Читать книгу Адам и Ева - Камиль Лемонье - Страница 2

Какая насмешка! Я пришел в лес, чтобы жить в нем одиноко и свободно, как человек юной поры земли, а ныне моя радость ушла от меня в синеватой мгле по стопам неизвестного ребенка. На пальцах моих еще остался аромат маленьких ягодок земляники. Словно с ее губ испил я опьяняющее благоухание. Я побрел домой.

Дома я подновил оконные ставни. Весь запах леса ворвался под заплесневевший потолок. Я работал над тем, над другим, не отдавая в том себе отчета. Я делал бы то же, если бы наверно знал, что она должна прийти.

Я не был уже один. Новая, свежая жизнь наполняла комнаты. И смех в сенях звенел, как ключ. Порою я долго прислушивался к звуку шагов, доносившемуся из леса.

О, жилище мое не было веселым. Это был скорее дом старика, как в сказке. Я обтесывал молоденькие елочки и заделывал ими щели на крыше. Вечер спустился, когда я устал. И я почувствовал счастливый отдых. Мои руки еще никогда не трудились. Полные сладострастья они погружались в пышные волосы женщин и в густой звериный рык. Они не совершали работы жизни.

При первых брызгах лучей зари я отправлялся в лес. Я не мог бы ответить, какая сила влекла меня по утрам под листву деревьев. Томный сон осенял тенистое ложе папоротников. Влажная тропа вилась по краю просеки. Вся борода моя была покрыта каплями росы. Ветерок еще не проснулся. Неподвижное безмолвие окутывало бледностью зари ивы и березы. Я был супругом земли, тем существом, которое в брачный час идет по дороге встающего утра.

Над вершинами деревьев светилось небо. Розовое облачко, как пятно, выступало на голубом просторе. И со всех сторон доносился до меня шелест листьев, как прикосновенье маленьких проснувшихся ручек, и становился все слышнее и слышней. Боже мой! Когда же я видел занимавшийся день перед этим утром надежды! Быть может, там, по синей равнине, шел мне навстречу милый ребенок?

Вперед, мой Голод! Беги, возвещай мои шаги! Я тоже, подобно земле, смотрю, как на востоке леса восходит ясный лик дня. Моя жизнь нежно трепещет. Я подношу к губам первые созревшие за ночь ягодки земляники. Стой! Плотины подняты. Солнце, как огромный поток, брызжет красными волнами. Весь птичий мир поет уже хором хвалебные песни, и первые молитвы уже пропеты. И кровь моя также поет ликующий гимн природе. Мой добрый товарищ тявкает и виляет хвостом. Он нашел благоухающую сероцветом тропинку. И я посмеиваюсь про себя. Вспоминается, как у трех девушек губы были испачканы земляникой.

Минует час и минует другой.

Скрипя вскрикивали кукши в высоких ветвях деревьев, глядя на неподвижно стоявшего у края леса человека. Долго в лесу раздавались их дикие вскрики. И человек, наконец, ушел. Он набрал в папоротники цветы шиповника.

Снова я был один с тобою, мой Голод. Теперь я понял, почему у тебя такое имя. Ты, Голод, был символом моей заброшенной жизни. Ты был моим единственным товарищем. Ни одна женщина никогда уже не положит своей ладони в мои.

А потом я принялся чинить приступочки в моем жилище. Одна веточка ударялась о мое крыльцо, и мне всегда казалось, что ко мне стучит бедняк и просит войти.

Отоприте дверь, отворите окно, дайте жизни делать то, что должна она сделать! И в простой веточки есть некто, как и в обширном небе.

Так прошел день, и я не убивал. Я слышал, как гонялись друг за дружкой белки в порыве любви среди ветвей дуба, но мне не приходило в голову взять карабин. Я поел черники и алой малины.

На другое утро я снова пошел на опушку. Никто здесь не рвал безлистного шиповника. Сочная, красная земляника была не тронута. Весь ров был залит широким сияньем зари.

Я грезил: «здесь были три девушки». Но больше всего вспоминалась третья. Мне было совсем не грустно. Мне было так сладко! Какая-то томная нега томительного ожидания разливалась в моем существе. Две тучи заполонили небо. Был серый пасмурный день. Все замерло и онемело.

Я пошел обратно в лес рубить дрова. Набрал целую вязанку и отнес к себе домой. Мысли мои были, как небо среди серых туч. Я не мог вспомнить черты лица той девушки, потому что глядел в самого себя. О, я так смиренно касался руками ее одежды, ее маленькой одежды, развевавшейся ровными складками по дороги. Я был ныне таким бедным одиноким человеком!

После полудня подул прохладный ветер. С неба закапал мелкий дождь. Дождик в лесу, этот небольшой шумок, вырывающийся сначала откуда-то издалека и разрастающийся потом, как торопливый топот толпы, – был одной из моих радостей. Этот шум так тихонько воскрешал в моей душе забытые голоса, былые вещи. Мне казалось, что я слышу шаги всех тех людей, которые до меня шли тем же путем и также слышали, как медленно капает дождь в их сердцах. Но в этот день бесшумно и тихо моросило, как этот грустный дождь, в моей душе. Лес угнетал меня невыносимой тяжестью вечности.

Конечно, милый Голод, она не вернется больше! Гнев охватил меня. Я должен был унести ее на руках, как взятую с боя добычу. Её или другую – все равно. Я перекинул карабин через плечо и углубился в лес. У собаки моей вся морда была в крови, когда мы вернулись обратно.

Но она пришла. Это было чудом третьего дня и для меня – первым утром. Я был девственным человеком, который видит, как шествует к нему навстречу жизнь. Всю долгую ночь этого дня я кричал, как страдалец. А теперь, дорогая ночь, я обожаю тебя, обожаю и лес, и тебя, мое одиночество, в котором я терзался ожиданьем!

Она пришла с востока. Она ступала крошечными босыми ногами среди влажной прелести утра, и я узнал шаги, которые во сне раздавались вблизи меня по ступенькам крыльца.

Природа была ясна и прозрачна, как в пору лучезарной юности мира. Из врат утра вышла девственница, украшенная ожерельями и запястьями из жемчужин росы.

Отряхни свои ноги, размахни руками, нежное дитя! И пусть твое тело озаряет живым сияньем, освежит перламутровой струей воды бесплодное, пустынное сердце, не выдавшее еще радости. Мое прежнее безумие клокотало во мне, и я плотно сжимал губы, чтобы не дать ему хлынуть наружу. Я уже не знал больше, сколько времени ждал ее. И я молвил ей:

– Видишь, ягодки сегодня еще лучше, чем в тот день.

Ручей и ветер шепчут слова, и смысла этих слов не знают. Они – просты и глубоки, они согласуются с небом и мгновеньем. Я тоже произнес такую же темную и бессмысленную фразу. Но она относилась к ее устам, к заре, к божественному мгновению.

Девушка мне ничего не сказала в ответ. Глядела на румяные плоды и на лес. Не смела сразу взглянуть на меня открыто. Играла корзинкой, которую держала в руке. Мы были друг близ друга неведомыми созданиями, пришедшими разными путям.

Чтобы встретиться с ней, я покинул город. Чья-то рука привела меня в лес. И никто не знает, куда ведут его шаги – вперед или назад.

Ее маленькие груди приподнимали с волнением ее одежду. И, наконец, она мне сказала:

– Я уже несколько дней брожу. Уже собрали скошенное сено.

Она непонятно произнесла что-то очень важное, подобное притче. Смерть вытолкала ее из дома. Она ушла и вернулась. Но сенокос прошел. Целые поля, как груды жертв, стояли в пышных копнах среди розовой шири. Но еще не были сжаты ягоды, красневшие в проталинах и овражках. Я сел с ней рядом и сказал ей, показав на собаку:

– Его зовут – Голодом. Только завидев тебя, он уже к тебе привязался. Ну, а я – безыменный. Дерево называется деревом, а я – я просто человек. Я человек, живущий в этом лесу.

Она засмеялась и сказала мне нежно, блеснув своими золотистыми, как пчелки, глазами.

– Ну, а как же я буду кликать вас, если волк заберется к нам в дом?

Нет, нет! ни за что. Я имя мое разодрал зубами. Все в нем была ложь. Даже шепот его был клоакой лжи, и я не слышал этого имени в устах моей матери. Однажды Дина произнесла его нежнее, чем обычно. Но то было в тот вечер, когда она обменялась поцелуем любви с тем, кто был со мною связан братскими узами.

– А вот, – сказал я ей, – если волк будет царапаться у двери, – ты крикни мне: «Друг!» И я прибегу.

Она взглянула на меня недоверчиво, думая, что я насмехался.

– Я не ребенок, – промолвила она. – Мне исполнилось уже шестнадцать лет этой весной.

– А мне дважды, трижды, четырежды раз столько, сколько лет деревьям этого леса, а ведь даже и самое старое дерево каждый год обновляется своими зелеными почками.

Мои глаза блистали надеждой и юностью, когда я это ей говорил. Я ясно видел, что казался ей каким-то иным, странным человеком, как и сама она после моего изгнания из города была для меня первой божественной женщиной. А вместе с тем предо мной стояло скромное маленькое тельце, рожденное в деревенской хижине… В ней была невинность дня. Она не видела ни добра, ни зла и потому была ближе меня к преддверию Рая.

Мы пошли лесом. Я боялся как-нибудь задеть ее. Я сам был застенчив и неловок, как неопытный юноша.

Дикая яблоня росла у края просеки. Девушка сорвала яблоко. Откусила и поднесла мне, смеясь, как дитя. Откусив кусок этого кислого плода, я ей, смеясь, промолвил:

– Ты со мной сделала то же, что Ева с Адамом.

Она не поняла, что я хотел сказать.

Целое утро зеленых деревьев ликовало в моем сердце. Я был тем, кто встает раньше других людей. На древе жизни висело яблоко. Я взял его в руки. Но я не сорвал его. Я подожду, пока оно созреет для меня.

На пороге моего жилища я ей промолвил:

– Видишь, оно оголено и пусто. Теперь мы будем жить здесь втроем, с этой собакой. Но, если ты не сможешь привыкнуть, я отведу тебя назад, к твоей деревне.

Голос мой дрожал, словно в этот момент я вручал ей всю мою жизнь. Она вошла по ступенькам в сени, напевая песенку, которую, быть может, пела ее мать, вступая в супружеский дом.

– Ах, – вспомнила она, – я позабыла вам сказать. Меня зовут Жаний. Я умею прясть лен. И умею печь хлеб.

Я не думал, что она так просто скажет об этом. Да, теперь ты видишь, – каждое существо имеет право на хлеб, а что ты ответишь, когда она спросит у тебя, где мука? Но я почувствовал вдруг доверие к ней и как-то уверился в ее стойкости.

– Ведь надо только немножко земли, да солнышка, чтобы вырос хлеб, – радостно воскликнул я.

Я взял ружье и отправился в лес, чтобы убить парочку вяхирей. Когда я вернулся, она стояла в сенях и, закрывшись руками, плакала.

– Я тут с незнакомым мне человеком! Никогда уже не вырваться мне из этого леса!

Другой, более разумный человек утешил бы ее обещаньем подарков, но руки мои еще были обагрены кровью убитых птиц. Во мне была дикая гордость человека, дарящего жизнь и смерть по своему произволу.

– Ну что ж, – бери свою корзину и уходи в город.

Она взглянула на меня сквозь пряди своих волос, покорно и робко:

– Нет. Я теперь ваша служанка, – промолвила она.

О, я должен был бы смиренно припасть к ее крохотным ножкам, к ее доверчивым ножкам, омытым росой, с зарею ступившими на путь своей неведомой судьбы. Я вышел из дома. Прислонил лоб к стволу дерева. О, Природа! Омочи млеком соков эту старую гордость! Овей ее свежестью и простотой невинности!

Когда я вернулся, девушка весело напевала, стоя у жаровни, где жарились вяхири.

Я ей сказал тихонько:

– Здесь нет ни господина, ни служанки. Ты, Жаний, и я – оба равны перед лицом жизни. – Вот, что мне надо было бы тогда тебе ответить.

Пурпурное золото рассыпалось кругом над лесом. Шелковистые, липовые ткани одели деревья. Я придвинул стол к дверям. Мы ели, сидя друг против друга в аромате смолы и шафрана, наполнявшем вечерний воздух. Ножик был только у меня и потому только я разрезал куски.

– Видишь, – промолвил я ей, – теперь мы с тобой, как муж и жена на заре земной жизни.

Мое лицо было строго и важно. Я чувствовал религиозное благоговение, словно сам был участником жизни отдаленных предков.

Близ моего жилища ручей журчал созвучьем ясных струй, пробегая по ложу из крупных камней. Он спускался с вершин лесистой горы. Приносил нам отблеск небес и ветвистых дубов, отражавшихся в нем. И душа моя также, как и это волненье, озарилась на миг первобытною жизнью.

То она, то я наполняли фляжку водой из ручья, и вслед за этим она подносила ее к своим губам. А за нею и я пил студеную воду.

Все было просто и естественно, как голод и жажда и все, что исходит из источников бытия. Никто не научил нас этим простым поступкам, и мы бесхитростно воспроизводили деяния предков.

Это был первый вечер, как и то утро, было первым утром новой жизни. Великий мир невинности осенил нас вместе с тенью сумерек.

И ночь скрыла от нас в тени наши лица. Мы не знали, чем были друг для друга. Мы были участниками таинства, которое окружало нас. Быть может, наши души в этот час доверчивости покинули свои телесные оболочки и непонятно глядели друг на друга. Нам не хотелось говорить.

Легки ветерок, медленный шепот листвы долетал порывами до нас, как загадка нашей жизни. Девушка устало поникла головой, и я видел, что сон смежал ее глаза.

Я сказал ей:

– Я приготовил для тебя, Жаний, ложе из папоротника. Пойди, ложись, пока я схожу в лес. Поручаю тебя моему Голоду.

Какое-то чистое чувство возникло во мне и принудило оставить ее одну, словно она была мне единоутробной сестрой.

Иди же, непорочная Жаний! Отдохни на своей ароматной постели. Под трепетом ветвей с тобою только твой брат.

Я отправился в глубину леса. Я бродил в ночи, вдыхая свежий воздух, и потом вернулся домой. Белая безлунная ночь спустилась над нашей кровлей. И дом, казалось, сладко дышал дыханием ребенка.

Под кровлей таилась торжественная и важная тайна, как сама эта ночь. О, ночь, ты наблюдала за мной, а я был тем человеком, что скрежетал зубами и ржал, словно, жеребец от жаркого запаха женского тела.

Я спокойно заснул на мягком ложе изо мха.