Читать книгу Драгоценности Медичи - Жюльетта Бенцони - Страница 3

– Рискуя прослыть тупицей, я все же хочу, чтобы мне объяснили, кто такая Бьянка Капелло! – заявила маркиза, выпив последний глоток шампанского и поставив на стол пустой бокал. – Вот уже два дня эта особа разгуливает по моему дому, и никто даже и не думает представить ее мне! – добавила она жалобно.

– Неужели мы не знаем Бьянку Капелло? – вознегодовала шокированная Мари-Анжелин.

– Ну и что? Почему я должна ее знать? Вы вообразили, План-Крепен, будто я веду учет всех потаскух Франции, Наварры и даже других стран, поскольку одна из них завещала мне этот особняк? У меня нет ваших энциклопедических познаний! И я вовсе не Пико делла Мирандола в юбке! – воскликнула мадам де Сомьер, слегка разгорячившись.

– Как можно поминать Пико делла Мирандола и не знать Бьянку Капелло? – вздохнула старая дева, возведя глаза к небу.

– Они же не были супругами, насколько я знаю? И если судить по крохам, подобранным мною то здесь то там, они даже не были современниками! Эпоха Ренессанса обнимает несколько столетий, так что не говорите глупостей! И налейте мне еще немного шампанского!

От Альдо не ускользнул печальный взгляд, брошенный старой дамой на пустой бокал, и он поторопился наполнить его вновь. Было пять часов вечера, и тетушка Амели, которая ненавидела чай – этот отвар! – отмечала по-своему британский five o’clock, совершая возлияния в честь «Дом Периньон».

– Спасибо, мой мальчик! Ты возьмешь на себя труд просветить меня?

– Пусть лучше это сделает Лиза, – ответил он, с нежностью взглянув на жену. – Она знает Венецию и ее призраки гораздо лучше меня, и если дом Морозини будет когда-нибудь уничтожен неким катаклизмом, она будет иметь большой успех в роли лектора и гида!

– Но ведь я ненавижу лекции! – вздохнула молодая женщина. – Либо лектор невыносимо скучен, либо тема! Кстати, от еще одной порции шампанского я бы тоже не отказалась.

– Порядочные лекторы пьют только воду!

– И зря. Быть может, их бы слушали с большим интересом, однако, чтобы доставить удовольствие тете Амели, я приступаю: в ночь на двадцать девятое ноября тысяча пятьсот шестьдесят третьего года…

– Ты даже точную дату знаешь? – с искренним восхищением произнес Альдо.

– Если ты будешь прерывать меня, мы не управимся и за неделю! Итак, я повторяю: в ночь на двадцать девятое ноября тысяча пятьсот шестьдесят третьего года двое влюбленных бежали из Венеции на лодке, которая обычно доставляла в город провизию. Оба совершенно обессилели от страха, ибо в случае поимки их, скорее всего, ожидала неминуемая смерть, по крайней мере юношу, сына флорентийского нотариуса и скромного служащего банка Сальвиати, где он проходил обучение. Девушка же принадлежала к одному из самых могущественных патрицианских семейств Гримальди-Капелло. Она считалась также самой красивой девственницей Венеции, и ее уже обручили с сыном дожа Приули. Ей было шестнадцать лет, и ее звали Бьянка.

– Полагаю, юноша тоже был хорош собой? – промурлыкала тетушка Амели.

– Достаточно, чтобы соблазнить ослепительное создание, предмет грез доброй половины мужчин. Ибо она была еще и богата: обстоятельство, не ускользнувшее от внимания похитителя, Пьетро Буэнавентури, который подучил ее захватить с собой драгоценности и немного золота, да и сам залез в кассу своего нанимателя с целью покрыть первые расходы. В общем, так рисковать – а риск был огромен! – можно было только по очень веской причине! Но предприятие завершилось успешно: они высадились на берег недалеко от Падуи, где наняли лошадей, чтобы добраться до Флоренции… где Бьянка пережила первое разочарование: семья Буэнавентури занимала на площади Сен-Марко узкое высокое здание с двумя окнами на втором этаже, сравнивать которое с дворцом ее отца было бы просто смехотворно. Но любовь их была крепка…

Альдо расхохотался:

– Ах, как мне нравится этот поэтический оборот и эта изящная лаконичность! Тебе следовало бы писать, сердце мое! Предвещаю тебе триумфальный успех.

– Рассказывай сам или помолчи! – парировала Лиза и тут же вернулась к своему рассказу: – Бьянка между тем смертельно скучала, ибо всех развлечений у нее было – разглядывать прохожих из окна и изредка под густой вуалью посещать службу в монастыре Сан-Марко, где, впрочем, один из священников благословил ее брак с Пьетро в часовне, божественно расписанной великим Фра Анжелико. Покидать дом она не могла, ибо в Венеции бегство ее привело к ужасной драме: были обнаружены лодочники, нанятые Пьетро. Их подвергли пытке, а затем казнили вместе с женами. Дядя юноши, старый Буэнавентури, у которого он жил, также попал в руки палачей и вскоре умер, прикованный цепью к стене каземата. Совет Десяти послал самых ловких своих сбиров во Флоренцию с целью схватить виновных и доставить в Венецию, где им пришлось бы дорого заплатить за свое преступление.

Пьетро до смерти перепугался и, чтобы обезопасить себя, а также своих родных – весьма недовольных этим безумным браком, за который больше всего укоряла его мать, – решил добиться покровительства Франческо Медичи, сына и наследника великого герцога Козимо I. Расчет был довольно подлым, ибо все знали, что Франческо обожает женщин и готов ринуться на завоевание любой красотки. Если Бьянка понравится ему, не только молодой чете будет обеспечена защита, но и Пьетро получит существенные выгоды, ведь будущий правитель Флоренции славился своей щедростью…

– Фу! Какой мерзкий тип! – проворчала маркиза.

– Согласна с вами, Пьетро был абсолютным ничтожеством, если не считать внешности. Однако он добился полного успеха. Франческо Медичи принял его весьма радушно и даже с некоторым нетерпением: те редкие люди, которым удавалось рассмотреть юную затворницу с пьяцца Сан-Марко, рассказывали о ней чудеса. И, поскольку прежде всего нужно было устроить так, чтобы герцог увидел Бьянку, решили, что в условленный момент молодая женщина выглянет из окна, чтобы подышать свежим воздухом. Риск казался минимальным: Франческо распорядился, что его вооруженные слуги уже с вечера взяли под охрану дом. В назначенное время он стал прогуливаться под окнами Бьянки и смог разглядеть ее во всем блеске расцветшей красоты, ибо она только что произвела на свет дочь. Франческо загорелся мгновенно, ведь Бьянка действительно была очень красива со своими темными глазами, контрастирующими со светлыми волосами, а черты ее лица отличались необыкновенной тонкостью и чистотой. Герцог полюбил ее страстно и стал думать лишь о том, кто мог бы устроить ему встречу с ней…

Лиза на секунду умолкла, чтобы смочить губы искристым вином, отхлебнула глоток и продолжила:

– Эту приятную обязанность взяла на себя одна знатная дама, маркиза де Мондрагон. Она завязала знакомство с Бьянкой и увлекла в свой дом, где по счастливой случайности часто бывал Франческо. Встреча состоялась, и молодая женщина легко ответила взаимностью на чувства герцога. Надо сказать, что в свои двадцать три года Франческо был весьма соблазнителен, хотя симпатий особых не вызывал. От матери, Элеоноры Толедской, он унаследовал элегантную внешность, правильные черты лица и, главное, красивые глаза, зато от отца, страшного Козимо I, – тяжелый характер, природную жестокость, доходившую порой до настоящего зверства, неистовую гордыню и ярко выраженное пристрастие к слабому полу. К несчастью, сын был лишен как отцовского холодного и ясного ума, так и вкуса к политике. Как бы там ни было, между ним и Бьянкой молния ударила дважды, с той и другой стороны, а через несколько дней, когда муж своевременно отлучился в деревню, Франческо явился в дом на пьяцца Сан-Марко и овладел своей красавицей. Вскоре их связь стала публичной. Тогда в дело вмешался Козимо I: его ничуть не тревожило, что сын обзавелся очередной любовницей, но пробираться к ней приходилось через ночной город, что было небезопасно. К тому же он хотел женить Франческо на эрцгерцогине Иоганне Австрийской.

– И в заключение он посоветовал разорвать связь? – вмешалась маркиза, слушавшая историю Бьянки с упоением. – Это классика!

– Медичи никогда не отличались пристрастием к классике, – возразила Лиза. – Козимо приказал сыну отправляться на свадьбу с герцогиней, а любовницу поселить в небольшом дворце на Виа-Маджо, на правом берегу Арно, что было гораздо ближе к дворцу Питти, тогдашней резиденции великого герцога. Так и произошло: законная жена Иоганна Австрийская почти сразу забеременела, а для четы Буэнавентури началась роскошная жизнь. Бьянка стала фрейлиной, а Пьетро – камергером, на которого пролился такой денежный дождь, что в народе его прозвали Пьетро Золотые Рога. У него оказалась толстая кожа, и он не обиделся, напротив, обратил данное обстоятельство себе на пользу, постоянно требуя новых финансовых вливаний и доходных должностей. Он неустанно жаловался жене и чуть ли не самому герцогу на то, сколько мук терпит из-за их связи. Эти стенания так утомили Франческо, что в один прекрасный вечер, во время пирушки с друзьями, он заявил, что назойливый жалобщик, того и гляди, потребует у него наследственное право на верховную власть в Тоскане. Слова герцога не ускользнули от внимания Роберто Риччи, который нередко принимал участие в кутежах Пьетро, и он предложил покончить с вымогателем на условиях полной безнаказанности. Это ему обещали, и в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое августа тысяча пятьсот семьдесят второго года означенный вымогатель был убит несколькими ударами кинжала около своего дома, куда его отнесли, когда рассвело, чтобы подготовить к вечному упокоению. Бьянка, вся в черном, держа за руку маленькую девочку, отправилась к великому герцогу с мольбой покарать убийц мужа. Козимо принял ее тепло и заверил, что будет сделано все, дабы она получила полное удовлетворение, после чего… прикрыл дело. Впрочем, Бьянка, подав столь прекрасный пример супружеской верности, проявила хороший вкус и нашла в себе мужество не настаивать на обвинении. Она поспешила забыть Пьетро и целиком сосредоточилась на новых устремлениях, главным из которых было стать великой герцогиней Тосканы: Пьетро отошел в лучший мир, а здоровье герцогини Иоганны оставляло желать лучшего. И в этом не было ничего удивительного, ибо после свадьбы одна беременность сменялась у нее другой.

Заброшенная, оскорбленная, раздавленная наглой роскошью своей соперницы, несчастная уже не могла чувствовать себя в безопасности за циклопическими стенами дворца. Особенно после смерти Козимо I, который сделал ее великой герцогиней. Она лишилась могущественного заступника, и Франческо не скрывал, как ему не терпится избавиться от нее. Ведь она уже исполнила свою миссию, даровав супругу семерых детей, из которых девочке по имени Мария предстояло стать в один прекрасный день королевой Франции, супругой Генриха IV.

В начале тысяча пятьсот семьдесят восьмого года, ожидая восьмого ребенка, Иоганна была в столь жалком состоянии, что не могла передвигаться самостоятельно. Ее переносили из одной комнаты в другую или в сад, где она могла любоваться фонтанами, в специально сделанном для нее кресле. И вот однажды утром, когда она попросила отнести ее в сад с целью посмотреть на новые каскады и лужайки, несшие кресло лакеи выпустили его из рук на самой середине большой лестницы. Иоганна покатилась вниз по мраморным ступенькам, дробившим ей кости. Через несколько часов у нее произошел выкидыш, и она скончалась в ужасных мучениях. Дорога оказалась свободной перед Бьянкой, и Франческо уже заявил о своем намерении жениться на ней. Именно тогда Венеция произвела один из тех невероятных поворотов, тайной которых владел Дворец дожей. Приговорив к смерти, опозорив и презрев Бьянку, Светлейшая республика решила простить ее и провозгласить своей Любимой дочерью. Она даже послала во Флоренцию ее отца, которому предстояло освятить примирение, но…

– А! Имеется все-таки «но»! Я начала подозревать, что все было слишком уж хорошо в этом худшем из миров, – пробурчала мадам де Сомьер.

– В историях такого рода они есть всегда, – улыбнулась Лиза. – Человек, восставший против любовников, был грозным противником, поскольку речь шла о родном брате Франческо, кардинале Фердинандо Медичи. Во время объявления о помолвке он устроил великому герцогу ужасную сцену, заявив, что мул, даже увешанный золотом, не может превратиться в чистокровную лошадь, что прощение Венеции ничего не меняет и что ни Флоренция, ни Австрия никогда не согласятся с этим чудовищным браком. И кардинал уехал в Рим, чтобы не освящать своим присутствием скандальную церемонию. Атмосфера во Флоренции накалялась и становилась невыносимой для Бьянки, которую горожане ненавидели за гордость и бесстыдную роскошь. Дошло до того, что любые неприятности и беды, случившиеся в Тоскане, тут же приписывались ей. И называли ее не иначе как Strega – Колдунья!

Великий герцог знал об этом, однако, несмотря на угрозы и аресты, фаворитка не могла выйти на улицу: стоило ей появиться, как в нее летели камни. Шквал ненависти был таким мощным, что Франческо занемог, и ему пришлось провести несколько дней на острове Эльба. Он ясно понимал, что от этого брачного союза следует отказаться, но ничего не мог с собой поделать. И двенадцатого октября тысяча пятьсот семьдесят девятого года звон колоколов и пушечные выстрелы возвестили о торжественном событии, но толпившийся на улицах народ безмолвствовал, а по пути следования свадебного кортежа поспешно стирали оскорбительные надписи на стенах домов. Перед лицом столь единодушного и явного осуждения герцогская чета решила покинуть дворец Питти и обосноваться за городом, на великолепной вилле Поджо-а-Каейяно, столь дорогой сердцу Лоренцо Великолепного. Франческо, окончательно забросив государственные дела, предался своей давней страсти – алхимии. Он добился некоторых успехов, но недовольство его правлением все возрастало, чему немало способствовали агенты кардинала.

Бьянка страшно перепугалась, узнав, что архиепископ Флоренции с кафедры собора Дуомо обрушился на недостойного правителя и Колдунью, которая царствует, скрываясь от всех, словно прокаженная. Пытаясь отвести угрозу, она сама написала Фердинандо и заявила, что ничего так не желает, как примирения двух братьев. Кардинал вернулся во Флоренцию. Произошел обмен куртуазными визитами, состоялись разнообразные празднества и даже охота, которую очень любил кардинал. Наконец Фердинандо принял в своем дворце герцогскую чету. После ужина супруги вышли прогуляться к маленькому озеру, чтобы насладиться красотой необыкновенной ночи, а на следующий день оба слегли с сильнейшей лихорадкой, приковавшей их к постели. Все закончилось за несколько дней. Первым умер Франческо, затем наступила очередь Бьянки, которая успела написать мужу последнее признание в любви. Венецианские сенаторы воспользовались ситуацией и в один голос объявили, что кардинал отравил «любимую дочь» Республики, но Флоренция, безмерно обрадованная обеими смертями, не обратила никакого внимания на подобные «мелочи». Была устроена иллюминация. Фердинандо, скинув сутану, принял верховную власть и похоронил брата с величайшей пышностью, однако Колдунье в христианском погребении отказал. Ее зарыли ночью, втайне от всех, на каком-то пустыре…

Трое слушателей встретили конец рассказа овацией. Лиза поблагодарила, приложив руку к сердцу, и залпом допила шампанское.

– Не знал, что тебе так близка флорентийская культура, – сказал Альдо. – Я думал, тебя интересует только Венеция.

– И ее уроженцы тоже. А Бьянка была одной из самых красивых женщин Венеции.

– Как бы там ни было, я не знал, чем закончилась эта история. И тело ее так и не нашли?

– Думаю, нет. Впрочем, зачем было его искать? Как ты догадываешься, сбиры Фердинандо не стали хоронить ее вместе с драгоценностями.

– Должно быть, они были великолепными! – вскричала Мари-Анжелин, которая не открывала рта во время рассказа Лизы, что было совсем на нее не похоже. – Известно, что с ними сталось?

Ей пришлось подождать ответа. Старый Киприан, который долго терпел, воспользовался паузой и, провозгласив сакраментальное: «Госпожа маркиза, кушать подано!» – добавил sotto voce:[10]

– Если кнели перетомятся, придется объясняться с Евлалией! У нее собачье настроение!

Направляясь к столу, Альдо хлопнул дворецкого по плечу:

– Хотите, я с ней поговорю?

– Она обожает Ваше превосходительство, но слепа и глуха, когда одно из ее блюд в опасности! Быть может, если удастся быстро справиться с супом…

Между тем суп оказался очень горячим. С риском обжечься его героически уничтожили за три минуты. Все лица приобрели прекрасный пурпурный цвет, когда появились рыбные кнели по-мантуански, которые раздулись лишь чуть больше, чем следовало. Тем не менее дегустация началась – разумеется, в полном молчании. Только когда Киприан подал телячье рагу со шпинатом, разговор возобновился. Первой открыла огонь План-Крепен:

– Так что же с этими драгоценностями?

Она смотрела на Морозини, и тот сразу понял, к кому относится вопрос.

– Боюсь вас разочаровать, но я ничего о них не знаю. Медичи были так богаты и у них было столько драгоценностей, что очень легко запутаться. Однако мы можем поразмышлять вместе. В первую очередь я собираюсь подправить несколько демонический образ Фердинандо, созданный моей дорогой супругой. После смерти его брата и Бьянки было произведено нечто вроде вскрытия, и во внутренних органах не обнаружили никаких следов яда…

– Ты действительно веришь, что врачи осмелились бы уведомить об этом великого герцога? – возмутилась Лиза. – Только безумцы или самоубийцы могли бы пойти на такое! Но жертвы в последний раз принимали пищу в его доме…

– Избавься от предубеждения, что это жестокий человек! После Лоренцо Великолепного он был лучшим и мудрейшим правителем Флоренции, блистающей и процветающей при нем в мире и спокойствии.

– Однако сутану свою он скинул, как говорит Лиза, – вмешалась Мари-Анжелин, для которой было священным все, что имеет отношение к религии.

– Сутану он носил чисто символически, и была это не сутана даже, а подрясник. Он стал кардиналом в возрасте четырнадцати лет, как это часто практиковалось в наших княжеских семействах, но никогда не получал рукоположения. Между тем Церковь многим обязана ему, в частности в деле распространения веры, но, как истый Медичи, он любил искусство и был страстным коллекционером античных древностей… Это по его приказу в Риме возвели Виллу Медичи, а уже в качестве суверена он создал порт в Ливорно и сильный флот, способный противостоять турецким пиратам. Он поддерживал очень теплые отношения с Екатериной Медичи, и именно она, можно сказать, выдала за него свою племянницу Кристину, дочь Карла II Лотарингского, который вынужден был отказаться от союза с испанцами. Позднее Фердинандо соединил узами брака свою племянницу Марию и Генриха IV. А теперь перейдем к драгоценностям, – поспешно добавил он, увидев, как его жена и Мари-Анжелин порываются заговорить одновременно.

Обе столь же синхронно закрыли рты. Альдо продолжал:

– У Фердинандо было восемь детей от Кристины Лотарингской, двое из которых возобновили старый союз с Австрией, так что в сокровищницу Габсбургов попало множество украшений, однако я с трудом представляю, что великий герцог предлагает в качестве презента драгоценности, принадлежавшие злополучной шлюхе. Зато он вполне мог включить их в огромную коллекцию своей племянницы Марии. Это было логичнее, поскольку, за исключением пресловутого креста, ее собственный отец подарил их второй супруге. Кроме того, Фердинандо выказал необыкновенную щедрость по отношению к ней. Подумайте сами, ведь галера Марии, на которой она отправилась во Францию, была вызолочена от носа до кормы, украшавший ее французский герб состоял из алмазов и сапфиров, а тосканский блистал рубинами, изумрудами и сапфирами…

– Ну и наворотили! – вздохнула мадам де Сомьер, вяло тыкая вилкой в шпинат, который она не любила.

– Я согласен с вами, и, может быть, вся эта ювелирная мишура несколько осыпалась по ходу плавания, но, если вернуться к тому, что нас занимает, гарнитур Бьянки, скорее всего, попал во Францию вместе с невестой Генриха IV. Мне очень хочется пойти в Лувр, чтобы получше рассмотреть серию больших полотен Рубенса, посвященных Марии Медичи. Я припоминаю, что на одной из них королева изображена с крестом, очень сходным по стилю…

– В таком случае он должен быть среди других драгоценностей Короны, – констатировала маркиза, а затем добавила: – Слушай, а ведь ты не рассказал нам, что удалось тебе узнать от Болдини.

– Да, верно, – произнес Альдо, и лицо его омрачилось. – Ужасная история, я сам пока не знаю, что думать о ней.

– Так расскажи нам! У нас весь вечер впереди.

Он исполнил эту просьбу за десертом, когда подали торт с клубникой. Рассказ был детально точен, он не упустил даже короткую стычку с Риччи, но когда закончил, словно тень набежала на лоб и прекрасные фиалковые глаза его жены. Он не сразу заметил это, поскольку Мари-Анжелин уже бурно радовалась при мысли, что у этого американца есть дворец в Ньюпорте, куда миссис Ван Бюрен пригласила «нашу дорогую маркизу» и, разумеется, ее саму. Помянутая ею маркиза поспешила охладить ее энтузиазм:

– Спокойнее, План-Крепен! Вы еще туда не попали. Меня не слишком соблазняет это приглашение, но если оно дает вам возможность сунуть ваш острый нос в дела подозрительного персонажа и начать охоту…

– Подозрительного, но очень интересного! И если бы Альдо захотел присмотреться к нему поближе…

– Так и есть! Она должна была это сказать, – вскричала мадам де Сомьер, хлопнув ладонью по столу. – Да вы хоть взгляните на Лизу, дуреха! Можете быть уверены, именно этого она и ожидала!

Альдо пристально взглянул на жену, и глаза его засветились нежностью:

– Ты встревожена, сердце мое? Это правда?

– Правда! Я убеждена, что ты уже устремился, пусть даже мысленно, по следу этих проклятых драгоценностей, а эта история мне не нравится. Эти убитые женщины…

– Пока я просто намереваюсь посетить Лондон и, в частности, Скотленд-Ярд.

– Ты хочешь увидеться с Уорреном?

– Да. Его мнение для меня очень важно. И ты могла бы поехать со мной. Это недалеко, и ты бы могла бы пробежаться по магазинам вместе с Мэри. Должно быть, она уже вернулась из Индии, поскольку ее свадьба с Дугласом Макинтайром состоится через два месяца в Шотландии.[11]

– Мэри в Капуртале, где пишет портрет принцессы Бринда, а Дуглас сейчас в пешаварской миссии. Что до свадьбы, она будет через месяц, но только в Дели, во дворце вице-короля. Я получила от нее письмо незадолго до того, как мы уехали из Венеции!

– И ты мне ничего не сказала?

– У тебя всегда столько всяких дел! Ты ринулся в Париж, как молния, и я догнала тебя лишь через несколько дней… Поэтому у меня все вылетело из головы. Ну, а в Лондон ты поедешь один. Я предпочитаю подождать тебя здесь, если только речь не идет о нескольких месяцах! Не задерживайся надолго, иначе я вернусь домой.

Альдо присел на корточки перед женой и взял ее руки в свои:

– Мы ведь дали клятву не расставаться? Поедем со мной в Англию и вместе вернемся домой!

– Нет, дорогой мой! Мне есть о ком позаботиться, и потом, я слишком хорошо тебя знаю! Если ты почуешь след, тебя ничто не остановит, и ты окажешься по ту сторону Атлантики, сам того не заметив.

– Ты так сурово меня судишь? – произнес Альдо с такой глубокой обидой, что Лиза расхохоталась:

– Да не сужу я тебя сурово и вообще не сужу. Просто я должна считаться с тем фактом, что у твоей жены нет права на собственные капризы. Это оборотная сторона медали.

– Тогда я не поеду, – заявил Морозини, поднявшись на ноги.

– Нет, ты поедешь, иначе ты будешь постоянно ломать голову о том, куда же подевались подарки дожа! А мне нужен покой. Хотя бы на несколько месяцев. Так что поезжай в Лондон, и посмотрим, что из этого выйдет!

– Да, но мне не хочется оставлять тебя сейчас. Ты будешь терзаться, а для ребенка это вредно.

– Ну, не до такой же степени! Если хочешь, я скажу тебе, что меня беспокоит больше всего: ты пускаешься один в эту авантюру, а я уверена, что без приключений это дело не обойдется. Если бы Адальбер был с тобой, я была бы куда спокойнее.

– Да, но Адальбер в очередной раз исчез, и никто не знает, где он.

Тетушка Амели, которая вместе с Мари-Анжелин деликатно отдалилась от супружеской четы, вновь выдвинулась на авансцену и покровительственно обняла Лизу за плечи:

– Дети мои, вы напрасно стремитесь предугадать все события! Посмотрим для начала, что привезет нам Альдо от суперинтенданта. Лиза, вы можете оставаться здесь, сколько пожелаете. И распорядитесь привезти близнецов, если скучаете по ним. Что касается Видаль-Пеликорна, должен же он в конце концов появиться? План-Крепен возьмет на себя приятный труд наблюдать за тем, что происходит на улице Жоффруа. Когда он вернется, мы пошлем его к тебе, мой мальчик. Главное, чтобы мы знали, где находишься ты сам.

Лиза повернулась и нежно прикоснулась губами к напудренной щеке старой дамы.

– Вы всегда знаете, что нужно сказать, тетя Амели. С вами все становится проще…

– К тому же, – медовым голоском пропела Мари-Анжелин, разливая кофе, – в случае нужды есть еще я…

Обретя такое утешение, Альдо на следующее утро сел в скорый поезд до Кале на Северном вокзале.

«Что хорошо в англичанах, так это ощущение, будто у них никогда ничего не меняется, – думал Морозини спустя два дня, проходя через решетчатые ворота Скотленд-Ярда. – Это позволяет полностью отрешиться от времени и не замечать, как подступает старость».

Это было верно как в отношении солидного здания с круглой башней из темного дартмурского гранита, словно бросающего вызов векам, так и в отношении часовых в яйцевидных касках с ремнями под подбородком и отменяющих все физические различия, в отношении длины усов, бесконечных серых коридоров и, возможно, постового сержанта, которому Альдо адресовал просьбу о встрече с главным суперинтендантом Уорреном. Действительно, сержант оказался тем самым. Услышав фамилию, он слегка оживился, и на лице его появилось слабое подобие улыбки:

– Давненько мы вас не видели, сэр! – сдержанно сказал он и, сняв трубку внутреннего телефона, поднес ее к уху. Затем, обменявшись парой слов с невидимым собеседником, произнес: «Вас ожидают».

– Тот же этаж, тот же кабинет?

– Конечно, сэр!

Не удостоив вниманием лифт, Морозини стал подниматься по лестнице. В большом здании царила незаметная, но оживленная деятельность. В резиденции полиции Ее Величества двери не хлопали так, как в здании их французских коллег, но атмосфера была тяжелее из-за табачного дыма от трубок – каждый знает, что трубка способствует мыслительному процессу, – и сигарет. Дежурный, который сам не курил, открыл перед посетителем обитую дверь, и тот смог убедиться, что кабинет, где работал его друг, остался таким же – с коричневыми, почти черными ящиками для бумаг, зелеными матовыми лампами, черным потертым кожаным креслом и неудобными стульями. Единственное изменение – и нешуточное! – появилось в облике самого Гордона Уоррена. Все воспоминания, которые сохранил о нем Альдо, были серого цвета. Однако сегодня он был одет в превосходно сшитый, как обычно, темно-синий костюм – и при этом еще с васильком в петличке. Но неизменный плащ также присутствовал: он висел на вешалке, подобно свернутому флагу.

– Рад видеть вас, Морозини, – сказал Уоррен, поднявшись навстречу гостю. – Надеюсь, это чисто дружеский визит?

Внешне он совершенно не изменился: длинный, тощий, лысый, желтоглазый и тонкогубый. Его костистая, но сильная рука весело стиснула аристократические пальцы посетителя. Тон был спокойным, однако мелькнувшая в глазах искорка и слегка дрогнувшая верхняя губа выдавали радость, которой вскоре предстояло померкнуть, как с большим сожалением предвидел Альдо.

– Я приехал сюда из Парижа с единственной целью – повидаться с вами, – сказал он. – Признаюсь, что у меня есть к вам пара вопросов, но я мог бы написать. И не устоял перед искушением. Однако скажите сначала, как вы поживаете?

– Полагаю, хорошо. Никогда не задаю себе такого вопроса. Но зато хочу узнать новости о Лизе. Впрочем, если вы были в Париже, то свежих вестей у вас нет?

«Чертов полицейский! – подумал Морозини, – Значит, ты стремишься выведать, что я делал во Франции?» Впрочем, скрывать здесь было нечего, и он ответил сразу:

– Она воспользовалась моей поездкой, чтобы обойти всех модельеров, следовательно, пребывает в хорошей форме. Что до меня, со мной пожелал проконсультироваться ваш коллега Лаглуа в связи с довольно мутным делом…

– Любопытная коллекция этого виконта, избравшего для себя смерть прямо как у президента, верно?

– Положительно, от вас ничего нельзя скрыть, – со смехом произнес Альдо. – Нам удалось вернуть некоторые драгоценности их законным владельцам.

– Если вы думаете, что кто-то из них англичанин, это не так.

– Я знаю и не стал бы ради этого бросать вызов ворчливому Па-де-Кале. Привела меня сюда история куда более давняя, восходящая к тем временам, когда мы еще не были знакомы. Вы помните трагическую смерть певицы Терезы Солари?

– Убитой в «Ковент-Гардене» в декабре двадцать первого? Забыть такое нелегко. Очень красивая была женщина, голос необыкновенный… но каким образом вы заинтересовались этим делом? В связи с драгоценностями, которые были украдены у мертвой?

– Естественно. Они также были необыкновенными, вернее, по-прежнему необыкновенны, поскольку я полагаю, что их можно где-то найти. У вас нет каких-нибудь соображений на сей счет?

– Никаких. В газетах такая информация не затерялась бы… Но каким образом эта история дошла до вас? Ведь в те времена ваша репутация была еще совсем свежей?

– Она и сейчас не такая старая. Меня просветил художник Болдини. Это настоящая волшебная сказка, но ее стоит послушать, и я пришел сюда не для того, чтобы утаивать от вас хоть что-нибудь.

Со своей привычной точностью Морозини набросал портрет мадам д’Остель, не особенно вдаваясь в детали и избегая лирических отступлений, зная, что Уоррен их не выносит. Тот слушал его с напряженным вниманием и попутно что-то заносил в блокнот.

– Драгоценности Медичи! Черт возьми! – вздохнул он, когда Альдо завершил рассказ. – Ваш Болдини мне этого не сказал. А кстати говоря, почему?

– Думаю, ему показалось, что это вас не заинтересует… и что вы опасаетесь, как бы он не влез слишком глубоко в ваше расследование.

– Он был не так уж не прав. Припоминаю, что он несколько раздражал меня своими комментариями, в общем-то, скорее забавными. Кроме того, он следовал за мной буквально по пятам и явно считал, что следствие топчется на месте.

– И это тоже правда, хотя талантам вашим он воздал должное. Но ему кажется, что расследование попросту забросили.

Уоррен выпустил из пальцев карандаш, положил локти на письменный стол и устремил на Альдо тяжелый, как камень, взгляд.

– Мы никогда не бросаем расследование, если нет результата. Дело все еще не закрыто… хотя убийцу мы нашли.

– Вы схватили его? Кто это был?

– О! Простой исполнитель, некий Бобби Расти, который устроился на работу в театр машинистом сцены за несколько недель до представления. Свидетели видели, как он убегал из «Ковент-Гардена» сразу после того, как было обнаружено тело. И сел в машину, ожидавшую его поблизости от театра…

– И вам удалось найти его спустя какое-то время?

– Это сделала бригада речников, выловивших его труп около Уоппинга спустя примерно месяц после преступления. Он был попросту зарезан.

– Иными словами, он был лишь подручным, а настоящего убийцу вы не вычислили?

– Нет. Вот почему дело не закрыто. У вас есть какие-то предположения? – спросил полицейский с деланым безразличием, сосредоточив все внимание на карандаше, который затачивал перочинным ножом с таким тщанием, как если бы от этого зависела судьба мира. В свою очередь, Морозини стал пристально изучать свои ногти.

– Быть может! – небрежно бросил он. – Заметьте, это всего лишь предположение, но я отчего-то верю в совпадения. И есть такие, которые заставляют задуматься. Знаете ли вы некоего Риччи? Алоизия Риччи, если быть точным?

– Американского миллиардера? Я знаю то, что знают все: мерзкий тип с итальянскими корнями и огромным богатством сомнительного происхождения. Как он замешан в этом деле?

– Возможно, никак не замешан, однако выяснилось, что он был гостем Павиньяно на одной весьма примечательной свадьбе и присутствовал на трагическом представлении «Тоски».

Круглые глаза Птеродактиля оторвались от карандаша и сверкнули желтым огнем.

– Каким образом вы узнали?

– От Болдини, разумеется!

– Ах этот! Мне надо было не скрываться от его проклятий, а подвергнуть строжайшему допросу! Он рассказал вам все или же мне следует выяснить у него какие-то подробности?

– Кроме того, что он получил тогда письмо с угрозами, вынудившее его вернуться во Францию и избавить вас от своего присутствия, я искренне полагаю, что вы знаете все. Естественно, у него не было никаких причин рисковать своей шкурой из-за прекрасной певицы, которую все равно было не воскресить. Однако у него возникла мысль украсить портрет покойной мадам д’Остель драгоценностями Венецианской колдуньи в надежде, что кто-нибудь вроде меня заинтересуется ими и попытается их разыскать. Кстати, должен сказать, что, перед тем как броситься на вокзал и устремиться к вам, я пообедал в «Ритце» вместе с Болдини, а за соседним столиком оказался Риччи с одной из своих пассий.

За этим последовал детально точный пересказ разговора Болдини и Альдо с миллиардером, который, впрочем, не слишком впечатлил Уоррена: тот вновь принялся изучать кончик своего карандаша.

– Не вижу здесь ничего, что подтверждало бы гипотезу о его виновности, – сказал он по завершении рассказа. – Болдини отказался писать портрет его девицы, а вы не пожелали провести расследование, важное для него как коллекционера. Только и всего.

– Тем не менее этот персонаж заслуживает некоторого внимания. Хотя бы в силу того, как он воспринимает отказ. Я обнаружил это сегодня утром на своем столике для завтрака, – добавил он, вынув из кармана телеграмму и бросив ее на письменный стол. – Мне сообщают, что позавчерашней ночью дом художника едва не сгорел, и лишь благодаря присутствию духа одного из соседей, любителя подышать свежим воздухом, пожар удалось быстро потушить. Это был явный поджог. Тоже совпадение?

Ничего не ответив, суперинтендант дважды перечитал подписанный Лизой текст телеграммы и, прервав молчание, взревел таким зычным голосом, что ему позавидовал бы командующий парадом гвардейцев:

– Пойнтер!

Боковая дверь тут же отворилась, и Альдо смог убедиться, что инспектор Джим Пойнтер также совсем не изменился: все та же гренадерская стать и длинная физиономия с выступающими вперед передними зубами, поразительно напоминающими заячьи резцы. Судя по всему, он был рад вновь встретиться с Альдо, однако суперинтендант не дал ему времени выразить это.

– Принесите мне досье Терезы Солари! Декабрь двадцать первого года! – распорядился Уоррен.

– О, я не забыл! Приятно видеть вас, сэр! – успел произнести инспектор и мгновенно исчез.

– Мне тоже! – сказал Морозини захлопнувшейся двери, тогда как через главный вход в кабинет прошествовал дежурный с подносом для чая. Действительно, уже пробило пять часов, и священный напиток начал свою циркуляцию в здании Скотленд-Ярда, как и во всей остальной Англии. Альдо ненавидел чай и отдал бы все что угодно за чашку хорошего кофе, но в Соединенном Королевстве к этому божественному нектару относились с прискорбным небрежением и осмеливались подавать под этим названием – исключая отель «Ритц» с его швейцарскими корнями – отвратительную бурду, которая, как подозревал венецианец, происходила по прямой линии от древесных отваров, изготовленных друидами. Однако на подносе стояли две чашки – зримый знак уважения Скотленд-Ярда к посетителю, который был другом патрона. Поэтому Альдо покорно выпил предложенную ему сладенькую водичку с молоком.

Со своей стороны, инспектор Пойнтер обнаружил замечательное проворство: письменный стол Уоррена еще хранил тепло от горячей чашки, когда на него легла запрошенная папка, которую, впрочем, полицейский не стал открывать. Толщина ее указывала на изрядное количество бумаг, и, догадываясь, что Уоррен хочет просмотреть их в одиночестве, Морозини поднялся с кресла и откланялся, предварительно сообщив о своем намерении заглянуть завтра, если суперинтендант не возражает.

– А может быть, вы согласитесь отужинать со мной? – предложил он.

– Так ведь мы все равно увидимся сегодня вечером!

– Где?

– Разумеется, у Видаль-Пеликорна.

Он произносил Пеликорн очень забавным образом, но Морозини был настолько удивлен, что даже не улыбнулся:

– Адальбер? Он здесь?

– Кажется, уже неделю. О, так вы этого не знали! Боюсь, я совершил промах.

– Нет. Я только что приехал, и ему это неизвестно. Сам же я считал, что он все еще в верховьях Нила, но вы сообщили мне приятную новость. Я бегу к нему прямо сейчас! И, разумеется, увидимся вечером!

Счастливый, словно школьник перед встречей с лучшим другом, Альдо с радостью покинул резиденцию полиции метрополии, поймал такси и назвал адрес Адальбера в Челси. Ибо после дела о Розе Йорков, которое надолго задержало их обоих в Лондоне, археолог снял в артистическом квартале очаровательный домик эпохи Стюартов, принадлежавший прежде художнику Данте Габриэлю Россетти. И так полюбил это жилище, что решил сохранить его за собой, что позволяло время от времени наезжать сюда с целью проследить, как идут дела у коллег-соперников из Британского музея. После того как была обнаружена могила Тутанхамона, он совершенно потерял покой и сгорал от желания каким-то образом обставить их. И Морозини, пока его автомобиль пробивался сквозь забитые в конце дня машинами улицы Сити, думал, что должно было произойти нечто чрезвычайное, раз Адальбер покинул Египет и прилетел в Лондон, минуя Париж. Главное, не прихватив по пути верного Теобальда – единственного человека, способного обеспечить ему комфорт и уют, которых он был лишен на раскопках.

Однако, когда Альдо позвонил в дверь из полированного дуба, сверкающую, как ее медные ручки, открыл ему все тот же Теобальд в широком белом фартуке. Несказанно удивились они оба.

– Ваше… хм… превосходительство? – заикаясь, пролепетал Теобальд.

– Вы? Но что вы тут делаете?

– Господин князь видит сам: я служу!

– Почему вы меня не предупредили о своем отъезде? Как давно вы здесь?

– Три дня, Ваше превосходительство, три дня! Мой господин вызвал меня телеграммой. Я уложил дорожную сумку, закрыл дом на улице Жоффруа и уехал.

– Так почему вы мне ничего не сказали? Вы же знали, что я разыскиваю вашего господина?

– Что там такое, Теобальд?

Появление Адальбера с трогательным букетом роз и ландышей избавило слугу от тягостной необходимости отвечать на этот непростой вопрос, однако господин его, вместо того чтобы просиять при виде друга, не выказал ни малейшей радости, напротив, взгляд его голубых глаз, на которые падала непокорная светлая прядь, странным образом омрачился.

– Ты? Но как ты сюда попал?

– А ты как думаешь? Уж, конечно, не пешком пришел! – выпалил Альдо, несколько ошарашенный подобным приемом. Хотя они с Адальбером никогда не были склонны к пылким объятиям при встрече, у него впервые появилось неприятное ощущение, что он явился некстати.

– Прости меня! Я хотел сказать, каким образом ты оказался в Лондоне?

Теобальд скромно удалился на кухню, оставив Адальбера хозяином положения в тесном пространстве прихожей. Чувствительный к подобным тонкостям, Альдо начал закипать:

– Ты же в Лондоне, разве нет? И, насколько я знаю, мне никто не запрещал посещать Англию! В любом случае, ты мог бы пригласить меня войти и предложить мне стул и даже стаканчик вина! Так принято у друзей.

Очевидно смущенный, Видаль-Пеликорн слегка посторонился, и Морозини смог наконец покинуть пределы прихожей и войти в гостиную – как всегда, уютная, с бархатными гардинами бледно-желтого цвета, ковром в тон занавескам, чиппендейловской мебелью и большими честерфилдскими креслами, она гораздо больше напоминала «комнату для жизни»,[12] чем гостиную. Как и при первом своем визите, Морозини увидел круглый стол, накрытый сейчас на три персоны и придвинутый к камину из белого мрамора, где горело несколько поленьев, источавших запах сосны, гораздо более приятный, чем обычный запах торфа. Во всех больших египетских вазах стояли цветы, а букет, который держал в руках Адальбер, явно предназначался для сосуда, расположенного в центре стола.

– Превосходно! – иронически произнес Альдо. – Похоже, ты ждал меня? Я всегда восхищался силой твоего предвидения…

– Почему ты так решил? – угрюмо осведомился Адальбер.

– Этот стол! Совсем как в первый мой приезд. Три прибора: для Уоррена, тебя и меня.

– С чего ты взял, что должен прийти Уоррен?

– Я только что от него. Он сказал мне об этом, простодушно предположив, будто мы собираемся поужинать вместе.

– А! Так ты виделся с ним? Визит дружеский или деловой?

Видаль-Пеликорн принялся тщательно обрезать стебли цветов, что позволило ему не смотреть на друга.

– И то и другое, – ответил Морозини, – но, судя по всему, тебе на это в высшей степени наплевать, поэтому я не стану досаждать тебе скучными подробностями. И мешать твоим артистическим порывам, которые меня несколько удивляют: тебе следовало бы предупредить, что ты сменил специальность и занимаешься теперь обрезкой цветов.

– Я имею право расставлять цветы в своем доме, – огрызнулся Адальбер, который вместо стебля откусил секатором кончик ногтя.

– Конечно же, у тебя есть все права, милейший! Даже право принимать меня подобным образом. Раньше ты отличался большей любезностью. И поскольку я явно тебе мешаю…

– Ты никогда мне не мешаешь! Точнее, очень редко! Признаю, что сегодня вечером… Ах, я не подумал! Наверное, ты хотел поселиться у меня?

– Полагая, что ты в Египте? Я не имею привычки оккупировать жилище, которое мне не принадлежит. Не беспокойся, вещи свои я оставил в «Ритце», а о том, что ты в Лондоне, мне сообщил Уоррен. Сверх того, он оплошал, бедняга. Предположил, что я буду ужинать у тебя вместе с ним.

– Но зачем ты все-таки приехал? У тебя неприятности?

– С чего ты взял, что у меня неприятности, требующие вмешательства полиции Ее Величества?

– Тогда что ты делаешь в Лондоне?

– А вот это тебя не касается, голубчик! У каждого есть свои маленькие тайны. Я мог бы спросить тебя о том же, так ведь ты не намерен отвечать, поэтому мне остается раскланяться и удалиться! Кстати говоря, я и представить не мог, что у Птеродактиля столь романтические вкусы, – добавил он, ткнув пальцем в букет. – Розы и ландыши! Какая у него, в сущности, нежная душа…

Альдо издевался, но внутри у него все кипело. Столь холодный прием со стороны друга разочаровал его тем больше, что предшествовала ему радость, испытанная им при мысли, что удастся восстановить тандем для охоты за драгоценностями Колдуньи. Морозини не понимал, что происходит. До сегодняшнего дня их союз представлял собой отлаженный, хорошо смазанный механизм – впервые в него попало что-то, напоминающее песчинку и заставившее его скрипеть. Быть может, он даже сломался?

Не желая задерживаться на столь огорчительном выводе, Альдо двинулся в прихожую. Адальбер шел следом.

– Слушай, – сказал он, – мне очень жаль, что я вынужден был так тебя принять, но у меня чрезвычайно важное дело и совсем нет времени для тебя. Ты должен понять! Мы увидимся позже, и тогда я все тебе объясню…

– Ты ничего мне не объяснишь, потому что тогда времени не будет уже у меня, – бросил Морозини, который почти задыхался, стараясь сдержать гнев. – Желаю тебе приятно провести вечер!

– Но скажи хоть, как поживают Лиза и дети?

– Превосходно! Всего хорошего!

Принимая шляпу и перчатки из рук Теобальда, Морозини встретился с ним взглядом, и взгляд этот, исполненный глубокой грусти, пытавшийся что-то передать ему, напомнил ему о не столь давних событиях. У Теобальда был точно такой же взгляд, когда во время обратного путешествия после изнурительной погони за изумрудами Пророка Адальбер обручился с фальшивой Хилари Доусон, и на улице Жоффруа заговорили о браке, который в глазах образцового слуги означал конец существования – конечно, полного всяческих неожиданностей, но очень гармоничного в деталях повседневной жизни. Один лишь факт, что ему придется готовить для англичанки с безнадежно испорченным вкусом, вызывал у него дрожь. И Альдо словно озарило: эту цветочную оргию, недовольный вид Адальбера и явное стремление избавиться от него можно было объяснить лишь одним – Адальбер ждал в гости женщину. Однако что-то здесь не сходилось: зачем в таком случае понадобился Уоррен? Срочных дел у Альдо не было, и он решил прояснить этот вопрос.

Вернувшись на набережную Чейн-Уок, он спокойным шагом двинулся вдоль Темзы словно бы в поисках такси, увидел впереди несколько деревьев, прошел мимо них, чтобы его уже не было видно из окон дома, повернул назад и спрятался за самым толстым стволом, чтобы оттуда наблюдать за происходящим. Уже стемнело, когда он заметил приближение Уоррена в смокинге под широким плащом. Затем, после некоторой паузы, которая показалась ему бесконечной, появился черный длинный «Роллс-Ройс» с шофером за рулем: из него вышла молодая женщина, закутанная в шиншилловое манто. Весной и в такую теплую погоду – экая мерзлячка! При свете фонаря Альдо сумел разглядеть ее великолепные темные волосы, над которыми вздымался белый султан, прикрепленный к узкой головной ленте с множеством мелких алмазов. Другими алмазами сверкали ее серьги, но она принадлежала к тому типу женщин, которые не нуждаются в украшениях, чтобы подчеркнуть свою красоту. В холодных лучах уличного светильника она показалась ему восхитительной – одновременно у него возникло впечатление, что он ее где-то видел. Несомненно, она походила на египетскую принцессу, но напоминала еще кого-то, чье имя он сейчас не мог вспомнить.

Когда прекрасная незнакомка вошла в дом, Альдо с трудом одолел искушение переговорить с шофером. Хотя тот должен был дорожить службой у явно богатой дамы, к любому человеку можно найти подход, однако он плохо видел себя в этой роли и, подумав, что Уоррен, возможно, согласится удовлетворить его любопытство, он постоял еще несколько секунд, разглядывая освещенные окна, а затем стал высматривать такси, чтобы вернуться в отель. Чувствовал он себя еще хуже, чем когда выходил из дома Адальбера: ему было ясно, что тот влюбился в даму в шиншилловом манто, но разве это повод почти вышвырнуть вон своего лучшего друга?

Альдо сознавал, что означенный лучший друг в свое время не проявил большого энтузиазма в Стамбуле, когда увидел, как из «Восточного экспресса» выходит сияющий Адальбер, держа под руку белокурую англичанку, которую якобы звали Хилари Доусон. Он выказал любезность, поскольку это было его второй натурой, но не стал скрывать ни своего недовольства, ни даже подозрений,[13] целиком оправдавшихся впоследствии, это верно, но ведь сейчас не было никаких оснований предполагать, что эта красивая женщина окажется столь же ядовитой, как лже-Хилари. Более того, совершенно очевидно, что в данном случае явно не возникнет денежных проблем…

Усевшись в пропахшее запахом остывшей трубки такси, он вопросил свою совесть и признал, что был не прав. С какой стати вздумалось ему управлять переживаниями Адальбера? А ведь тот вынужден был терпеть все перипетии его собственной личной жизни в то время, когда он поддался чарам Алельки Солманской,[14] а позже Видаль-Пеликорн покорно принял известие о его свадьбе с Лизой, хотя сам испытывал к девушке нежные чувства. Незнакомка же была очень красива! С ее претензиями походить на египетскую принцессу она обладала всем, чтобы обольстить археолога. И цветочная оргия, устроенная Адальбером, безошибочно свидетельствовала об этом. Поразмыслив как следует, Альдо пришел к выводу, что больше всего ранит его в этой истории присутствие Уоррена. Какую роль играл Птеродактиль в любовных приключениях Видаль-Пеликорна? Дуэньи? Это смехотворно. Конфидента? Вот где оказалось больное место… Или же у дамы была проблема, требующая совета, быть может, даже тайной помощи полиции, и этим все объясняется гораздо лучше, нежели романом, порожденным его южным воображением?

Когда он дошел до этого пункта, такси остановилось перед отелем «Ритц», но, прежде чем швейцар в ливрее успел открыть дверцу, Морозини приказал шоферу:

– Едем обратно на Чейн-Уок!

– Если вы потом захотите вернуться сюда, вам лучше обратиться к одному из моих коллег, сэр. Я заканчиваю через полчаса.

– В таком случае…

Альдо расплатился и вышел из машины, едва не наступив на ногу швейцару, который услышал этот разговор:

– Вызвать другое такси, сэр?

– Не сейчас, спасибо!

Привыкнув к капризам клиентов, швейцар не настаивал. Альдо вошел в холл отеля и направился прямиком в бар. Только что он придумал более удобный способ реализовать свою идею, но для этого ему требовалась порция лучшего коньяка, чтобы взбодриться, и телефонный справочник… Обретя и то и другое, он отыскал номер «Уайт Хорс», паба на улице Стренд, куда любил заглядывать один из его старых знакомых. И попросил подозвать к телефону Гарри Финча.[15] К счастью, тот оказался на месте.

– Вы меня помните? Князь Морозини!

– Такого клиента, как вы, забыть нелегко, сэр. Я вам нужен?

– Прямо сейчас, если вы свободны. Приезжайте ко мне в «Ритц»!

Через несколько минут Гарри Финч остановил такси перед роскошным зданием отеля.

– Как приятно вновь увидеть Вашу светлость! – вскричал он с неподдельной радостью.

– Оставьте в покое Светлость! У меня нет прав на этот титул. С меня вполне хватит обращения «сэр».

– Как вам угодно. Ну, так куда мы отправимся сегодня вечером? Уайт-Чепл, Лайм-Хаус? – предложил Финч таким тоном, словно это были блюда из меню.

– В Челси, если вы не против. Точнее, на Чейн-Уок.

– Ого, ваши вкусы переменились!

– Что вы хотите, нельзя же все время посещать низкопробные заведения. В конце концов, это утомляет!

– Я не критикую ваш выбор. В аристократических кварталах тоже можно повеселиться…

Такси Финча лихо сорвалось с места, оставив у Морозини впечатление, будто даже мотор рокочет от радости. Он и сам был очень доволен тем, что вновь работает с Гарри Финчем, который в свое время оказался очень ценным и – что было еще важнее – неболтливым помощником. Завидев дом Адальбера, перед которым все так же стоял «Роллс-Ройс», он приказал остановиться на таком расстоянии, чтобы можно было разглядеть входную дверь.

– А теперь подождем! – сказал он, когда Финч нашел идеальное место для парковки.

– До каких пор?

– Пока машина не тронется с места. Мы поедем за ней. Я хочу знать, куда она направится.

– Не отвечайте, если вам неохота, но ведь именно здесь вы поселились на время процесса Фэррэлса, наделавшего столько шума? И с вами еще жил один француз… с невозможной фамилией, но очень симпатичный.

– Он и сейчас здесь живет, так что вопрос вполне уместный. Я опасаюсь, что он попал в довольно опасную историю.

– Но с деньгами у него полный порядок! Какая тачка! Я вас правильно понял: вы хотите защитить его?

– Именно так!

Ждать пришлось около часа. Часы на Биг-Бен пробили полночь, когда входная дверь открылась и на крыльцо вышел Адальбер, проводивший своих гостей до машины. При виде молодой женщины Финч восхищенно присвистнул и воскликнул:

– Понятно, отчего вы всполошились! Ничего не скажешь, красотка хоть куда! И все, что надо, у нее имеется! Послушайте, тот мужчина, что сел в машину рядом с ней, это случаем не лучшая ищейка Скотленд-Ярда? Суперинтендант Уоррен?

– Да, он!

– Ну, если уж следить за машиной, где находится он, нужно принять меры предосторожности. Ему эта музыка знакома!

– Принимайте ваши меры, дорогой Финч, принимайте! Все, что я хочу на сегодняшний вечер, это узнать, где дама живет и, если возможно, кто она такая.

– Ну, с этим проблем не будет.

Прежде чем тронуться с места, Финч отпустил «Роллс-Ройс» на некоторое расстояние и лишь потом двинулся следом. Через несколько минут он сказал:

– Похоже, она везет его в Ярд? Неужто Уоррен будет еще работать?

– Удивляться нечему! Сколько я его знаю, он живет совершенно не так, как все.

Действительно, Уоррен вернулся в свой кабинет. Оба наблюдателя увидели, как автомобиль замер перед постовым и суперинтендант вышел. «Роллс-Ройс» направился дальше. Невозмутимый Финч поехал за ним.

Так они добрались до Ридженс-Парк, где прекрасная машина остановилась перед одним из самых роскошных домов. Водитель Альдо тихо произнес:

– Скажите пожалуйста, она ни в чем себе не отказывает! Это особняк Гановер-Лодж, который совсем недавно принадлежал адмиралу Битти! Что будем делать теперь?

– Ничего. Вы просто отвезете меня в «Ритц». Но если сумеете выяснить, кто теперь живет в этом доме, окажете мне большую услугу.

– О, особых сложностей здесь нет. Имея такой адрес и номер «Роллса» в придачу, можно добиться всего.

– В таком случае полагаюсь на вас, дорогой Финч! Мне уже давно стало ясно, что вам цены нет.

Через несколько минут Морозини поднялся к себе в номер с намерением лечь спать, тогда как Гарри Финч, безмерно гордый собой и королевским образом вознагражденный за свои труды, вновь помчался по улицам ночного Лондона.

На следующий день на столе для завтрака Альдо обнаружил конверт с лежащей внутри карточкой, на которой было написано рукой его помощника:

«Это княгиня Оболенская, но не принимайте ее за русскую. Она самая настоящая американка, хоть и обзавелась титулом».