Читать книгу Когда булочки ещё умели смеяться - Женя Сорокопятка, Женя Сорокапятка - Страница 7

Как мальчишку, меня тянуло говорить с отчимом. Не имею в виду рядовые каждодневные мелочи, которые соскакивают с языка, потому что ты не глухонемой. Я говорю про редкие моменты, когда между нами действительно случался диалог, пусть и чужого с чужим. У нас было несколько совместных рыбалок с его предложением первой папиросной затяжки, с уроками по привязыванию крючков, с моими вопросами про звёзды и его молчанием в ответ. Помню пару-тройку натянутых семейных вечеров с игрой в настольное лото, когда бочонки, картонки, «туды-сюды» с «кочергой», и как финал – фонтан из монеток и лотошных карточек с от-чимовым «да идите вы на хуй», если он проигрывал, и семейная идиллия тотчас разваливалась как домик из этих карточек.

Мало как-то навспоминалось… И это малое, и другое мимолётное, вместе с событиями за годы, прожитые с отчимом под одной крышей, – всё это, связанное с ним, сегодня, на расстоянии лет, сложилось в какую-то разноцветную абракадабровую картину, ахинейную абстракцию, на которую смотришь – вроде много всего намешано, а вот глазу зацепиться не за что, и через глазные яблоки ничего не ломится внутрь, и точно не аукнется потом, а только вспомнится – это же сколько времени убил я, проторчав тогда возле картины?!

Не скрою, меня тянуло общаться с отчимом, и любой мальчишка здесь меня поймёт. Хотя отчима всегда больше интересовал чёрно-белый, а потом – цветной собеседник, хоть и с двумя программами. Но иногда у отчима случались приступы монологов со мной, пьяных скрипучих монологов, прерываемых трещоточным смехом. Именно так! Когда отчим выигрывал в лото или на него нападал этот самый приступ монолога, и тогда он смеялся какой-то деревянной трелью, как будто часто-часто били в сухую колотушку, и чем чаще в неё лупили, тем смешнее становилось отчиму. Редкая трещотка, бьющая из отчима, говорила нашей семье: у него хорошее настроение.

Но я готов был общаться с отчимом не только тогда, когда он заливался трещоткой. Я тянулся к отчиму, как тянулся бы к отцу, будь у меня отец. Ведь я рос, я был мальчишкой, я хотел познавать и потому впитывал мир из всех источников. И через отчимовы монологи, в частности. Как губка впитывал. И любой пацан здесь меня поймёт, потому что в школе – уравнения и пестики-тычинки, а здесь – другое, здесь взрослый человек со статусом «папа», он – носитель информации, к нему априори доверие, а ещё – презентованная мамой уважуха и аргумент в виде двадцатилетней разницы.

Пьяно-случайно вытряхнув свои гениталии из растянутых семейных трусов, отчим изливался в мои уши, а я слушал: кривился, краснел, прятал глаза, но – слушал.

Узнал немного. Как за десять лет осилить всего четыре класса, при этом: «А знаешь, зато скока девок я за нашей школой перещупал, ахехехехех». Что динозавры никогда не существовали: «Ученые же тогда не жили, когда динозавры жили. Значит, они вам всё напиздели, а вы и верите». Откуда берутся дети: «Я почему бездетный? Потому что у меня яйца пустые! Да ты не морщься, блядь, ты слушай». Как залпом выпить бутылку водки: «Вот так стоишь, руку вот так отводишь, горло пошире надо, голову – выше…»

Часто эти монологи были очень скотскими, ну, ей Богу – очень; оно и тогда выглядело скотским, но – по причине совместного проживания в одной квартире – казалось каким-то привычно скотским, то есть не столь скотским, каким видится сейчас, на расстоянии трех десятков лет. Сейчас же глаза округляются при мысли, чему бы такой дед научил пусть неродных внуков – моих детей, если бы дожил. Но и тогда это было безусловно скотским, и именно поэтому не прижилось во мне. Скотство не увлекло меня своей грубой романтикой, и славбогу. Поэтому-то в своей взрослой жизни я впоследствии ни в чём не подражал отчиму: водку пил умеренно и без театрализации, а на малой родине отчима побывал всего раз, и то в тамошнем храме, когда крестился уже будучи молодым отцом.

Впрочем, вру! Отчиму я подражал. До сих пор рыболовные крючки привязываю с петелькой под ушком, как делал отчим…

Позже я понял: в своих скотских монологах отчим опять же самоутверждался, но теперь уже – как носитель особой, только ему известной информации. Он выдавал её убийственными порциями, как иные криминальные репортёры отдают свои кроваво-отвратные новости: нате, хавайте, это знаем только мы, и посему – уважайте нас. По расчетам отчима, слушатель-мальчишка должен был охеревать от услышанного, а потом обожать и обожествлять его как посвящённого. Это очень походило на сценарий становления и закрепления дворового лидера времен «совка»: носитель запретной информации про секс, курево, выпивку и прочее подобное мусолит, активно-бравадно, эти запретные темы (и всё непременно якобы с его участием), а непродвинутые «ботаны» из двора принимают на веру его ухарские россказни про его подвиги, и вскоре в гипнотическом ступоре уступают этому прыщавому «богу» его «богово».

Самоутверждаясь среди нас, отчим в своих приёмах был не оригинален. Впрочем, и нечего бы ждать оригинальности от человека с дремучей окраины. Да и не разумное-доброе-вечное он сеял, прерывая своё учение трещоточным смехом, – блядь, мне до сих пор противен этот смех, я и сейчас слышу в своей голове эти деревянные трели…