Читать книгу Леоне Леони. Ускок (сборник) - Жорж Санд - Страница 12

«Такими-то речами он успокаивал мою тревогу и увлекал меня, сладко усыпленную и доверчивую, к краю пропасти. Я была ему от души признательна за усилия, которые он прилагал к тому, чтобы меня убедить, тогда как одного его знака было бы достаточно, чтобы я повиновалась. Мы нежно целовали друг друга и возвращались в шумную гостиную, где наши друзья только и ждали, как бы нас разлучить.

Тем не менее, по мере того как шли подобной чередою наши дни, Леони стал все меньше и меньше стараться сделать их для меня приятными. Он все меньше обращал внимания на мое недовольство, а когда я его выказывала, пытался побороть его менее ласково. Однажды он был со мною даже резок и язвителен; я поняла, что досаждаю ему, и твердо решила впредь больше не сетовать на свою судьбу; но от этого я стала по-настоящему страдать и почувствовала себя несчастной. Я покорно выжидала целыми днями, чтобы Леони было угодно вернуться ко мне. В такие минуты, правда, он бывал так нежен и добр, что я почитала себя сумасшедшей и трусихой, припоминая все испытанные мною терзания. На некоторое время мужество и доверие воскресали во мне; но эти дни утешения становились все более редкими. Леони, видя мою кротость и покорность, относился ко мне весьма приязненно, но уже не замечал моей грусти; тоска снедала меня, Венеция делалась мне ненавистной: ее воды, ее небо, ее гондолы – все вызывало во мне досаду. В те ночи, когда шла игра, я подолгу бродила одна вдоль верхней террасы дома; проливая горькие слезы, я вспоминала свою родину, свою беспечную молодость, взбалмошную и добрую матушку, ласкового и снисходительного отца и ту же тетушку со всей ее хлопотливостью и склонностью к долгим нравоучениям. Мною словно овладевала тоска по родным краям, мне хотелось бежать, броситься к ногам родителей, навсегда забыть Леони. Но стоило внизу одному из окон открыться, стоило Леони, утомленному игрой и изнемогавшему от жары, выйти на балкон, чтобы подышать свежим воздухом, тянувшим с канала, как я уже перегибалась через перила, чтобы взглянуть на него, и сердце у меня билось так же, как в первые дни моей любви, когда он переступал порог отчего дома; если лунный свет падал на него и позволял различить его стройную фигуру в причудливом наряде, который он всегда надевал, сидя дома в палаццо, я буквально трепетала от гордости и блаженства, как в тот вечер, когда он появился со мною на бале, откуда мы исчезли, чтобы уже никогда там более не появляться; если он своим чудесным голосом напевал какую-нибудь музыкальную фразу и звук его, отдаваясь на гулком венецианском мраморе, долетал до меня, я чувствовала, что по лицу моему текут слезы, как, бывало, по вечерам, в горах, когда он пел романс, сочиненный для меня поутру.

Несколько слов, случайно услышанных мною из уст одного из приятелей Леони, усилили во мне тоску и отвращение до совершенно нестерпимых пределов. Среди его двенадцати друзей был виконт де Шальм, якобы французский эмигрант; его ухаживание я переносила как-то особенно мучительно. Он был старше, да и, быть может, умнее всех. Но сквозь его изысканные манеры проглядывал некий цинизм, и это меня нередко возмущало. Он был язвителен, ленив в движениях и сух; к тому же он был человеком безнравственным и бессердечным, но об этом я тогда не знала, и без того относясь к нему с достаточной неприязнью. Однажды вечером, стоя на балконе – причем шелковая занавеска мешала ему видеть меня, – я услышала, как он спрашивает у венецианского маркиза:

– Да где же, в самом деле, Жюльетта?

Уже от одного того, как он меня назвал, кровь хлынула мне в лицо; я застыла на месте и прислушалась.

– Не знаю, – откликнулся венецианец. – А, да вы, верно, здорово в нее влюблены?

– Не слишком, – ответил Шальм, – но достаточно.

– Ну а Леони?

– Леони уступит ее мне на днях.

– Как? Собственную жену?

– Да полноте, маркиз! Вы что, с ума сошли? – отозвался виконт. – Она такая же его жена, как и ваша. Это девица, которую он увез из Брюсселя; когда она ему наскучит, что не замедлит произойти, я охотно ею займусь. Если вы хотите заполучить ее после меня, маркиз, записывайтесь в очередь, по всей форме.

– Покорно благодарю, – отвечал маркиз, – я знаю, как вы развращаете женщин, и боюсь быть вашим преемником.

Больше я ничего не слышала; я склонилась без сил на балюстраду и, уткнувшись лицом в шаль, зарыдала от гнева и стыда.

В тот же вечер я пригласила Леони к себе в будуар и призвала его к ответу за то, что его друзья так дурно относятся ко мне. Он воспринял нанесенное мне оскорбление столь легкомысленно, что я ощутила смертельный укол в самое сердце.

– Ты дурочка, – заявил он. – Ты не знаешь, что такое мужчины; их мысли нескромны, а слова и подавно. В лучшем случае это просто повесы. Женщине сильной духом следует попросту смеяться над их бахвальством, а не сердиться на него.

Я упала в кресло и расплакалась, горько восклицая:

– Матушка! Матушка! Что сталось с вашей дочерью!

Леони попытался успокоить меня, и ему это очень быстро удалось. Он стал передо мною на колени, принялся целовать мне руки и плечи, умоляя пренебречь глупыми словами и думать лишь о нем и его любви.

– Увы, – отвечала я, – что мне прикажете думать, когда ваши друзья хвастаются, что подберут меня, как подбирают ваши трубки, когда те перестают вам нравиться!

– Жюльетта, – говорил он, – оскорбленная гордость делает тебя язвительной и несправедливой. Я был распутником, ты знаешь, я нередко говорил тебе о разнузданных забавах, которым я предавался в годы молодости. Но мне кажется, я очистился от всего этого, вдыхая воздух нашей горной долины. Друзья мои все еще ведут беспутный образ жизни, который вел я. Они не знают и не смогли бы понять, чем были для нас те шесть месяцев, что мы провели в Швейцарии. Но ты, неужто ты способна их позабыть, отречься от них?

Я попросила у него прощения, и слезы мои, стекавшие ему на лицо и на его чудесные волосы, стали менее горькими; я постаралась забыть об испытанном мною тягостном впечатлении. К тому же я льстила себя надеждой: он, конечно, заявит своим друзьям, что я отнюдь не содержанка и что им надлежит меня уважать. Но он этого не пожелал или даже вовсе не подумал это сделать, ибо на другой же день я заметила, что господин Шальм бросает на меня все время назойливые взгляды с возмутительным бесстыдством.

Я дошла до отчаяния, но совершенно не знала, каким образом избавиться от бед, на которые сама себя обрекла. Я была слишком горда, чтобы чувствовать себя счастливой, и слишком любила, чтобы уйти.

Однажды вечером я зашла в гостиную, чтобы взять книгу, забытую мною на рояле. Леони сидел в кругу своих немногих избранных друзей; они объединились за чайным столиком в слабо освещенном конце комнаты и не заметили моего присутствия. Виконт, казалось, находился в одном из своих наиболее злобных, саркастических настроений.

– Барон Леоне де Леони, – сказал он сухо и насмешливо, – известно ли тебе, мой друг, что ты жестоко зарываешься?

– Что ты этим хочешь сказать? – отозвался Леони. – В Венеции я еще не наделал долгов.

– Но они у тебя скоро появятся.

– Надеюсь, что так, – отвечал Леони с величайшим спокойствием.

– Клянусь Создателем! – воскликнул его собеседник. – Никто не умеет так разоряться, как ты: полмиллиона за три месяца – это, знаешь ли, недурной образ жизни!

Эта внезапная реплика приковала меня к месту; окаменев и затаив дыхание, я стала ждать продолжения этой странной беседы.

– Полмиллиона? – равнодушно переспросил венецианский маркиз.

– Ну да, – откликнулся Шальм, – еврей-ростовщик Тадей отсчитал ему пятьсот тысяч франков в начале зимы.

– Отлично, – заметил маркиз. – Леони, а ты уплатил за наем твоего наследственного палаццо?

– Черт побери! Притом вперед, – сказал Шальм. – Да разве иначе его бы сдали ему!

– Ну а что ты намерен делать, когда у тебя не будет ни гроша? – спросил у Леони кто-то другой из его близких друзей.

– Долги, – отвечал Леони с невозмутимым хладнокровием.

– Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат нас в течение трех месяцев, – сказал виконт.

– А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут тебя за шиворот?

– Сяду на кораблик, – ответил Леони с улыбкой.

– Прекрасно. И отправишься в Триест?

– Нет, уж это слишком близко. В Палермо – там я еще ни разу не был.

– Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, – заметил маркиз, – надо с первых же дней привлечь к себе внимание.

– Провидение позаботится об этом, – отозвался Леони, – оно любит отважных.

– Но не ленивых, – бросил Шальм. – А я не знаю никого на свете, кто был бы ленивее тебя. Какого черта ты торчал шесть месяцев в Швейцарии с твоей инфантой?

– Ни слова об этом! – отпарировал Леони. – Я любил ее и выплесну мой бокал в лицо любому, кто найдет в этом повод для забавы.

– Леони, ты слишком много пьешь! – крикнул еще кто-то из гостей.

– Возможно, – ответил Леони, – но что сказано, то сказано.

Виконт не ответил на этот своеобразный вызов, и маркиз поспешил перевести разговор в иное русло.

– Но почему, черт возьми, ты не играешь? – спросил он Леони.

– Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того, чтобы вам угодить, я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от вашей страсти к картам и костям, от ваших карманов, бездонных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того, чтобы отдохнуть и насладиться жизнью в свое удовольствие, вы беснуетесь, пока счастье вам не изменит.

– Счастье, счастье! – воскликнул маркиз. – Всем известно, что это такое!

– Покорно благодарю! – сказал Леони. – Я этого больше и знать не желаю: уж слишком бесцеремонно обошлись со мною в Париже. Как я подумаю, что жив еще человек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..

– И что же? – спросил виконт.

– Человек, – подхватил маркиз, – от которого мы должны избавиться во что бы то ни стало, если хотим вновь обрести свободу на земле. Но потерпим: нас двое против него!

– Будь покоен, – заявил Леони, – я еще не настолько позабыл древние обычаи нашей страны, что не сумею очистить наш путь от того, кто мне мешает. Не будь этой чертовой любви, что засела мне в башку, я бы легко управился с ним в Бельгии.

– Ты? – удивился маркиз. – Но ведь тебе еще ни разу не доводилось выступать в такого рода деле, да и мужества у тебя на это не хватит.

– Мужества? – вскричал Леони, привстав с места и сверкнув глазами.

– Не горячись, – откликнулся маркиз с тем презрительным хладнокровием, которым они все отличались. – Пойми меня как должно: у тебя достанет мужества убить медведя или кабана, но, чтобы убить человека, ты слишком напичкан сентиментальными и философскими идеями.

– Может быть, – ответил Леони, снова усаживаясь в кресло. – И все же я не уверен.

– Так ты не хочешь заняться игрой в Палермо? – спросил виконт.

– К черту игру! Если бы я мог еще увлечься чем-нибудь – охотой, лошадьми, смуглой калабрийкой, – я бы забрался на будущее лето в Абруццы и провел бы еще несколько месяцев, позабыв обо всех вас.

– Так увлекись снова Жюльеттой! – посоветовал виконт с усмешкой.

– Жюльеттой я снова не увлекусь, – раздраженно возразил Леони, – но я дам тебе пощечину, если ты еще хоть раз произнесешь ее имя.

– Ему надо чаю, – сказал виконт, – он мертвецки пьян.

– Полно, Леони, – воскликнул маркиз, сжимая ему локоть, – ты возмутительно груб с нами нынче вечером. Что с тобою? Разве мы тебе больше не друзья? Ты сомневаешься в нас? Говори!

– Нет, я в вас не сомневаюсь, – отвечал Леони, – вы мне вернули ровно столько, сколько я у вас взял. Я знаю, чего вы все стоите. Добро и зло – обо всем этом я сужу без предрассудков и без предубеждения.

– Хотелось бы на это посмотреть, – пробормотал виконт сквозь зубы.

– Эй, пуншу, пуншу! – закричали остальные. – Не бывать у нас нынче веселью, если мы окончательно не споим Шальма и Леони. У них что-то разгулялись нервы. Пусть же они придут в блаженное состояние!

– Да, друзья мои, добрые мои друзья, – воскликнул Леони, – пунш, дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой карты! Это они нагоняют на меня тоску. Да здравствует опьянение! Да здравствуют женщины! Да здравствует лень, табак, музыка, деньги! Да здравствуют молодые девушки и старые графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава всему, что дает жизнь. Все хорошо, когда ты достаточно здоров, чтобы пользоваться и наслаждаться всем.

Тут они все встали, затянув хором какую-то вакхическую песню. Я убежала, поднялась по лестнице в состоянии полубезумия, как человек, которому чудится, что его преследуют, и упала без чувств на пол у себя в комнате».