Читать книгу Сергий Радонежский. Личность и эпоха - К. А. Аверьянов - Страница 2

В своем рассказе Епифаний Премудрый сообщает, что будущий святой, получивший при рождении имя Варфоломей, родился в семье ростовского боярина Кирилла и его жены Марии.[42] В сочинениях, посвященных основателю Троицкого монастыря, встречается несколько дат его появления на свет.

В старой литературе фигурировала дата 3 мая 1319 г.[43] Высказывалось также мнение, что Сергий появился на свет в 1313 или в 1318 г.[44] Среди современных исследователей бытуют по крайней мере три даты появления на свет преподобного. По мнению Н. С. Борисова, это событие произошло 3 мая 1314 г., по данным В. А. Кучкина – 3 мая 1322 г., а на взгляд Б. М. Клосса – в конце мая того же 1322 г.[45] Датой рождения Сергия также назывались 11 июня и 25 августа 1322 г.[46]

Этот разнобой мнений дал основание известному писателю Валентину Распутину с горечью утверждать, что «год рождения отрока Варфоломея потерян».[47]

Действительно, в «Житии» Сергия не указано точное время его рождения. Но его можно выяснить из текста Епифания Премудрого. Дело в том, что, уточняя время появления преподобного на свет, он определил, что это произошло «в лета благочестиваго преславнаго дръжавного царя Ан-дроника, самодръжьца гречьскаго, иже въ Цариграде царствовавшаго, при архиепископе Коньстантина града Ка-листе, патриарсе вселеньскомъ, въ земли же Русстей въ княжение великое тферьское при великом князе Димитрии Михаиловиче, при архиепископе пресвященнем Петре, митрополите всеа Руси, егда (когда была. – Авт.) рать Ах-мулова».[48]

Посмотрим, когда жили упомянутые агиографом люди. Император Андроник II Палеолог правил в Византии с 1282 по 1328 г. Затем на троне его сменил Андроник III, царствовавший с 1328 по 1341 г. Правда, Епифаний не уточняет, о котором из них идет речь, поэтому временные рамки весьма расширяются. Некоторое противоречие содержит упоминание патриарха Каллиста, который занимал патриаршую кафедру в 1350–1353 и 1355–1362 гг., то есть уже после смерти двух Андроников. В свое время это несоответствие вызвало довольно много споров в ученой среде, пока не выяснилось, что дата патриаршества Каллиста была искажена в источнике, которым пользовался Епифаний. Поскольку даты, как известно, тогда обозначались буквами, небольшая описка всего в одном месте привела к тому, что вместо правильного: 6858 г. (от Сотворения мира) было написано 6828. Эта ошибка дала основание агиографу считать, что Каллист стал патриархом в 1320 г. и, следовательно, Сергий родился в его правление.[49]

Более точными оказываются даты, связанные с жизнью русских деятелей. Тверской князь Дмитрий Михайлович стал великим князем Владимирским в 1322 г., а митрополит Петр управлял Русской церковью с 1308 по 1325 г. Таким образом, оказывается, что, согласно времени деятельности названных лиц, Сергий Радонежский родился в промежуток между 1322 и 1325 гг. Окончательно же год рождения преподобного позволяет установить упоминание «Ахмуловой рати». Речь в данном случае идет о нападении на русские земли татарской рати под предводительством Ахмыла. Судя по летописям, это случилось в 1322 г.[50]

Н. С. Борисов, отвергая 1322 г. в качестве даты рождения Сергия, отметил, что в русских летописях Ахмыл упоминается не только в 1322 г., но и за пять лет до этого – в 1318 г. В свое время это обстоятельство дало основание некоторым исследователям полагать, что Сергий появился на свет около 1318 г.[51] Однако обращение к тексту летописного известия обнаруживает, что в конце лета 1318 г. Ахмыл появился на Руси лишь как посланец хана Узбека к тверскому князю Михаилу Ярославичу.[52] Епифаний же говорит об «Ахмуловой рати», что прямо указывает на 1322 г.

И все же исследователь продолжает настаивать на том, что Сергий появился на свет в 1314 г. Это объясняется тем, что для воссоздания биографии преподобного он выбрал «Житие», написанное Пахомием Логофетом. Выше уже отмечалось, что биография Сергия, написанная Епифанием, доведена лишь до середины его жизненного пути. Вариант, принадлежащий перу Пахомия Логофета и доводящий изложение до кончины святого, на этом фоне выглядит предпочтительнее, и не случайно именно он стал основой жизнеописания, признанного Церковью. Мы специально акцентировали внимание на данном обстоятельстве, поскольку различные варианты «Жития» указывают разное количество лет, прожитых Сергием. Если Епифаний (в «Похвальном слове Сергию Радонежскому», предшествовавшем его работе над «Житием») говорит лишь о 70 годах жизни преподобного, то Пахомий сообщает, что Сергий прожил 78 лет. Зная точную дату смерти троицкого игумена (25 сентября 1392 г.), нетрудно подсчитать, взяв датировку Пахомия, что Сергий Радонежский родился в 1314 г. По Епифанию, это событие произошло восемью годами позже и, соответственно, приходится на 1322 г.

При этом одним из решающих доводов в пользу «Жития», написанного Пахомием, помимо его полноты, для Н. С. Борисова стало то, что хронология этого жизнеописания подтверждается и другими источниками. Так, согласно Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря, преподобный игуменствовал в продолжение 48 лет.[53] Зная о смерти Сергия в 1392 г., легко установить, что возглавил он обитель в 1344 г. Между тем церковные уставы требовали (и это правило обычно соблюдалось), чтобы игумен был не моложе 30 лет. Отсюда выходит 1314 г., о котором Пахомий говорит как о дате рождения Сергия. Если же взять за основу показания Епифания, что будущий святой родился в 1322 г., то оказывается, что в 1344 г. ему исполнилось всего 22 года, и тем самым начало его игуменства в этом году исключается совершенно.[54] Однако, как будет показано ниже, игуменом Сергий стал лишь в 1354 г., и поэтому данный вариант не может быть принят.

И все же правильной следует признать хронологическую систему Епифания. Дело в том, что Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря, сообщая, что «преподобный игумен Сергий чюдотворец игуменил 48 лет» и помещая его в списке игуменов первым, ничего не говорит о том, что, согласно «Житию», первым игуменом до Сергия был постригший его в монахи Митрофан. Таким образом, указанные в этом источнике 48 лет говорят не о годах, проведенных Сергием в сане игумена, а обо всем сроке – от основания обители до кончины преподобного.

Пытаясь выяснить, у кого возникла ошибка, Б. М. Клосс обратил внимание на рассказ Пахомия, где тот сообщает о смерти Сергия и уточняет, что он «жив лет 78, положи-ша же честное его тело въ монастыри».[55] Поскольку в Древней Руси, как известно, существовало буквенное обозначение цифр, Б. М. Клосс предположил, что в более раннем списке эта фраза звучала несколько иначе: «жив лет 70 и положиша честное его тело въ монастыри». При переписке союз «и» был воспринят писцом как цифра 8, и текст был понят так, что Сергий прожил 78 лет.[56]

Н. С. Борисов в принципе согласился с тем, что такое объяснение вполне возможно, а значит, достоверной следует признать хронологию «Жития», предложенную Епифанием. Но при этом, по его мнению, нельзя упускать из виду и другую возможность: в первоначальном тексте Епифания был указан 78-летний возраст Сергия, однако за несколько десятилетий при переписке текстов цифра 8, обозначенная буквой «и», была в одном из списков вычеркнута переписчиком, принявшим ее за лишний союз «и». Этот дефектный список положил начало всему семейству списков «Жития» и «Похвального слова» Епифания, самые ранние из которых дошли до нас лишь от 1450-х гг. Пахомий же, начав работу над жизнеописанием Сергия за полтора десятилетия до этого, имел в своем распоряжении верный список сочинений Епифания, откуда и почерпнул сведения о 78 годах, прожитых преподобным.[57]

Вместе с тем у нас имеется возможность выяснить не только год рождения Сергия, но и точную дату его появления на свет. По весьма обоснованному предположению, он получил свое мирское имя Варфоломей в честь одного из двенадцати апостолов, память которого отмечалась 11 июня (Варфоломей и Варнава), 30 июня (в числе 12 апостолов) и 25 августа (перенесение мощей). Исследователи более склоняются к 11 июня, когда имя апостола Варфоломея особенно почиталось.[58] Епифаний сообщает, что имя младенцу дали «по днехъ шестих седмицъ, еже есть четверо-десятныи день по рожестве его»,[59] то есть крещение ребенка произошло через сорок дней после его рождения. Таким образом, отсчитав назад сорок дней от 11 июня, можно выяснить дату рождения Сергия. Именно так поступил В. А. Кучкин, определив день «рожества» будущего святого как 3 мая 1322 г.[60]

Но насколько это соответствует реальности? Б. М. Клосс поставил вопрос: действительно ли на Руси в XIV–XV вв. существовало правило, по которому младенцев крестили именно на сороковой день после их рождения? Обратившись к летописям, исследователь выявил несколько десятков случаев, доказывающих, что такого обычая просто не существовало. В княжеских семьях детей крестили по-разному: иногда в день рождения, но чаще через несколько дней, обычно в пределах одной-двух недель.

Другим доводом, заставившим исследователя усомниться, стал общеизвестный факт, что всякое житие должно было составляться по определенным канонам. Неудивительно, что при жизнеописании святых биографы нередко использовали уже готовые трафареты. Сопоставляя написанное Епифанием «Житие» Сергия с другими житиями, бытовавшими в то время на Руси, он обратил внимание на то, что эпизод «Жития» о крещении Сергия во многом перекликается с аналогичным эпизодом из «Жития» Феодора Эдесского, где также говорится о крещении младенца на сороковой день. То, что Епифаний знал «Житие» Феодора Эдесского и, более того, пользовался им, доказывает прямая ссылка на него в тексте «Жития» Сергия.[61] Так что, на его взгляд, данное сообщение имеет скорее литературное происхождение, нежели реальное основание.

Если эпизод с крещением Варфоломея представляет по сути трафаретный шаблон, можно предположить, что преподобный родился не строго за сорок дней до своего крещения 11 июня, а гораздо ближе к этой дате. Но когда именно?

Определяя возможное время появления Сергия на свет, Б. М. Клосс указал на легенду, рассказанную Епифанием в «Житии». Мать преподобного, будучи беременна им, пришла, по обычаю, в одно из воскресений на литургию в церковь. Во время службы, к крайнему изумлению всех присутствовавших в храме, находившийся в ее чреве младенец три раза кричал громким голосом («верещати», как выражается агиограф), именно – перед чтением Евангелия, перед пением херувимской песни и при возглашении священником «святая святым». Эти знамения были истолкованы в том смысле, что будущий младенец «явится ученик Святыа Троица» и будет «сосуд избран Святому Духу».[62] Последнюю фразу, по мнению ученого, можно истолковать как указание на церковный праздник Сошествия Святого Духа на апостолов, отмечаемый на 50-й день после Пасхи. В 1322 г. он приходился на 30 мая. Поскольку эту дату отделяет от дня крещения Варфоломея (11 июня) чуть менее двух недель (обычный срок для крещения младенцев), Б. М. Клосс предположил, что предопределение младенца Святой Троице было связано, скорее всего, с его рождением в дни празднования Сошествия Святого Духа, а следовательно, он появился на свет 29–31 мая 1322 г.[63]

Однако вряд ли возможно согласиться с тем, что эпизод с крещением преподобного имеет литературное происхождение. Это предположение противоречит заявлению самого Епифания, указывавшего на скрупулезность и тщательность сбора им любых, даже незначительных деталей из жизни будущего святого. Епифанию Премудрому, лично знавшему Сергия и хорошо знакомому со многими его современниками, которые также близко общались с ним, без сомнения, была известна точная дата появления будущего святого на свет. Поэтому показания агиографа о том, что младенец был окрещен на сороковой день после рождения, следует признать реальными.

Как следствие этого, к истине гораздо ближе точка зрения В. А. Кучкина, полагающего, что Сергий родился 3 мая 1322 г. С его выводом можно было бы полностью согласиться, если бы не одно но. Выясняя дату появления Сергия на свет, исследователь не обратил внимания на показание Епифания, что между рождением и крещением будущего святого прошло шесть недель («по днехъ шестих седмиц»), иными словами, 42 дня. Вместе с тем агиограф тут же говорит о сорока днях. Это противоречие объясняется тем, что Епифаний при подсчете использовал не привычный нам «включающий» счет, при котором срок отсчитывается с самого момента события, а более древний «исключающий», когда тот или иной период времени исчисляют со следующего дня. Таким образом, оказывается, что будущий святой родился 1 мая 1322 г., а не двумя днями позже, как полагает В. А. Кучкин. Приведенная ниже табличка со всей очевидностью показывает, что между днем рождения и крещения Сергия прошло ровно сорок дней. При этом, если включить в счет сами дни рождения и крещения, в итоге как раз получатся те шесть недель, о которых и говорит Епифаний.[64]

Вместе с тем у нас все же остается вопрос: почему Варфоломея окрестили, вопреки устоявшейся практике, так поздно? Ответ на него дает тот же Епифаний. Младенец, очевидно, появился на свет довольно ослабленным – нередко он не мог есть и отказывался от пищи, даже когда ему привели кормилицу.[65] Свою роль здесь, несомненно, сыграли прокатывавшиеся по Ростовской земле частые «глады хлебные», о которых упоминает агиограф.[66] Понятно, что по физическому состоянию ребенка родители на время откладывали его крещение и решились на этот шаг, когда затягивать дальше его было уже просто невозможно.

То, что подобные случаи встречались в это время, доказывает приведенный В. А. Кучкиным пример. 15 сентября 1298 г. у тверского князя Михаила Ярославича родился первенец Дмитрий. Небесным патроном княжича стал Дмитрий Солунский, память которого отмечалась 26 октября. Между этими двумя событиями, как и в случае с Сергием Радонежским, прошло ровно сорок дней (по «исключающему» счету), или 42 дня (по «включающему»).[67]

Из дальнейшего рассказа «Жития» становится известно, что семейство ростовского боярина проживало не в самом городе. По словам Епифания, «жил Кирилъ не в коей веси (то есть в некоем селении. – Авт.) области оноя, иже бе въ пределех Ростовьскаго княжениа, не зело близ града Ростова».[68] Старинное ростовское предание утверждает, что усадьба Кирилла находилась в селе Варницы, в трех верстах от города, на левом берегу речки Ишни, впадающей в озеро Неро. Полагают, что село получило свое название по находившимся близ него соляным варницам. Позднее, уже в середине XV в., здесь был основан Троице-Варницкий монастырь.[69]

Впрочем, поскольку агиограф не дает имени села, а о Варницах как родине Сергия говорит лишь устное предание, была предпринята попытка отыскать место вотчины Кирилла. В частности, С. В. Городилин указал на село Тор-мосово, в 25 км от Ростова, в верховьях реки Ухтомы, близ дороги от Ростова на Суздаль. Его название восходит к фамилии Тормосовых, являвшихся соседями, а возможно, и родственниками Кирилла, впоследствии переселившимися с ним в Радонеж. Очевидно, где-то рядом, по мнению исследователя, должно было находиться и родовое село Кирилла.[70]

Варфоломей был средним сыном Кирилла: помимо него в семье росли старший брат Стефан и младший Петр. Семи лет от роду (то есть в 1329 г.) мальчика отдали учиться грамоте, но она давалась ему крайне трудно, его наказывали, и паренек часто обращался в молитвах к Богу с просьбой помочь ему в учебе. Все это привело к развитию ранней религиозности подростка: когда ему не было еще и 12 лет, мать попрекала его за излишнее молитвенное рвение: «И двою на десять не имаши лет, грехи поминаеши. Кыа же имаши грехы?»[71] Так проходило в пределах Ростовского княжества детство будущего святого.

Позднее произошли события, заставившие семью навсегда покинуть родные пределы. Его отец Кирилл, будучи когда-то богатым человеком, «напослед на старость обнища и оскуде». Виной разорения семьи, как пишет Епифаний, стали частые «хоженья» с князем в Орду, где необходимо было раздавать щедрые подарки хану и ордынским вельможам, нередкие приемы татарских послов, которых приходилось кормить вместе с их многочисленной свитой, а также тяжкие ордынские «дани и выходы». Ситуацию усугубляли неоднократно накатывавшиеся на Ростовскую землю «рати татарские» и, наконец, частые «глады хлебные».[72]

Начало оскудения семьи ростовского боярина Епифаний Премудрый относит ко времени, «егда бысть великаа рать татарьская, глаголемаа Федорчюкова Туралыкова, егда по ней за год единъ наста насилование, сиречь княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю, купно же и досталося княжение Ростовьское к Москве». Затем по велению великого князя в Ростов приехали московский воевода «именем Василий, прозвище Кочева, и с нимъ Мина». Жители Ростова претерпели от москвичей многочисленные издевательства и притеснения – многих ростовчан ограбили, изранили и изувечили. Описывая московские насилия, Епифаний упоминает и о том, что «епарха градскаго, старей-шаго болярина ростовьскаго, именем Аверкия, стремглавъ обесиша (повесили. – Авт.), и възложиша на руце свои, и оставиша поругана». И далее: «И бысть страх великъ на всех слышащих и видящих сия, не токмо в граде Ростове, но и въ всех пределех его». В этих условиях Кирилл, не дожидаясь худшего, счел за благо покинуть Ростовское княжество и перебраться в более безопасный Радонеж.[73]

Когда произошло переселение семьи? Поскольку это событие стало переломным в жизни Сергия, его датировка явилась предметом особого внимания историков. Самым легким здесь оказалось определение времени «Федорчюковой» рати. После известного восстания 15 августа 1327 г. в Твери хан Узбек вызвал к себе злейшего противника тверских князей Ивана Калиту и приказал ему наказать тверичей. Из Орды московский князь возвратился с татарским войском и направился на Тверь, «а с нимъ 5 темни-ковъ, великихъ князеи, Федорчукъ, Туралыкъ, Сюга, и прочии». Чуть позже к ним присоединился князь Александр Васильевич Суздальский. Разгром Твери происходил зимой 1327/28 г.[74]

Исходя из прямого указания Епифания, что «за год един» после «Федорчюковой рати» настало «насилование», ряд историков полагают, что Василий Кочева и Мина явились в Ростов зимой 1328/29 г., а семья Кирилла переселилась в Радонеж в конце 1328 или начале 1329 г. Однако эта датировка вызывает определенные сомнения. Именно в 1328 г. ростовский князь Константин Васильевич женился на дочери Ивана Калиты. Какой смысл было московскому князю грабить владения собственного зятя? Понятно, что экспедицию Василия Кочевы и Мины и связанное с ней переселение семьи Кирилла следует отнести к другому времени.[75]

На первый взгляд с 1328 г. хорошо согласуются и другие данные Епифания. Агиограф, сообщая о том, что через год после набега указанной татарской рати в Ростове наступило «насилование», сам же поясняет, что он имеет в виду: «сиречь княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю». Известно, что за подавление тверского восстания Иван Калита получил от хана Узбека великокняжеский титул и что это произошло в 1328 г.

Вместе с тем, рассказывая об этих событиях, Епифаний попутно замечает: «купно же и досталося княжение Ростовьское к Москве». Каким же образом Ростов стал владением московских князей? В свое время в другой работе нами было показано, что первые московские владения в Ростове появились еще в конце XIII в. Это стало следствием брака старшего брата Калиты князя Юрия Даниловича, женившегося в 1297 г. на дочери ростовского князя Константина Борисовича. Вместе с рукой невесты Юрий в качестве приданого получил и земли в Ростовском княжестве. От этого брака у московского князя родилась дочь Софья, вышедшая в 1320 г. замуж за тверского князя Константина Михайловича. Наделяя ее приданым, Юрий предпочел не трогать своих родовых владений, поскольку их отчуждение требовало целого ряда формальностей, связанных с правом родового выкупа, а отдал своему зятю полученные им когда-то лично владения в Ростове.

Однако этот брак оказался неудачным: супруги разошлись, а Софья постриглась в монахини. По тогдашним правилам, владения, отданные ранее Юрием за своей дочерью, должны были возвратиться в род московских князей. Однако на этом «круговорот» данных владений не закончился. В 1328 г. ростовский князь Константин Васильевич (внук вышеупомянутого ростовского князя Константина Борисовича) женился на дочери Калиты и тем самым стал владельцем тех земель, которые его дед когда-то отдал Юрию Московскому. Но при этом московский князь, отдавая их своему ростовскому зятю, постарался сохранить реальный контроль за ними,[76] и зять фактически находился на положении «слуги» у московских великих князей.[77]

Следует также отметить, что из текста Епифания отнюдь не вытекает то, что экспедиция Василия Кочевы и Мины в Ростов состоялась в 1328 г. К тому же московский князь вряд ли имел возможность направить в этом году своих бояр в Ростов. Дело в том, что после восстания в Твери тверской князь Александр Михайлович вынужден был бежать из родного города – сначала в Новгород, но получил там отказ и нашел приют в Пскове: «и псковичи прияша его честно, и крест ему целоваша, и посадиша его на княжение».[78] Тем не менее и там его достал гнев хана Узбека. По распоряжению хана Иван Калита направил послов в Псков, требуя от Александра явки с повинной в Орду. Последний отказался, и тогда Калита 26 марта 1329 г. прибыл в Новгород, откуда начал военный поход на Псков. Псковичи хотели было обороняться, но в дело вмешался митрополит Феогност, приказавший запретить во Пскове богослужение во всех храмах и отлучить от Церкви тверского князя и всех его сторонников. Александру Михайловичу не оставалось ничего иного, как покинуть Псков и отправиться в изгнание в Литву. Новгородский летописец сообщает, что «уведавше плесковицы, выпроводиша от себе князя Александра, а ко князю Ивану и к новгородцам прислаша послы с поклоном в Опоку, и доконцаша мир». Псковские летописи дают некоторые подробности: «Боголюбивыи же князь Иван услыша от псковских послов оже Александр изо Пскова выехал, и кончаша мир вечный с псковичи по старине, по отчине и по дедине; и благослови митрополит Феогнист и владыка Моисеи Селогу посадника и всь Псков».[79] Понятно, что в условиях военного противостояния Иван Калита вряд ли имел возможность распылять свои силы и фактически воевать на два фронта, отправляя своих воевод в Ростов. Таким образом, 1328 год, как время переселения семьи боярина Кирилла, отпадает.

Историки выяснили, что до 1331 г. в Ростове совместно княжили два брата, Федор и Константин, и, следовательно, город должен был иметь двух наместников, представлявших интересы князей. Между тем Епифаний пишет лишь об одном ростовском «епархе» Аверкии, что могло быть лишь после смерти князя Федора Васильевича – в 1331 г. или позже. Исследователи попытались уточнить и то, что мог иметь в виду Епифаний, когда говорил, что «княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю». Известно, что, опасаясь усиления власти русских князей, хан Узбек в 1328 г. разделил Владимирское великое княжение и дал великокняжеский титул не только Ивану Калите, но и другому князю, участвовавшему в подавлении тверского восстания, – Александру Суздальскому. Лишь после смерти последнего в 1332 г. под управление московского князя перешла и вторая часть великого княжения. Очевидно, именно эти события и нашли отражение на страницах «Жития». Что же касается самого Ростова, то экспедиция московских воевод, по мнению историков, была вызвана тем, что после смерти Федора правителем Ростова стал Константин. Поскольку Аверкий, очевидно, был наместником последнего, этими действиями ростовский князь пытался закрепить владения брата за собой. Этому воспротивился Калита, который, на взгляд ряда историков, как великий князь Владимирский, имел право на выморочные земли. Эта совокупность аргументов послужила базой для предположения, что переезд семьи боярина Кирилла состоялся в 1332 г. При этом исследователи обратили внимание на то, что, по Епифанию, одной из причин ухода Кирилла в Радонеж стали «глады хлебные». Оказалось, что за все время княжения Ивана Калиты летописи лишь единственный раз упоминают о голоде – и тоже в 1332 г.[80] Отсюда было сделано предположение, что сын Кирилла покинул Ростов в сравнительно юном возрасте – всего лишь десяти лет от роду.[81]

Но и эта датировка переезда семьи Кирилла в Радонеж оказалась под сомнением. Решающий довод против нее был выдвинут Б. М. Клоссом и состоит в том, что согласно тексту «Жития» укоры матери 12-летнему сыну в излишней набожности относятся еще к ростовскому периоду жизни семьи. Зная, что Сергий Радонежский родился в 1322 г., нетрудно подсчитать, что речь идет о 1334 г., следовательно, ранее этой даты семейство Кирилла не покидало пределов Ростовского княжества.[82]

Следует отметить, что под вопросом оказывается и привязка переселения к голодному 1332 г., ибо в «Житии» недвусмысленно говорится о «частых гладах хлебных». Вызывает также сомнение, что Кирилл, спасаясь от московского «насильства» со стороны Ивана Калиты, решает добровольно вместе с семьей переселиться во владения именно этого, а не какого-либо другого князя, что выглядело бы более естественным.

Окончательно выяснить точную дату переезда семьи позволяет все то же «Житие» Сергия. Епифаний сообщает, что Кирилл переселился на новое место не один: «с ним и инии мнози преселишася от Ростова… в Радонежь, ю же даде князь великы сынове своему мезиному князю Андрею. А наместника постави въ ней Терентиа Ртища, и лготу лю-дем многу дарова и ослабу обещася тако же велику дати».[83]

Историки достаточно давно обратили внимание на одно противоречие, связанное с этим фрагментом «Жития». Согласно ему, в момент переселения семейства Кирилла Радонеж принадлежал младшему сыну Ивана Калиты князю Андрею. Однако до нас дошла, причем в подлиннике, вторая духовная грамота Ивана Калиты, составленная в 1339 г. Из нее явствует, что московский князь разделил все владения между наследниками, в числе которых видим и Андрея, но при этом Радонеж пришелся на долю второй жены Калиты Ульяны «с меншими детми».[84] Ульяна пережила своего мужа приблизительно на 30 лет. При этом она пережила и своего младшего пасынка (Андрей скончался в 1353 г.). После смерти княгини ее владения были поделены уже между внуками Калиты – великим князем Дмитрием (будущим Донским) и его двоюродным братом Владимиром Андреевичем Серпуховским, причем Радонеж в последующих княжеских грамотах значится за князем Владимиром. По расчету исследователей, это произошло около 1374 г. Поэтому был сделан вывод, что Радонеж никогда не принадлежал князю Андрею, а следовательно, агиограф допустил здесь ошибку.[85]

Если предположить, что Радонеж достался серпуховским князьям лишь начиная с Владимира Андреевича, о чем вроде бы свидетельствуют княжеские духовные и договорные грамоты, то оказывается, что «Житие», составленное Епифанием, является источником крайне ненадежным, содержащим ошибки и неточности. Однако зачем Епифанию Премудрому понадобилось выдумывать такие подробности, что наместником князя Андрея в Радонеже являлся некий Терентий Ртище? К тому же агиограф указывает, что Кирилл переселился в Радонеж не один, и сообщает при этом имена других ростовчан, последовавших за ним. С некоторыми из них он явно встречался и беседовал,[86] и все они единогласно утверждали, что Радонеж во время переселения семейства Кирилла принадлежал не Ульяне, а младшему сыну Калиты.

Все это возможно объяснить, если вспомнить, что Иван Калита выделял Радонеж и другие владения не единолично своей второй жене Ульяне, а «с меншими детми». В своем завещании московский князь пояснял, что речь идет о двух его дочерях от второго брака – Марии и Феодосии.[87] Личность последней хорошо известна. Впоследствии она вышла замуж за князя Федора Романовича Белозерского и была жива еще в конце XIV в.[88] Что же касается другой дочери Калиты – Марии, то кроме ее упоминания в завещании сведений о ней более не встречается. Очевидно, она умерла в достаточно раннем возрасте.

У нас имеется возможность хотя бы приблизительно установить дату ее кончины. В завещании Ивана Красного 1358 г. читаем: «А что волости за княгинью за Оульяною, ис тых волостии по ее животе дети мои дадут дчери ее Сурожик, село Лучиньское».[89] Из того, что здесь речь идет только об одной дочери Ульяны, становится понятным, что ею являлась Феодосия, а Марии к этому времени уже не было в живых. Обратившись еще к одному источнику – завещанию 1353 г. старшего сына Калиты великого князя Семена Гордого, видим, что, перечисляя свои владения, он упоминает среди прочих и село Деигуниньское (ныне Дегунино, микрорайон на севере Москвы). Для нас интересно то, что согласно завещанию Калиты оно выделялось Ульяне.[90] Но каким образом это село еще при жизни княгини оказалось в руках ее пасынка? По тогдашнему обычаю, выморочное имущество, приходившееся на долю умершей дочери Калиты, должно было быть выделено из всего комплекса владений Ульяны и поделено между другими наследниками московского князя. Тот факт, что одно из сел, ранее принадлежавших Ульяне, упоминается в завещании Семена Гордого, также свидетельствует о ранней кончине Марии.

Поскольку детей у нее не было, приходившаяся на ее долю часть наследства Ивана Калиты должна была быть распределена между ее сводными братьями. Поэтому в завещании ее старшего брата великого князя Семена Гордого находим упоминание села Деигуниньского, которое, по духовной грамоте его отца, значилось за Ульяной и ее дочерями. Очевидно, таким же образом другому сыну Калиты достался Радонеж. Вполне оправданно предположение, что раздел доли Марии был оформлен специальным соглашением между князьями. Сохранился договор Семена Гордого с братьями, специальная статья которого делила между сыновьями Калиты шесть сел, которые, вероятно, и представляли собой долю Марии.[91] Но этот документ дошел до наших дней в очень плохом состоянии, с множеством пропусков и лакун. Поэтому возможно полагать, что в несохранившейся части договора говорилось не только о разделе сел части удела Ульяны, приходившейся на долю Марии, но и волостей. Если это так, то Епифаний не ошибался, когда говорил, что ростовский боярин переселился с родичами именно во владения младшего сына Калиты Андрея.

Но таким образом оказывается, что Сергий появился в Радонеже не в ранней юности, как полагали историки, а уже достаточно взрослым и сформировавшимся человеком, во всяком случае, после того, как 31 марта 1340 г. скончался великий князь Иван Данилович Калита, и даже позже, когда согласно заключенному между братьями договору Радонеж достался младшему из них – князю Андрею.

Чтобы определить точную дату переезда семьи ростовского боярина Кирилла в Радонеж, обратимся к анализу событий, происшедших на Руси после смерти московского князя. Поскольку получение великокняжеского стола требовало утверждения со стороны хана, 2 мая 1340 г. старший сын Калиты вместе с братьями отправился в Орду. Но задача оказалась не из легких. Одновременно с московскими князьями в Орде оказались Василий Ярославский, Константин Тверской, Константин Суздальский и «прочии князи русстии»,[92] и Семену Гордому, очевидно, пришлось оспаривать свое право на великое княжение в борьбе с другими претендентами. Об этом говорит его растянувшееся на несколько месяцев пребывание в Орде. На Русь он возвратился только осенью и 1 октября 1340 г. был торжественно посажен во Владимире на «великомъ княжении всея Руси».[93]

Судя по тогдашней практике, получение ханского ярлыка на великое княжение потребовало от Семена огромных денежных затрат. В Орде он, несомненно, влез в долги и сразу после вокняжения на владимирском столе вынужден был их возвращать, при этом явно не выбирая методов и средств. Согласно летописи, одним из первых пострадал Торжок: «Тоя же осени князь велики Семенъ Ивановичь посла въ Торжекъ бояръ дани брати, и начаша силно деяти». Поскольку Торжок находился в совместной юрисдикции Новгорода и Москвы, новоторжцы послали «с поклономъ в Новъгород», откуда в Москву прибыло посольство со словами: «еще, господине, на столе в Новегороде еси не селъ, а уже бояре твои силно деють».[94]

Можно предположить, что одновременно с Торжком подобные экспедиции для выколачивания денег были посланы и в другие города, подвластные Москве, в том числе и в Ростов, куда направились Василий Кочева и Мина, которые «възложиста велику нужу на градъ да и на вся живущаа в нем». Именно эта экспедиция москвичей поздней осенью 1340 г. и связанные с ней различные поборы в итоге заставили семью ростовского боярина искать новых мест для привычной спокойной жизни. Выбор их пал на Радонеж, оказавшийся в руках Андрея.

Для историков главным моментом для определения времени переезда семьи Кирилла из Ростова в Радонеж стала фраза из «Жития» Сергия: «Егда изиде по великого князя велению и послан бысть от Москвы на Ростовъ акы некый воевода единъ от велможъ, именем Василий, прозвище Кочева, и с нимъ Мина».[95] Исследователи полагали, что здесь не названным по имени великим князем являлся Иван Ка-лита, а следовательно, указанные события происходили в 1330-е гг. На первый взгляд этот вывод подтверждается другим указанием Епифания, что Радонеж «даде князь великы сынови своему мезиному князю Андрею». Поскольку последний действительно являлся младшим сыном Ивана Калиты, речь, казалось бы, здесь идет об отце князя Андрея Ивановича. Но Епифаний Премудрый, говоря об обстоятельствах переезда семьи ростовского боярина, нигде не называет имени великого князя, а чуть позже пишет, что данные события, по его мнению, происходили в начале княжения Семена Гордого. Данное противоречие легко разрешается, если вспомнить, что в Средневековье термины «отец» и «сын» нередко употреблялись в другом значении. В частности, из текста договора сыновей Калиты выясняется, что младшие братья Семена Гордого согласно тогдашним формам этикета обязывались «чтить» его «въ отцево место».[96] Тем самым становится понятно, что под не названным по имени великим князем агиограф подразумевает не Ивана Калиту, а его старшего сына Семена Гордого. Отсюда следует наш главный вывод: показание Епифания Премудрого о том, что Радонеж в момент переселения семьи Кирилла принадлежал князю Андрею, оказывается верным, а сами эти события происходили уже после смерти Ивана Калиты.

Точен Епифаний и в том, что переселение Кирилла было связано и с «чястыми глады хлебными».[97] Если обратиться к хронике природных явлений, то помимо отмеченного В. А. Кучкиным голода 1332 г., якобы единственного за все время княжения Ивана Калиты, в летописях находим и другие случаи.[98]

Можно ли более точно установить дату переселения семьи Кирилла из Ростова в Радонеж? Поскольку Радонеж стал владением Андрея после подписания соглашения между братьями, необходимо знать время его составления.

В дореволюционной историографии договор между братьями обычно датировался 1340 или 1341 г., в зависимости от того, к какому из этих годов историки относили смерть Ивана Калиты (он скончался 31 марта 1340 г., но из-за сбивчивости хронологии некоторые летописи относят это событие к 1340 г., тогда как другие – к 1341 г.). Подобная датировка грамоты основывалась на фразе из соглашения о том, что князья «целовали есмы межи собе крестъ оу отня гроба».[99]

Во второй половине XX в. в литературе появились иные датировки этого источника. В частности, Л. В. Черепнин считал, что выражение «оу отня гроба» является не прямым указанием на то, что братья приносили клятву непосредственно у могилы отца, а просто символической фразой, которой выказывалось «уважение к памяти покойного московского князя Ивана Даниловича Калиты». Это представляется тем более обоснованным, поскольку известно, что Семена Гордого не было на похоронах отца – в этот момент он находился в Нижнем Новгороде. При этом Л. В. Черепнин полагал, что соглашение было заключено в конце княжения Семена – в 1350–1351 гг. Примерно к этим же выводам пришел и А. А. Зимин, предложивший датировать докончание концом 1340-х гг. (до зимы 1350/51 г.).[100] Последним по этому вопросу высказался В. А. Кучкин. Он обратил внимание на то, что, несмотря на дефектность текста, в договоре сохранилась статья, согласно которой Семен в случае смерти младших братьев должен был позаботиться об их женах и детях, не лишать их земельных владений и не посягать на служивших им бояр: «…(ко)го из нас Богъ отъведет, печаловати(ся княгинею его и) детми, как при ж(ивоте, так и по жив)оте, а не (обидети тобе, ни) имати ничего ото княгини и отъ детии, чимъ ны (кого благословилъ отецъ нашъ по ро)зделу. (А по животе кто из бо)яръ и слугъ иметь служити у наших княгинь (и у детии… нелюбья не) держати, (ни посягати) без исправы, но блюсти, как и своих» (в скобках помещен текст, восстанавливаемый по трафаретным фразам).[101] Поскольку здесь говорится о княжеских детях, этот пункт мог появиться, по мнению исследователя, только после того, как женился младший из братьев Андрей (это произошло летом 1345 г.) и у него появилось потомство, то есть не ранее весны 1346 г. Да и у самого великого князя вплоть до конца 1347 г. не было наследника. Его старший сын Василий родился 12 апреля 1337 г. и умер в 1338 г., еще в княжение Ивана Калиты. Следующий сын, Константин, родился в 1341 г. и прожил только один день. От второго брака детей у Семена не было. Лишь после женитьбы на тверской княжне у него 15 декабря 1347 г. появился долгожданный ребенок, названный в честь деда Даниилом.[102] Тем самым, на взгляд В. А. Кучкина, договор не мог быть составлен ранее последней даты.

Особое внимание в грамоте уделялось «коромоле» Алексея Петровича Хвоста. В чем она заключалась, из текста неясно, однако в ней имеется пункт, что братья не должны принимать боярина в службу. Также выясняется, что имущество опального боярина было конфисковано великим князем и часть его получил средний брат Иван. Младшему же Андрею из имущества Алексея Хвоста ничего не досталось.[103] Между тем из летописи известно, что весной 1347 г. Алексей Хвост ездил в числе сватов в Тверь за невестой для великого князя.[104] Поручение это было достаточно важным, и, на взгляд историка, его невозможно было доверить опальному боярину. Тем самым «коромола» Алексея Петровича по отношению к великому князю относится к более позднему времени, после 1347 г. В этом В. А. Кучкина убедило упоминание в завещании Семена Гордого села Хвостовского на Клязьме, очевидно ранее конфискованного у Алексея Хвоста.[105] Отсюда, по мнению исследователя, вытекает, что великий князь продолжал гневаться на него до конца своей жизни и только после того, как на великокняжеском столе Семена Гордого сменил Иван Красный, опала с боярина была снята и он получил должность московского тысяцкого.

В. А. Кучкин полагает, что договор Семена Гордого с братьями был составлен весной—летом 1348 г., основываясь на том, что под 1348 г. летописи сообщают о приходе из Орды великого князя Семена и добавляют: «а съ нимъ братъ его князь Андреи». В этом известии отсутствует имя среднего из братьев – Ивана, который, по мысли историка, поддерживал крамольного боярина (не случайно тот именно при нем стал московским тысяцким). Но конфликт между братьями, вызванный, на взгляд В. А. Кучкина, противодействием митрополита Феогноста беззаконному, с его точки зрения, третьему браку Семена, был вскоре исчерпан, и в том же году, как свидетельствует летопись, «князь великии Семенъ, погадавъ съ своею бра-тиею съ княземъ Иваномъ и Андреемъ и съ бояры», отправил послов в Орду. Тем самым между ними были восстановлены мир и согласие.[106]

Поскольку данная датировка договора Семена Гордого с братьями вступает в противоречие с известными нам по «Житию» Сергия фактами его биографии, следует более тщательно посмотреть на те аргументы, которыми оперирует В. А. Кучкин, относя это соглашение к 1348 г.

Первый из доводов историка, что соглашение могло быть составлено не ранее весны 1346 г., когда у младшего из братьев могли появиться дети, не может быть принят. Данную статью договора следует рассматривать не как признание реальности, а всего лишь как констатацию возможных взаимных обязательств в случае появления детей.

Весьма спорным выглядит предположение о конфликте между братьями в 1348 г. Летописные свидетельства за 1347–1353 гг., как признает сам В. А. Кучкин, показывают, что братья действовали сообща. Что касается князя Ивана, то большую часть 1347 г. и все начало следующего, 1348 г. он, по распоряжению старшего брата, находился в Новгороде[107] и поэтому не мог сопровождать его в Орду.

Вызывает сомнение и тесная связь Алексея Петровича Хвоста в середине 1340-х гг. со средним из братьев – князем Иваном. Тот факт, что имущество опального боярина было распределено между Семеном Гордым и Иваном, причем на долю Андрея не досталось ничего, со всей очевидностью свидетельствует о тесных связях Алексея Петровича как раз с последним. Сближение Алексея Хвоста с князем Иваном Красным, о чем говорит В. А. Кучкин, состоялось много позже – в середине 1350-х гг., когда удельный звенигородский князь Иван после смерти своего старшего брата волей случая оказался на великокняжеском столе. Московское боярство встретило его настороженно, и он, не чувствуя поддержки с этой стороны, вынужден был опираться на всякого, кто мог предложить ему хоть какое-то содействие.

Таким образом, доводы В. А. Кучкина в пользу того, что договор между братьями был заключен в 1348 г., не могут быть приняты. Следовательно, снова встает вопрос о времени его появления. Попробуем определить возможные хронологические рамки составления данного документа.

Поскольку в тексте соглашения Семен Гордый упоминается как «князь великии… всеа Руси», грамота могла быть составлена только после того, как он занял великокняжеский стол 1 октября 1340 г.[108]

Другим датирующим признаком договора, как справедливо признавали предшествующие исследователи, является упоминание опалы Алексея Петровича Хвоста, который «вшелъ в коромолу к великому князю».[109] Выше мы уже отмечали, что грамота, согласно которой конфискованное имущество боярина было поделено между старшими братьями, тогда как на долю младшего Андрея не пришлось ничего, дает логичное основание для вывода о тесных связях Хвоста именно с последним, в пользу которого он действовал.

Ранее говорилось о том, что из текста соглашения неясно, в чем заключалась «вина» боярина. Тем не менее у нас имеются определенные предположения. Как известно, младший сын Калиты родился 4 июля 1327 г.[110] и на момент смерти отца ему не исполнилось еще 13 лет. Понятно, что до своего совершеннолетия серпуховской князь представлял собой номинальную фигуру и находился под полным влиянием старшего брата. Вполне вероятно, что осенью 1340 г., когда Семен Гордый вернулся на Русь и стал лихорадочно собирать деньги, экспедиция, аналогичная тем, что были посланы в Торжок и Ростов, направилась и в Серпуховской удел. Здесь насилия и поборы москвичей также не могли не встретить сопротивления, знаменем которого, очевидно, и стал Алексей Петрович Хвост – именно об этом свидетельствует фраза докончания: «А что Олексе Петрович вшелъ в коромолу к великому князю».[111] Логично предположить, что действия боярина в пользу князя Андрея должны были вызвать определенное охлаждение между младшим и старшим братом. Обратившись к летописям, увидим, что на протяжении всего княжения Семена Гордого его младший брат не выходил из-под его власти – они вместе ездят в Орду, участвуют в делах государственного управления, даже одновременно женятся летом 1345 г.[112] Подобная идиллия была нарушена всего один раз – зимой 1340/41 г.

После описания вышеупомянутых событий в Торжке осенью 1340 г. летописец продолжает: «Тое же зимы бысть великъ съезд на Москве всемъ княземь русскымъ, и поиде ратью к Торжьку князь великии Семенъ, а с немъ братъ его князь Иванъ Ивановичь, князь Костянтинъ Суждальскыи, князь Костянтинъ Ростовскыи, князь Василеи Ярославскыи, и вси князи с ними, и пресвященныи Феогностъ, ми-трополитъ всеа Руси, с ними же».[113] Весьма знаменательным представляется то, что в перечне князей, пошедших вместе с Семеном, отсутствует имя князя Андрея.

Тем самым подтверждается мнение А. Е. Преснякова, считавшего, что составление договора между Калитовичами произошло «в ту же пору», что и съезд русских князей в Москве.[114] Что же касается дальнейшей судьбы крамольного боярина, то, как показывает летописное известие 1347 г., через несколько лет Алексею Петровичу удалось вернуть доверие великого князя и в дальнейшем он участвовал в организации его брака с тверской княжной.[115]

Определив время заключения договора сыновей Ивана Калиты – начало 1341 г., мы можем более уверенно говорить о том, что к этому же году следует относить и переселение семьи ростовского боярина Кирилла в Радонеж. Передатировка переезда во многом рассеивает недоумение исследователей. Относя переселение ко временам Ивана Калиты, историки неизменно задавались вопросом: почему семейство ростовского боярина поселилось во владениях князя, столь жестоко расправившегося с жителями Ростова? Говорили даже чуть ли не о насильственной депортации. Ныне же становится понятно, что Кирилл переселился на земли удельного князя Андрея.

Итак, семья ростовского боярина оказалась во владениях младшего из сыновей Калиты. Но почему Кирилл выбрал именно Радонеж? Кто подсказал ему эту мысль? Из «Жития» Сергия выясняется, что этим человеком был Протасий, родоначальник московских бояр Вельяминовых, занимавших в XIV в. на протяжении нескольких поколений важнейшую должность великокняжеского тысяцкого. Именно благодаря его помощи ростовские переселенцы оказались в Радонеже.[116]

Об этом мы узнаём из указания Епифания Премудрого. Говоря об одном из переселенцев – Онисиме, приходившемся дядей преподобному, он добавляет: «Онисима же глаголют с Протасием тысяцкым пришедша въ тую же весь».[117]

Однако что мог делать великокняжеский боярин во владениях удельного князя? Этот вопрос снимается, если вспомнить, что младшему сыну Калиты ко времени смерти отца не исполнилось и 13 лет. Понятно, что владениями юного княжича вплоть до его совершеннолетия фактически управляли бояре его старшего брата Семена, одним из которых был именно Протасий.

Московские князья были заинтересованы в заселении своих земель выходцами из других княжеств. Поэтому Кирилл стал обладателем значительных земельных владений в Радонеже.[118] Они достались ему на условиях несения пожизненной службы им самим и его детьми.

В. А. Кучкиным было высказано сомнение по поводу радонежских владений Кирилла, поскольку об этом «абсолютно никаких сведений нет».[119] До нас и впрямь не дошло ни одного акта, связанного с именем Кирилла. Более того, мы вполне допускаем, что их просто не существовало. Но это отнюдь не означает, что у Кирилла не было вотчины в Радонеже.

Чтобы разобраться в этом вопросе, нам необходимо сделать некоторое отступление и рассмотреть вопрос о первоначальном характере вотчины.

Как известно, русское Средневековье знало два основных типа землевладения – вотчину и поместье. В отечественной историографии долгое время считалось, что, в отличие от поместья, распоряжение которым включало условие обязательной службы, вотчина представляла собой безусловное владение, чей хозяин мог свободно передавать его по наследству, продавать, закладывать и совершать любые другие сделки. Между тем историки достаточно рано обнаружили в этом вопросе известный схематизм. В частности, выяснилось, что согласно Уложению о службе 1556 г. вотчинники были приравнены к помещикам и также обязаны были нести военную службу. Тем самым оказалось, что вотчина, как и поместье, в определенной мере являлась условным владением.

Исследователи, пытаясь объяснить этот парадокс, рассматривали его в контексте ожесточенного сопротивления реакционного боярства дальнейшему укреплению централизованного государства, в борьбе с которым великокняжеская власть опиралась на дворянство, владевшее землей не на вотчинном, а на поместном праве.[120]

Разобраться в этом сложном вопросе помогает духовная грамота удельного князя Бориса Васильевича Волоцкого, составленная в октябре 1477 г. перед тем, как он отправился вместе с великим князем Иваном III в поход на Новгород. В ней наше внимание привлекает довольно любопытная статья: «А что есмь пожаловал бояръ своих, князя Андрея Федоровича и князя Петра Микитича, подавал есмь им отчину въ их отчины место, дал есмь князю Андрею Федоровичю Скирманово, да Фроловское, да Кореневское з деревнями, а князя Петра Микитича пожаловал есмь Шорсною з деревнями, доколе служат мне и моим детем, и их дети, и оучнут служити моему сыну и их дети, ино то им и есть, а не имут служити моему сыну, ино их отчина моему сыну. А возмет Бог моего сына Федора, ино то мое жалованье им в отчину, въ их отчины место».[121] Самое интересное здесь то, что полученные волоцкими боярами земли юридически именуются вотчинами, но фактически являются поместьями, которые могут быть отобраны в случае прекращения службы сюзерену.

Чтобы как-то понять это противоречие, необходимо проследить дальнейшую судьбу этих владений. Речь в данном отрывке идет о князьях Андрее Федоровиче Голенине (из ростовских князей) и Петре Никитиче Оболенском.[122] Из источников известно, что оба князя действительно служили в Волоцком уделе: П. Н. Оболенский – вплоть до рубежа XV–XVI вв., а А. Ф. Голенин – до своей смерти в самом начале 1480-х гг. (до 1482 г.). О землевладении последнего мы имеем довольно полные сведения благодаря тому, что сохранилось его завещание, подробно перечисляющее все, чем владел князь, – начиная со списка ссуд, выданных князем, его холопов и кончая земельными владениями, которые он делит между женой и тремя сыновьями. Казалось бы, названо все. Однако сел, о которых всего пять лет назад упоминал его сюзерен, в этом перечне нет.[123]

Об их судьбе можно было бы только гадать, если бы не одно обстоятельство. С Волоцким уделом связал свою жизнь и сын А. Ф. Голенина – Андрей Андреевич. Подобно отцу, он служил волоцкому князю Борису, затем его сыну Ивану, а после смерти последнего в 1503 г. перешел к внуку Бориса Волоцкого – Юрию Ивановичу, владевшему Рузой, где и находились земли Голениных. В 1508 г. Андрей Андреевич еще упоминается как воевода князя Юрия, но вскоре (во всяком случае, до 1515 г.) он постригся в монахи под именем Арсения и стал одним из самых видных старцев Иосифова монастыря.

Именно к этому времени относится данная грамота Андрея Андреевича, согласно которой он отдал обители ряд своих владений, в том числе и село Скирманово, относительно которого специально оговаривалось, что оно входило в «те земли, коими землями жаловал государь наш князь Борис Васильевич отца нашего князя Ондрея Федоровича».[124] Отсюда становится ясно, что А. Ф. Голенин реально владел указанными селами, хотя и не упомянул их в своем завещании.

Данное обстоятельство объяснить довольно легко, если вспомнить, что боярин при переходе к новому сюзерену обычно получал определенные земельные владения в его уделе. При этом он должен был оставить свои земли в прежнем уделе старому сюзерену. Между тем, начиная с московскотверского докончания 1375 г., княжеские соглашения фиксируют новую норму – право бояр сохранять при отъезде свои вотчины в прежнем княжении.[125] Однако, учитывая право свободного отъезда бояр, теоретически возможно представить ситуацию неоднократного отъезда бояр к новым сюзеренам и сохранения за собой полученных вотчин.

Неудивительно, что в этих условиях князья предпринимают усилия по предотвращению подобных коллизий. В первую очередь это отразилось на крестоцеловальных записях, составлявшихся при выезде бояр к новому сюзерену. Ее формуляр, сохранившийся в митрополичьем архиве, свидетельствует о том, что бояре начинают приносить присягу князю и его детям не только лично, но и от имени своих детей: «А мне, имярек, и детей своих болших к своему государю, к великому князю имярек, привести, и к его де-тем».[126] В случае с вотчиной Голениных в Волоцком уделе видим, что только после смерти сына князя, которому они приносили присягу, полученная от сюзерена вотчина становится их полным владением. До этого момента она представляла условное владение и могла быть отобрана в случае прекращения службы. Подобные земли, в отличие от родовых, впоследствии получили название выслуженных вотчин.

В этой связи любопытно проследить судьбу владений П. Н. Оболенского на Волоке. К июлю 1511 г. относится меновная грамота князя Федора Борисовича Волоцкого с Иосифо-Волоколамским монастырем, из которой выясняется, что земли, располагавшиеся во Льняникове стане по реке Шорсне, то есть там, где получил вотчину П. Н. Оболенский, к этому времени являлись уже княжескими.[127] Поскольку П. Н. Оболенский умер бездетным и служить сыну волоцкого князя было некому, полученные им владения перешли обратно в княжеский фонд земель. И хотя у умершего имелись братья и племянники, они не могли получить его владений в силу особого статуса этих земель.

Это свидетельствует о том, что представление о «безусловном» характере землевладения вотчинников является ошибочным и упрощенным и полностью опровергает утверждение В. А. Кучкина, что Кирилл не мог иметь в Радонеже вотчины, поскольку об этом не сохранилось никаких сведений. Надо полагать, что земельные владения семьи Кирилла существовали, но, поскольку вотчины недавних выходцев из Ростовского княжества еще носили условный характер, последние не могли свободно распоряжаться своими владениями, а следовательно, оформлять земельные сделки и соответствующих актов как таковых просто не было.

Дальнейший рассказ «Жития» описывает следующие события. Сразу после переезда, освоившись на новом месте, сыновья Кирилла – Стефан и Петр – женились. Избранницей Стефана стала Анна, а Петра – Екатерина.[128] Что касается среднего сына, Варфоломея, он «не въсхоте женитися, но и зело желаше въ иночьское житие».[129] Об этом он просил своего отца, но тот вместе с матерью отказывал ему, говоря, что свое желание он сможет исполнить только после их смерти: «Егда нас гробу предаси и землею погребеши, тогда и свое хотение исполниши». Возможно, толчком для подобных мыслей Варфоломея стало основание Кириллом осенью 1341 г. своего родового богомолья – Хотьковского Покровского монастыря.

В литературе имеются разногласия по поводу времени возникновения Хотьковского монастыря. По Б. М. Клоссу, эта обитель являлась домовым монастырем семьи боярина Кирилла и была основана последним после переезда в Радонеж. Согласно Н. С. Борисову, Хотьковский монастырь относился к числу «мирских монастырей» и появился еще в 1308 г. для удовлетворения духовных нужд местного населения.[130]

Каким образом возник указанный Н. С. Борисовым год? Эту дату он взял из сочинения С. К. Смирнова о Покровском Хотьковском монастыре, который, в свою очередь, позаимствовал ее из более раннего труда Амвросия.[131] Однако она не подтверждается имеющимися в нашем распоряжении материалами. Первое свидетельство о существовании Хотьковской обители, помимо ее упоминания в «Житии» Сергия, встречается лишь в одном из актов 1440—1450-х гг.[132]

С учетом вышесказанного, более предпочтительной представляется точка зрения Б. М. Клосса, считающего, что Хотьковский монастырь был основан Кириллом и с самого начала своего существования являлся родовым для его семьи. В частности, на это указывает то, что в нем бережно сохраняли память не только о родителях Сергия, но и о других представителях рода.

Уточнить дату возникновения Хотьковского монастыря позволяют два обстоятельства. Ранее мы говорили о том, что семейство Кирилла переселилось в Радонеж в 1341 г. Ниже мы выясним, что родители Сергия скончались в 1342 г. Таким образом, их родовое богомолье возникло в очень небольшой промежуток времени. Учитывая, что Хотьковский монастырь был посвящен празднику Покрова Богородицы, отмечаемому 1 октября, можно с большой долей уверенности говорить о том, что он был основан осенью 1341 г.

«Устроение душ», то есть организация поминаний, заздравных и заупокойных молитв, занимало очень важное место в тогдашней жизни. Это прекрасно описал академик С. Б. Веселовский: «Подобно тому как князья основывали и строили монастыри, давали им средства и наделяли их землями, чтобы иметь свое богомолье и богомольцев, своего духовника и родовую усыпальницу с неукоснительным поминанием погребенных в ней лиц, так и частные вотчинники, иногда даже некрупные, строили в своих владениях храмы, с теми же целями устраивали монастыри. Такие мелкие вотчинные монастырьки не следует мерить масштабом крупных позднейших монастырей. Если поставленный вотчинный храм не имел прихода и в нем служил черный священник (иеромонах), то такой храм назывался монастырем. Понятно, почему строительство вотчинных храмов часто получало форму подобных монастырей: монашествующие, а тем более иеромонахи пользовались бо́льшим уважением, чем белые священники, к тому же, как известно, не всякий священник имел в то время право быть духовником. Между тем вотчинник хотел иметь всегда под рукой духовного отца, каковыми чаще всего бывали монашествующие священники. Вотчинник приглашал священника или иеромонаха, рядился с ним о службе и содержании, давал ему и причту хлебную ругу и часто в добавление к хлебному и денежному жалованью отводил участок земли, на котором причт мог вести свое хозяйство».[133] Практика создания подобных родовых богомолий, одним из которых как раз и являлся Хотьковский монастырь, была весьма широко распространена в это время.[134]

Вскоре родители Варфоломея «постригостася въ мнишескый чинъ, отъидоша кыйждо въ своа времена въ монастыря своа».[135] Епифаний не указывает, в каком монастыре постриглись Кирилл и Мария. Между тем в литературе давно было высказано мнение, что этой обителью являлся Хотьковский Покровский монастырь, поскольку именно в нем были похоронены родители преподобного. Упоминание об этом находим в жалованной ружной грамоте великого князя Василия III, выданной 1 марта 1506 г. причту церкви Покрова Богородицы «в манастыре на Хотькове, где лежат Сергея чюдотворця родители, отец его Кирило да мати Марья».[136]

С этим категорически не согласен В. А. Кучкин, считающий, что монастыря в Хотькове никогда не существовало. Показателем этого, по его мнению, является грамота 1506 г., в которой хотя и упоминается «манастырь» в Хотькове, но адресована она не здешним игумену и братье, как полагалось бы, а попу и дьякону, которые и заботятся о 17 старцах и старицах, «что живут в том же манастыре».[137] При этом исследователь обращает внимание на более ранний документ 40—50-х гг. XV в., в котором также говорится о том, что храм Покрова в Хотькове возглавлял священник («поп»), а не игумен.[138] Отсюда он делает вывод, что в Хотькове изначально стояла церковь, а не монастырь. Тот факт, что в грамоте 1506 г. Хотьковский храм все же назван монастырем, В. А. Кучкин расценивает как бытовое название богаделенных изб вокруг церкви, где находили приют увечные и престарелые. Такой «манастырь», считает он, стал формироваться не ранее второй половины XV в., ибо в упомянутой грамоте 1440—1450-х гг. намека на его существование еще нет.[139]

Однако при этом исследователь совершенно не учитывает тех условий, в которых развивались подобные домовые монастырьки. Их характеристику дает С. Б. Веселовский: «Дальнейшие судьбы подобных вотчинных монастырьков могли быть разными. При разделах вотчины между сонаследниками совладельцы вотчины заключали между собой особый договор (или вносили соглашение в акт о разделе), кому приглашать причт, как содержать совместно монастырь или храм, обеспечивали нераздельность и неприкосновенность церковного имущества и вообще уславливались о совместном пользовании вотчинным «богомольем». На этой почве между совладельцами вотчины возникали нередко недоразумения и раздоры, тем более острые, чем более размножались совладельцы и дробилась вотчина. Еще хуже было дело, когда части вотчины – путем надела дочерей приданым или путем продаж – попадали в руки инородцев, то есть представителей других родов. Тогда раздоры становились неизбежными и хроническими и организация вотчинного богомолия распадалась. Если представлялась возможность образовать из окрестных селений приход и обеспечить таким путем существование причта, то монастырь, по распоряжению церковных властей, превращался в приходский храм».[140]

Именно такая судьба была уготована и Хотьковскому монастырю, который уже через столетие с небольшим превратился в обычную церковь.

Более существенным представляется другое замечание В. А. Кучкина относительно Хотьковской обители. Судя по тому, что Кирилл и Мария были захоронены в одном месте, в научной литературе сложилось мнение, что Хотьковский монастырь был смешанным по своему составу, то есть мужеско-женским.[141] Нельзя сказать, что в XIV в. подобный тип обителей являлся чем-то исключительным.[142] Но исследователь обратил внимание на то, что, по словам Епифания, родители Варфоломея «отъидоша… в монастыря своа», то есть в монастыри – во множественном числе, а следовательно, данное определение неприложимо к Хотьковской обители.[143] Отсюда возможно предположить, что родители Варфоломея постриглись не в одном монастыре, а в двух соседних.

Действительно, к югу от Радонежа, на берегу речки Талицы (у современной деревни Березники), в пределах соседней волости Воря когда-то находился небольшой Троицкий монастырь «на Березнике». Источники не сообщают о времени основания обители. Первые сведения о ней содержатся в данной грамоте, составленной не позднее 5 декабря 1437 г., из которой следует, что «по благословению… старца Давида» его внук «Иван Данилов сын Данилович» передал в монастырь «Святой Троице на Березник игумену з братьею» деревню Бородинскую «на Воре».[144] Упомянутый в этом источнике в качестве вкладчика Иван Данилов принадлежал к московскому боярскому роду Бяконтовых. Его деда, старца Давида, С. Б. Веселовский идентифицировал с боярином великих князей Ивана Красного и Дмитрия Донского – Фофаном (Феофаном), который приходился братом митрополиту Алексею.[145] Впрочем, по мнению С. З. Чернова, весьма вероятно, что упоминаемый в грамоте «старец Давид» – сын Фофана Данила Феофанович, боярин великого князя Василия I, скончавшийся в 1392 г.[146] Так или иначе, Бяконтовы были ктиторами этой небольшой обители в конце XIV – начале XV в., и, очевидно, она служила их родовым богомольем. Имеются некоторые основания отнести возникновение монастырька ко времени выезда в Москву предка его владельцев Федора Бяконта. Во всяком случае, рядом с ним археологи зафиксировали селище, датируемое в пределах второй половины XIII – первой половины XIV в.[147]

Ниже мы будем говорить о довольно тесных связях старшего брата преподобного и происходившего из рода Бяконтовых митрополита Алексея, который во многом содействовал карьере Стефана. Очевидно, это было не случайно. Поскольку Епифаний, сообщая о пострижении Кирилла и Марии, говорит в «Житии» о монастырях во множественном числе (судя по всему, это не описка), можно предположить, что Мария постриглась в семейном Хотьковском монастыре, тогда как ее муж совершил постриг в соседнем Троицком монастыре «на Березнике», который являлся родовым богомольем Бяконтовых.

И все же при всей соблазнительности этой версии ее следует сразу отбросить – трудно предположить, что Кирилл, имея собственную обитель, постригся в таком же монастыре, принадлежащем другому роду. Что же касается дружбы Стефана с будущим митрополитом Алексеем, то, судя по всему, она была вызвана простым соседством их родов в близлежащих волостях: Радонеже и Воре.

Все это заставляет искать иное объяснение фразы Епифания о том, что родители Варфоломея «отъидоша кыйждо… въ монастыря своа». Разгадку дает знакомство со статьей жившего в XIX в. исследователя церковного права Н. С. Суворова. Он указал, что в Древней Руси нередкими были случаи, когда по соседству с мужским монастырем располагалась приписная к нему женская обитель. Обе обители представляли собой две половины единого целого, поскольку были соединены настоятельством одного игумена. В качестве подобного примера Н. С. Суворов приводит известный мужской Спасо-Прилуцкий монастырь под Вологдой, близ которого на расстоянии всего 100 саженей существовал в XVII в. женский Николаевский монастырь. Последний целиком зависел от Спасо-Прилуцкого, хотя для внутреннего ближайшего надзора имел свою настоятельницу-игуменью.[148] Очевидно, такая же структура была характерна и для Хотьковского Покровского монастыря, куда удалились Кирилл и Мария.

Но монашеская жизнь боярина Кирилла и его жены продолжалась недолго. Они умерли один за другим и были похоронены вместе: «и мало поживша лет в черньчестве, пре-ставистася от жития сего, отъидоста к Богу».[149] Судя по всему, перед кончиной родители преподобного, по обычаю того времени, постриглись в схиму. Думать так позволяет запись в синодике Махрищского монастыря: «Род чудотворца Сергия. Схимонаха Кирилла. Схимонахиню Марию. Климента. Стефана. Петра. Архиепископа Феодора».[150] Здесь перечислены следующие родичи Сергия: отец, мать, племянник, старший и младший братья, племянник. Ниже, при расчете лет монашеского служения Сергия, мы приведем аргументы в пользу того, что смерть родителей преподобного следует относить к 1342 г. Исходя же из того, что впоследствии память Кирилла и Марии отмечалась в Хотьковском монастыре 28 сентября, можно полагать, что они скончались осенью.[151]

После смерти отца и матери будущего святого уже ничего не удерживало в мирской жизни, и он «начя упражнятися от житейскых печалей мира сего».[152]

Говоря о выборе Варфоломеем дальнейшего жизненного пути, следует сделать несколько замечаний о мировоззрении того времени. Религиозное чувство пронизывало все бытие древнерусского человека. Земная жизнь, сама по себе жестокая и трудная, рисовалась только отрицательно и ценилась лишь настолько, насколько она приготовляла к жизни вечной. Образцом благоустроенной христианской жизни виделось монашество. Отречение от мира равным образом влекло и неграмотного «простеца», и искушенного книжной мудростью старца, для которых постриг мыслился единственно возможным путем спасения.

Но в монастыри попадали очень разные люди: и «града небесного взыскующие», и стремившиеся «есть свой хлеб в покое», и «жаждавшие славы и почестей». Неудивительно, что в этих условиях у некоторых иноков духовный потенциал оказывался невостребованным, и они покидали обители (иногда с благословения духовного начальства, иногда тайно) и шли искать настоящего откровения. Жажда абсолютного, острая духовная необходимость спасения «здесь и сейчас» обретали формы предельные. Учитывая все это, становится понятным, почему взоры таких людей (иноков, да и не только иноков) вновь и вновь обращались к теме «пустыни». Предания о великих отшельниках прошлого заставляли видеть в пустынножительстве высшую ступень на пути к святости.

Если говорить об аскетизме, то подобный образ жизни был хорошо известен уже в общинах начальной поры христианства: он обсуждается у апостола Павла и восхваляется в Апокалипсисе. Но пустынножительство родилось в очень специфический момент истории Церкви – в IV в. н. э. Еще под конец эры гонений и вопреки им христианство стало религией массовой, привлекавшей к себе души весьма различного качества. Когда же император Константин Великий остановил гонения и стал покровительствовать христианской вере, сменившейся к концу столетия признанием за ней статуса государственной и господствующей религии, причислять себя к христианам стало поначалу безопасно, затем модно и выгодно, а под конец просто необходимо. В результате в широко распахнутые врата Церкви хлынула стихия случайных людей. Все это привело к определенному кризису веры, подмене духовного начала формальным исполнением церковных обрядов. «В таких условиях, – по мысли известного философа С. Аверинцева, – героические души избирали радикальный путь: …уйти в страшный жар египетской пустыни, чтобы каждое мгновение чувствовать на себе не взгляды людей, а только взор Бога, чтобы наверное знать, что подвиг творится единственно для Бога, а не ради социальной роли».[153]