца там. Не то чтобы я на это согласилась – просто у меня не было выбора. У мамы мне было тяжело. Я сразу ощутила свою роль второй скрипки в этой семье. Здесь я уже не была единственным ребенком, впрочем, как и не была любимым. В этой идиллии мама – Валера, я была лишним звеном, и мама мне всячески на это указывала. Брат, напротив, был рад моему возвращению. Наверное, мама его уже затиранила своей гиперопекой, и он желал переключить ее внимание на меня. Мама постоянно кричала на меня, удивлялась, в кого я такая бестолочь. Спрашивала, в каком лесу, и какие звери меня воспитывали, по-видимому, намекая, что бабушка и дедушка не справились с моей дрессировкой. Это был ад. Но Валерка меня очень поддерживал, даже заступался за меня перед мамой, брал вину за некоторые мои грехи на себя. Если бы не он, я бы никогда не смогла смириться с такой униженной жизнью. Тем более я видела другое обращение, знала каково это, когда тебя любят и уважают.

Но время шло, человек привыкает ко всему, и я привыкла. К тому же приближался Новый год, а значит, и моя встреча с самыми дорогими мне людьми. И вот когда я уже смирилась со своей новой жизнью, меня ждал новый удар – пришла телеграмма о том, что бабушка и дедушка угорели ночью в своем доме. Позже мы узнали, как именно это произошло. Было холодно, они растопили печь, преждевременно закрыли заслонку, к тому же дымоход был забит, тяги не было, угар распространился по всему дому и бабушка с дедушкой отравились угарным газом. Они умерли во сне.

Как я кричала. Винила маму в том, что она меня забрала. Не ела несколько дней. К слову сказать, на похороны мы не поехали, потому что маму не отпустили с работы, это она так сказала. Я же думаю, что она просто не захотела ехать, это же были папины родители. К своим она нас возила и на бабушкины, и на дедушкины похороны. Кстати умерли они оба три года назад с разницей в 9 месяцев. Дед от астмы, бабушка от инсульта, можно сказать естественные смерти в естественном возрасте. За ними я не плакала, да и Валера тоже. Мы не были особо близки. И, как назло, – их фотографий целая куча, а моих любимых бабушки и дедушки – ни одной.

Мое внимание привлекли еще несколько семейных снимков. На всех я с серьезным выражением лица, такая смешная, на мальчика похожа. Такой нахохленный бандит. Тем более в мужских комбинезонах, которые мне доставались от брата. Везде с фотографий на меня смотрел шкодливый вечно недовольный мальчишка. Отдельно в коробке из-под конфет, я нашла снимки моего подмосковного детства. Как жаль, что на всех фотографиях я была одна! Наверное, бабушка и дедушка не собирались умирать, и не стремились оставить мне фото на память. Бабушка всегда говорила: «Ой, Викуля, ну какая фотография. Я на себя в зеркало не могу смотреть, а ты хочешь, чтоб я позировала. Это тебя надо фотографировать – красавицу нашу. А я такая уже старая стала, даже не заметила, как появились эти проклятые морщины. Думаешь, я ощущаю, что прожила такую долгую жизнь? Да нет, конечно. В душе мне двадцать, ну, может быть, тридцать лет, но не больше. Когда я вышла на пенсию? В какой момент стала старой и не красивой?». Бабушка повторяла эти слова так часто, что, в конце концов, они стали тем немногим, что я запомнила из своего детства. И так у бабушки было всегда: то не накрасилась, та не нарядилась, то прическа не в порядке, а дед вообще редко бывал дома.… Так я и осталась без памятных фото.

В этой милой сердцу коробочке хранились мои лучшие воспоминания. Вот я на рыбалке достаю рыбу, глаза сужены двумя мясистыми щеками, которые от смеха стали еще больше, беззубый рот кричит от счастья. А на этой фотографии я возле живой елки, которую дед срубил тайно ночью в лесу. Он рассказывал мне, как дождался, когда все уснули, взял из сарая топор и пошел в лес искать для меня самую красивую елку. В лесу не него хотели напасть волки. Они стали выть и направились в его сторону. Затем, самый крупный, которого дедушка принял за альфа-самца, выставил вперед щенков и подталкивал их расправиться с дедушкой. Но тот не был дурен, он выхватил ружье и пальнул в волчью стаю. Щенки заскулили и бросились наутек, а вожак остался стоять, как вкопанный. Дедушка сделал еще один предупредительный выстрел вверх, а сам попятился назад. Волки вскоре отступили. Тогда он увидел перед собой королеву елок. Он срубил ее и привез специально для меня. Я была в восторге от такого героизма дедушки.

Но с высоты своего возраста я думаю: с какой стати профессору университета ставить под угрозу свою репутацию и даже жизнь, чтобы украсть елку? Тем более денег у него было предостаточно. Может быть, он просто вносил авантюру в мою скучную деревенскую жизнь и сочинял такие истории с опасностями и приключениями? Точно. Скорее всего, это легенда. Между прочим, в последний Новый год в Подмосковье мне подарили кассу для игры в магазин. Я об этом совсем забыла, но на фотографии все есть: крепко прижимаю подарок к груди, довольная, счастливая…. Как бы я сейчас хотела рассказать бабушке и дедушке, что их подарок попал в самое яблочко, ведь теперь я – продавец. Это был последний мой радостный и безмятежный Новый год.

Больше я не люблю этот праздник, ведь под Новый год умерли мои бабушка и дедушка. Ностальгия захлестнула меня. Я пошла на кухню и навела себе кофе. Затем я строго сказала себе вслух: «Так, Вика, соберись! Ты пришла по делу! Это важно! Ищи нестыковки в фотографиях!» Я давно знаю что побуждение, сказанное самому себе вслух, работает лучше, чем мысленные агитации, и это действительно сработало. Я собралась с духом. Встала перед диваном, на котором были разложены фотографии, и начала в них всматриваться. Я уже проделывала подобное на приеме у психотерапевта, когда искала общее в своих снах, так что это мне было не впервой. Сложно сориентироваться, когда не знаешь, что ищешь.

И тут, как обухом по голове: на фотографиях до бабушки – я везде хмурая, мрачная, угрюмая, а у бабушки с дедушкой и после – веселая. Что это может означать? А то, что не все было так гладко в нашей семье, как мне это преподносят. Я выбрала все, до единой, свои ранние фотографии, и стала в них вглядываться. Нужно быть слепым, чтоб не увидеть, что ребенок на них несчастлив. На одних фото – тяжелый из-под бровей взгляд. На других – я откровенно заплаканная. Есть даже такие, где я просто злая, но ни на одной фотографии до пяти лет я не предстаю в нормальном спокойном состоянии, не говоря уже о том, что нигде не улыбаюсь. Как можно было много раз рассматривать эти фотографии из года в год, и ни разу не заметить таких очевидных фактов? Для меня это так и останется загадкой. Для большей достоверности я выложила на диване слева фотографии до, а справа фотографии после бабушки с дедушкой. Я еще раз внимательно сравнила левую и правую выборку. Фотографий было очень много во все периоды моего детства, и на всех одно и то же: слева – несчастный ребенок, справа – счастливый ребенок. Это дает мне право со всей очевидностью утверждать, что в семье все было плохо еще до смерти папы. Причем плохо у меня, брат-то на фото улыбается.

До невозможности гордясь своим открытием, я уже готовила для мамы обличительную речь, и начиналась она так: «Я разложила свои фотографии по периодам, и что мы видим: с нуля до пяти лет…» В эту минуту меня поразил гром: никаких «до пяти лет» и в помине нет! Все фото «до» заканчиваются моим трехлетним возрастом, а фото «после» начинаются с пяти лет. Куда делись еще два года моей жизни? Я стала судорожно переворачивать фотографии, так как у мамы была привычка всегда подписывать даты на обороте. Все верно. Ровно два года нигде не упоминаются! Нельзя не упомянуть, что два моих фотоснимка того периода все же нашлись, равно как и две фотографии Валерки – спасибо садику, но где же семейные фотографии? Или хотя бы где фото родителей за этот период времени?

В голове беспорядочным потоком рождались причины, вследствие которых данный фрагмент жизни замалчивается. От развода родителей, до насилия в семье. Может, папа избивал маму, она была постоянно в синяках, и ей было не до фотосессий? Тогда, возможно, в один из таких дней его и сразил инфаркт от чрезмерных переживаний. Или же он ушел в другую семью, а после его смерти мама решила не афишировать детям их расставание? А, может быть, это мама нашла другого мужчину? Я чувствовала, что что-то упускаю. Я представляла ситуацию за ситуацией, и кое-что начало вырисовываться. Ни один из предложенных мною вариантов не объясняет отсутствие фотографий детей. Даже если родители с битыми лицами, или с другими партнерами, почему нельзя сфотографировать одних детей, тем более что у нас с братом таких парных фото полно и до и после. Взвесив все аргументы, я пришла к выводу, что вероятность того, что за те два года мы все же сфотографировались, стремится к бесконечности. Фотографии есть. Теперь их надо просто найти.

Выпив для пущей концентрации еще одну кружку крепкого кофе, я приступила к обыску. Как я и предполагала – в нижних шкафчиках стенки делать было нечего. Я перебиралась все выше и выше. У экономиста искать бумаги это все равно, что искать сахар в чае – все растворилось. Я перебирала стопки этих бумаг, и не исключала возможности, что уже проглядела, не заметила то, что важно. Нужно было торопиться. Моя решительность рассказать маме о своем расследовании растаяла без следа. Я боялась, что если мама догадается, что я веду раскопки прошлого, просто уничтожит «улики». Сожжет сокровенные фотографии и дело с концом. Вывести маму на чистую воду я уже не надеялась. В самом дальнем углу самого дальнего шкафчика, что-то зашелестело нехарактерно для писчей бумаги. Классика жанра – самый дальний угол. И почему я не полезла сразу туда? Но радоваться пока было рано, нужно было посмотреть, что я нашла. Когда я извлекла из шкафа то, что мне попалось, тело мое онемело. Я слезла со стула и села на диван.

Это был черный бумажный конверт, в каких раньше хранили фотографии. Почему-то у меня тряслись руки, и хотелось плакать. Это был не просто черный конверт – это был мой черный ящик, бортовой самописец, записавший момент крушения моей психики. То, что этот конверт прольет свет на все мои несчастья, не подвергалось сомнению. Теперь «черный ящик» надо было вскрыть.

Я глубоко вдохнула, сосчитала до десяти, выдохнула и посмотрела на конверт. От него веяло старостью, такой затхлой старой бумагой. Похожий запах присутствовал в доме у моей бабушки, ведь там имелась целая библиотека, и многие книги были уже ветхими. Я вскрыла конверт, точнее просто открыла, он же не был запечатан. Спустя мгновение, у меня в руках находилась пачка фотографий. На верхнем снимке меня ждала приятная неожиданность: вся семья вместе. С фотографии смотрели улыбающаяся мама, папа, Валерка и суровая я. Слава Богу, все в порядке. Этот момент ожидания чуть не угробил меня. Минуту назад, сердце стучало в горле, темнело в глазах, тошнило, накатывалась настоящая паническая атака. И вот все позади. Здесь нормальные семейные фотографии. Никаких скелетов в шкафу, ни каких разводов, я испытала облегчение сравнимое с тем, когда человеку ставят смертельный диагноз, а потом оказывается, что это ошибка. Сердце мое вернулось из горла в область груди, давление упало, ко мне возвращалась четкость зрения, пульс снижался.

Минуточку, а почему у моей стройной мамы такой нестройный живот? Двух мнений быть не могло – она глубоко беременна. А я всегда считала, что мамина потеряла третьего ребенка на маленьком сроке. А тут такой мамон. Это шокирует. Убираю верхнюю фотографию и о, ужас! У моей счастливой мамы на руках младенец! Девочка в розовом конверте! И это не я. Значит, ребенок все-таки родился. Но зачем это скрывать? Все остальные фотографии демонстрировали то же самое: счастливое семейство с тремя детьми, один из которых проглотил лимон. Моя сестра на последних фотографиях уже была довольно большой – года полтора. Где же ты, сестренка? Почему я тебя не помню? И почему, черт возьми, тебя от нас скрывают? Такого стерпеть я не могла. Я срочно позвонила Валерке:

– Валера, срочно приезжай! Дело безотлагательное!

– Вик, давай по телефону, я только с работы, – начал было вялиться брат.

Не давая ему никаких шансов отделаться от меня, я убедительным голосом прошипела:

–Это срочно!

Даже через телефон почувствовалось, как его передернуло на том конце провода от моего шипения. Валера не стал спорить и, вздыхая от недовольства, ответил:

– Сейчас 20 минут передохну и приеду. Я итак за день напахался, думаешь, охота мне тащиться к маме через весь город?

– Не ворчи, я тебя жду. – настойчиво проигнорировала я его недовольство, и отключила вызов.

Я уже ничего не предполагала. Эти тайны мадридского двора вымотали мне все силы, и я просто развалилась на диване. Время шло – я лежала, а потом мама вставила ключ в замочную скважину. Мгновение, и мама в зале, а там я и конфиденциальные фотографии.

Мама даже не изменилась в лице. Уставшим голосом с укором она спросила:

– Вспомнила?

Такое спокойствие меня взбесило. Я выпучила глаза, растопырила губы и как заору:

– Вспомнила? – я задыхалась от злости, раздувая ноздри, не понимая, как можно быть такими лицемерами, продолжала рвать горло:

– Вспомнила? Мама, у меня есть сестра, которую, к слову, ты называла выкидышем? О которой ни разу не упоминалось в рамках нашей семьи. Ты бессовестная! Это просто кошмарный сон! Кто дал тебе право решать, о чем нам знать, а о чем нет? Ты что – Господь Бог? Судя по всему, меня сегодня хватит удар. Но перед этим я требую, чтоб ты мне рассказала правду! Какие карты у тебя в рукаве? Я с тебя теперь не слезу.

Мама, с нескрываемой неприязнью посмотрела на меня, и направилась на кухню, со словами:

– Я только с работы, есть хочу, пойдем, я тебе все расскажу.

Мы пошли на кухню, мама навела нам кофе и сделала несколько бутербродов с колбасой и сыром.

– Ты вообще ничего не вспомнила? – спросила она.

– Нет. – кратко ответила я и залпом выпила полкружки кофе, от которого меня уже тошнило.

– У меня действительно была дочка, звали ее Настя, но в год и три месяца она погибла. Точнее ее убили, точнее ее убила ты. – Сказала мама и посмотрела на меня с видом, как бы говорящим: «ну что, теперь довольна?»

Нет, я была недовольна. Такой глупости я еще не слышала за свои двадцать восемь лет. Но все же, я продолжила разговор:

– И каким же образом я ее убила? И главное зачем?

– Зачем, это у тебя надо спросить. А как? Да легко. Папа твой не был никаким директором завода, он был начальником милиции Перми. Стояло жаркое лето. Он пришел на обед домой, покушал, снял ремень и прилег отдохнуть. Я стирала Настины пеленки, стиральных машинок-автоматов не было, приходилось вытаскивать из машинки, полоскать, выжимать вручную. Подготовив очередную партию белья, я вышла во двор развесить его. Тебе было пять лет. Ты тихонечко пробралась к отцу, достала из кобуры, пристегнутой к снятому ремню, пистолет, сняла с предохранителя, передернула затвор и выстрелила сестре в голову. Было очень жарко, дверь и все окна дома были открыты, поэтому выстрел был оглушителен даже на улице. Услышав его, я кинулась в комнату, но ты уже пристрелила и папу. Ты была вся взъерошенная, трясла пистолетом в руках. Отец упал на моих глазах, он пытался отнять у тебя пистолет, когда ты выстрелила ему в голову. Я стала кричать, орать от ужаса и таскать тебя за волосы, а ты плакала и вопила, что это не ты. Но все итак было очевидно: я принеслась через секунду после выстрела – пистолет у тебя в руках, в доме никого, да и никто не мог бы зайти, я была во дворе перед крыльцом… – Высказав это, мама с облегчением вздохнула.

Было видно, что она давно хотела мне предъявить претензии, спросить, почему я сделала, объяснить свое предвзятое отношение ко мне. Судя по всему, ей стало легче. Но как же быть со мной? После этого злосчастного информационного потока я была прибита, как тополиный пух дождем к асфальту. Но у меня все еще оставались вопросы, которые я продолжила задавать:

– Но ведь папа умер от сердечного приступа.

Мама скривила губы и так же, с перекошенным выражением лица, искаженным голосом заявила:

– Нет, моя дорогая! Это ты его пристрелила. Но папа был начальником милиции, естественно, все замяли. Оформили несчастный случай по поводу Насти. А так как твой отец был еще какое-то время жив, и умер в больнице, во время реанимации, от остановки сердца, патологоанатом, при содействии следователя и денег, так и записал: «Остановка сердца, вследствие сердечной недостаточности». Ты постоянно твердила, что убил кто-то другой. Черный человек появился из ниоткуда и ушел в никуда. Я боялась, что у тебя психическая патология, поэтому настаивала на твоем обследовании. Оснований для этого не было, ведь все оформили так, что ты нигде не фигурировала. Папины друзья порекомендовали профессора университета психологии, который согласился поработать с тобой лично. И вместо госпитализации, ты отправилась в Подмосковье к профессору и его жене. Чтобы не провоцировать дополнительного стресса, мы придумали легенду, что это папины родители. Мы и раньше с его родней не особо контактировали, а после папиной смерти они вообще отвернулись от нас и больше никогда не выходили с нами на связь. Я тоже не интересовалась их жизнью, знаю только, что они уже мертвы.

Сказать, что я была ошарашена, это все равно, что сравнить Тихий океан с лужей. Оказывается, это я разрушила нашу счастливую семью. Понятно, что я ничего не вспомнила, видимо «дедушка» хорошо поработал с моей головой, но все равно появилась такая неприязнь к себе, ненависть, непонимание. Состояние полусна – полубреда. Я задала еще один вопрос:

– Мама, а ты не боялась меня, когда я вернулась?

Мама грустно усмехнулась:

– Как же! Не боялась! Да я тряслась от страха каждый раз, когда ты сводила свои брови и дула губы. Старалась тебя не выводить из себя, но злость, за то, что ты натворила, часто оказывалась сильнее меня. Ты в бешенстве убегала, а я подмешивала тебе в еду сильные снотворные, чтоб ты нас не поубивала, когда мы будем спать.

Недоумевая, я прошептала:

– Видимо из-за этих снотворных мне и снились кошмары…

– Да? Правда? А может из-за того, что ты убила двух ни в чем не повинных людей? – мама это сказала с таким выпадом, что я спустилась с небес на Землю.

Как я могу ее в чем-то упрекать? Осуждать человека, который воспитывал ребенка, разрушившего ее счастье? Мама осталась вдовой в двадцать девять лет, с двумя детьми на руках. Женщина, у которой было трое детей и прекрасный муж, а также неплохой достаток, осталась одна в нищете, в страхе за свою жизнь и за жизнь своего сына. Странно, почему она не отдала меня в детдом или в психбольницу? На худой конец в интернат? Этот вопрос надо озвучить:

– Мама, а почему ты не избавилась от меня легальным путем?

Мамино лицо перекосила злая ирония, и она ответила:

– Да потому, что профессор сказал, что ты в ремиссии, но если почуешь предательство, твое психическое расстройство вернется в геометрической прогрессии. В лучшем случае, ты останешься в психушке и будешь овощем до конца своих дней, в худшем – перережешь всех, кто попадется на пути, и придешь мстить нам. Так что лучше держать тебя в поле зрения, под контролем и в случае чего звонить «дедушке». Но, как ты знаешь, профессор практически сразу самоустранился в мир иной, и я осталась наедине со своими проблемами. Передумывать было поздно, ведь произошедшее нигде не было запротоколировано, твое лечение тоже являлось подпольным, короче, даже если я бы и решила от тебя избавиться, у меня бы не было ни оснований, ни доказательств. Поэтому, уж извини, справлялась, как могла. Ночью пичкала тебя снотворными, днем приобщала к Богу, водила в воскресную школу. Как-то жили. А про сестру не рассказывали, потому, что профессор посоветовал как можно круче изменить твои воспоминания о прошлом, чтоб у тебя не было зацепок, возвращавших тебя к тем событиям, чтоб не вызвать рецидив. Поэтому мы так далеко уехали от дома. Чтоб даже природа была другая, климат другой. Один раз ты услышала, как я говорю с бабушкой, ну с моей мамой, о том, что папа с дочкой на небесах вместе. Ты начала расспросы, чтоб максимально отойти от действительности, я сказала, что потеряла ребенка на маленьком сроке беременности, ты проглотила этот миф, и мы продолжили придерживаться его и дальше.

Я смотрела на маму с благодарностью. И этого человека я винила в недостатке любви ко мне? Требовала к себе ласку и уважение. Думаю, на ее месте, я бы убила такую дочь. Подсыпала бы побольше снотворного и все. Или нет, так бы пришлось сидеть в тюрьме. Значит, отдала бы в психбольницу сразу. Переехала бы в другой город подальше, и никто бы никого не нашел. А мама молодец! Только сейчас я почувствовала, что она меня любила всегда. Это не страх: когда я лежала в больнице с пневмонией, она сама больная, с температурой 40 градусов, после работы плелась ко мне, чтобы проведать и принести домашнюю еду. Как четко сейчас передо мной предстало мое прошлое, как будто все это время я была слепой и только теперь мне дали подходящий объектив, навели резкость и я прозрела. Теперь я видела вдаль, вширь, вглубь – это было потрясающе. Моя семья меня любила!!! Я была счастлива в тот момент. Абсурдно: только что я узнала, что убила двоих самых близких мне людей и именно в этот момент счастлива так, как не была счастлива никогда до этого. Мне сообщили, что я уничтожила свою семью, а у меня такое ощущение, что сегодня я ее обрела по-настоящему.

Стук в дверь. На пороге Валерка. Я кидаюсь к нему на шею и в красках рассказываю все что раскопала. Вживляя все больше и больше подробностей, я рассчитываю на ошеломленную реакцию, а Валерочка только и делает, что кивает головой. Наконец он отодвигает меня со своего пути, садится на диван, и вяло, как будто ему лень ворочать языком, с невозмутимым видом спрашивает:

– И из-за этого я, уставший, после работы, тащился через весь город?

Мои глаза полезли на лоб:

– Валера! Услышь меня! Представь на минуту, что ты живой! Я тебе говорю, что я застрелила отца и сестру, которая у нас, оказывается, была, а тебе по фигу?

Брат взял меня за руку и насильно усадил на диван. После чего заговорил более внятным голосом:

– Давай так: во-первых: мне не все равно. А во-вторых: с чего ты взяла, что я об этом не знаю? Мне было семь лет, и со мной никто не проводил посттравматическую терапию, с целью стереть негатив из памяти. Естественно, я помню сестру и все остальное. К тому же мама просила быть начеку, чтоб не допустить у тебя рецидива.

– И ты молчал? – я была удивлена, но почувствовала сильное облегчение, ведь это значит, что сегодня для Валерки во мне ничего не изменилось. Я расслабилась и с улыбкой спросила: – Так ты меня всегда утешал, потому что боялся моего неудержимого гнева?

– Да, конечно! Помечтай! Я домой!

Валерка кинул в меня подушку и ушел. Я выпила очередную кружку кофе и тоже откланялась.