Читать книгу Каллокаин - Карин Бойе - Страница 3

Это случилось на празднике два месяца назад. Один из залов для собраний молодежного лагеря украсили полотнищами цветов флага Государства, присутствующие разыгрывали скетчи, произносили речи, маршировали под барабаны и вместе угощались праздничной едой. Поводом стал приказ о передислокации отряда девушек молодежного лагеря. Куда именно, никто точно не знал, ходили слухи о другом химиогороде, кто-то упоминал один из кирзогородов, в любом случае это было место, где произошел дисбаланс в численности рабочей силы и процентного соотношения полов. Молодых женщин из нашего и, вероятно, других населенных пунктов отправляли туда, дабы соблюсти однажды установленные показатели. В связи с чем и было устроено торжественное прощанье с призывницами.

Подобные мероприятия всегда отчасти напоминали солдатские проводы. А ведь разница была колоссальна: на нынешнем празднике и отъезжающие, и остающиеся знали, что ни один волос не упадет с головы того, кто покидает родной город, – более того, будет сделано все, чтобы молодежь легко вросла в новое окружение и быстро начала ликовать и наслаждаться. Но объединяло проводы то, что обе стороны получали практически стопроцентную гарантию, что никогда больше не увидят друг друга. Между городами разрешалось только официальное сообщение, за которое в целях предотвращения шпионажа отвечали специальные служащие, давшие присягу и работавшие под строжайшим контролем…

И даже если в исключительном случае призывник вдруг попадал на транспортную службу – вероятность чего была ничтожной, поскольку дорожники осваивали свою специальность чуть ли не с младенчества в отдельных транспортно-образовательных городах – требовалось еще одно редкое совпадение: призывника должны были взять на одну из магистралей, которые ведут в его родной город, и отпустить в увольнительную ровно тогда, когда он в этом городе оказался; это касалось работников наземного транспорта – авиационный персонал всегда проживал отдельно от семей и под постоянным наблюдением. Короче, для встречи родителей с перемещенными детьми требовалось чудо в виде цепочки счастливых совпадений. Без учета этого – а учитывать это действительно не стоило, поскольку фиксация на мрачных рассуждениях в такой день запрещалась – праздник протекал радостно, как и всегда, когда отмечалось нечто, способствующее благополучию и процветанию Государства.

Будь и я среди празднующих, все последующие события никогда не произошли бы. Предвкушение прекрасной пищи – на подобных мероприятиях она непременно в изобилии и хорошо приготовлена, а участники всегда набрасываются на нее с волчьим аппетитом – барабаны, речи, праздничная толчея и слаженные речовки – все это наполняло зал общим великим восторгом, привычным и необходимым. Но я находился не с родителями, не с сестрами и братьями и не с молодежными лидерами. Это был один из четырех вечеров недели, когда я нес военно-полицейское дежурство, поэтому в торжестве участвовал в качестве полицейского секретаря. Что предусматривало не только позицию на одном из четырех угловых подиумов и ведение протокола мероприятия вместе с тремя другими секретарями, находящимися на трех других подиумах, но и сохранение хладнокровия, необходимого для наблюдения за залом. При стычках или обнаружении лиц, пытающихся совершать некие действия незаметно (кто-то, к примеру, мог попытаться уйти сразу после переклички), собранные секретарями сведения становились существенным подспорьем для председателя и охранников, которые зачастую занимались каким-либо практическим вопросом, в то время как четыре полицейских секретаря из своих достаточно укромных мест ни на миг не выпускали зал из поля зрения. Таким образом, я, будучи изолированным, неотрывно смотрел на толпу. Даже если мне в отдельные моменты и хотелось вместе со всеми испытать радостное чувство общности, я понимал, что эту жертву более чем компенсирует осознание собственной важности и достоинства. К слову, ближе к вечеру полицейского секретаря обязательно сменяли, чтобы и он мог поесть, ни о чем не тревожась.

Девушек, с которыми все прощались, насчитывалось не больше пятидесяти, и они явно выделялись из общей массы, поскольку носили специальные позолоченные короны, которые Государство давало напрокат в подобных случаях. Одну из призывниц я особо отметил автоматическим вниманием, возможно, потому что она была необычайно красива, а возможно, из-за живого беспокойства, которое, как скрытый огонь, вспыхивало в ее взгляде и движениях. Несколько раз я замечал, как она бросает ищущие взгляды в сторону юношей – это было в начале праздника, когда показывали скетчи, а мальчики из мужского лагеря и девочки из женского еще сидели двумя отдельными группами – пока она наконец не обнаружила искомое, и огонь в ее движениях и взгляде превратился в ясное спокойное пламя. Думаю, мне удалось идентифицировать и лицо, которое она искала и нашла: настолько мучительно серьезное в окружении нетерпеливых и радостных, что я их обоих почти пожалел. Когда разыграли последний скетч и молодежь смешалась, я заметил, как эти двое ринулись навстречу друг другу, рассекая толпу, словно воду, чтобы с почти слепой уверенностью встретиться примерно в центре зала и застыть в неподвижном одиночестве среди кричащих и поющих людей. Включилась сирена, а они стояли, словно на тихом скалистом острове, и не понимали, в каком пространстве и времени находятся.

Очнувшись, я фыркнул в собственный адрес. Им удалось втянуть меня в свой асоциальный мир, оторвав от единственного великого таинства: общности. Наверное, я просто устал, потому что мне казалось, что я отдыхаю, когда просто смотрю на них. «Сочувствия, – подумал я, – эти двое заслуживают меньше, чем кто бы то ни было». Что, собственно, может быть полезнее для формирования характера бойца, чем раннее привыкание к великим жертвам ради великих целей? Разве не о шансе принести достаточно великую жертву многие мечтают всю свою жизнь? Зависть – единственное, что я мог испытывать по отношению к ним (тем, кому это удавалось). И, похоже, именно зависть я уловил и в неудовольствии товарищей юной пары – зависть и долю презрения, поскольку те столько сил и времени тратят впустую на отдельного человека. Но я, со своей стороны, презирать их не мог. Они разыгрывали вечную пьесу, прекрасную в своей трагической предопределенности.

Видимо, я действительно переутомился, поскольку мой интерес все время привлекали крошечные детали этого праздника жизнелюбия. Уже через несколько минут после того, как я выпустил из вида девушку и юношу (нетерпеливые товарищи, кстати, растащили их в разные стороны), мое внимание приковала к себе худощавая женщина средних лет, вероятно, мать одной из призывниц. Она тоже казалась в каком-то смысле выключенной из неистово веселящегося коллектива. Не знаю, как я это понял, и не смог бы ничего доказать, потому что она во всем принимала участие, двигалась в такт с марширующими, кивала ораторам, кричала речовки. Но я понял, что она действует механически и не взмывает на гребень освободительной волны коллектива, а остается в стороне – в стороне от собственных движений и голоса, такая же обособленная, как и та молодая пара. Окружавшие ее люди, видимо, тоже это интуитивно чувствовали и всеми способами пытались ее вовлечь. Со своего подиума я несколько раз замечал, как ее брали за руку, тянули за собой, ей кивали, с ней заговаривали, но вскоре оставляли попытки, хотя ее ответы и улыбка срабатывали без сбоев. Только один малорослый, подвижный и некрасивый мужчина решил не сдаваться. Когда она, одарив его усталой улыбкой, приняла еще более усталый и серьезный вид, он встал там, где она его не видела, и начал пристально за ней наблюдать.

Не знаю почему, но уставшая, отстраненная женщина показалась мне в каком-то смысле ближе. Умозрительно я понимал, что если двое юных заслуживают зависть, то женщина заслуживает ее вдвойне; ее героическая жертва больше, следовательно, она сильнее и достойна большей славы. Чувство молодых, вопреки всему, обязательно поблекнет, сменится новым огнем, и даже если они не захотят о нем забыть, оно быстро перестанет причинять им боль и превратится в светлое, красивое воспоминание среди повседневности. Мать же порой жертвует собой ежедневно. Мне самому была знакома подобного рода тоска, глубокая, но в будущем наверняка преодолимая – я уже тосковал по Оссу, моему старшему, при том, что он навещал нас два раза в неделю, и я действительно надеялся оставить его в Химиогороде № 4, когда он вырастет. Конечно, я подозревал, что такое отношение к маленькому бойцу, подаренному Государству, является слишком личным, и ни за что бы не признался в этом чувстве открыто, но оно тайком отбрасывало тень на мою жизнь, возможно, потому что было совершенно секретным и контролируемым. В женщине угадывались такие же муки, такой же подход и то же сдержанное самообладание. Я не удержался и представил себя на ее месте: никогда больше она не увидит свою дочь и вряд ли даже что-нибудь о ней услышит, поскольку почта все жестче шерстила частную переписку, и до адресатов теперь доходили только действительно важные сообщения, изложенные кратко, по существу и должным образом заверенные. И тут мне в голову пришла дерзкая индивидуалистически-романтичная мысль о том, что бойцы, пожертвовавшие собственным сентиментальным существованием, должны получать за это определенное «возмещение», выраженное в самом высоком и дорогом, о чем только можно мечтать: в славе. Слава служит более чем достаточным утешением искалеченным воинам, так почему бы не утешать славой и каждого бойца, который чувствует, что искалечен изнутри? Именно эта неокрепшая романтическая мысль позже вечером и породила мой опрометчивый поступок.

Пробил час смены караула, я передал пост новому полицейскому секретарю и спустился в толпу с намерением раствориться во всеобщем восторге. Возможно, я был слишком утомлен и голоден, чтобы в этом преуспеть. К счастью, именно в это время из кухни по отлично смазанным рельсам въехали в зал столы с сервированным ужином, и вокруг сего великолепия все расставили свои складные стулья. Не знаю, случайно или намеренно, но напротив меня странным образом оказалась та самая женщина, на которую я обратил внимание. Вполне вероятно, что она тоже выделила меня из толпы и прочла на моем лице симпатию. Однако маленький, подвижный и некрасивый мужчина, который за ней следил, наверняка сел рядом со мной неслучайно.

Судя по его поведению, он твердо решил извлечь на свет все, что пыталась скрыть женщина. Произносимое им звучало в целом безобидно, но всякий раз бередило то, что казалось ему ее внутренней раной. Он сокрушался по поводу одиночества, которое ждет девушек. «Чтобы предотвратить образование нездоровой группы, – говорил он, – перемещенных всегда распределяют так, чтобы они находились вне досягаемости друг для друга». Им будет трудно привыкнуть к новому климату и освоить новый образ жизни. Что до предполагаемого кирзогорода (откуда, кстати, этот слух, место назначения должно храниться в тайне, поэтому любое предположение может быть как верным, так и неверным!) – так вот, что до кирзогородов, то лишь немногие из них расположены, как Химиогород № 4, на юге, большинство же находятся далеко на севере, там, где суровый климат и долгие темные ночи, которые кого угодно сделают меланхоликом. А хуже всего там, кстати, обстоят дела с языком. Единый официальный язык бескрайнего Государства, увы, не успел стать общим повсюду. В отдаленных регионах по-прежнему в ходу народные языки, которые отличаются друг от друга, как небо и земля. Ему лично кто-то по секрету сообщил, что как раз в каком-то кирзогороде говорят на очень сложном языке, у которого совсем другое произношение и другие склонения, чем мы тут привыкли. Хотя слухам, конечно, верить нельзя. Человек, который это сказал, может, вообще ни разу в жизни не покидал Химиогород № 4!

У меня вдруг забрезжила мысль, что коротышкой движет некая жажда мести, но я ее быстро отбросил. По вежливым и упрощенным ответам женщины стало ясно, что они познакомились недавно, возможно, даже сегодня. Постепенно я уловил суть: никаких личных мотивов в действиях мужчины не было, его напористость определялась чистейшей заботой о благе Государства. Он преследовал единственную цель – разоблачить женщину, охваченную лично-сентиментальными асоциальными чувствами, спровоцировать у нее рыдания или резкий ответ, чтобы таким образом пригвоздить к позорному столбу и объявить: смотрите, какие люди еще встречаются среди нас, и нам приходится их терпеть! С этой точки зрения устремления мужчины были не только понятны, но и заслуживали уважения, а противостояние между ним и атакуемой приобрело принципиально новый смысл. Я внимательно следил за ними, а то, что в конце мои симпатии все же остались на ее стороне, объяснялось не прежним слабым сочувствием, а тем, за что мне не следовало стыдиться перед кем бы то ни было: я пришел в восхищение от того, как превосходно, почти по-мужски она отражала все его нападки. Ни намека на гримасу неудовольствия – только учтивая улыбка, ни малейшей дрожи в голосе – только любезный холодноватый тон. В ответ на его мастерские туше она методично выбрасывала формальные утешения. Молодежь легко обучается, северный климат значительно полезнее южного, в Мировом Государстве ни один боец не должен чувствовать себя одиноким, и почему вам жаль, что она забудет родных? Ведь именно это и рекомендуется при перемещении.

Я искренне расстроился, когда эту изящную пикировку прервал грубый рыжеволосый мужчина из ближайших соседей:

– Это еще что за сентиментальное сюсюканье! Эй, боец, как там вас зовут, вы что, очерняете Государство, да и еще в такой день?! Да еще и перед матерью призывницы?! Здесь место для радости, а не для тревог и вздохов!

Ровно перед началом речи в моем мозгу и родилось злосчастное решение уколоть коротышку. Мои обязанности на этот вечер еще не закончились: мне предстояло выступить в качестве одного из официальных ораторов. И в итоге моя тщательно продуманная, включая жесты и прочее, речь получила роковую импровизированную концовку:

– …Да, бойцы, их героизм не уменьшается, если ему сопутствует боль. У воина болят раны. Больно женщине, оплакивающей павшего мужа и надевающей вдовий чепец, даже если радость служения Государству многократно перевешивает эту боль. Боль простительно испытывать и тем, кто расстается в связи с работой, и в большинстве случаев расстается навсегда. И если нашего восхищения заслуживает то, что мать и дочь или друзья разлучаются с радостью в глазах и бодрыми возгласами на устах, то восхищение должно заслуживать и то, что за радостью и возгласами скрывается печаль – печаль, которую сдерживают и отрицают, но, возможно, именно она достойна нашего восхищения еще больше, потому что, благодаря ей, больше становится наша жертва Государству.

Радостно-возбужденная, готовая в любой момент захлопать в ладоши, толпа немедленно разразилась овациями и речовками. И тем не менее то здесь, то там я замечал тех, чьи руки оставались неподвижны. Тысяча аплодировала, двое нет – и эти двое были важнее тысячи, что очевидно, поскольку именно эти двое могли быть доносчиками, и, если они донесут на того, кому аплодировали, ни один из тысячи не пошевельнет и пальцем, чтобы защитить оратора – да и о какой защите в этом случае может идти речь? Ситуация явно складывалась неблагоприятно, меня охватила слабость, и я все время чувствовал на себе взгляд безобразного коротышки, он как будто бесперебойно стрелял в меня из лука. Краем глаза и как бы случайно я посмотрел в его сторону. Разумеется, он не хлопал.

И теперь я держал в руках то, что станет расплатой за тот вечер. Называть доносчика нехорошо, это необязательно был коротышка. Так или иначе, на меня донесли. В письме сообщалось:

«Боец Лео Калль, Химиогород № 4 – Седьмое Бюро Министерства Пропаганды провело экспертизу вашей речи на торжественных проводах призванных работниц молодежного лагеря, состоявшихся 19 апреля сего года, и настоящим сообщает следующее.

Тот, кто борется от всего сердца, эффективнее того, в чьем сердце раскол, таким образом, радостный боец, который ни перед собой, ни перед другими не признает, что чем-либо жертвует, наделяется большей ценностью, чем боец удрученный и отягощенный своей так называемой жертвой, даже если эта удрученность скрыта; следовательно, у нас нет причин превозносить бойцов, пытающихся скрывать внутренний раскол, уныние и личную сентиментальность под маской сдержанной радости; превозносить следует только тех, чья радость стабильна и кому нечего скрывать, тогда как разоблачение лиц, упомянутых ранее, является похвальным поступком, совершенным на благо Государства.

Мы ждем, что вы немедленно принесете извинения всей группе лиц, слушавших вашу речь, если повторный сбор данных лиц возможен; в противном случае вы обязаны извиниться по местному радио.

Министерство Пропаганды, Седьмое Бюро».