Читать книгу Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник) - Жорж Сименон - Страница 5

Интересно, задавались ли когда-нибудь мой отец и дед вопросом, что они могли выбрать иное занятие в жизни, стать не тем, кем стали? Стремились ли они к чему-то другому? Завидовали ли судьбе людей, избравших иную дорогу?

Это странно – прожить так долго рядом с близкими людьми и лишь сегодня понять, что ты не знаешь о них самого главного. Я часто думаю об этом и чувствую себя всадником, остановившимся на границе двух совершенно разных, даже чуждых друг другу миров.

Не так давно мы обсуждали этот вопрос с Сименоном, сидя в моей квартире на бульваре Ришар-Ленуар. Я спрашиваю себя, не было ли это накануне его отъезда в США. Писатель в изумлении остановился перед увеличенной фотографией моего отца, которую он за эти годы не раз видел на стене столовой.

Рассматривая изображение с пристальным вниманием, Сименон время от времени поглядывал на меня, как будто бы пытался обнаружить фамильное сходство. Он стал задумчивым.

– В конечном итоге, Мегрэ, – заявил романист, – вы родились в идеальной среде, в идеальное время, ваша семья эволюционировала, и вы должны были бы стать приказчиком[4], как говорили в былые времена, или, если хотите, служащим высокого ранга.

Его заявление поразило меня, потому что мне уже приходилось думать об этом, правда, я не был столь точен в формулировках и не примерял ситуацию лично на себя, а, скорее, размышлял о моих коллегах, которые вышли из деревенских семей, но затем утратили непосредственную связь с землей.

Сименон продолжал почти с сожалением, как будто бы завидовал мне:

– Я младше вас на одно поколение. Я вынужден обращаться к образу собственного деда, чтобы найти эквивалент вашему отцу. Мой отец уже был служащим.

Моя жена настороженно посмотрела на Сименона, пытаясь понять, к чему он ведет, и писатель непринужденным тоном добавил:

– В обычной ситуации я мог бы попасть в сферу свободных профессий исключительно через черный ход, и при этом оказаться в самом низу. Мне бы еще пришлось потрудиться, чтобы стать участковым врачом, адвокатом или инженером. Или же…

– Или что?

– Я бы превратился в озлобленного бунтовщика. Таких большинство, но ими становятся вынужденно. Если бы все было по-другому, то у нас в стране появилось бы слишком много врачей и адвокатов. Я полагаю, что принадлежу к той социальной прослойке, которая порождает наибольшее количество неудачников.

Не знаю, почему в моей памяти неожиданно всплыл именно этот разговор. Быть может, потому, что я стал рассказывать о начале моей карьеры и пытаюсь проанализировать мои умонастроения того периода.

Я был совершенно один в огромном городе. Я только что приехал в Париж, которого абсолютно не знал и чье богатство бросалось в глаза куда сильнее, чем сегодня.

Меня поражали две вещи: уже упомянутое богатство с одной стороны, и бедность – с другой, и я оказался в числе бедняков.

На глазах целого города узкий круг избранных вел изысканную, праздную жизнь, и газеты пестрели отчетами о делах и поступках людей, которых волновали лишь удовольствия, развлечения и собственное тщеславие.

Но, тем не менее, у меня ни разу не возникло желания взбунтоваться. Я им не завидовал. Я не надеялся, что однажды стану похожим на них. Я не сравнивал наши судьбы.

Для меня они являлись частью другого мира, даже другой планеты.

Я вспоминаю, что всегда отличался завидным аппетитом; когда я был ребенком, о моем аппетите ходили легенды. В Нанте моя тетушка охотно рассказывала соседкам, что однажды она увидела, как я, вернувшись из лицея, умял четырехфунтовую[5] краюху хлеба, что не помешало мне плотно поужинать двумя часами позже.

Я зарабатывал совсем немного и потому постоянно думал о том, как бы утолить этот небывалый аппетит, притаившийся где-то в недрах моего организма. Я не мог позволить себе роскошь посещать террасы знаменитых кафе, расположенных на бульварах, или прельститься витринами магазинов на улице Мира; пределом моих мечтаний были самые обыкновенные прилавки колбасных лавок.

Разъезжая по Парижу на велосипеде в своей униформе, я выучил, где находятся все колбасные лавки, манящие удивительными вкусностями. Планируя тот или иной маршрут, я всегда старался рассчитать время таким образом, чтобы выкроить несколько свободных минут, заскочить в одну из лавочек и купить, а затем и съесть прямо на улице кусок колбасы или кусочек паштета вместе с хлебом, приобретенным в соседней булочной.

Ублажив свой желудок, я ощущал себя счастливым и довольным собой. Я выполнял свою работу со всей возможной добросовестностью. И любое доверенное мне задание полагал чрезвычайно важным. Я даже не задумывался о сверхурочных часах. Я искренне верил, что все мое время принадлежит полиции, и мне казалось естественным, что меня задерживают на работе по четырнадцать или пятнадцать часов кряду.

Если я сейчас упоминаю об этом, то вовсе не для того, чтобы лишний раз похвастать – напротив, я хочу подчеркнуть, что в те годы это было нормальным отношением к работе, эдаким «духом времени».

Мало кто из рядовых полицейских имел образование выше начального. Благодаря инспектору Жакмэну высшие полицейские чины знали – но сам я в то время не догадывался, что кто-то знает, – что я некоторое время учился в высшем учебном заведении.

И потому по прошествии нескольких месяцев я был безмерно удивлен, когда меня назначили на должность, о которой я и мечтать не смел, – на должность секретаря комиссара полиции квартала Сен-Жорж.

В ту пору об этой работе отзывались не слишком-то лестно. О нас говорили, что мы – «псы комиссара».

У меня забрали велосипед, кепи и униформу. Меня также лишили возможности, разъезжая по делам, заглядывать в колбасные лавочки в разных уголках Парижа.

Но в один прекрасный день я смог оценить всю прелесть штатской одежды, когда на бульваре Сен-Мишель меня окликнул знакомый голос.

– Жюбер! – вскричал я.

– Мегрэ!

– Что ты тут делаешь?

– А ты?

– Послушай, я сейчас не могу оставаться на улице. Давай встретимся часов в семь у входа в аптеку.

Жюбер, Феликс Жюбер, был одним из моих товарищей по медицинскому училищу в Нанте. Я знал, что он прервал свою учебу приблизительно в то же время, что и я, но у него были для этого, как я думаю, совершенно иные причины. Не будучи безнадежно глупым, он, тем не менее, не отличался живостью ума, и я припоминаю, как о нем говорили: «Он зубрит до тех пор, пока у него голова не распухнет, но на следующий день все равно ничего не знает».

Это был долговязый костлявый парень с большим носом, резкими чертами лица, рыжими волосами, а его кожу вечно покрывали прыщи, но не те мелкие прыщики, которые приводят в отчаяние безусых юнцов, а здоровенные красно-фиолетовые блямбы, которые Жюбер постоянно покрывал мазями и лекарственными порошками.

В тот же вечер я поджидал его у аптеки, где Феликс работал уже несколько недель. У него не было родственников в Париже. Он жил рядом с Шерш-Миди, у людей, которые предоставляли приют двум или трем пансионерам.

– А ты чем занимаешься?

– Я служу в полиции.

Я как сейчас вижу его фиалковые глаза, светлые, как у девицы, вижу промелькнувшее в них недоверие. Его голос звучал как-то странно, когда Жюбер повторил:

– В полиции?

Он посмотрел на мой костюм, невольно поискал глазами на углу бульвара постового полицейского, как будто хотел сравнить нас.

– Я работаю секретарем комиссара.

– А! Отлично! Я понял.

Что сработало дальше – боязнь людского мнения? Или я просто не смог объяснить, а он не смог бы понять? Но я не признался Жюберу, что еще три недели тому назад носил форму и что больше всего на свете я хочу попасть в Сюрте.

Ему, как и многим другим людям, профессия секретаря виделась прекрасной, достойной, уважаемой; я весь такой чистенький восседал в кабинете, среди книг, с пером в руке.

– У тебя много друзей в Париже?

По правде говоря, кроме инспектора Жакмэна, я толком не был знаком ни с одним человеком. В комиссариате я был новичком, к которому только присматривались, перед тем как принять в свои ряды.

– И подружки у тебя тоже нет? Чем же ты занимаешься в свободное время?

Ну, прежде всего у меня было не так уж много свободного времени. Плюс к этому я много занимался, потому что ради достижения заветной цели решил сдать экзамены, которые были введены не так давно.

В тот вечер мы вместе поужинали. Во время десерта Жюбер обронил весьма многообещающую фразу:

– Необходимо им тебя представить.

– Кому?

– Очень достойным людям. Друзьям. Сам увидишь.

В тот день он ничего толком не объяснил. Я уже не помню почему, но несколько недель мы не виделись. Я вообще мог больше никогда с ним не встретиться. Я не оставил Жюберу своего адреса, а у него не было моего. Идея подождать его у входа в аптеку не приходила мне в голову.

Нас снова свел случай. На сей раз мы столкнулись у дверей «Театр-Франсе»: оба стояли в очереди за билетами.

– Как это глупо! – сказал Феликс. – Я думал, что уже никогда не найду тебя. Я даже не знаю, в каком комиссариате ты работаешь. Я рассказал о тебе своим друзьям.

Он говорил о своих друзьях с таким загадочным и многозначительным видом, что казалось, будто речь идет о неком клане или таинственной секте.

– По крайней мере у тебя есть фрак?

– Да, есть.

Нет необходимости уточнять, что это был фрак моего отца, немного старомодный – ведь он был куплен к свадьбе родителей, – который я перешил по своей фигуре.

– В пятницу я возьму тебя с собой. К восьми часам вечера ты должен быть совершенно свободен. Танцевать умеешь?

– Нет.

– Не страшно. Хотя было бы неплохо, если бы ты взял несколько уроков танцев. Я могу порекомендовать хорошую и недорогую школу. Я сам ее посещал.

На этот раз он записал мой адрес и даже адрес маленького ресторанчика, в котором я привык ужинать в нерабочее время. В пятницу вечером Жюбер уже сидел на кровати в моей комнате и смотрел, как я одеваюсь.

– Я должен ввести тебя в курс дела, чтобы ты не допустил какой-нибудь оплошности. В этой компании мы с тобой будем единственными, кто не принадлежит к Управлению мостов и дорог. В этот круг меня ввел мой дальний родственник, которого я разыскал совершенно случайно. Месье и мадам Леонар очаровательны. А их племянница – самая прелестная девушка на свете.

Я сразу же понял, что Жюбер влюблен и почти силой тащит меня в незнакомый дом исключительно для того, чтобы продемонстрировать предмет своих воздыханий.

– Не бойся, там будут и другие девушки, – пообещал мой приятель. – Очень милые.

Так как на улице шел дождь, а нам хотелось прибыть на место чистыми, мы наняли фиакр; впервые я сел в парижский фиакр не по служебной надобности. Как сейчас вижу наши манишки, белеющие в свете газовых фонарей, и Феликса Жюбера, останавливающего экипаж перед цветочной лавкой, чтобы мы могли вставить по бутону в петлицы фраков.

– Старый месье Леонар, – объяснял Феликс, – его зовут Ансельм, уже десять лет как на пенсии. До этого он принадлежал к высшему руководству Управления мостов и дорог, и его преемники до сих пор обращаются к нему за советом. Отец его племянницы тоже служит в администрации Управления. Можно сказать, что с этим ведомством связана вся их семья.

Жюбер рассказывал об этом учреждении с таким видом, словно для него это был потерянный рай и он готов был отдать все на свете, чтобы вернуть драгоценные годы, потраченные на изучение медицины, и начать свою карьеру заново.

– Ты сам увидишь!

И я увидел. Мы остановились у довольно старого, но богатого и комфортабельного дома, расположенного на бульваре Бомарше, невдалеке от площади Бастилии. Все окна четвертого этажа были освещены, и взгляд Жюбера, выходящего из фиакра, красноречивей всяких слов объяснил, что именно там нас ждут обещанные светские развлечения.

Я чувствовал себя весьма неловко и уже сожалел, что позволил приятелю уговорить меня. Высокий воротник с загнутыми кончиками мешал; мне все время казалось, что галстук-«бабочка» постоянно сбивается на сторону, а одна фалда фрака топорщится, как петушиный хвост.

Лестница была мало освещена, но темно-красный ковер, покрывавший ступени, показался мне роскошным. Окна лестничных площадок были украшены витражами, и такой декор я еще долго считал верхом изысканности.

Жюбер нанес на свое прыщавое лицо особенно густой слой мази, отчего его кожа отливала фиолетовым цветом. С почти священным благоговением мой спутник дернул за шнур, висящий у двери. Из апартаментов долетали обрывки разговора, но не было слышно ни преувеличенно громких голосов, ни смеха, которые обычно являются отличительными чертами оживленного светского собрания.

Нам открыла горничная в белом фартучке, и Феликс, протягивая ей свое пальто, весь светясь от счастья, что он вхож в столь блистательное общество, произнес:

– Добрый вечер, Клеманс.

– Добрый вечер, месье Феликс.

Гостиная была весьма просторной, но не слишком хорошо освещенной, и изобиловала темными драпировками. В соседней комнате, виднеющейся за широким дверным проемом, мебель расставили вдоль стен так, чтобы освободить место для танцев.

Жюбер с покровительственным видом подвел меня к сидящей у камина пожилой даме с седыми волосами.

– Я хотел бы представить вам моего друга Мегрэ, о котором я имел честь вам рассказывать и который горит желанием засвидетельствовать вам свое почтение.

Без сомнения, Феликс репетировал эту фразу всю дорогу и теперь удостоверился, что я поприветствовал даму надлежащим образом, не выглядя при этом чересчур смущенным, – в общем, оправдал его ожидания.

Пожилая дама была очаровательна: хрупкая, с тонкими чертами лица, и я даже несколько растерялся, когда она с улыбкой спросила:

– Почему вы не служите в Управлении мостов и дорог? Я уверена, что Ансельм расстроится.

Ее звали Жеральдина. Ее муж, Ансельм, сидел в соседнем кресле; сидел настолько неподвижно, что казалось, будто его принесли сюда, словно восковую фигуру на выставке. Он был очень стар. Позднее я узнал, что ему далеко за восемьдесят, а Жеральдине восемьдесят только исполнилось.

Полный парень, затянутый во фрак, тихонько наигрывал на рояле, а молоденькая девушка в бледно-голубом платье переворачивала страницы нот. Я видел лишь ее спину. А когда нас представили, я не осмелился взглянуть ей в лицо – настолько смутился от того, что нахожусь здесь, толком не зная, о чем говорить и куда себя деть.

Танцевать еще не начали. На низком столике стоял поднос с сухими птифурами, и поскольку Жюбер бросил меня на произвол судьбы, через некоторое время я оказался прямо у этого столика и – даже сегодня я ничем не могу объяснить свое поведение, уж точно не чревоугодием – принялся уплетать пирожные, хотя совершенно не был голоден и не любил птифуры. Вероятно, я ел, чтобы скрыть неловкость.

Первое пирожное я взял машинально. Затем потянулся к следующему. Кто-то сказал:

– Тише!..

Еще одна девушка, на сей раз в розовом платье, слегка страдающая косоглазием, принялась петь. Она стояла рядом с роялем, опираясь на него рукой; в другой руке певица держала веер.

А я по-прежнему ел. Я не отдавал себе отчета в своих действиях. Я не замечал, что пожилая дама наблюдает за мной с изумлением, и другие гости, обратив внимание на мое поведение, не сводят с меня глаз.

Один молодой человек что-то негромко сказал соседу, и вновь раздался голос:

– Тише!..

Можно было легко сосчитать количество присутствующих девушек: они выделялись светлыми пятнами на фоне черных фраков. Их было четыре. Жюбер, кажется, пытался привлечь мое внимание, не подходя ко мне; несчастный не мог смотреть, как я хватаю птифуры один за другим и сосредоточенно их поедаю. Позже приятель признался, что испытывал жалость ко мне, решив, что я не успел поужинать.

Должно быть, другие гости думали то же самое. Песня закончилась. Девушка в розовом раскланялась, все принялись аплодировать; и только тут я заметил, что вся публика смотрит лишь на меня, стоящего рядом с низеньким столиком, с набитым ртом и очередным крошечным пирожным в руке.

Я чуть было не поддался желанию уйти, не извинившись, исчезнуть, бежать без оглядки из этой квартиры, где собрались такие чуждые мне люди.

Именно в эту секунду в полумраке комнаты я заметил лицо девушки в голубом, и ее взгляд показался таким ласковым, успокаивающим, почти родным. Можно было подумать, что она поняла меня и теперь старалась поддержать.

Вошла горничная с прохладительными напитками. После того как я весьма некстати съел столько птифуров, я не осмелился взять предложенный мне бокал.

– Луиза, будь добра, передай птифуры.

Так я узнал, что девушку в голубом зовут Луизой и что она приходится племянницей месье и мадам Леонар.

Она обошла всех присутствующих и лишь затем приблизилась ко мне. Указав на одно из пирожных с крошечным ломтиком засахаренного фрукта, юная особа произнесла заговорщическим тоном:

– Здесь остались самые лучшие. Пробуйте вот это.

Я не нашелся что сказать и лишь пробормотал:

– Вы так думаете?

Это были первые слова, которыми мы обменялись – я и мадам Мегрэ.

Я отлично знаю, что когда она вскоре прочитает то, что я сейчас пишу, то тихо скажет, пожимая плечами:

– Зачем рассказывать обо всем этом?

В сущности, она в восторге от того образа, который создал Сименон, – образа доброй матушки, которая вечно хлопочет у плиты, следит за тем, чтобы в доме все блестело, и постоянно балует своего мужа – эдакого большого ребенка. Я подозреваю, что именно поэтому она первая удостоила писателя своей дружбы и при этом настолько полюбила его, что стала воспринимать как члена семьи, защищая даже тогда, когда я, в общем-то, и не пытался на него нападать.

Но, как и все портреты, портрет мадам Мегрэ далек от совершенства. Когда в тот знаменательный вечер я познакомился с ней, она была пухленькой девушкой с очень свежим личиком и сияющим взглядом, чем выгодно отличалась от своих подруг.

Что бы произошло, если бы я не начал есть эти злополучные пирожные? Весьма вероятно, что она бы просто не заметила меня среди дюжины других молодых людей, присутствовавших в доме, которые, за исключением моего приятеля Жюбера, служили в дорожном ведомстве.

Эти четыре слова – «Управление мостов и дорог» – и по сей день кажутся нам весьма комическими, и стоит одному из нас произнести их, как второй начинает улыбаться. Если же мы слышим их от кого-то другого, то не можем сдержаться и заговорщически переглядываемся.

Здесь было бы уместно привести всю родословную Шёллеров, Куртов и Леонаров, в которой я всегда путаюсь, несмотря на то, что она представляет родню «со стороны моей супруги», как мы привыкли говорить.

Если вы отправитесь в Эльзас, то от Страсбурга до Мюлуза наверняка услышите об этих семьях. Я полагаю, что этот Курт из Шарахбергхайма еще при Наполеоне установил прямо-таки фамильную традицию – трудиться на благо дорожного ведомства. Кажется, в свое время он был весьма знаменит и затем породнился с Шёллерами, которые также служили в этом ведомстве.

Леонары в свою очередь тоже вошли в семью, после чего отцы и сыновья, братья, зятья и кузены – в общем, почти все представители мужской части семейства стали убежденными приверженцами компании. Они до такой степени дорожили своим статусом, что одного из Куртов, который стал крупнейшим пивоваром Кольмара, сочли отступником.

В тот далекий вечер я всего этого еще не знал, ведь Жюбер сообщил мне лишь общие сведения о семье.

Когда мы вышли на улицу, дождь лил как из ведра, но на сей раз мы отказались от мысли нанять фиакр – впрочем, его было не так-то легко разыскать в этом квартале. В те минуты я почти сожалел о том, что избрал карьеру полицейского.

– Ну, что ты скажешь?

– О чем?

– О Луизе! Я не хочу упрекать тебя, но ситуация, в которой ты оказался, была весьма щекотливой. Видел, с каким тактом она помогла тебе выпутаться из нее, как легко и непринужденно она это сделала? Луиза – удивительная девушка. Алиса Перре, конечно, более яркая, но…

Я не знал, кто такая Алиса Перре. За весь вечер я успел познакомиться только с девушкой в бледно-голубом, которая между танцами подходила ко мне, чтобы поболтать.

– Алиса – это та, которая пела. Я полагаю, что в скором времени она обручится с молодым человеком, сопровождавшим ее. Это Луи, его родители очень богаты.

В ту ночь мы расстались поздно. Когда ливень припускал вновь, мы заходили в очередное еще открытое бистро, чтобы выпить кофе и спрятаться от непогоды. Феликс не желал отпускать меня, ему хотелось говорить и говорить о Луизе, он добивался, чтобы я признал, что племянница Леонаров – лучшая девушка в мире, идеал.

– Я знаю, мои шансы невелики. И все потому, что родители мечтают подыскать ей мужа из Управления мостов и дорог, именно поэтому они и отослали ее к дяде Леонару. Ты понимаешь, в Кольмаре или Мюлузе нет свободных мужчин из этого ведомства, а неженатые сами принадлежат к их семейству. Луиза приехала два месяца тому назад. Она должна провести всю зиму в Париже.

– Она знает?

– Что?

– Что ей ищут мужа в Управлении.

– Разумеется. Но ей все равно. Она очень самостоятельная, ты даже и представить себе не можешь, насколько самостоятельная. У тебя просто не было времени ее оценить. В следующую пятницу постарайся пообщаться с ней больше. Если бы ты умел танцевать, это было бы куда проще! Не хочешь ли взять два-три урока танцев?

От уроков танцев я отказался. И слава Богу! Потому что Луиза, вопреки мнению славного Жюбера, терпеть не могла кружиться в объятиях кавалера.

Через две недели произошел маленький инцидент, которому я в тот момент придал большое значение – и, быть может, он действительно имел большое значение, но в несколько ином смысле.

Молодые инженеры, посещавшие дом Леонара, образовали группу, всегда держащуюся особняком, и использовали в своем кругу слова, которые были совершенно непонятны людям, не принадлежавшим к их сообществу.

Недолюбливал ли я их? Вероятно. Мне ужасно не нравилось то упрямство, с каким они называли меня комиссаром полиции. Это превратилось в игру, которая меня раздражала.

– Эй, комиссар! – мог окликнуть меня кто-то с другого конца гостиной.

Однажды Жюбер и Луиза болтали в уголке рядом с зелеными растениями, которые я вижу как сейчас. Какой-то молодой человек в очках подошел к беседующим и что-то тихо сообщил им, бросая насмешливые взгляды в мою сторону.

Чуть позже я поинтересовался у моего друга:

– О чем он рассказывал?

Тот смутился и пробормотал:

– Ничего.

– Какую-то гадость?

– Я скажу тебе после.

Между тем парень в очках переходил от одной группы к другой и, кажется, зубоскалил надо мной, веселя всех присутствующих.

Всех, кроме Луизы, которая в тот вечер отклонила несколько приглашений на танец и почти все время провела рядом со мной.

Оказавшись на улице, я спросил у Феликса:

– Что он сказал?

– Сначала честно ответь мне: чем ты занимался до того, как стал секретарем комиссара?

– Ну… Я работал в полиции…

– В униформе?

Вот, оказывается, в чем дело! Должно быть, этот тип в очках видел меня в полицейской форме.

Только представьте себе: рядовой полицейский среди этих господ из дорожного ведомства!

– А она что сказала? – Я почувствовал ком в горле.

– Она была великолепна. Она всегда великолепна. Ты не хочешь мне верить, но вот увидишь…

Бедный старина Жюбер!

– Она ему ответила, что тебе, несомненно, форма к лицу, а вот он смотрелся бы в ней нелепо.

И все же в следующую пятницу я не пошел на бульвар Бомарше. Я избегал встреч с Жюбером. Через две недели он сам явился ко мне.

– Кстати, в пятницу кое-кто был обеспокоен твоим отсутствием.

– Кто?

– Мадам Леонар. Она спросила у меня, не заболел ли ты.

– Я был очень занят.

Между тем я был уверен, что если мадам Леонар и справлялась обо мне, то лишь потому, что ее племянница…

Идем дальше! Я не нахожу нужным вдаваться в такие детали. Мне и без того будет трудно добиться, чтобы все, что я только что написал, не отправилось в корзину.

Примерно в течение трех месяцев ни о чем не подозревавший Жюбер играл весьма незавидную роль посредника между нами; впрочем, мы меньше всего на свете хотели его обманывать. Он приходил ко мне в гостиницу и завязывал узел на моем галстуке, уверяя, что сам я просто не смогу одеться. Именно он говорил, завидев меня одного в углу гостиной:

– Ты должен развлечь Луизу. Ты ведешь себя невежливо.

Именно он убеждал меня, когда мы оказывались на улице:

– Ты ошибаешься, полагая, что не интересуешь ее. Напротив, ты ей очень нравишься. Она всегда спрашивает о тебе.

К Рождеству подруга Луизы (та, которая немного косила) обручилась с пианистом, и они перестали бывать на бульваре Бомарше.

Уж и не знаю, то ли поведение Луизы обескуражило других кавалеров, то ли мы были не столь сдержанны, как нам казалось, но, так или иначе, каждую пятницу гостей у Ансельма и Жеральдины становилось все меньше и меньше.

Окончательное объяснение с Жюбером произошло в феврале, прямо в моей комнате. В ту пятницу он не надел фрак, и я сразу же это отметил. На его угрюмом лице застыло горестное выражение, как будто бы он исполнял трагическую роль в «Комеди Франсез».

– Я все же пришел, чтобы завязать тебе галстук! – сообщил он с унылой гримасой.

– Ты сегодня занят?

– Напротив, сегодня я совершенно свободен, свободен как ветер, я еще никогда не был таким свободным.

Он стоял передо мной с белым галстуком в руке и смотрел прямо в глаза.

– Луиза мне все рассказала.

У меня отвисла челюсть. Потому что мне она ничего не сказала. И я ей тоже ничего не сказал.

– О чем ты говоришь?

– О тебе и о ней.

– Но…

– Я задал Луизе вопрос. Вчера я специально пошел к ней.

– Но какой вопрос?

– Я спросил ее, не согласится ли она выйти за меня замуж.

– И она ответила отказом?

– Да, она ответила отказом, сказав при этом, что очень хорошо ко мне относится, что я всегда буду ее лучшим другом, но…

– Она говорила обо мне?

– Напрямую – нет.

– Так в чем же дело?

– Я все понял! Я должен был понять это еще в первый вечер, когда ты ел птифуры, а она смотрела на тебя так… снисходительно. Когда женщина смотрит снисходительно и понимающе на мужчину, который ведет себя не слишком подобающим образом…

Бедный Жюбер! Мы потеряли его из виду почти сразу же, так же, как и всех этих господ из Управления мостов и дорог, кроме дяди Леонара.

Долгие годы я не знал, что сталось с Жюбером. Мне было около пятидесяти лет, когда в Марселе, на бульваре Канебьер, я зашел в аптеку, чтобы купить аспирин. Название аптеки я не прочел. И вдруг услышал возглас:

– Мегрэ!

– Жюбер!

– Чем ты занимаешься? Хотя что за глупый вопрос я задаю, я и так все давно знаю из газет. Как Луиза?

Затем он принялся рассказывать о своем старшем сыне, который, по иронии судьбы, готовился сдавать экзамены в Национальную школу мостов и дорог.

После исчезновения Жюбера вечера на бульваре Бомарше собирали все меньше и меньше народу, и теперь совсем некому было играть на рояле. От случая к случаю за инструмент садилась Луиза, а я переворачивал страницы нот, в то время как одна или две пары танцевали в столовой, сразу ставшей слишком большой.

Мне кажется, я так и не спросил Луизу, согласна ли она выйти за меня замуж. Большую часть времени мы говорили о моей карьере, о полиции, о профессии инспектора.

Я сообщил ей, сколько буду зарабатывать, когда меня наконец-то возьмут на набережную Орфевр, и добавил при этом, что, скорее всего, это случится не раньше чем через три года, а в данный момент моего жалованья недостаточно, чтобы завести достойный дом.

Я также рассказал ей о двух или трех встречах с Ксавье Гишаром, который уже в те времена был большим начальником и который не забыл моего отца, поэтому начал в той или иной степени меня опекать.

– Не знаю, любите ли вы Париж. Как вы понимаете, я буду вынужден провести в Париже всю свою жизнь.

– Но ведь и здесь можно жить спокойно, как в провинции, не правда ли?

И вот наконец однажды в пятницу я не обнаружил на бульваре Бомарше ни одного гостя, а дверь мне открыла сама Жеральдина в наряде из черного шелка. Когда она приглашала меня в дом, ее голос прозвучал как-то торжественно:

– Войдите!

Луизы в гостиной не было. Не было ни подноса с пирожными, ни прохладительных напитков. В город пришла весна, и потому огонь в камине не горел. Казалось, что я явился не ко времени, и стоял со шляпой в руке, стесняясь своего фрака и лакированных туфель.

– Скажите мне, молодой человек, каковы ваши намерения?

Вероятно, это был один из самых тягостных моментов моей жизни. Голос Жеральдины показался мне сухим и суровым. Я не осмеливался поднять глаза и видел лишь ковер в цветных узорах, подол черного платья и выглядывающие из-под него остроносые туфли. Мои уши покраснели.

– Я клянусь вам… – пробормотал я.

– Я не прошу вас клясться. Я спрашиваю, намерены ли вы жениться.

Я наконец посмотрел на нее – и обнаружил, что никогда ранее не видел на лице старой женщины выражения подобного ласкового лукавства.

– Да, конечно!

Кажется – и мне не раз рассказывали об этом впоследствии, – я выпрямился, как оловянный солдатик, и произнес как можно громче:

– Конечно!

В третий раз я почти кричал:

– Конечно, поверьте мне!

Жеральдина все тем же ровным голосом позвала:

– Луиза!

И моя будущая жена, которая стояла за приоткрытой дверью, робко вошла в комнату, такая же пунцовая, как и я сам.

– Ну, что я тебе говорила? – спросила тетя.

– Но почему? – вмешался я. – Неужели она не верила?

– Я не была уверена. Это тетя…

Но давайте опустим продолжение, иначе, я совершенно убежден, моя семейная цензура не пропустит этот эпизод.

Я должен лишь отметить, что старик Леонар проявил куда меньше энтузиазма: он так и не смог простить мне, что я не принадлежу к Управлению мостов и дорог. Очень дряхлый, почти столетний старец, прикованный к креслу многочисленными недугами, глядя на меня, всегда качал головой, как будто бы что-то сломалось в механизме мироздания.

– Вам необходимо взять отпуск, чтобы съездить в Кольмар. Что вы думаете насчет пасхальных каникул?

Именно старая Жеральдина взяла на себя труд написать родителям Луизы. Она отослала не одно письмо («чтобы смягчить удар», как она сама говорила), сообщая последние новости.

На Пасху я смог выпросить лишь сорок восемь часов отпуска. Большую их часть я провел в поездах, которые значительно уступали в скорости сегодняшнему транспорту.

Меня приняли весьма учтиво, но без излишнего восторга.

– Лучшее средство узнать, насколько серьезны ваши чувства, – это побыть некоторое время на расстоянии друг от друга. Луиза останется дома на все лето. Осенью вы снова приедете к нам.

– Мне будет разрешено ей писать?

– Не слишком настойчиво. Например, раз в неделю.

В наши дни все это кажется смешным. Но в те времена многое было по-другому.

Я пообещал себе – и в этом не таилось никакой скрытой жестокости – пригласить Жюбера шафером. Но когда я отправился в аптеку на бульваре Сен-Мишель, чтобы встретиться с приятелем, его там не оказалось, и никто не знал, куда он уехал.

Значительную часть лета я провел в поисках жилья и в конечном итоге нашел квартиру на бульваре Ришар-Ленуар.

– Это временно, пока мы не подыщем что-нибудь получше, понимаешь? Когда я получу должность инспектора…