Читать книгу Красное небо - Жесуй Бесдеполь - Страница 4

– Да что с тобой сегодня? – подталкивает Виолетта в плечо. – И что с волосами? Ты зачем их отстригла?

Оливия всем видом показывает, что обсуждать это не собирается, отворачивается и даже не отвечает.

А выглядит она действительно странно. Она и обычно не бывает дружелюбной, привыкнув хмурым видом отгонять ухажеров, но сегодня комсомолка совсем не в настроении, и за весь день, кажется, не проронила ни слова.

– Ты не заболела? – спрашивает подруга, изменив тон.

Жалостливо сложив домиком бровки, вторая красавица школы гладит по плечу свою дорогую подругу, но Оливия никак не реагирует.

– Слушай… – заговаривает она вдруг.

Девушка говорит странным, нерешительным голосом, будто на каждом слове раздумывает о том, стоит ли договаривать мысль, но, тем не менее, не останавливается и больших пауз не делает.

– Ты… вечером… сегодня… поедешь со мной? – выдавливает она из себя, как из тюбика. – Там… в общем… там есть на реке… вроде обрыва… за городом! На электричке, а дальше…

– Сегодня? – Подруга делает виноватое лицо, и комсомолка уже обо всем догадывается, а потому мгновенно остывает и вновь нахмуривается, не дожидаясь, когда Виолетта закончит. А та продолжает: – Ох, я никак не могу! Я уже обещала.

Оливия на миг теряет хмурость.

– Что обещала?

Подруга начинает странно улыбаться, подсаживается ближе, медленно берет под руку, обвивает и подтягивает к себе, а затем начинает рассказывать полушепотом с той же хитрой, довольной улыбкой на лице.

– Я тут с иностранцем познакомилась, – сообщает Виолетта. – Он из Испании, представляешь? – Поделившись радостью, она начинает сиять, но голос не повышает, а даже наоборот, окончательно переходит на шепот, не желая, чтобы ее услышали даже случайно. – Я хотела отказать, но…

Подруга начинает трясти Оливию за руку, едва сдерживая радость, и девушка просто отмахивается.

– Ну и как хочешь…

Виолетта резко остывает, когда девушка поднимается и собирается уйти, не собираясь, похоже, разделить с подругой ее радость.

– Да что с тобой сегодня? – недоумевает Ви. – Ты что, правда обиделась? Ты что, серьезно?

Ей тоже не нравится, что в такой миг подруга не хочет ее поддержать, так что девушка, разумеется, не собирается извиняться перед Оливией.

– Ну и пожалуйста, – тихо договаривает Виолетта, надувает щечки, сидит еще миг, а затем встает и тоже уходит.

Дома никого не оказывается. К слову, во дворе опять не обнаруживается хулиганов, как и утром, но на этот раз девушка о них даже и не вспоминает. Да и не такое время, чтобы беспокоиться о посторонних.

Оливия вообще странная с утра, и странная иначе, чем обычно, злая и сердитая, безразличная и еще более холодная, чем обычно.

Хотя, подруга еще с утра решила, что девушка притворяется, так как сегодня Оливия умудрилась достать, наконец, приставучую Настасью Федоровну. Та, как и обычно, постоянно бросала взгляд в сторону девушки, желая поймать ее за каким-нибудь проступком, а затем, увидев, что комсомолка уставилась в окно, тут же подошла, чтобы выругать.

В тетради девушки на самом деле оказалось меньше записей, чем должно было быть. Обычно, здесь бы разразился небольшой скандал. Вернее, Настасья Федоровна, как обычно, ругала бы девушку до тех пор, пока та не начнет возмущаться, а это и был бы повод сделать запись в дневнике.

Такое случалось не часто, но иногда Оливия могла не сдержаться, выслушивая несправедливые обвинения и сказать что-нибудь, ровно так, как и случилось день назад. И хотя в каждом школьном классе, где преподавала Настасья Федоровна, были такие ученики, девушка этого знать не могла, и потому особое внимание учительницы лишь подтверждает мысль девушки о том, что никому в этом бессердечном городе, а может, и в целом мире никому она не нужна.

Правда, теперь это все не имеет значения. Еще утром, по пути в школу, Оливия все решает – она собирается покончить со всеми проблемами одним махом, а потому теперь уже нет никакого смысла обращать внимание на такие мелочи, как вздорный нрав придирчивой учительницы.

И никто не может этого заметить, потому, что мир в глазах девушки выглядит совершенно иначе, чем представляется всем остальным, только это тоже не имеет большого значения. Самое важное то, что решение было принято, и события внезапно стали развиваться самым неожиданным образом.

– А ну-ка покажи тетрадь! – предвкушая оправданный скандал, велела с утра Настасья Федоровна, подойдя к парте Оливии.

– Пожалуйста, – лениво промычала девушка в ответ.

Она протянула тетрадь, а сердитая учительница собралась уже вырвать ее из рук презренной воспитанницы, как вдруг, девушка разжала пальцы и тетрадь свалилась на пол.

– Ах! – зазвучал скрипучий фальцет Настасьи Федоровны. – Да что ты себе позволяешь?!

Девушка лишь повернулась лениво и взглянула на упавшую тетрадь.

– Ой, – медленно и томно проговорила она.

Снова зазвучал хриплый фальцет, и преподавательница этики и психологии семейной жизни стала наглядно демонстрировать яркий пример беспочвенного, но пылкого скандала.

– Да хватит орать, – с каменным лицом заявила Оливия спустя всего секунд двадцать. – Голос у вас отвратительный.

Спустя еще один фальцет и две минуты, девушка оказалась в кабинете директора. Там, безразличная ко всему, она спокойно отвечала на вопросы.

– Нет, Клим Саныч, я тетрадь уронила, – объясняла она, – а Настасья Федоровна закричала. Неумехой, кажется, назвала. Я не слушала.

После, директор обратился с вопросом к учительнице, но женщина не распознала его голоса за собственными, величественными и гордыми заявлениями. А вот Оливия услышала вопрос.

– Это уже ни в какие ворота! – завопила Настасья Федоровна. – Я это не собираюсь терпеть!

И она направилась в сторону двери, но путь совершенно внезапно преградила ученица. Ее холодный, спокойный, уверенный взгляд заставил женщину остолбенеть, но она почти собралась закричать вновь, когда девушка заговорила.

– Настасья Федоровна, вы что, пытаетесь выставить Клим Саныча дураком?

– Ах!

На этот раз фальцет не сработал и не мог сработать. В сущности, Оливия уже почувствовала, как безразличие придает силы, а потому спокойно решилась на то, чего бы прежде ни за что не стала делать.

– Клим Саныч вас спрашивает, с чего все началось, – повторяет девушка вопрос директора. – А вы просто уходите? Хотите показать, что директор для вас – это пустое место?

И вдруг, Настасья Федоровна так нелепо замотала головой, не понимая, оправдываться ли ей перед директором, или же ругаться на Оливию, что даже Клим Саныч, улучив миг, улыбнулся, но затем приложил к губам кулак и сделал вид, будто пытается откашляться.

Впрочем, тогда женщина уже собралась с духом, намереваясь вывалить все свое недовольство на ученицу, так по-хамски говорящую с взрослыми, но девушка ее вновь опередила.

– Расскажите, Настасья Федоровна, с чего все началось? – проговорила Оливия спокойным, монотонным голосом.

Надо отдать учительнице должное за настойчивость. Она попыталась снова разыграть оскорбление и выбраться, оттолкнув девушку в сторону, но Оливия продолжила держаться за ручку двери, не выпуская Настасью Федоровну из коридора.

– Все, хватит, – раздался строгий голос директора.

Девушка, а с ней и учительница, обе повернулись. Голос Клим Саныча объяснил интонацией, что говорит он серьезно и шутить с ним не стоит.

– Садитесь… и вы тоже, Настасья Федоровна.

Строгий тон директора не позволил даже высказывать недовольство. Учительница со своей ученицей обе опустились на стулья напротив директорского стола. Оливия сделала это с непринужденным видом, будто бы зная, что в этом соревновании победа непременно останется за ней. И именно это обстоятельство больше всего раздразнило женщину, которая даже покривилась, заметив на лице девушки это спокойное, даже безразличное выражение.

А впрочем, уже спустя несколько минут Настасья Федоровна вертелась на стуле, как на раскаленной сковороде. Оливия не стеснялась перебивать объяснения учительницы, которые та намеренно запутывала, рассчитывая, что одиннадцатиклассница не поймет суть ее речей, но девушка легко раскрыла их тайный смысл и в нужный момент не побоялась даже перебить.

– Я всего лишь уронила тетрадь, а не бросила, – поясняла она. – То, как вы это увидели, это плохое основание для того, чтобы начинать кричать. У меня уши до сих пор болят от вашего визга.

– Ах! Нет! Ну вы видите, Клим Саныч?! Видите?! – завопила Настасья Федоровна, ожидая встретить в лице директора поддержку.

– Вы слышите, Клим Саныч? – тут же указала девушка в сторону учительницы. – У меня правда уши болят. Она минут пять кричала, прежде чем мы к вам пошли. А я просто уронила тетрадь.

Тогда Настасья Федоровна начала скандалить, призывая директора принять меры и вызвать в школу родителей, собрать комитеты, провести воспитательную работу, сообщить, наконец, куда следует. И Оливия молча дослушала, а затем посмотрела на тяжелое лицо директора и заговорила негромко, дождавшись, когда женщина перестанет кричать.

– Клим Саныч, а учителям вообще можно так с детьми обращаться? – спросила она.

Кровь в теле Настасьи Федоровны тут же вскипела, отчего лицо налилось краской, но когда из ушей уже должен был повалить пар, женщина открыла рот, и вместо пара родила поток сдержанной, манерной брани.

– Настасья Федоровна! Прекратите! – не выдержал уже сам Клим Саныч.

И Оливия, рискнув снова, предложила сейчас же позвонить ее родителям и объяснить, непременно сдобрив беседу оборотами, которые только что использовала Настасья Федоровна, что дочь их никуда не годится, потому как роняет из рук тетрадь, чего ни один порядочный человек делать не смеет.

Спустя несколько минут Клим Саныч выгнал девушку из кабинета и остался с учительницей наедине. Впрочем, ничто уже не могло расстроить. Для Оливии уже не было никакой разницы, что будет дальше. Пусть хоть и вправду звонят родителям на работу. А о том, где работала мать девушки, знали все учителя, да и некоторые ученики, хотя комсомолка никогда не хвасталась, потому, конечно, звонить бы не стали.

Еще через несколько минут из кабинета вышла и Настасья Федоровна. И если бы только Оливия видела это покрасневшее от стыда лицо… хотя, какая разница? Она не видела. Для нее это уже не имело смысла, и девушка просто ушла на следующий урок, а после ушла домой, совершенно не интересуясь тем, чем закончилось это посещение директорского кабинета.

Отказ подруги в трудную минуту поддержать становится всего лишь еще одной каплей в бескрайнем море обиды, копившимся уже, кажется, целую вечность. И никто бы не мог его заметить, ведь рядом никого и никогда не было. Виолетта, единственная подруга, была на самом деле лишь отчаянной попыткой вырваться из заложников неприязни, перестать смотреть на людей с презрением и недовольством, видя, как еще больше презрения и недовольства отражается в их взглядах, пробуждая в душе этот яростный пожар обид.

Вернувшись домой, Оливия молча обедает, затем неторопливо, внимательно оглядывает родительские книжные полки, ища что-нибудь, что могло бы ее затянуть, увлечь, вырвать из оков этого скупого на краски мира, но там ничего. Вокруг нигде ничего нет. Этот катушечный магнитофон, красного цвета телефонный аппарат с круглым, прокручиваемым циферблатом, столы, стулья, диван, кровати – вещи есть, но они ничего не значат, и за ними и в них самих будто бы ничего нет, кроме одной лишь надоевшей оболочки.

И впервые в жизни теперь увлекает зеркало. Проходя мимо, девушка останавливается напротив отражения почти нехотя. Просто взглядывает, но трудно оказывается собой не полюбоваться, во всяком случае, именно сейчас.

Жаль такую красоту. И Оливии не нужно быть законченной эгоисткой, чтобы распознать свое очарование. Не зря Виолетта так легко с ней сдружилась. Обе девушки не похожи на сверстниц. Больше того, они словно принадлежат какому-то иному миру, настолько много в обеих красоты и очарования, хотя девушки еще только приготовились окончить школу. И даже так, по сравнению с Оливией ее подруга – самая обычная, ничем не примечательная школьница.

Зависть между подругами никогда не вклинивалась, а теперь ее и не потребовалось, чтобы распрощаться. Конечно, Виолетта и не догадывается о том, что случилось какое-то прощание, и собирается поговорить чуть позже, через день или два, когда подруга успокоится. Она ведь не может знать, что через день или два уже не будет случая поговорить.

Застыв перед зеркалом, Оливия начинает вести себя необычно. Сейчас ее никто не видит и не может этого заметить, а сама девушка тем более не задумывается о своем поведении. Она просто начинает поднимать вверх юбку, заметив, что даже и ей самой эта незначительная перемена кажется по особенному симпатичной. Подол юбки поднимается все выше, немного задерживается на середине бедра, а затем опять ползет вверх, но скоро девушка его бросает, не удовлетворившись слишком откровенным видом собственных ног. И все же, затем она вновь поднимает юбку до середины бедра и целых несколько минут с удивлением осматривает собственные ноги, будто бы сегодня увидела их впервые.

А затем настает пора. Не переодеваясь, с красным пионерским галстуком, в синей юбке и белой, кристально чистой блузке, засучив рукава, Оливия выходит из дома. Достав из подвала велосипед, она возвращается домой, оставляет ключи, взяв только свой, запирает дверь и уходит.

Двор кажется особенным сегодня. Даже запахи ярче, сильнее. Больше сюда не придется вернуться, и от этого хочется надышаться, втянуть носом все ароматы и навсегда запереть их в груди, чтобы непременно помнить целую вечность. Уже скоро она затянет мраком беспамятства в пучину безвременья.

Эта часть пути оказывается самой долгой. Всего-то нужно пройти до арки от подъезда, но даже бабушки куда-то подевались и вокруг совсем никого. В дальней части двора собралась толпа и, похоже, соседи все сбежались на шум, а потому никто не сверлит девушку взглядом. Хочется подольше идти, чуть больше времени провести здесь, но вот путь окончен.

Печальным взглядом окидывает комсомолка родной двор, а затем садится на велосипед и уезжает на станцию. Там она забирается в электричку и целый час стоит в тамбуре, сквозь туман прозрачных мыслей разглядывая плывущий за окном пейзаж. А после, благодаря помощи незнакомца спустив велосипед, Оливия верхом на железном коне отправляется дальше.

По дороге навстречу редко проезжают машины. Большую часть времени можно спокойно ехать по белой полоске, увлекая себя попытками держаться этой тонкой линии, но иногда все же приходится съезжать на обочину. А затем несколько машин проезжают мимо одна за другой, и девушка вдруг бросает эту детскую игру, встречая пристальным взглядом несущихся мимо, запертых в железных кабинках водителей.

Первый даже не стесняется, рассматривая тело оседлавшей велосипед школьницы. Второй, на москвиче не таком опрятном, взглядывает на девушку, но почти сразу отворачивается. А третий что-то ищет на сидении, а потому Оливию, кажется, даже не видит, поскольку стреляет глазами на дорогу, а потом тут же оборачивается назад к пассажирскому сиденью.

Взгляд девушки изменяется. Красный галстук развевается на ветру, постоянно отпрыгивая куда-то на плечо, но не в силах вырваться на свободу. А глаза комсомолки, щурясь, смотрят вперед, и когда там, на видном конце дороги появляется большой автомобиль, то комсомолка начинает вдруг дышать чаще и крутить педали быстрее, перестав моргать.

Ветер начинает хлестать в лицо, а косынка, повязанная на шее, развевается еще сильнее, еще упорнее старается выскользнуть, развязавшись. Наконец, машина с гулом несется вперед и Оливия резко дергает руль, бросив своего железного коня на дорогу. И в тоже мгновение с ее шеи, развязавшись, слетает галстук, бросившись танцевать с потоками ветра.

Водитель, молодой юноша в кепке, лет двадцати на вид, сразу выворачивает руль, стараясь уйти от столкновения. Девушка и сама, перепугавшись, не справляется с волнением и тут же поворачивает обратно, с трудом сумев обуздать двухколесного спутника и уйти от столкновения.

Перед колесами даже такого небольшого грузовичка страх пролезает холодной рукой аж под ребра и сдавливает сердце так, что сопротивляться не хватает сил. Руки, ноги – все тело само делает ровно то, что необходимо для спасения. И вот уже, миг спустя, Оливия, прокатившись кубарем, поднимается в овраге и испуганно осматривается, не найдя на себе даже перелома.

– Ну ты чего?! Твою ж… эть! Епрст! – кричит юноша, не зная, как ругаться.

Его растерянность и суетливость чересчур явно говорят о волнении, но сам молодой человек об этом не задумывается и, выскочив из машины, тут же бежит проведать девушку.

– Ты чего делаешь-то?! – подскакивает он, собираясь помочь встать на ноги.

Оливия аккуратно но уверенно останавливает незнакомца жестом и поднимается сама, и лишь тогда, отряхивая юбку, замечает ссадины на коленках.

– Ну зачем? – не отступает юноша. – Вот зачем, а? Чего оно тебе далось-то? Тьфу! Плюнула б, да и все!

Комсомолка с удивлением взглядывает на незнакомца. Его слова попадают в самую точку и самым неожиданным образом, что и заставляет девушку отнестись к юноше с особой настороженностью.

– Много ты понимаешь, – буркает она тихонько, не сумев остаться безразличной, после случившегося.

– Пхех! – ударяет юноша себя легонько по затылку. – А… тьфу…

Махнув рукой, он идет к другой стороне обочины, уходит за машину, а после возвращается назад, держа в руке слегка потрепанную косынку и на ходу отряхивая ее от пыли.

Оливия сразу прячет глаза. Для нее вопрос этого простоватого водителя прозвучал совсем иначе, чем для него самого, и лишь теперь, когда молодой человек договаривает, становится окончательно ясно, каким именно смыслом пытался юноша наполнить свое обращение.

– Ну вот чего с ней стало б? – трясет он косынкой. – Да ничего б! А ты под колеса! Дура что ли?

– Сам ты дурак… – отговаривается девушка слабым, неуверенным голосом.

– Да ладно, не сердись ты, я ж так! Ну ты как, цела? – Юноша наклоняется и протягивает косынку, присматривается и вдруг застывает. – Погодь! Да это ж ты! Э… как ж тебя? Оля?

Пронзив водителя недовольным, сердитым взглядом, комсомолка отнимает свой галстук резким движением. Холодность и безразличность, овладевавшие ей с самого утра, еще во время разговора с Виолеттой стали пропадать, а теперь совсем исчезли. Чем ближе к финалу трагедии, тем живее реагирует ум, зачем-то снова просыпаются в нем эмоции, недовольство, страх, печаль и многие другие, и девушка уже не может их контролировать, не может оставаться такой же холодной.

И все же, отвечает она более или менее спокойно, выдохнув носом, но затем вернув себе контроль.

– Я не Оля.

– А! Да! – чешет юноша затылок, а сам довольно глупо, но очень дружелюбно улыбается. – Ты ж по-другому себя как-то называла, да? Помню, Настасья Федоровна мне говорила.

Упоминание этой женщины заставляет тут же вернуться с трудом подавленное недовольство.

– Вот и спроси у Настасьи Федоровны, – холодно отвечает комсомолка.

Впрочем, юноша не замечает в тоне неприязнь. Подняв к небу глаза, он задумывается, пока девушка идет к велосипеду.

– Как то же… слыхал же! Как-то оно… точно! Вспомнил! – радостно сообщает незнакомец.

Он быстро нагоняет девушку. А она уже как раз собирается наклониться за велосипедом, но юноша, таращась на нее простым взглядом, давая на своем лице читать все имеющиеся в голове мысли, улыбаясь, опережает комсомолку и наклоняется, чтобы поднять железного коня самостоятельно.

– Оливия! – отвечает он гордо, как ученик, неожиданно вспомнивший ответ, которого учительница добивалась от него уже минут пять кряду, и тут же, как все тот же ученик, он начинает сомневаться. – Так же? Или… нет… вроде, так… а?

Совершенно неожиданно, девушке приходится сдерживать усмешку, она пытается отвернуться, спрятать легкую улыбку, но юноша замечает. И вместо того, чтобы обидеться или оскорбиться, он с добрым и изумительно тупым выражением лица опять почесывает затылок.

– Гы! – хмыкает юноша.

Оливия почти начинает смеяться, но дальше улыбки дело не заходит. Стоит взглянуть на покривившееся колесо велосипеда, как сразу вспоминается и цель поездки. И настроение тут же вновь становится хмурым и серым, и комсомолка, вздохнув, мгновенно теряет улыбку.

Незнакомец это замечает, и с его лица забавная улыбка тоже исчезает почти мгновенно.

– Да ты чего? – смотрит он то на девушку, то на велосипед, а потом шутливо толкает в плечо. – Да сейчас починим!

Комсомолка застывает, не зная, обижаться ли на такую простоту, смеяться над ней, сочувствовать или завидовать, а вот юноша не видит ни единого повода беспокоиться и, отведя велосипед к машине, начинает выправлять колесо, зажав его бедрами.

– А ну-ка, вон там придержи, – указывает он. – Ногой припри, да и все.

Колесо быстро выправляется, но незнакомец тут же замечает другую проблему, хмурится и объясняет, что нужно поправить цепь.

– Она у тебя слетать будет, как пить дать.

И тут же, не спрашивая разрешения, юноша принимается чинить цепь, достав из машины плоскогубцы, грязную тряпку и какую-то баночку, всю измазанную черными отпечатками.

Глядя за его работой, комсомолка не сдерживается.

– А откуда ты меня знаешь?

– Да как же? – откликается юноша мгновенно. – Мы ж в одной школе учились! Ой, погодь, а ты еще учишься, видать?

Оливия снова начинает улыбаться, все никак не умея свыкнуться с простоватым говором юноши.

– Уже почти…

На этом месте девушка опять становится хмурой.

– Считай, уже нет.

– А! – улыбается юноша хитро, подмигивает и кивает. – Выпускница? Ясно-ясно, сами бывали!

А затем возникает небольшая пауза, так как сам водитель заговорить с девушкой не может, или не решается, или даже не пытается. Говорит он больше с велосипедом, а точнее с его частями, натягивая цепь и выдавая: «Да чего не садишься?», «Тьфу!», «Давай!», – и прочее в таком духе.

– А ты давно закончил? – прищуривается Оливия.

– Да уж лет пять! Хе-хе!

Девушка застывает, внезапно начав даже слегка опасаться дружелюбного незнакомца, когда вдруг находит в его рассказе неточности.

– Пять лет?

– Агась!

– И что, пять лет назад Настасья Федоровна уже про меня рассказывала? – спрашивает девушка, не скрывая подозрительности.

Юноша отвлекается от ремонта велосипеда, поднимается и глядит с легким недоумением.

– Пять лет назад у нас еще не было этики… – говорит девушка, а сама, отставив ногу назад, вдруг понимает, что бежать-то ей все равно некуда.

– Хех! Да не! – отмахивается юноша с добродушной улыбкой. – Недавно она… да она не мне рассказывала… в столовой, я когда хлеб привез.

– Хлеб? Ты что, вот в этом?.. – все еще с опаской говорит Оливия, указывая на грязный кузов грузовичка.

– Хе! Да нет! Тут бидоны с молоком вожу, такое всякое. Бывает, вещи кому надо, так я берусь. А чего? Крутишь себе баранку… знаешь, как оно? Ух!

Юноша возвращается к починке велосипеда, а комсомолка хоть и глядит на него еще пока с недоверием, но теперь успокаивается.

Оливия даже успевает поругать себя за подозрительность, а потом думает – какая вообще разница? И, наконец, возвращает себе утреннее безразличие, оправившись от наплыва чувств, захлестнувших разум после этой небольшой, практически случайной аварии.

– А тебя как зовут? – спрашивает она голосом, наполнившимся безразличием, словно бы от скуки.

– Гы! Да я… это… Вася.

– А откуда же ты знаешь, как я выгляжу?

– Ну так Настасья Федоровна же в столовой, как тебя увидала, так и… я ж с такой прической никого больше…

– Ясно, – перебивает девушка.

Оглядев пустую дорогу, комсомолка даже слегка удивляется. Странно, что здесь такое спокойное движение, а впрочем, она просто не знает, что дорога эта ведет к небольшому селу, где остались несколько дач и больше никого, а все движение перенесли еще пару лет назад на другую полосу, а эту трассу перекрыли из-за опасного участка.

Как бы там ни было, машин кругом не видно. Немного скучно, но больше волнует то, что обратно по этой дороге ехать уже не придется, и воздух снова кажется таким свежим и приятным. Даже баночка с чем-то густым и черным, пахнущая так, как пахнет каждая разобранная машина, сейчас делает окружающие запахи особенными и своим ароматом лишь украшает атмосферу.

Оливия неожиданно взглядывает ниже и засматривается на свои коленки. Да и Василий к этому времени заканчивает чинить велосипед, поднимается во весь рост и взглядывает на девушку.

– Ну вот! – заявляет он с гордой улыбкой.

А затем, невольно последовав за взглядом красавицы-комсомолки, юноша тоже взглядывает на ее колени и начинает краснеть.

Девушка поднимает глаза и молча смотрит. Ждет. А потом и юноша, опомнившись, глядит выше и ловит на себе взгляд Оливии.

– Ох… эт… ты… эт… – бормочет он неразборчиво.

Миг спустя юноша даже останавливается и краснеет, сознавая, как глупо, наверное, выглядит в глазах комсомолки.

Девушка, впрочем, просто стоит и ждет. И тогда, опомнившись, Василий начинает суетиться.

– Сейчас-сейчас! – зачем-то объясняет юноша.

Промыв руки чем-то вонючим, он затем моет их прозрачной жидкостью, в которой скоро угадывается запах водки.

– Хех! Видал бы меня Дмитрич! Ха-ха! – шутит он неуклюже, но чувствует себя неловко и даже сам не смеется.

А после, достав аптечку, вытащив раскладной стульчик из-под сидения грузовичка, он приготавливает место и предлагает девушке сесть.

Оливия, поглядев на водителя с подозрением, спокойно и непринужденно усаживается на раскладной стул, а Василий тут же встает на колено, рядом кладет аптечку, открывает, сразу достает бинт, вату, пододвигает открытую бутылку водки, заматывает вату в марлю, обливает водкой, а потом уставляется на разодранные коленки и замирает в нерешительности.

– А тебе разве можно ее с собой возить? – спокойным, непринужденным тоном интересуется девушка.

– А? – поднимает юноша испуганный взгляд.

– Водку, – поясняет Оливия.

– А? А! А чего? Я ж ее не пью?

Вопрос немного оживляет Василия, помогает ему выйти из ступора, и юноша тогда осмеливается начать процедуру.

– Ты… это… смотри, щипать будет.

Аккуратно он прикладывает к расцарапанной коленке слегка промоченную водкой марлю с ваткой, и девушка слегка прищуривается, зашипев. Уже через несколько секунд она справляется с легкой болью, и водитель сразу же начинает заматывать коленку бинтом.

– Так… вот… сейчас…

Оливия спокойно наблюдает за тем, как неуклюже работает юноша руками, боясь прикоснуться случайно к ноге. Раскрасневшийся, он осторожно и заботливо наматывает бинт, а когда заканчивает, то становится ясно, что начальную военную подготовку он в школе не прогуливал.

Бинт на коленку ложится красиво и ровно. Подвигав ногой, комсомолка даже удивляется, ну а Василий, довольный результатом и сам, гыгыкнув и почесав затылок, принимается за вторую коленку.

– Ну, сейчас и тебя починим! Гы!

Девушка остается безразличной и глядит как-то странно, отчего юноша сразу умолкает, не делая попыток снова подшутить.

Оливия тем временем оправляется от легкого шока, ненадолго вернувшего ей чувства. Она вновь становится безразличной, что отражается приятной расслабленностью мышц лица, начавшего казаться слегка высокомерным, но Василий, смущенный до крайней степени, не замечает этого, поскольку сосредотачивает все силы организма, чтобы не коснуться случайно ножки комсомолки и не доставить ей этим абсолютно лишних неудобств.

Сама же девушка ничего не стесняется. Повинуясь своим мыслям, осмотрев внимательно довольно симпатичного юношу, одетого в рабочее, с короткой стрижкой и вихрами, она незаметно берется за ткань юбки и начинает ее поднимать.

Когда подол оказывается на середине бедер, то Василий все-таки это замечает. Увидев красивые ноги девушки, он сначала застывает, невольно став их рассматривать, но следом тут же уводит глаза, возвращает, путается, оступается и чуть не падает, но все же отставляет ногу и встает.

– Ну-у… это… все… как бы… – чешет юноша затылок, отвернувшись.

Девушка не теряет ни мгновения, встает, подходит ближе, непринужденно и легко берет водителя за ладонь, опускает ее резким движением и старается просунуть под упавший подол синей юбки.

Пальцы Василия оказываются на бедре Оливии, чуть выше колена. И тут же она со вздохом невольно вздрагивает, не сумев удержаться. От прикосновения, по всему бедру холодком ударяет ток и кажется, будто к ноге на миг приложили лед. А затем мышца слабеет с приятным чувством, а комсомолка беззастенчиво начинает поднимать руку юноши выше.

– Э… э… Э! – спохватывается Василий. – Да ты чего?! Разве ж можно ж… это ж… я ж не это же!

Оливия молча и с недовольством глядит на юношу. Отняв руку, он, весь покрасневший, отскакивает в сторону.

Трудно представить, будто бы действия красавицы-комсомолки могли не подействовать на юношу. Дыша через рот, он уже выглядит так, будто пробежал километров пять, кажется, даже начинает потеть, взгляд прячет и до жути смущается, а от волнения даже на шее у Василия заметно вздуваются вены.

Оливия уже, вздохнув, подступает ближе, чтобы продолжить то, что она начала, но юноша вдруг заговаривает, не обернув голову и слегка нахмурившись.

– А я ж думал, врет эта Настасья Федоровна! – заявляет он, будто оскорбленный. – А ты что ж, такая, что ли?

Девушка застывает на месте, но выражение на ее лице мгновенно теряет спокойствие. Разумеется, юноша не может знать, что вынуждает комсомолку так странно себя вести, но становится дико обидно. Одно дело, когда окружающие винили ее без повода, сейчас же все немного иначе, и слова Василия ударяют в самое больное место: до сих пор все обвинения строились на вымыслах и слухах, теперь же они тем обиднее, что имеют хоть какую-то основу.

Это снова заставляет чувства вернуться.

– Придурок! – вскрикивает девушка, не удержав порыв.

Толкнув Василия, она хватает велосипед, чуть не спотыкается, а сама уже начинает плакать, не удерживая целое море слез, вдруг начавшее проливаться из глаз.

– У меня еще никого… – говорит она сквозь плач, оправдываясь зачем-то перед человеком, почти незнакомым. – У меня никого еще не было!

На лице юноши мгновенно отражается вся глубина и сила его простецкого сочувствия. Тут же он сжимает от обиды кулак, не зная, что сказать, и отпускает девушку, с горя зашвырнув в траву открытую бутылку водки.

Умчавшись прочь, Оливия долго еще едет на велосипеде, отирая ветром слезы. Уже все решено и поворачивать назад она не станет. А Василий не поехал следом, отчего сразу же и хорошо и дурно. Почему не поехал? Кто знает, может, именно ему и суждено было отговорить девушку совершать самую большую ошибку в жизни.

Теперь уже все не важно. Девушка повторяет это, чтобы успокоиться, и это срабатывает. Не проходит и часа, после того, как она начинает повторять в голове эту мысль, как слезы перестают литься. А может, они просто уже закончились, потому как на душе все еще пасмурно и гадко, и эта слякоть, рождающая слезы, никуда не исчезла.

Тем удивительнее, что это настроение цветет во всю силу осенней печали именно сейчас, когда вокруг алым закатом рдеет теплый, весенний вечер, готовясь сменится ласковой прохладой ночи. Так тепло, так нежно весна цветет яркими коврами, пестрым цветом манит взгляд даже в багровых тонах уходящего за горизонт солнца, а на душе холод и мертвенность поздней осени.

Эта пустота не исчезает, но она странным образом вытесняет чувства, или, лучше сказать, поглощает их. Ехать остается совсем немного, когда Оливия успокаивается окончательно и, еще раз всхлипнув, она сворачивает с дороги на тропу, ведущую к заброшенному, стоящему на реке зданию.

Чуть дальше от этого поворота начинается опасный участок дороги, который не так давно был закрыт. Мост, готовый обвалиться, решено было не восстанавливать, а потому его просто обрушили, и движение по этой трассе сразу же прекратилось.

Поворот к частным владениям, остался за спиной. Еще какая-то дорога тоже уходила в сторону, но там, видно, никого не бывает, и колея почти вся заросла травой, так что ее легко было бы упустить.

Оливия запоминает все эти детали вплоть до самой последней мелочи. Ругая себя, что в этом нет никакой необходимости, она добирается до большого здания бывшей маленькой станции, велосипед оставляет на входе, а сама, вздохнув и начиная каменеть перед входом в развалины, она заставляет себя пройти внутрь.

Здание без стекол, дверей, без перил на лестницах, даже без покрытия на бетонных полах – голое, как недостроенный дом, стоит у самого обрыва. Старое, высохшее русло, уже даже трудно опознать, а сама река теперь бежит внизу, в ущелье, падая в него не здесь, как было прежде, а гораздо дальше.

– Ну, все… – вздыхает Оливия, храбрясь, и поднимается на третий этаж заброшенной станции.

Отсюда давно утащили все, что только можно было утащить. Остались только стены, да и их тоже местами подковыряли. От крыши тоже остался лишь бетон, но наверх залезть никак не удается, так что приходится довольствоваться высотой третьего этажа. А впрочем, глянув из окна в ущелье, девушка сразу понимает, что этой высоты ей будет вполне достаточно.

Здесь все и закончится. Раз – и все. Ничего сложного. Решение не обдуманное, резкое, этим пугающее, но четкое и уверенное. Еще с младших классов девушка потеряла к окружающему миру интерес. Все в нем серое и неприглядное, все в нем глупое и уродливое, и терпеть это с каждым днем все труднее. А самое ужасное, что никакого смысла в том, чтобы это терпеть, нет.

Этим особенным чувством украшается вся атмосфера вокруг. Одновременно все становится неважно, но так удивительно и красиво, так незнакомо и интригующе. Эти запахи, пейзаж, сваливающееся за горизонт солнце, высокие деревья, бросившие на землю свои тени – все хочется узнать, прежде чем покинуть это место навсегда.

А внизу река. Журчит тихонько, шепчет, успокаивает. Оливия распускает криво обрезанные волосы, и они сваливаются неровной диагональю, оказавшись гораздо длиннее с правой стороны. А вот слева волосы едва достают до плеча, но неровность стрижки прячется за аккуратным, не большим, но и не маленьким ухом.

Впрочем, девушка не может заметить, что выглядит совсем не так ужасно, как могла бы подумать. Напротив нее темнеет пейзаж, на другой стороне ущелья растут деревья, а их пушистые кроны больше не пронзают острые лучи раскрасневшегося на закате дня солнца. Остается лишь шагнуть из окна – и все закончится.

И этот шаг оказывается трудным. Сердце начинает биться во всю силу еще до того, как Оливия заставляет себя подвинуть ногу. На полшага она подступает ближе к окну, но двигается так медленно, словно идет по дну реки против течения.

Сколько прошло времени – не угадаешь. Сердце колотится, а еще целый шаг до подоконника. Голова раскалывается от пустоты, рождающейся в борьбе двух взаимоисключающих мыслей, двух желаний. Одно стремление зовет быстрее прыгнуть вниз и окончить мучение, а второе зачем-то вызывает самые радостные и приятные мысли, будто желает самым наглядным образом показать, что жизнь не так ужасна и торопиться ее прервать не стоит.

А затем комсомолка вспоминает эти презрительные взгляды, это похожее на них выражение отца, потом в лицо ударяет ветер, и молчание падает на мир вокруг оглушительной вспышкой. Становится тихо, будто все звуки пропали после удара ядерной бомбы.

Тут же угасают звуки, перестает шелестеть листва, не поют больше птицы, не шипит ветер. Становится настолько тихо, что можно слышать, как в груди все спокойнее бьется сердце, как тихо шелестит дыхание. Спокойно и легко. Вздох – и достаточно. Теперь можно.

Оливия заносит ногу, но затем раздается чей-то смех, и испуг заставляет комсомолку схватиться за стены. Едва не споткнувшись, она заставляет себя удержаться, отталкивается руками, чтобы не свалиться вниз, а после сваливается на грязный бетонный пол.

Звуки просыпаются, колотится сердце, в ушах свистит, а руки дрожат, и тело не слушается. Встать не удается, и впервые становится действительно жутко ощущать, что сердце может колотиться настолько сильно. Оно бьется в груди так отчаянно, будто хочет разорваться, но самое ужасное в том, что кажется, вот-вот у него получится этого добиться.

А затем опять смех. Где-то рядом. Снаружи, но близко. Женский. Странно, но знакомый. Мужские голоса, опять смех. Удивительно знакомый. Один и тот же. Даже жутко становится, когда не удается понять, что вообще происходит. Ум еще слишком взбудоражен и путается напрасно, но спустя несколько мгновений, когда сердце, не разорвавшись, начинает успокаиваться, то уже становится все легче думать и оценивать происходящее.

Опять раздается голос Виолетты. Узнав его, Оливия тут же поднимается на ноги и прислушивается, зачем-то выпучив в темноте глаза. Подруга смеется, и она совсем рядом, где-то снаружи… нет! Едва подумав об этом, девушка слышит, что голос раздается уже внутри здания, на нижних этажах, приобретя легкое эхо, а вместе с ним раздаются и несколько других, незнакомых голосов.

Наконец, убедившись наверняка, что внизу раздается голос Виолетты, что это не случайность, не игра ума, Оливия вздыхает.

– Ну вот… – заговаривает она с напряжением, застывает на миг, а после выдыхает и добавляет шепотом: – Хоть раз бы ты не вмешивалась.