Читать книгу Двадцать тысяч лье под водой - Жюль Верн, Жуль Верн - Страница 9

Нас похитили с быстротой молнии. Ни я, ни мои товарищи не успели опомниться. Я не знаю, что почувствовали Нед Ленд и Консейль, очутившись в плавучей тюрьме, а у меня пробежал мороз по коже.

С кем мы имели дело? Вероятно, с какими-нибудь пиратами, которые разбойничали на море по изобретенному ими способу.

Как только за нами захлопнулась крышка узкого люка, мы очутились в полной темноте. Я ощущал босыми ногами, что стою́ на ступеньках железной лестницы. Неда Ленда и Консейля вели следом за мной. Когда мы спустились с лестницы, перед нами распахнулась дверь, нас легонько втолкнули туда, и она тотчас же затворилась с каким-то звоном.

Мы были одни.

Где мы были? Я не мог себе этого даже представить. Кругом было не то что темно, а черно – так черно, что спустя несколько минут глаза мои не могли еще уловить ни малейшего отблеска света.

Нед Ленд был взбешен и, не стесняясь, выражал свое негодование.

– Тысяча чертей! – кричал он. – Вот так дикари! Признаюсь, гостеприимный народ! Что они, людоеды, что ли? Надо полагать, что людоеды! Ну если меня захотят проглотить, так я постараюсь им поперек горла стать!

– Полноте, дружище Нед, успокойтесь, – говорил безмятежный Консейль. – Не сердитесь прежде времени. Мы еще пока не на противне!

– Не на противне, так в печи! И темнота какая! Слава богу, что я свой нож уберег, как ни темно, а я все-таки могу его пустить в дело. Пусть только хоть один бандит сунется, я…

– Вы не волнуйтесь, Нед, – сказал я гарпунеру, – а то вы, пожалуй, наделаете нам бед своим криком. Зачем кричать и вопить понапрасну? От крика пользы не будет. Кто знает, может, каждое наше слово подслушивают. Лучше давайте выясним, куда нас засадили.

Я двинулся на ощупь вдоль стены в одну сторону, а Консейль в другую. Сделав пять шагов, я наткнулся на железную стену, повернулся и стукнулся о деревянный стол, а около стола нащупал несколько скамеек. Пол этой тюрьмы был устлан толстой циновкой из новозеландского льна, так что шума шагов не было слышно. На голых стенах не было и признака дверей или окон.

– А ты, Консейль, нащупал что-нибудь? – спросил я, когда он с одной, а я с другой стороны сошлись посередине камеры.

– Нет, ничего не нашел, – отвечал Консейль.

Помещение имело примерно двадцать футов в длину и десять в ширину. Что касается высоты, то Нед Ленд на что уж высокий был детина, а потолка достать не мог.

Прошло по крайней мере полчаса, а мы все еще сидели в темноте.

Вдруг вспыхнул свет и ослепил нас. Наша тюрьма осветилась так ярко, что я сразу невольно зажмурил глаза. Я узнал беловатый слепящий свет, который мы видели с «Авраама Линкольна» и сначала принимали за фосфоресцирующий блеск морских организмов. Когда я открыл глаза, то увидел, что свет исходил из неполированного полушара, устроенного в потолке нашей камеры или каюты.

– Наконец-то! – вскрикнул Нед Ленд, стоявший с ножом в руке. – Хоть светло стало, и то хорошо!

– А дело-то не прояснилось, – сказал я.

– Если бы их честь имели терпение, так это было бы хорошо, – заметил невозмутимый Консейль.

При ярком освещении теперь можно было как следует рассмотреть устройство нашей тюрьмы.

Она была совершенно пустой, только посредине стоял деревянный стол, а вокруг него пять скамеек. Двери не было видно, она, очевидно, закрывалась герметически. Наш слух не мог уловить ни малейшего шума. Казалось, все было мертво внутри этого подводного судна. Шло оно или стояло? Держалось на поверхности океана или погружалось в глубину? Ничего нельзя было угадать.

– Однако недаром же осветили тюрьму! – сказал я. – Наверно, кто-то из экипажа скоро появится. Если бы хотели про нас забыть, так не включили бы свет.

Я не ошибся. Скоро мы услышали щелканье замко́в, лязг засовов, дверь открылась, и вошло двое людей.

Один был маленького роста, мускулистый, широкоплечий крепыш. Голова у него была большая, волосы черные и густые, усищи здоровенные, взгляд живой и проницательный. Его внешности южанина была присуща чисто французская живость, которой отличаются жители Прованса. Наш знаменитый Дидро очень справедливо говорил, что по движениям можно судить о характере человека. При первом взгляде на вошедшего парня можно было сказать, что в разговоре он очень щедр на прибаутки, прозвища и своевольные обороты речи.

Впрочем, я не мог это проверить, потому что он всегда говорил при мне на каком-то странном, совершенно непонятном наречии.

Второй незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасиоле или Энгеля его лицо было открытой книгой. Я тотчас, без колебаний, признал главные его качества: уверенность в себе, потому что его голова как-то особенно благородно сидела на мощных плечах и черные глаза смотрели с холодной решимостью; спокойствие, потому что цвет кожи, скорее бледный, чем румяный, означал хладнокровие; сильную волю, которую доказывало быстрое сжатие бровей; и мужество, потому что его сильное дыхание означало большую жизненную энергию.

Прибавлю еще, что это был гордый человек, что его твердый и спокойный взгляд выражал глубину мысли, и, судя по его облику, осанке и движениям, если верить физиономистам, он отличался несомненной прямотой натуры.

Я с первого же взгляда почувствовал невольное расположение к этому человеку и подумал, что все обойдется благополучно.

Сколько было лет незнакомцу? Тридцать пять или пятьдесят, я не мог этого определить. Он был высокого роста, лоб у него был широкий, нос прямой, рот отлично обрисованный, зубы великолепные, руки продолговатые, изящнейшей формы, по выражению хиромантов, совершенно «психические», то есть служащие признаком великой и страстной души.

Этот человек представлял до сих пор невиданный мной тип мужской красоты. Надо заметить еще одну особенность – его довольно широко расставленные глаза могли одновременно обозревать почти четверть горизонта. Способность эта, как я узнал впоследствии, сочеталась с необычайной остротой зрения и потому получала, так сказать, двойное значение и цену. Когда незнакомец устремлял пристальный взгляд на какой-нибудь предмет, брови его сдвигались, глаза прищуривались. Что за взгляд! Как он увеличивал предметы, уменьшенные перспективой! Как он пронизывал вас насквозь! Как он проникал сквозь массу воды, непроницаемую для наших глаз, открывая тайны морских глубин!

Оба незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие сапоги из тюленьей кожи и одеты в какую-то особую, мягкую ткань, которая нисколько не стесняла их движений.

Высокий – по всей видимости, капитан подводного судна – осмотрел нас с величайшим вниманием, не произнося ни единого слова. Затем, обратясь к своему товарищу, сказал ему что-то на совершенно неизвестном мне языке, языке благозвучном, гармоничном, гибком.

Крепыш ответил ему кивком, к этому знаку он прибавил два-три непонятных слова, а затем обратил на меня глаза, словно спрашивая меня о чем-то.

Я ответил ему ясным французским языком, что я его не понимаю. Но он, в свою очередь, по-видимому, не понимал меня. Положение становилось довольно затруднительным.

– А их честь все-таки пусть изволит им рассказать нашу историю, – посоветовал мне Консейль. – Может, они хоть чуточку разберут, в чем дело.

Я начал рассказывать наши приключения по порядку, ясно, отчетливо и с расстановкой выговаривая все слова и слоги и не опуская ни малейшей мелочи. Я представился как профессор Парижского музея естественных наук Аронакс, затем представил слугу своего, фламандца Консейля, и Неда Ленда, гарпунера.

Незнакомец с умными и глубокими глазами слушал меня спокойно, вежливо и очень внимательно. Но я не мог прочесть на его лице, понял он мою историю или нет. Наконец я окончил повествование. Он не произнес ни слова.

Оставалось еще попробовать заговорить по-английски. Может, они поймут этот язык, на котором теперь говорит почти весь мир. Я бегло читал по-английски и по-немецки, понимал, что читаю, но говорить я не умел, то есть, я хочу сказать, произношение у меня было самое варварское, а здесь надо было ясно и точно объясняться.

– Ну, Нед, выступайте теперь вы на сцену! – сказал я гарпунеру. – Извольте вести переговоры на чистейшем английском языке, и дай бог, чтобы вам больше моего посчастливилось!

Нед Ленд не заставил себя просить и тотчас повторил мой рассказ по-английски. Однако по свойственной ему буйности нрава он начинил его достаточным количеством резких выражений. Он разразился негодующими жалобами на несправедливое заключение, спрашивал, в силу какого закона его заперли в «этом поплавке», ссылался на права личности, угрожал судебным преследованием тех, кто его незаконно задерживает, затем окончательно вышел из себя, начал размахивать руками, кричать и, наконец, гневными знаками дал понять, что мы помираем с голоду. Мы в самом деле были голодны как волки, но как-то до сих пор про это не вспоминали.

Но, как оказалось, и английского повествования не поняли.

Нед Ленд был очень озадачен, а незнакомцы и бровью не шевельнули. Язык Фарадея, так же как и язык Араго, был для них непонятен!

– Я уж и не знаю, что делать, – сказал я товарищам.

А Консейль ответил мне:

– Если их честь позволят, так я им расскажу все по-немецки.

– Как? Разве ты по-немецки знаешь?

– Как каждый фламандец, с позволения их чести.

– Ну что ж, отлично! Рассказывай по-немецки, дружище.

Консейль ровным и спокойным голосом повторил нашу историю по-немецки. Но, несмотря на изящные обороты речи и отменное произношение рассказчика, и немецкий язык не имел успеха.

Тогда я решил припомнить свои юношеские латинские упражнения. Цицерон заткнул бы себе уши и выставил бы меня за дверь, но я все-таки кое-как объяснился.

И латынь осталась без результата. После этой последней неудачной попытки незнакомцы обменялись несколькими словами на своем непонятном языке и удалились. Они могли бы подать нам какой-нибудь знак, понятный у всех народов, но они и его нам не подали!

Дверь за ними затворилась.

– Каковы канальи! – вскрикнул Нед Ленд. – Им говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, а они хоть бы словечко в ответ!

– Успокойтесь, Нед, – сказал я пылкому канадцу, – криком делу не поможешь! Вы…

– Да вы посудите сами, профессор! – прервал меня наш буйный товарищ. – Что ж нам тут с голоду околевать, что ли?

– Э! – заметил философски Консейль. – До смерти еще далеко, мы еще продержимся денька…

– Послушайте, друзья, – сказал я, – отчаиваться пока еще рано. Мы и не такое видали. Сделайте вы мне большое удовольствие, подождите немного и тогда уж выводите свои заключения о капитане и экипаже этого подводного судна.

– Я уж вывел свое заключение, господин профессор, – ответил буйный Нед Ленд, – это канальи… мошенники… – Хорошо, хорошо, да откуда они, из какой страны?

– Из страны мошенников!

– Любезный Нед, такая страна до сих пор еще не обозначена на географических картах… Признаюсь вам, я не могу определить, что это за люди, какой они национальности. Одно можно сказать утвердительно: они не французы, не англичане, не немцы. Впрочем, мне кажется, что оба они – и начальник, и помощник – родились в южных широтах. У них есть что-то южное. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индусы? Это нельзя определить по их внешности, а язык их совершенно непонятен.

– Неприятно, когда не знаешь всех языков, – сказал Консейль, – и неудобно, что вместо одного языка их расплодилась такая пропасть. Вот если бы был для всех один-единственный язык…

– И это бы не помогло! – перебил его Нед Ленд. – Вы разве не сообразили, что эти люди нарочно выдумали себе какое-то дьявольское чириканье, от которого у всякого порядочного парня ум за разум заходит? Я, кажется, очень ясно им показывал, что голоден, есть хочу! Я открывал рот, двигал челюстями, щелкал зубами, облизывал губы, – что ж, все это разве непонятно? Уж так понятно! От Квебека до Паумоту везде поймут, что человек голоден, и дадут поесть!

– О! – заметил Консейль. – Есть такие непонятливые, что и…

Он еще не окончил эту фразу, как открылась дверь и вошел корабельный слуга. Он принес нам одежду – куртки, панталоны; все это было сшито из какой-то неизвестной ткани. Я проворно оделся. Мои спутники тотчас последовали моему примеру.

Тем временем стюард – немой как рыба, а может, и глухой – накрыл на стол и поставил на него три закрытых блюда.

– Вот мы и дождались! – сказал Консейль. – Дела начинают поправляться!

– Погодите еще радоваться! – возразил злопамятный Нед Ленд. – Прежде попробуем угощенье. Чем они тут кормятся? Небось черепашьей печенкой, или вареной акулой, или бифштексами из морской собаки!

– А вот увидим! – сказал Консейль.

Блюда, покрытые серебряными колпаками, были симметрично расставлены на столе. Тонкая белая скатерть так и блестела. Наконец мы сели за стол.

Похоже, что мы имели дело с людьми цивилизованными. Не будь этого яркого электрического освещения, я бы подумал, что нахожусь в столовой ливерпульской гостиницы «Адельфи» или в столовой парижского «Гранд-отеля». Я, впрочем, должен заметить, что нам не подали ни хлеба, ни вина. Вода, правда, была удивительной чистоты и свежести, но это была вода! Это последнее обстоятельство пришлось не по вкусу Неду Ленду.

В числе поданных кушаний я распознал несколько знакомых рыбных блюд, они были очень изысканно приготовлены. Но были и такие, тоже, впрочем, отменные, содержимое которых я никак не мог определить и не знал, к какому царству их отнести – к растительному или животному.

Вся сервировка была великолепна и отличалась тонким вкусом. Каждая ложка, вилка, нож, тарелка обозначены были прописной буквой «N», а над буквой полукругом красовалась надпись: «Mobilis in mobile».

«Подвижный в подвижном!» – этот девиз очень хорошо подходил к этому подводному судну.

Буква «N» была, вероятно, начальной буквой имени или фамилии загадочной особы, которая командовала в глубине океана.

Нед и Консейль не утруждали себя подобными размышлениями. Они набросились на еду и ели все, что попадалось под руку, поэтому я поспешил последовать их примеру.

Теперь можно было не волноваться: нас кормили, значит, уморить не имели намерения.

Однако всему есть конец – даже аппетиту людей, которые пропостились пятнадцать часов. Как только мы утолили свой голод, нас тотчас же начало клонить в сон. И понятно – мы ведь провели нелегкую ночь!

– Я бы теперь знатно поспал! – сказал Консейль.

– А я уже сплю! – ответил Нед Ленд.

Товарищи мои растянулись на полу на мягкой рогожке и скоро погрузились в глубочайший сон. Что касается меня, то я уснул не так скоро. Меня одолевали разные мысли. Я не люблю ничего непонятного, а тут возникало столько неразрешимых вопросов, столько странных образов!

Где мы? Какая сила нас увлекает? Куда?

Я чувствовал – или, лучше сказать, мне казалось, что я чувствую, – как подводный снаряд мало-помалу погружается в глубину океана. Меня мучили страшные кошмары. Мне представлялся хоровод невиданных чудовищ в таинственных безднах океана, однородных с этим подводным кораблем, таким же жизнедеятельным, подвижным и страшным, как они.

Понемногу бред мой прошел, все образы исчезли, и я заснул тяжелым сном.