Читать книгу Марлен Дитрих - К. У. Гортнер - Страница 18

Это стало моим новым секретом.

Я согласилась брать уроки у австрийского профессора, который вполне оправдал свою репутацию ворчуна и придиры, и скрести полы в его доме. По совету Жоли мне нужно было восстановить навыки для прослушивания. А после трех часов практики и двух часов уборки в захламленной профессорской квартире я приходила в дом дяди, где Жоли давала мне примерить новые платья, которые сшила для меня.

То, что осталось от Омы, безнадежно устарело, заявила она. Невозможно изменить стили, которые вышли из моды еще до войны. Вместо этого она выманила у Вилли, который ни в чем не мог ей отказать, деньги на новые наряды. Когда я впервые примеряла эти прекрасные платья с открытыми вырезами и дерзко укороченными подолами, то еле смогла влезть в них.

– Ты слишком толстая, – сказала Жоли; теперь она не боялась быть резкой. – Чем бы ни кормила тебя мать, ты должна есть меньше. Рубенсовские фигуры хороши для музеев, но не для моды. Это сшито по подходящим для тебя меркам. Ты должна сидеть на диете, пока не будешь в состоянии надеть эти платья.

Удрученная, но полная решимости, обученная Жоли аккуратно пользоваться пинцетом для прореживания моих «бровей-джунглей», как она выражалась, и бережному мытью волос, при котором они становились светлее, потому что «блондинки всегда популярны», я села на диету, едва не доводившую меня до обмороков, пока я пиликала на скрипке, а профессор постукивал своей палкой.

– Нет, нет! – восклицал он, нетерпимый, как всякое веймарское ископаемое. – Вы собираетесь играть на скрипке или разделывать мясо? Вы держите смычок как тесак. Мягче, мягче. Это продолжение вашей руки, а не орудие мясника.

Мои навыки были отточены австрийцем – не так сильно, как мне хотелось бы, но я стала играть лучше, чем раньше. А Жоли тем временем занималась моей внешностью. Я умерщвляла плоть, пока не настал тот день, когда я наконец влезла в новую одежду.

– Ты выглядишь как-то иначе, – проворчала мама за ужином. – Ты что-то сделала с волосами?

– Подстриглась покороче, – сказала я, – для скрипки. Чтобы они… не лезли мне в глаза.

Говоря это, я опустила лицо, чтобы она не решила провести инспекцию моих заметно похудевших щек и истончившихся бровей. До этого не дошло. Мать была слишком утомлена работой. Она ложилась спать, как жена фермера, с заходом солнца, оставляя нас с Лизель мыть посуду и убираться на кухне перед отходом ко сну.

Моя сестра не была столь близорукой.

– Ты ходила к этой женщине? – произнесла она так неожиданно, что я чуть не выронила из рук тарелку, которую вытирала. – К гостье дяди Вилли. Она тебя научила всякому. Ты ешь, как птичка, и брови у тебя выщипаны. И ты не только обстригла волосы, но еще и покрасила их.

– К жене. Она – жена дяди Вилли. – Я расправила плечи. – Что, собираешься наябедничать?

– Нет, Лена, – сказала Лизель, убирая посуду в буфет; мама любила, чтобы везде был порядок. – Но она обязательно узнает. И тогда…

– Я уйду. Я подыскиваю работу в оркестре и, как только смогу, сниму себе комнату.

Лизель посмотрела на меня скептически:

– На жалованье музыканта?

Она была права. Жоли предупреждала меня. На самом деле она предлагала переехать жить к ним с дядей Вилли, но, хоть я и попала под ее влияние, зайти настолько далеко не могла. Если я брошу свой дом и поселюсь у них, мать отречется от меня. Достаточно того, что мне удавалось обманывать ее. Она бы пришла в ярость, если бы узнала, что я ходила на прослушивания в кварталы, расположенные за роскошным бульваром Курфюрстендамм, неподалеку от Беренштрассе, где деревья, унизанные лампочками, и элегантные фасады универсальных магазинов уступали место лабиринту улочек с кричаще безвкусными театрами, кинозалами и освещенными неоновым светом кафе, а также с вульгарными кабаре, мюзик-холлами и прочими заведениями с сомнительной репутацией.

Прослушивания проходили мучительно. Безработных музыкантов в Берлине было больше, чем я предполагала. Моя веймарская подготовка и связи дяди Вилли развеивались как дым, когда люди сбегались сотнями, услышав объявление о приеме на работу. Их отчаяние лишь подстегивало администрации театров к придиркам, чтобы снизить уровень оплаты. Музыканты-мужчины, вне зависимости от способностей, всегда побеждали. Женщины в оркестрах были редкостью, если не брать в расчет пользовавшиеся дурной славой девичьи кабаре, которых становилось все больше. Там женщины выступали на сцене, играли в оркестрах, а после шоу работали за сценой. Но так же как я отказалась переезжать в дом дяди Вилли, я устояла и перед искушением поступить в кабаре, потому что пренебречь мамиными правилами, внушенными мне с детства, было не так легко. Музыкант – да. Актерка в бульварном шоу – ни за что.

После месяца постоянных отказов я была безутешна, но вмешался дядя Вилли. Он пригласил на обед директора процветающей сети кинотеатров, которой владела студия «Универсал фильм акциенгезельшафт», или «УФА». Эта студия начала с показов коротких лент о войне и позже перешла к съемкам полнометражных фильмов, где играла Хенни Портен, мой веймарский киноидол. Директор пожаловался, что один из передвижных оркестров, которые аккомпанировали фильмам, остался без скрипача. Дядя Вилли заверил меня, что эта работа – моя. «УФА» не испытывала проблем с наймом женщины, потому что меня все равно не будет видно в оркестровой яме. Но плата была еще меньше, чем предлагали управляющие театрами, ее едва хватило бы на пропитание, а о том, чтобы уехать от матери, и думать не стоило.

– Я же говорила, – вздыхала Жоли, – ты всегда можешь перебраться к нам. Мы были бы тебе рады. Не так ли, Вилли, дорогой?

Мой дядя не выказывал по этому поводу большой радости. Он тоже боялся гнева Дракона, как я прозвала мать.

– Нужно посоветоваться с Йозефиной, – ответил он. – Это будет правильно. У нее доля в бизнесе. Я бы не хотел создавать ей дополнительные проблемы.

– Конечно, – встряла я, не дав Жоли выразить протест. – Ничего не нужно. Если я получу работу, это будет началом.

Я через силу улыбнулась, хотя чувствовала себя скверно, представляя, что будет, когда мать обо всем узнает.

Мама не повысила голоса. После того как я сообщила, что поступила в небольшой оркестр, аккомпанирующий фильмам, она произнесла только: «Понятно» – и ушла на работу.

Расстроенная тем, что не сказала матери сразу и о готовящемся переезде в фамильную резиденцию, я поймала на себе взгляд Лизель.

– Ты бы лучше начала подыскивать себе комнату, – посоветовала она.

Я вздохнула. Разумеется, сестра была права, хотя осилить это казалось таким же невероятным, как и все остальное.

Работа оказалась утомительной и нудной. Музыкальный репертуар был подобран отдельно для каждого фильма, крутившегося на экране у меня над головой, и мелодии исполнялись такие же тривиальные, какими были сами картины. Я удивлялась: что меня покорило в Хенни Портен? Шесть дней в неделю наблюдая за ее пантомимами по ходу перипетий сюжета, я стала считать Хенни скорее плохой актрисой. Но ее узнавали все и везде, куда бы она ни пришла, а я тем временем пиликала на скрипке в оркестровой яме с другими музыкантами, которые заигрывали со мной в перерывах. Но я хорошо запомнила веймарский урок. Несмотря на бесчисленные приглашения, я всем отказывала. Мне нужны были работа и деньги, потому что надутые губы матери в ответ на то, что она считала своенравным отказом от карьеры концертирующей солистки, обернулись наказанием в виде процента от моего жалованья к квартирной плате. Меньше всего мне тогда хотелось вляпаться в какую-нибудь глупую романтическую историю.

Если бы даже я набралась смелости сказать ей, что никогда не жаждала снискать шумную славу первой скрипки, у меня недоставало для этого ни сил, ни времени. Контракт вынуждал нас перемещаться между принадлежавшими «УФА» кинозалами в Берлине, Франкфурте и Мюнхене. Окружающая обстановка менялась, но унылые комнаты в отелях и репертуар оставались одинаковыми. Я выучила все мелодии и знала все фильмы наизусть. Могла играть на скрипке, смотреть картину и поддергивать подол, чтобы на запарившиеся в чулках ноги хоть чуть-чуть поддувало, и при этом не пропускала ни ноты.

Однажды вечером, по окончании четвертой недели моей работы в оркестре, я надела пальто и приготовилась плестись домой, взяв в руку заметно обтрепавшийся за последнее время футляр. Меня перехватил управляющий и пригласил пройти в свой кабинет. Там он подтолкнул ко мне через стол конверт.

– Ваша последняя выплата. Сочувствую, фрейлейн Дитрих.

– Вы увольняете меня? – Я была ошеломлена. – Но почему? Вы говорили, что я очень хорошо справляюсь.

– Так и было. Тем не менее нашлись люди, которые пожаловались.

– Пожаловались? – Я сразу сообразила, кто это: все те, кому я отказала. – С чего бы это они стали жаловаться? На самом деле это я должна выражать недовольство, потому что некоторые из них опаздывали к началу фильмов или играли не по той партитуре.

– Ноги, – объяснил он и встретился с моим ошарашенным взглядом. – Музыканты говорят, вы их слишком отвлекаете. Вы поднимаете юбку, чтобы показать ноги, и смущаете коллег. Это была ошибка – нанять женщину.

Я в ярости схватила конверт и бросилась вон, но, оказавшись на бульваре, чуть не расплакалась. Меня уволили за ноги, а я всего лишь пыталась получить хоть какое-то облегчение, чтобы не сопреть заживо в этой адской оркестровой яме. Теперь я была безработной. Стоило подумать о том, что скажет мать, каким триумфом наполнится ее голос, когда она заявит, что мне следовало держаться за место в доме у профессора и уроки скрипки, пока не представится подходящая возможность…

Я кинулась в ближайшее кафе. Никогда ничего себе не покупала, так хотя бы порадую себя приличной едой за самостоятельно заработанные деньги, прежде чем отдам все, что останется, фрау Дракон.

Был ранний вечер, когда на улицы вываливали все, у кого имелись свободные средства, с целью их потратить. Заказав самое дешевое блюдо из меню с фиксированными ценами, я, неловко раскачивая футляром со скрипкой в одной руке и кружкой пива – в другой (да, я буду пить, и пусть мать учует запах), оглядела забитый народом зал в поисках свободного места и увидела одно в углу. Там за столиком сидела темноволосая женщина и что-то писала в блокноте, возле которого стояли чашка с кофе и переполненная окурками пепельница.

– Простите, фрау, здесь не занято? – спросила я.

Незнакомка подняла взгляд. Едва ли она была фрау. По крайней мере на вид эта женщина казалась немногим старше меня – с глубокими карими глазами и усталым ртом. Пальцы испачканы чернилами.

– Нет, – она убрала со свободного стула гобеленовую сумку, – присоединяйтесь.

Я не намеревалась присоединиться к ней. Мне просто было нужно место, чтобы поесть. Но как только я села напротив и улыбнулась, незнакомка протянула вперед замаранную чернилами руку:

– Герда Хюбер.

– Марлен. Марлен Дитрих.

После секундного колебания я пожала ее ладонь. Она была сухая, но мне понравилась крепкая хватка. Прежде я видела только мужчин, в качестве приветствия пожимающих друг другу руки. Разглядывая свою новую знакомую, я отметила, что она носит английскую блузку с замысловато повязанным черным галстуком. Она не была дурнушкой, но, казалось, хотела ею быть: стянутые в тугой узел волосы и в целом какой-то бесцветный облик делали ее неприметной.

– Выглядите утомленной, – сказала Герда. – Паршивый денек?

– Наихудший. – И тут я проболталась: – Меня выгнали с работы.

Моя собеседница поморщилась:

– С такой экономикой женщине вообще нелегко найти работу.

– Вот из-за чего меня уволили… – Я замолчала, пережидая, пока официант поставит принесенную мне кислую капусту с зажаренной сосиской, после чего указала рукой вниз. Герда опустила взгляд, и я приподняла юбку. – Из-за того, что я женщина. Я играла на скрипке в оркестре для «УФА». Мои коллеги пожаловались на меня. Вы можете в такое поверить? – Я сама не понимала, почему выбалтываю ей все это. Мне нужно было с кем-нибудь поделиться, и я не рассчитывала, что увижусь со своей слушательницей вновь. – Они заявили, что я выставляю напоказ ноги, чтобы отвлечь музыкантов. – Я отхлебнула пива. – Да они вообще хоть что-нибудь соображают? В этой яме все равно что в печке, и управляющий требовал, чтобы я всегда носила чулки, невзирая на то, сколько они теперь стоят.

– Но сейчас на вас нет чулок, – заметила Герда.

Я осеклась:

– Да, конечно. На них пошла стрелка, и я их сняла.

– До или после того, как вас уволили? – Она улыбалась. У нее были неровные зубы, потемневшие от бессчетного количества сигарет и дешевого кофе. – Не в том дело, – добавила она. – В нашем мире вообще не уважают женщин. Мы живем в век безудержной мизогинии.

– Мизо… чего?

– Мизогинии. Предубеждения против женщин, или женоненавистничества. – Она постучала пальцем по моей тарелке. – Вам нужно поесть. Холодная капуста не слишком аппетитна.

Ее слова вернули меня в прошлое и в другое кафе, где я сидела с обожаемой учительницей и она посоветовала мне выпить кофе, пока тот не остыл.

Я подозвала официанта, и он вернулся с хмурым лицом, выражающим досадливое нетерпение.

– Принесите еще порцию для моей подруги, – попросила я. Она начала отказываться, но я махнула официанту, чтоб уходил. – Угощаю. Это моя последняя зарплата, и неизвестно, когда будет следующая, а остатки я отдам за квартиру, так что мы должны насладиться моментом.

Герда опустила голову:

– Danke[40], Марлен.

За едой я рассказала ей, как стала играть на скрипке, а она сообщила, что занимается журналистикой, работает внештатно – пишет статьи в газеты.

– Глупые истории о глупых людях, – поморщилась моя новая знакомая. – Редакторы считают, что женщины способны писать только о недавних любовных интрижках Хенни Портен или о последнем шоу на Беренштрассе с этой омерзительной Анитой. – Герда согнула кисти, как клешни, и приложила к щекам. – Я Анита Бербер, – сказала она, кривляясь. – Ты любишь кокаин, дорогой? Я намазалась им. Willkommen[41] в мой танец ужаса, вожделения и экстаза.

Я громко расхохоталась – и почувствовала себя хорошо. Уже много недель мне было не до смеха. Я тоже видела эти афиши с Анитой Бербер, изображавшей из себя красноротую вампиршу.

– Это правда, что она выступает обнаженной?

– Голой, – поправила Герда. – Обнаженность выдает вкус. А у нее его нет.

Она закурила, хотя еще не закончила есть, и, выпуская дым, подтолкнула ко мне пачку сигарет. Я взяла одну. Пиво, сигареты, сосиски. Мать хватит удар. Ну и пусть.

– Я хочу писать о серьезных проблемах, которые влияют на нас сейчас, – сказала Герда, сердито оглядывая кафе и его словоохотливых завсегдатаев. – Об этой ужасающей экономике, политической нестабильности и эмансипации женщин. Вот что следует знать людям и о чем нужно читать в газетах, вместо сенсационных басен одурманенных кокаином шлюх или рассказов о глупых выходках переоцененных актрис.

– Портен переоценивают, – согласилась я, держа сигарету в руке и жадно разламывая вилкой недоеденную Гердой сосиску; какой смысл теперь сидеть на диетах. – Когда-то я перед ней преклонялась. Видела все ее фильмы, даже запоминала реплики по титрам. Когда я жила в Веймаре, у меня отлично получалось подражать ей, но после этой работы – уфф. Она такая неестественная. Разве то, что она разыгрывает, – это жизнь?

– Нет, – поддержала меня Герда, – она имитирует жизнь. Именно это всех и заботит: отвлечься от катастрофы, которую мы сами на себя навлекли, проигнорировать ее. Жизнь слишком реальна. Лучше сделать вид, что ее не существует.

Теперь настал мой черед оглядеться. Война продолжала оставаться свежей раной. Каждый в Германии кого-то потерял на ней. Но никто не захотел бы услышать пренебрежительные отзывы о войне и утверждение, что это катастрофа, которую навлекли на себя мы сами: такой подход подразумевал бы, что мы упустили возможность избежать ее.

– Вы из-за меня занервничали, – сказала Герда. – Да, я умею выражаться прямо. Даже слишком, как говорят мне редакторы. Вот почему они никогда не позволяют мне писать о чем-нибудь существенном. Женщина, излагающая правду, – это тоже слишком реально.

Меня смутило, что она будто видит меня насквозь.

– Так и есть, моя мать потеряла на войне брата и мужа и… – Я замялась под неподвижным взглядом новой приятельницы. – Меня приучили верить, что честный немец, хороший немец должен всегда поддерживать и одобрять мотивы, по которым война была начата.

– Несмотря ни на что. – Герда вонзила сигарету в пепельницу. – И я была такой же. Потеряла двух братьев из-за этой войны, потом решила, что пора начать мыслить самостоятельно. Как писал Гёте, «никто не находится в столь безнадежном рабстве, как те, кто ошибочно полагает, что они свободны». – Герда протянула руку через стол, не замечая того, что задевает тарелку рукавом блузки, и пожала мою ладонь. – Вы мне нравитесь, Марлен. В вас есть смелость. Маркс сказал, что люди сами творят свою историю. Женщины тоже на это способны, если только нам дадут шанс. Вы меня поразили как человек, который хочет сотворить свою собственную историю.

Правда? В тот момент я себя такой не ощущала, но ответила только: «Вы мне тоже нравитесь» – и поняла, что так и есть. Я могла зайти в любое кафе, но оказалась здесь и встретилась с ней. Она помогла мне забыть на целый час о том, что я утратила свой единственный источник дохода и должна расстаться с мечтой о независимости. Но теперь, нашарив в кармане конверт и выуживая из него деньги, чтобы заплатить за нашу пирушку, я все вспомнила, и мне стало тяжело.

– Я должна идти домой, пока еще не слишком поздно.

– Вы должны? Или со мной вы почувствовали себя настолько некомфортно, что возникла потребность уйти?

– Нет, что вы! Никакого дискомфорта.

Мой ответ был слишком поспешным. Правда состояла в том, что, хотя Герда и понравилась мне, она привела меня в смятение. Она не была женственной, как мадемуазель, утонченной, как Ома, или чарующей, как Жоли. Герда не походила ни на одну из известных мне женщин. Она говорила то, что у нее на уме, с прямотой, больше присущей мужчинам.

– Почему бы вам вместо этого не пойти со мной? – сказала она мягко, но с явным вызовом.

Она жила в пансионе в округе Вильмерсдорф. Дом был старый, с осыпающимся фасадом. Лучшие дни таких особняков настали и прошли в эпоху империи, а теперь эти здания превратились в прибежища для многочисленных временных жильцов. Комната Герды была не больше моей веймарской, зато с собственной крошечной кухней. Повсюду стояли стопки книг – тома Гёте, Маркса, Цвейга, Манна и других, не знакомых мне писателей, американских или, возможно, английских, типа Фицджеральда и Джеймса. Жили у Герды и две полосатые кошки, которые при нашем появлении жалобно замяукали. Я поняла, почему она не доела сосиски в кафе – припасла для своих питомцев. Расстегнув сумку, Герда вынула завернутые в салфетку кусочки и разложила их по облупленным плошкам. Я наблюдала за этим, укоряя себя, что от жадности проглотила часть обеда ее полосатых друзей.

– Все, что могу себе позволить, – пояснила она. – Немного своей еды и сливки с молока, которое Труде приносит мне по воскресеньям. Бедняжки. Но они же не выглядят недокормленными? От них могли остаться только кожа да кости, но Труде обожает их и дает добавку. Вы любите кошек?

– Да. – Я присела на корточки. – У меня их никогда не было, но ведь считается, что они приносят удачу?

– Древние египтяне, очевидно, верили в это, – сказала Герда, снимая шарф. – Сейчас в Берлине, с такими ценами на мясо, их считают продуктом питания.

Я ахнула и взглянула на нее:

– Честно? Люди едят?..

– Мне так говорили, – пожала плечами Герда. – Сама я ни разу не сталкивалась. Хотите кофе?

Она вошла в кухоньку, а я осталась сюсюкаться с кошками. Одна из них, грациозно лавируя по комнате, подошла ко мне и начала урчать.

– Вы ему нравитесь. Это Оскар. Как Оскар Уайльд. Красивый дьявол, правда?

– Кто такая Труде? – спросила я.

Кошка была очень мягкая на ощупь, ее шерстка струилась под моими пальцами, как шелк.

– Хозяйка пансиона, – ответила Герда, появившись из кухни с кофейником и двумя чашками на подносе. – Она очень милая. Немного чокнутая, но по-настоящему добрая душа, таких в этом городе мало. Труде следит за домом: комнаты сдает только женщинам, в основном честолюбивым певичкам из девичьих хоров или актрисам. Некоторые из ее жиличек учатся в академии Макса Рейнхардта. Вы слышали о ней?

Я покачала головой, взяла на руки Оскара и устроилась с ним на стуле с комковатым сиденьем.

Герда разлила пахнувший цикорием кофе и сказала:

– Я тоже, а Труде обожает театр. Она сама хотела быть актрисой, но в свое время этого не сделала. Большинству из нас нужно как-то зарабатывать на жизнь, а возможностей, помимо кабаре, работы моделью, актерства или, разумеется, древнейшей профессии, не так много. Академия Макса Рейнхардта считается лучшей, многие выпускники идут работать в его же антрепризы. – Герда окинула меня взглядом. – Приятнее попытать счастья на сцене, чем на спине. Уровень конкуренции сейчас примерно одинаковый.

Если она хотела меня шокировать, это не сработало. По пути на свои прослушивания и обратно я видела множество проституток. Сразу за Курфюрстендамм все переулки кишели ими – как мужчинами, так и женщинами; они заманивали клиентов из дверей или курсировали по грязным кафе.

– А еще Труде за деньги гадает по картам Таро, – продолжила Герда. – И это ей неплохо удается. Как-то раз она предсказала, что одна девушка скоро получит роль, и буквально на следующей неделе это случилось.

– Звучит заманчиво.

Я протянула руку за чашкой, и Оскар спрыгнул с моих коленок, оставив шерстинки на полотнище юбки. Улыбаясь, я взялась счищать их и пояснила:

– Мама будет в ярости. Кошачья шерсть в ее доме!

– Похоже, она тиран. Как вы это выносите?

– Думала, это не продлится долго, – вздохнула я. – Откладывала все, что могла, на аренду комнаты, но теперь…

– Что?

Взгляд Герды сфокусировался на мне. Было отвратительно признаваться, но я произнесла:

– Думаю, теперь придется заниматься уборкой в чужих домах.

– Почему бы вам не попробовать выступать на сцене?

– На сцене? – засмеялась я. – У меня нет к этому таланта.

– У вас есть это, – указала она на мои ноги. – Такие ножки…

– Могут сделать мне состояние. Так всегда говорила моя бабушка.

– Она была права. – Герда зажгла сигарету. – Я видела девушек с гораздо худшими задатками, чем у вас, но они устраивались прекрасно. Вам надо подумать об этом.

Я отхлебнула кофе; это был по большей части цикорий, со слабым кофейным вкусом.

– Вы сказали, что можете сымитировать Хенни Портен, – напомнила Герда. – Покажите мне.

– Сейчас?

Она кивнула:

– Мне хотелось бы взглянуть на это, если вы не против.

Я приняла позу, сложила руки аркой над головой, как делала неоднократно для своих подруг в Веймаре, и надрывно-страдальческим тоном произнесла:

– Почему ты оставляешь меня, Курт? Разве ты не видишь, что я очарована бароном?

Герда сидела неподвижно, вокруг нее собралась дымная пелена.

– Видите, – пожала я плечами. – Ни капли таланта.

– Но мы всего лишь доказали свою правоту. Портен определенно переоценивают. Пройдя обучение актерскому мастерству и поработав с голосом, вы сделаете лучше. Не вижу причин, чтобы этого не произошло.

– Лучше, чем Портен? Она знаменита. Не думаю, что я когда-нибудь смогу стать такой, как она.

– А вам это и не нужно. Забыли? Вы же хотите создать себя сами.

Герда затянулась и передала мне сигарету через стол. Пока я курила, покашливая, потому что табак был крепкий, хозяйка вернула поднос с чашками на кухню. Кошки вились у ее ног. Покончив с сигаретой, я огляделась в поисках пепельницы. В комнате было полно всяких безделушек, но пепельница на глаза не попадалась, пока Герда не подсказала мне:

– На столе. Горшок.

Наклонившись над обколотым керамическим горшком, я увидела внутри его слой грязной жидкости глубиной сантиметров пять с плавающими на поверхности окурками.

– Это чтобы меньше пахло, – пояснила хозяйка, возвращаясь ко мне.

Я бросила окурок в горшок. Это не помогло: в комнате воняло табачным дымом. Я потянулась за своим пальто. Приближалась осень, предвестница очередной холодной зимы. По дороге сюда я продрогла, а путь домой предстоял неблизкий, если только не подвернется трамвай, но время уже было позднее. Уходить совсем не хотелось. Гостеприимная Герда дала мне ощущение покоя и безопасности. Я подумала, что мы могли бы стать подругами. Должно быть, она придерживалась такого же мнения, потому что, когда я собралась поблагодарить ее и распрощаться, быстро сказала:

– Если дома станет совсем плохо, вы всегда можете остаться здесь и спать на диване. Труде не станет возражать, а у меня будет помощь в оплате жилья, когда вы найдете работу. Это недорого. Время от времени я совершаю поездки по заданиям редакции, так что иногда эта комната будет в вашем полном распоряжении. А когда я тут, буду наслаждаться вашей компанией.

Я повернулась к ней. Глаза ее горели.

– Компанией? – переспросила я.

– А что, да. – Речь Герды ускорилась. – Я познакомлю вас с жильцами. Девушки здесь знают всех, кто ставит голос и учит актерскому мастерству. Вы сможете подготовиться к поступлению в театр или академию. Я буду вам помогать в выборе ролей. У меня есть много книг с пьесами.

Голос Герды слегка дрожал. В комнате, тускло освещенной одной лампой, от которой было больше тени, чем света, моя приятельница выглядела иначе – милее. Простая девушка вроде меня и многих других, пытающихся как-то выжить. Я вспомнила мадемуазель и то, как мне хотелось убрать с ее шеи непослушный локон, потом Райца – как я взяла его руку и он накрыл ее своей. Будет ли на этот раз иначе? Меня всегда озадачивало собственное влечение к женщинам, и я ощутила некое необъяснимое родство с Гердой, не как с кровной родственницей, к примеру с Лизель, а настоящую сестринскую близость, какой я ее себе представляла.

– Могу остаться сейчас, – предложила я, и Герда кивнула.

– Вы можете, – сказала она. – Но хотите ли?

– Могу попробовать, – улыбнулась я. – Раньше никогда такого не делала. Но задумывалась об этом.

Произнося эти слова, я неуверенно протянула руку и погладила Герду по щеке. Кожа была сухая. Моя новая подруга не пользовалась никакими кремами, даже дешевым лосьоном, который продавали в каждой аптеке; по ощущениям он оставлял на лице пленку.

Любопытство сделало меня наивной, открытой, и я вдруг услышала свои слова:

– Вы мне покажете как?

Глаза у Герды расширились, как у кошки.

– Хорошо, – хрипло произнесла она, – чему вы хотите научиться?

Я задержала руку на ее лице:

– Всему.

В ней вспыхнуло желание. Такое я уже видела однажды, в тот вечер, когда соблазнила Райца. Но Герда была на него не похожа, она не прикрывала свои потребности показным стыдом или ложью. На ее лице, юном и дерзком, отобразилось все. Она пылала так, будто могла дойти до точки плавления. Это меня восхитило. Это было завоевание и уступка. Две женщины, равные, и ничто не стояло между нами, кроме нашего замешательства и нерешительности.

Вдруг я ее поцеловала. На губах остался несвежий вкус табака. Когда Герда поцеловала меня в ответ, я почувствовала, как она дрожит. Мне это ощущение понравилось, ранимость колыхалась под ее плотью, как марево. Пока она вела меня в маленькую спальню, отгороженную от гостиной, я привыкала к ее прикосновениям. Она занималась этим и раньше, возможно, не слишком часто, но вполне достаточно для того, чтобы ее поцелуи стали искусными, а руки, ловко юркнув под мою одежду, расстегнули и сняли вещи, пока я не предстала перед нею нагой.

– Mein Gott! – выдохнула Герда. – Ты прекрасна, как богиня.

По ней было видно, что это не просто слова. У самой Герды были маленькие груди и полные бедра. Под длинной юбкой и английской рубашкой скрывалось грушеподобное тело, что делало ее застенчивой, уязвимой и еще более милой. Она хотела, чтобы к ней относились как к серьезному журналисту, стремилась влиять на изменения в мире, но, как и все люди, томилась по любви. Мне это было понятно. Я сама жаждала того же, и ее внезапное «а-ах», вырвавшееся, когда я опустилась на колени, чтобы сжать ее, сделало всю сцену похожей на спуск в скоростном лифте. Герда напряглась под моими губами и громко застонала, а потом мы повалились на смятую постель, перепутались и задышали тяжело, слившись ладонями и языками. Я впилась в нее, мне хотелось доставить ей удовольствие, и когда это случилось, в ушах у меня раздался ее крик, дыхание стало прерывистым, и она прошептала, не в силах поверить самой себе:

– Ты никогда раньше этого не делала?

– Никогда, – ответила я.

И тогда она закинула мои руки мне за голову и, лизнув соски, стала, дразня, медленно спускаться вниз, на миг с лукавой усмешкой подняла на меня взгляд и сказала:

– Если я это сделаю, то, возможно, больше не дам тебе уйти.

– Сделай это, – шепнула я. – Пожалуйста…

Она пробовала меня, будто я была изысканнейшим лакомством, снимала языком кожицу с нежного фрукта и всасывала его в себя кусочек за кусочком, пока не добралась до самой жгучей точки, и я начала задыхаться.

Я считала, что у меня уже был любовник. Как же я ошибалась.

Домой я приплелась на следующий день, в субботу, чувствуя себя благоухающей и почти бесплотной, как лепестки олеандра. Упаковала свои вещи на глазах у сидящей с каменным лицом матери и разинувшей от изумления рот Лизель.

– Это приличный пансион, – сказала я. – Для девушек. Его хозяйка фрау Труде следит за тем, чтобы постоялицы имели достойную работу. Я живу в одной комнате с писательницей.

Конечно, это была ложь. У меня больше не было работы, ни достойной, ни какой бы то ни было еще. А когда на выходе из пансиона мы столкнулись с Труде и Герда представила меня, я увидела развязную бабенку в выцветшем домашнем халате и с пробивающейся сединой у корней крашеных рыжих волос. Она оказалась весьма приятной и рассеянной, как и описывала ее Герда. На мое заявление, что я сюда переезжаю, эта женщина ответила какой-то непонятной улыбкой.

– О, как мило. Герда, ты нашла новую подружку? Надеюсь, она любит кошек. Добро пожаловать, дорогая.

Мама ничего этого не знала, но у нее был безошибочный слух на ложь.

– Фрау Труде? – нахмурилась она. – Ты даже не спросила фамилию владелицы?

– Гендельман, – сказала я. – Или Герберт. Точно не помню. Я только что познакомилась с ней, и она очень строгая.

Я продолжала изображать, что ситуация вполне нормальная, хотя никакие мои слова не убедили бы мать в этом. Перед глазами у меня проплывали картины того, как мы лежим с Гердой на кровати, наши руки и ноги переплетены и она подносит к моим губам сигарету. Незамужние девушки живут дома: такой была единственная норма, которую признавала мать. Все остальное было неприемлемо. Но мне уже скоро исполнится двадцать один. Она не могла остановить меня, а если бы попыталась, я бы ей этого не позволила.

Она и не пыталась. Приняла мой прощальный поцелуй в щеку и разрешила Лизель проводить меня до двери.

– Я восхищаюсь тобой, Марлен, – неожиданно призналась моя сестра. – Ты делаешь то, что хочешь.

Это были самые приятные слова, сказанные ею мне за всю жизнь, и моя тревога немного утихла. Мама переменит мнение. Она не устоит – захочет увидеть и пансион, и мою соседку по комнате. Хоть она больше и не держала меня под ногтем, ей нужно будет убедиться, что я не выставляюсь напоказ, не делаю спектакля из своего существования. Как она отреагирует, когда узнает, что я больше не играю на скрипке, а живу с лесбиянкой и готовлюсь стать актрисой… Застревать на этом сейчас мне не хотелось.

Лучшего момента не найти.

Буду жить сегодняшним днем и разбираться с будущим, когда оно настанет.