Читать книгу Мельник из Анжибо - Жорж Санд - Страница 7

Госпожа де Бланшемон вздрогнула и, еле удержав крик, готовый вырваться из ее груди, искала глазами, что могло вызвать возглас ребенка.

Взглянув в ту сторону, куда смотрел и указывал Эдуард, Марсель увидела имя, вырезанное перочинным ножом на коре дерева. Мальчик уже умел прочитать те слова, которые часто слышал, и имена, которые его научили разбирать. Он сразу прочел слово «Анри» на гладком стволе серебристого тополя и решил, что оно только что вырезано его другом. Увлеченная на мгновенье фантазией сына, Марсель поверила ей и ждала, что вот-вот Анри выйдет из осиновой рощи, – но тут же грустно улыбнулась тому, как легко поддалась мечте. Мы всегда цепляемся за ускользающую надежду, хотя бы и безумную, и Марсель не могла удержаться, чтобы не спросить у мельничихи, кто из ее домочадцев носит имя Анри.

– У нас такого имени что-то не слыхать, – сказала Большая Мария. – Я таких не знаю. Правда, в городке Ноане есть одна семья по фамилии Анри, но это люди такие же неграмотные, как и я, и не умеют писать ни на бумаге, ни на коре… Разве что сын их вернулся из армии… но вряд ли, он уж с лишком два года сюда не наведывался.

– Так вы не знаете, кто мог это написать?

– А мне и невдомек, что там что-то написано. Я не приглядывалась, да если бы и увидела, мне все равно не прочесть. В свое время я бы могла кое-чему поучиться, да тогда этого не водилось. На казенных бумагах вместо подписи крест ставили, так оно и сходило перед законом.

Пришел мельник сказать, что завтрак готов, и, когда увидел, что Марсель внимательно разглядывает надпись, которой он сам раньше не заметил, хотя и был человек грамотный, он попытался объяснить, кто ее сделал.

– Не иначе как тот, что был здесь третьего дня, – сказал он, – а вообще из горожан сюда никто не заглядывает.

– А кто был здесь третьего дня? – спросила Марсель, стараясь принять равнодушный вид.

– Какой-то господин. Он нам своего имени не назвал, – ответила Большая Мария. – А мы хоть и не больно учены, а знаем, что допытываться у людей невежливо. У Луи на этот счет такие же понятия, как и у меня, он не похож на здешних, которые будут приставать к каждому встречному незнакомцу с расспросами. Мы никогда не желаем знать больше того, что нам скажут. А тот господин, видно, не хотел называть себя и говорить о своих делах.

– Но сам-то он задавал нам немало вопросов, этот малый, – заметил Большой Луи, – и мы бы тоже имели право порасспросить его. Да я не решился, сам не знаю почему. Он не был похож на плохого человека, и я не очень-то робок от природы, только вид у него был такой чудной, что мне даже жалко его стало.

– Какой же у него был вид? – спросила Марсель; ее любопытство и волнение возрастали с каждым словом мельника.

– Не могу вам объяснить, – ответил тот, – я не особенно-то присматривался и стал размышлять о нем, только когда он уехал. Помните, матушка?

– Да, ты мне сказал: «Вот, матушка, еще один, такой же, как я, ему тоже чего-то не хватает в жизни».

– Ну, ну, этого я вовсе не говорил, – возразил Большой Луи: он боялся, как бы мать не выдала его тайны, и не подозревал, что она уже известна. – Я просто сказал: «Вот еще один чудак, который, видно, не очень-то доволен своею жизнью».

– Вы говорите, что у него был очень печальный вид? – в волнении спросила Марсель.

– Мне казалось, что у него на сердце какая-то забота. Он по крайней мере часа три просидел совсем один на том месте, где вы сейчас стоите, и все смотрел, как течет река, словно хотел пересчитать ее по каплям. Я было подумал, не болен ли он, и раза два предлагал ему войти в дом, чтобы подкрепиться, но всякий раз, как я его окликал, он вздрагивал, как будто сердился, но тут же лицо его становилось приветливым и добрым, и он благодарил меня. Кончилось тем, что он согласился съесть кусок хлеба и выпил стакан воды. Вот и все.

– Это Анри! – воскликнул маленький Эдуард, который, уцепившись за платье матери, внимательно слушал. – Ты ведь знаешь, мама, что Анри никогда не пьет вина.

Госпожа де Бланшемон покраснела, потом побледнела и снова покраснела и, тщетно стараясь говорить спокойно, спросила, по какому делу приходил сюда этот незнакомец.

– Не знаю, – ответил мельник и, посмотрев пристальным и испытующим взглядом на прекрасное, взволнованное лицо молодой дамы, подумал:

«Вот еще и эта, как я, – забрала себе что-то в голову!»

И чтобы по возможности удовлетворить любопытство Марсели, вызванное незнакомцем, а заодно и свое собственное относительно чувств гостьи, он охотно сообщил ей все подробности, которых она с трепетом от него ждала.

Молодой человек пришел сюда недели две назад, пешком. Два дня он скитался по Валле-Нуар, а затем исчез бесследно. Никто не знал, где он проводил ночи, и мельник предполагал, что под открытым небом. Денег у него, по-видимому, было не слишком много; однако он хотел заплатить за свой скудный ужин на мельнице, а когда мельник отказался от денег, он от души поблагодарил – как человек, который не стыдится принять гостеприимство от равного. Одет он был опрятно, как мастеровой или деревенский буржуа; на нем была блуза и соломенная шляпа, а за спиной довольно тощий дорожный мешок. Время от времени он снимал его, клал на колени, вытаскивал оттуда бумагу и что-то записывал. По его словам, он побывал в Бланшемоне, но его там никто не видал. Между тем он говорил о ферме и старом замке, как будто все рассмотрел подробно. Ужиная хлебом с водой, он расспрашивал мельника о размерах поместья, о его доходности, на какую сумму оно было заложено, о нраве и репутации фермера, о тратах покойного господина де Бланшемон, о прочих его землях и т. д. В конце концов на мельнице решили, что он поверенный, присланный каким-нибудь покупателем с целью собрать сведения об имении.

– Ведь говорят, что земельные угодья Бланшемона поступят в продажу, – если еще не преданы, – добавил мельник. Несмотря на утверждения его матери, он еще не совсем излечился от любопытства, которым страдали здешние крестьяне.

Марсель думала совсем о другом и не слышала последних слов мельника.

– Сколько лет может быть этому незнакомцу? – спросила она.

– Если судить по виду, – ответила мельничиха, – он, должно быть, в одних годах с Луи, лет двадцать пять.

– А… каков он из себя? Брюнет, среднего роста?

– Да, ростом он невысок и волосы у него темные, – сказал мельник. – И лицом недурен, да очень уж бледный – видно, здоровье у него не слишком крепкое.

«Весьма возможно, что это Анри», – подумала Марсель, хотя это описание, довольно нелестное, не совсем соответствовало идеальному образу, который жил в ее душе.

– Это человек в делах не очень сговорчивый, – продолжал Луи. – Чтобы оказать услугу господину Бриколену, фермеру Бланшемонов, который метит в покупатели поместья, и чтобы отбить охоту у этого малого, я не очень-то хвалил ему имение; но парень не дал себя провести. Земля стоит столько-то и столько-то, говорил он, и досконально высчитывал налоги, доходы и расходы; видно, он в этом хорошо разбирается и ему нет надобности без конца толковать за выпивкой, – как принято у нас, – стоящее ли это дело или нестоящее».

«Да я с ума сошла! – думала госпожа де Бланшемон. – Это какой-то проходимец или маклер, которому поручено приобрести земли в здешних местах, а то, что он с печальным и мечтательным видом сидел на берегу реки, объясняется просто жарой и усталостью. Что же касается имени Анри, если даже допустить, что он его и вырезал, то это простое совпадение. Анри никогда не занимался делами, никогда не интересовался ни ценами на землю, ни вообще какими бы то ни было материальными благами. Нет, нет, это не он! Кроме того, две недели назад он был в Париже; прошло всего три дня, как я его видела, и он не говорил мне, что уезжал куда-нибудь. Какие могли быть у него дела в Валле-Нуар? Знал ли он даже, что Бланшемон, о котором, сколько мне помнится, я ему ничего не говорила, находится в этих краях?»

Не без труда оторвав взгляд от таинственной надписи, приковавшей ее мысли, она вместе со своими хозяевами направилась в дом. Здесь, на большом дубовом столе, покрытом белоснежной скатертью, был приготовлен обильный завтрак. Пшеничник (любимое местное блюдо) – крутая каша из разбухших зерен пшеницы, сдобренная молоком, пирог с грушами и пряной подливкой, воврская форель, нежные молодые цыплята, изжаренные на решетке, салат, приправленный кипящим ореховым маслом, овечий сыр и не совсем дозревшие фрукты – все это показалось Эдуарду необыкновенно вкусным. На том же столе стояли приборы для хозяев и двух слуг госпожи де Бланшемон, и мельничиха была немало удивлена, когда Лапьер и Сюзетта отказались сесть за один стол со своей госпожой. Но Марсель настояла, чтобы они подчинились деревенскому обычаю. Ее радовала эта новая жизнь, основанная на равенстве, которое стало так дорого ее сердцу.

Обхождение мельника было простым и непринужденным, но отнюдь не грубым, мать же его была даже чересчур предупредительна; и, несмотря на то, что Большой Луи, у которого здравый смысл заменял хорошее воспитание, все время останавливал ее, она с излишним усердием потчевала гостей, заставляя их есть побольше; но делала это от души и не казалась Марсели докучливой. Старая мельничиха была добра и рассудительна, и в этом отношении сын был очень похож на нее. У него к тому же был порядочный запас необходимых знаний, он окончил начальную школу, кое-что читал и во многом хорошо разбирался, но не щеголял этим. Сейчас в беседе с Марсель он обнаружил гораздо больше разумных взглядов, здравых понятий и врожденного такта, чем она могла ожидать от него после встречи накануне, на постоялом дворе. И тем приятнее было, что он не выставлял этих качеств напоказ, не кичился ими и, прекрасно понимая, что требуется от человека воспитанного, держал себя, как крестьянин, нарочито подчеркивая свою простоту. Казалось, что он больше всего боялся прослыть деревенским умником и глубоко презирал тех, кто отрекается от своего рода и племени и своего честного звания, напуская на себя нелепую важность. Речь его была вполне правильна, хотя он нередко прибегал к местным выражениям, безыскусственным и красочным. Когда же он увлекался, он говорил так хорошо, что никто даже и не заподозрил бы в нем простого мельника, но вдруг, как будто спохватившись, что он говорит языком, ему несвойственным, Большой Луи снова принимал свой безобидно-шутливый, непринужденный, однако чуждый фамильярности тон.

К семи часам утра явился возница, чтобы отвезти их в Бланшемон, и Марсель, прощаясь с хозяевами, не без смущения предложила им плату, чтобы возместить расходы. Но они отказались наотрез.

– Нет, дорогая госпожа, – сказал ей мельник, просто и решительно, – у нас не постоялый двор. Мы могли бы этим заниматься, тут нет ничего зазорного. Но раз это не так, мы денег не возьмем.

– Как, – воскликнула Марсель, – я причинила вам столько беспокойства и такой расход, а вы не позволяете мне отблагодарить вас? Ведь я знаю, что ваша матушка уступила мне свою комнату, отняла у вас кровать, и вы спали на сеновале. Сегодня утром вы бросили всю работу, чтобы наловить рыбы. Ваша матушка топила печь, хлопотала, и вы наславу угостили нас.

– О, матушка спала отлично, а я еще того лучше, – ответил Большой Луи. – Воврская форель мне ничего не стоила: сегодня воскресенье, а в воскресное утро я всегда ловлю рыбу.

А то, что мы истратили на завтрак немного молока, муки и зарезали каких-то там цыплят, нас не разорит. Словом, услуга не велика, и вы можете принять ее с легким сердцем. Попреков вы от нас не услышите, тем более что мы, быть может, никогда с вами и не встретимся.

– А я надеюсь, что еще увижусь с вами, – возразила Марсель, – я рассчитываю прожить в Бланшемоне несколько дней, и мне бы очень хотелось еще раз побывать у вас, чтобы поблагодарить вашу матушку и вас за радушие и гостеприимство; мне, право, неловко принимать его таким образом.

– Напрасно вас смущает эта ничтожная услуга. Для честных людей нет лучшей платы, как видеть, что их радушие было приятно. Я знаю, что в больших городах надо платить за все, даже за стакан воды. Это скверный обычай, и у нас, в деревнях, людям приходилось бы очень плохо, если бы они не помогали друг другу. Полноте, полноте, стоит ли говорить об этом!

– Значит, вы не хотите, чтобы я еще раз приехала к вам позавтракать? Значит, я должна, чтобы не быть навязчивой, отказаться от такого удовольствия?

– Вы не правы. Предложив вам гостеприимство, мы только исполнили свой долг, так как привыкли считать это своей обязанностью, и хотя добрые обычаи мало-помалу исчезают и люди бедные, не требуя платы за свои скромные услуги, попросту принимают то, что им дают проезжие, мы с матерью не согласны отступаться от старых обычаев. Если бы где-нибудь поблизости был приличный постоялый двор, я вчера же вечером отвез бы вас туда, предполагая, что там вам будет удобнее, чем у нас, и видя, что вы в состоянии заплатить за кров. Но здесь нет постоялого двора, ни хорошего, ни плохого, а я не такой бессердечный человек, чтобы оставить вас ночевать под открытым небом. Неужели вы думаете, что я пригласил бы вас к себе, если бы намеревался взять за это плату? Нет, я уж вам сказал, что у нас не постоялый двор, поглядите-ка: над дверью нет ни остролиста, ни дрока{7}.

– Я должна была заметить это, входя сюда, – сказала Марсель, – и подумать заранее. Но вы не отвечаете на мой вопрос? Вы не хотите, чтобы я еще раз приехала сюда?

– Я этого не сказал! Приезжайте к нам, когда вам будет угодно, во всякое время. Вам нравится наша местность, а вашему мальчугану по вкусу наши лепешки. Смею вас заверить, что, когда бы вы ни приехали, мы будем очень рады.

– И вы хотите, чтобы я все принимала от вас даром?

– Конечно, раз я вас приглашаю! Неужели вы меня не поняли?

– А это не будет значить, что я злоупотребляю вашим гостеприимством?

– По-моему, нет. Когда человека приглашают – его право воспользоваться приглашением.

– Да, – сказала госпожа де Бланшемон, – это я понимаю, это истинное радушие, но в нашем кругу его не встретишь. Вы проявили настоящую деликатность. Этого столь похвального качества, к сожалению, очень недостает в нашем обществе, где доброжелательность уступает место церемонности, а обходительность отнюдь не доказывает искреннего расположения.

– Это вы верно говорите, – сказал мельник, и его умные глаза загорелись, – я очень рад, что мог оказать вам услугу, честное слово!

– В таком случае позвольте пригласить вас к себе, когда вы будете в Бланшемоне?

– Нет, нет, уж извините! К вам я не явлюсь. Я, как всегда, приеду к вашим арендаторам, привезу им муку и засвидетельствую вам свое почтение, вот и все!

– Так вы, господин Луи, не хотите позавтракать у меня?

– И да, и нет! Я часто обедаю у ваших фермеров, но если вы там будете, тогда другое дело. Вы знатная дама – и этим все сказано.

– Объяснитесь, я не понимаю.

– Полноте, разве вы забыли обычаи прежних господ? Разве вы вашего мельника не послали бы на кухню есть со слугами? Мне не было бы обидно есть с ними за одним столом, вы убедились в этом сегодня утром, но мне показалось бы странным, что я вас пригласил к себе, а сам не могу сесть за ваш стол, к вашему очагу. Видите, у меня тоже есть своя гордость. Я не осуждаю вас, у каждого свои взгляды и обычаи, и незачем без надобности менять их на чужие.

Марсель была крайне поражена рассудительностью и смелой прямотой мельника. Она поняла, что он дал ей превосходный урок, и радовалась, что новые взгляды позволяют ей принять это нравоучение не краснея.

– Господин Луи, – сказала она, – вы ошибаетесь во мне. Я не виновата, что я знатна, но, по счастью или по воле случая, я не стану больше следовать обычаям света. Если вы посетите меня, я не забуду, что была принята вами как равная и что вы накормили меня как своего ближнего, а чтобы доказать, что я не хочу быть неблагодарной, я сама, если придется, накрою стол для вас и вашей матушки, как вы сделали это для меня.

– Вы и вправду так поступите? – воскликнул мельник, смотря на Марсель с выражением удивления, почтительного недоверия и дружеской симпатии. – В таком случае я согласен… или нет, не согласен, так как вижу, что вы благородная особа.

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать!

– Как же вы не понимаете… а я затрудняюсь сказать яснее.

– Послушай, Луи, никак ты с ума сошел, – перебила его старая Мария, которая до сих пор, сидя за вязаньем, внимательно слушала этот разговор. – И откуда это все у тебя берется? Вишь, чего наговорил нашей госпоже! Простите, сударыня, ведь экая шальная головушка, – он тебе всякому, и старому и малому, выложит все, что у него на уме! Вы на него не гневайтесь, сердце-то у него доброе, верьте мне Я вот сейчас по лицу вижу, что он готов за вас в огонь и в воду.

– В огонь еще подумаю, – сказал мельник смеясь, – а в воду хоть сейчас – это моя стихия! Разве вы не видите, матушка, что наша госпожа – женщина с умом и ей можно сказать все, что думаешь? Я ведь все говорю господину Бриколену, ее фермеру, а уж его мы должны больше бояться, чем ее.

– Так продолжайте, господин Луи, договаривайте, я рада поучиться. Почему же это, если я «благородная особа», вы ко мне не придете?

– Потому что нам не следует к вам в друзья навязываться, а вам – обращаться с нами, как с ровней. Это может доставить вам неприятности. Люди вашего круга осудят вас, скажут, что вы забываете о своем положении, – я знаю, что это, на их взгляд, очень плохо. А затем, если вы так добры к нам, надо быть такой же и ко всем другим, иначе появится зависть и мы наживем себе врагов. У каждого своя дорога в жизни. Говорят, что за последние пятьдесят лет мир сильно изменился; а я считаю, что ничего не изменилось, кроме понятий нашего брата-бедняка. Мы не желаем больше жить в подчинении, а моя мать, славная женщина, которую я очень люблю, на многое смотрит иначе, чем я. Но богачи и дворяне остались при тех же понятиях, что и раньше. И если вы не разделяете их взглядов, если у вас нет презрения к бедным людям, если вы оказываете им то же уважение, что и людям вашего звания, то вам, пожалуй, непоздоровится. Мне приходилось часто встречаться с покойным господином де Бланшемон, вашим супругом, которого кое-кто еще называл сеньором; он приезжал сюда каждый год дня на два, на три. Он говорил нам «ты». Будь это по-дружески – еще куда ни шло, но он презирал нас; разговаривать с ним надо было стоя и сняв шапку. Это было совсем не по мне. Как-то раз мы встретились на дороге, и он велел подержать ему лошадь. Я сделал вид, что не слышу, тогда он обозвал меня грубияном. Я этак искоса поглядел на него, и, не будь он таким хилым и тщедушным, ему бы несдобровать. Но это было бы подло с моей стороны, и я, напевая, пошел дальше. Если бы он был сейчас жив и слышал, как вы со мной разговариваете, вряд ли ему это понравилось бы. Да что там – даже по лицам ваших слуг я сегодня заметил, что они не одобряют, как вы обращаетесь с нашим братом и с ними же самими. Так вот что, сударыня, приезжайте уж вы сами к нам на мельницу прогуляться, а мы слишком вас любим и почитаем, чтобы садиться с вами за один стол в замке!

– За эти ваши слова я вам прощаю все остальное и надеюсь вас убедить, – сказала Марсель, протягивая ему руку с тем выражением достоинства и чистоты, которое требует к себе уважения, и с той приветливостью, которая располагает к себе сердца.

Приняв эту нежную ручку в свою широкую ладонь, мельник покраснел и впервые почувствовал робость, как дерзкий, но добрый ребенок, вдруг присмиревший от смущения.

– А теперь я сяду на свою лошадку и провожу вас до Бланшемона, – сказал он, когда прошел этот момент неловкого молчания, – а то как бы ваш горе-возница опять не завез вас невесть куда, – хотя тут уже рукой подать.

– Отлично, я согласна! – воскликнула Марсель. – Неужели вы и теперь скажете, что я гордая?

– Нет, я скажу… я скажу вам, – поспешно направляясь к двери, вскричал Большой Луи, – что если бы все богатые женщины были, как вы…

Конец фразы не долетел до них, и старушка мать решила сама докончить ее.

– Он, видно, думает, – сказала она, – что если бы та девушка, которую он любит, не была бы гордячкой, ему не пришлось бы столько мучиться.

– А я не могу быть ему полезной? – спросила Марсель, с удовольствием вспоминая в этот момент, что она богата и щедра на добрые дела.

– Может, вы замолвите о нем словечко перед этой девушкой? Ведь вам не миновать с ней познакомиться… Да нег, куда уж, слишком она богата!

– Мы еще с вами поговорим, – сказала Марсель, увидев, что ее слуги пришли за вещами. – Я нарочно приеду к вам для этого… скоро, даже завтра, быть может.

Возница, рыжий и злой, в темноте не найдя в Валле-Нуар ни одного дома, ночевал под деревом. На рассвете он пришел на мельницу, где приютили и накормили и его, и лошадь. Он продолжал злиться и, ожидая попреков, готов был наговорить дерзостей. Но Марсель ему ничего не сказала; а мельник осыпал его такими насмешками, что он не нашелся, что ответить, и, пристыженный, уселся на облучок. Маленький Эдуард упросил мать позволить ему сесть на лошадь к мельнику, который с нежностью обнял его и тихонько сказал старой Марии:

– Вот бы нам такого, как в доме-то стало бы весело! Верно, матушка? Но этому никогда не бывать!

И мать поняла, что он решил жениться только на той, которой, здраво рассуждая, не смел и домогаться.