Читать книгу По волчьему следу - Карина Демина - Страница 8

В комнате резко и назойливо пахло корицей и еще апельсинами. Сушеные дольки их, как и палочки корицы, обнаружились в вазочке на столике. И я чихнула.

Девочка тоже чихнула.

А Софья вот сделала вдох и сказала:

– Старое место.

– А то.

Дом и вправду был стар. Скорее всего куда старше, чем казалось на первый взгляд. Верно, когда-то на этом месте стоял иной, поменьше и без колонн, зато возведенный по древнему обычаю.

Может, с конской головой даже, под главным камнем.

Оттого и крепок был фундамент.

– Тебе здесь не нравится, – Софья осторожно двигалась по комнате, кончиками пальцев осматривая новое жилище. Вот скользнули они по широкому подоконнику, недавно крашеному. Вот перешли на металлические шишечки, что украшали изголовье кровати.

На покрывало.

По кружевной накидке, венчавшей гору подушек, словно фата – невесту.

На туалетный столик, задев ту самую вазу.

– Место как место, – я пожала плечами. – Апельсины просто. Ненавижу апельсины.

Дело ведь не в этом доме.

И не в фундаменте с полуистлевшим конским черепом. И даже не в комнатах здешних. Комнаты, если подумать, весьма неплохие. Не так и велики, но кровать вот влезла, как и массивный шкаф с резными дверцами, которые на ключ запирались. Ключи из желтой латуни в замках торчат, манят заглянуть.

Я и заглянула.

Пусто.

Только тончайший покров пыли на полках говорит о том, что пару дней в комнате не убирались.

Туалетный столик.

И стол посолидней, письменный. Лампа на нем под абажуром с бахромой. Стопка бумаги. Писчая коробка, где нашлась пара ручек и чернильница. Ковер чуть потертый, но целый вполне. Да и ванная комната имеется, скромная, но все же. И с горячей водой.

– Мне не дом, мне дело это не нравится, – сказала я Софье, которая с задумчивым видом исследовала пустые полки. – Какое-то оно… не знаю.

Девочка, осмотрев обе комнаты и ванную, вернулась, чтобы забраться под кровать, благо, та стояла на высоких ножках, да там и улечься.

– Ладно. Разберемся.

Я выдохнула.

Из головы не шел лес, тот, что подобрался близко к станции. И тот, сквозь который пролегла дорога. Такой знакомый. Почти родной. Я ведь знаю, что тут, близ границы, селились те, кого официально именовали староверами, в том смысле, что по сей день держались они старых богов.

– Иди, – велела Софья, когда в дверь вежливо постучали. – Скажи, что у меня с дороги мигрень приключилась. Но чаю пусть пришлют. И к чаю, если чего будет.

Она опустилась на кровать и вытащила из ридикюля знакомую колоду.

Глаза Софьи закрылись, а пальцы скользнули по расписанным листам, считывая одной ей видимые знаки судьбы.

На третьем этаже, где обреталась почтеннейшая Фелиция Зигмунтовна, пахло теми же апельсинами с примесью корицы, а еще самую малость – Китаем.

Бумажные веера, расписанные журавлями и тонкими нервными линиями.

Шелковые ширмы.

Шелковые обои.

Массивные напольные вазы и низкая, будто кукольная мебель. Впрочем, гостиная, к счастью, была обставлена нормально.

И чай подали в высоком фарфоровом заварнике Кузнецовского завода.

– Если хотите, отправьте Ваську за целителем. Он, конечно, не семи пядей во лбу, – хозяйка самолично разливала чай. – Но с мигренью справится.

– Не стоит, – сказала я. – Это просто усталость. Ехали долго, теперь еще вот…

К чаю подали пирог с мясом, уже порезанный ровными аккуратными ломтями, маковые рогалики да баранки.

Сойдет на первое время.

– Сестра?

– Почти.

– Слепая, – Фелиция Зигмунтовна протянула мне чашку с узким донышком.

– Почти.

– Контузия?

– Контузия, – согласилась я.

– Бывает… моего супруга тоже контузило. Еще в первую волну мобилизовали, но ничего, вернулся… боги оберегли, – она коснулась сложенными щепотью пальцами груди. – Хоть контуженный, зато живой. Так я думала… а после-то…

Она протянула чашку Бекшееву.

– Что после? – уточнил он, принимая.

– А ничего… маялся все. Сперва только голова болела. Потом стали ноги отниматься. Руки… три года помирал. Но хоть дом этот вернуть сумели. Его ж фрицы, когда стояли, отобрали…

Она говорила об этом спокойно и равнодушно даже.

– Офицеры тут жили. Пришлось после ремонт делать, чтоб и духу их… но то дела прошлые, вам мало интересные. Вам о нынешних… с чего начать?

– С начала, – Бекшеев улыбнулся.

– Знать бы, где оно… – Фелиция Зигмунтовна задумалась. – Людишки тут пропадали. Это я уж теперь понимаю. Сперва пленные. Тут рядышком часть расквартировали. И пленных, которые мосты должны были восстанавливать. Поля разминировали опять же… там, дальше, линия фронта проходила, так что в земле много чего осталось. Вот и сгоняли, кого можно, чтобы чистить.

И вновь же тон ровный, отстраненный, будто говорит она о делах чужих, её-то саму никак не коснувшихся.

– Не знаю, уж как они работали, да только пару раз местный народишко предупреждали, мол, побег там. Однажды пятеро там или шестеро ушли. Этих-то скоренько отловили… твари след хорошо берут.

Фелиция Зигмунтовна на меня поглядела.

– Вы про… измененных? – уточнил Бекшеев.

– А то про кого… пленных много, вот и держали при них дюжину тварей. Или больше. Я не считала. Я и видеть-то не видела, если уж на то пошло. Так от, что люди бают, то и я говорю… а бают, что находили не всех. Что некоторым удавалось… уйти. К себе. Или вот еще куда?

Мы с Бекшеевым переглянулись.

Возможно?

Отчего бы и нет.

– Только пленных года три уж нет…

И тому, кто убивал, пришлось искать новые варианты.

– А кто есть? – Бекшеев ел аккуратно, словно бы нехотя. А я вот с трудом сдерживалась, чтобы не глотать кусками. Пирог с мясом был хорош донельзя.

– Правильный вопрос. Городишко у нас с одной стороны махонький, а с другой… леса тут хорошие, густые. Дичины много. И крупной, и пушного зверя. Рыба опять же. Вроде как одно время говорили, что нашли то ли золото, то ли еще какую дрянь…

– Почему дрянь?

– Потому как простому человеку с такой находки кровь да беда прибудет. Но народишку хлынуло… опять же, купцы к нам частенько заглядывают, которые ищут рабочие руки. Вроде бы как на границе возводят чего-то… но это не точно. Ну и сама граница манит. Так что хватает тут тех, кому дома не сиделось.

Люди приходят.

Люди уходят.

Куда?

Кто будет следить. Плохо… очень, очень плохо…

– Я о том тоже не больно-то думала, пока вот Епифан не заявился.

– Он вам…

– Родственник. Братец троюродный, – пояснила Фелиция Зигмунтовна, глядя на Бекшеева с насмешечкой. – А вы что подумали?

– Видная женщина. Свободный, сколь знаю, мужчина. Что тут можно подумать?

– Льстите, – это она произнесла с убежденностью. – Да и… хватит с меня. Вдовой быть спокойнее… но Фаньке я не отказала. Я ж ему написала об этой-то голове… наши-то её, небось, в мусор выкинули. Шапошников, который тут за старшего жандарма, страсть до чего проблем не любит.

А голова, в лесу найденная, еще та проблема.

– У Епифана, знаю, на старом месте не ладилось. Норов у него был неуживчивый больно, в том в батюшку пошел. Редкой пакостливости человек был, боги примите его душу… – она вновь коснулась груди. – Но все ж родня. Жаловался часто, что в Городне его затирают. Начальство не ценит, вечно всякую ерунду всучить норовят, то кражу кур с одеялами, то потраву огорода, будто больше некому сие расследовать… ну я как фотокарточку увидала…

– С головой?

– А то. С нею.

– И где увидали?

– В ящике с бумагами. Вы кушайте, кушайте… мой супруг вот тоже кушать стал мало. Дурной признак для мужчины. Мужчина, который отказывается от еды, явно намерен уйти в лучший из миров.

Бекшеев крякнул.

И спросил.

– В каком ящике?

– В почтовом, – спокойно разъяснила Фелиция Зигмунтовна. – Который при дверях стоит. У меня большой. Многие из постоянных гостей оставляют мой адрес для корреспонденции. За малую доплату принимаю письма и храню. Это было в ящике. Среди прочих. Правда, конверт чистый и без подписи. Я и влезла. И увидела.

– То есть, снимок сделала не полиция?

– Полиция? – фыркнула она. – Какая полиция… помилуйте! Да мой супруг покойный еще когда говорил, что они там все дармоеды, а Шапошников – бестолочь первостатейная. Я к ним сунулась было, так они и слушать меня не хотели по первости… потом уже Васька прибежал. Глаза круглые. Орет, что голова в лесу человечья… тут уж пришлось шевелиться.

– И как?

– Шапошников самолично с Васькой поехал. Голову привез, отдал нашему мертвогляду… как его… Заньковскому. А тот уже заключение и все-то…

– А фото?

– Оно нужно им было, как зайцу лопух для подтирания жопы. Я потому-то Епифану и отписала. Поняла, что Шапошников эту голову прикопает где и в деле отпишется, мол, несчастный случай. Или там, что медведи поели…

Оставив голову мало что не съеденной, так еще и на пенечке?

– Познакомитесь – сами все поймете… – отмахнулась Фелиция Зигмунтовна. – Так вот, Епифан не сразу прибыл. А прибыв, сказал, что у нас тут убийца завелся. С Шапошниковым он ругался, требовал людей выделить. А тот все отнекивался, мол, людей нету, да и убийцы никакого тоже нету. Что, мол, Епифан сам его выдумал, чтобы в чины выйти. На деле же просто парень с дружком повздорил. Или браконьеры его прибили… но то вряд ли. На кой им голову оставлять? Так что точно медведь.

И я согласилась с Фелицией Зигмунтовной.

– Епифан сперва пару дней в участке просидел. Все листал бумаги какие-то. Ругался жутко. Говорил, что отчетность тут из рук вон плохо поставлена. Что многие документы приняты, но не оформлены, что лежат заявления, да без номеров, ни дел по ним не открыто, ни даже проверок не проводилось. А те, что подшиты, так и вовсе с отписками глупыми, мол, пропавший отбыл по неустановленному адресу.

– Он список составил?

– А то. Дома сидел. Начальству звонил… тут телефон имеется. На первом этаже. Но за доплату, а то ж назвоните в столицы, мне потом разорение выйдет…

– Конечно, – заверил Бекшеев. – Я все понимаю. Авансом оставлю… рублей пять?

Фелиция Зигмунтовна кивнула и явно подобрела.

– Начальство, как я поняла, тоже не больно-то поверило. Фанька вроде как в отпуск отпросился. И требовали, чтоб возвращался.

– Как он пропал?

– Как, как… обыкновенно. Ушел из дома и не вернулся, – произнесла она несколько брюзгливо.

– Когда это было? Число? Время, когда он ушел. Утром или вечером? И говорил ли что-то перед этим? Раньше? Может, вел себя как-то необычно? Или что-то случилось в тот день, тоже необычное? Или обычное, но что-то, что запало в память? Или не в тот день, но накануне? Или вскоре после? Пусть даже не связанное с вашим братом?

Бекшеев протянул мне рогалик, мягкий и щедро посыпанный маком.

А вот Фелиция Зигмунтовна задумалась. Её глаза чуть прикрылись, и щеки слегка обвисли, отчего пудра на них пошла мелкими трещинами. Опустились уголки губ.

И выражение лица сделалось таким, словно она того и гляди расплачется.

– Довольный он был. Очень. Принес вечером бутылку вина. Пакость, конечно, из местной лавки. Но Фанька всегда жадноватым был, так что для него – шик. Себе налил. Мне. Сказал, что вскоре о нем заговорят.

– А вы не стали любопытствовать?

– Хотела, – она чуть поморщилась. – Да только он пришел уже навеселе. А он пьянеет быстро очень. И с того становится болтливым, что страсть… все говорил и говорил, но про ерунду всякую. Про деда вот своего, который Фаньку обидел. Про жену бывшую. Сбежала она с кем-то там… про дочек, которые его знать не хотят. Про соседей и собак соседских. Жить они ему мешали… про политику пытался. Но язык вскорости заплетаться стал, так что он за столом и отключился. Потом еще ковер испортил. Вывернуло его.

Фелиция Зигмунтовна повернулась к окну.

– Я тогда крепко обозлилась… сама же в комнату его проводила. Еле растолкала! Он ведь тяжеленный. И я – не девочка уже… но довела. В постель уложила. Воды вот поставила. Думала, что утром выскажу, как и чего…

– А утром?

– У меня с расстройства бессонница приключилась. Со мною оно частенько. Маялась, почитай, до рассвета. Уж и молока себе грела, и лавандовым маслом виски натирала. После уж не выдержала, приняла капелек… не люблю я их. После проснуться тяжко и голова болит. Но тут уж… проспала до обеда.

– А прислуга?

– Кухарка моя сказала, что Епифан снедать не стал. Велел в комнате убраться. Она еще возмущалась, что он себя уж больно по-хозяйски ведет. Вот… ну и в комнату заглянула, а там на ковре пятно такое, что и не оттереть. Я еще больше обозлилась. Думала даже от дома отказать, раз он так…

– А он не вернулся, – завершила я рассказ.

– Именно, – хозяйка сцепила руки. – Не вернулся. Я уже к вечеру поняла, что случилось неладное. В полицию нашу отправилась. Да там лишь посмеялись, мол, загулял мужик… его, оказывается, в кабаке видели. В «Веселом борове». Он там сидел с вечера, пил. И утром тоже похмелялся. Сказали, что проспится и придет. Что дело-то житейское.

Только не проспался.

И не пришел.

Зато кто-то подкинул Фелиции Зигмунтовне второй снимок.

– Я думала позвонить его начальству, но… – она заломила пальцы. – Побоялась. Понимаете? Все ж… у Епифана одно время имелись проблемы. Пил он… жена оттого и ушла. Занудный. Денег в дом не несет. Еще и пьет. Вот… он тогда вовсе едва работы не лишился. После и завязал-то. Я и подумала, а если снова? Если запил? Я шум подниму, а он отыщется, загулявший. И что тогда? Нехорошо получится. С начальством он и так поругавшись. Точно с работы попросят.

И в этом был резон.

Только сейчас Фелиция Зигмунтовна оправдывается не перед нами. Перед собой. Ей все кажется, что она проглядела, что если бы шум подняла, то и брат её троюродный жив бы остался.

– А потом уж я и нашла снимок этот…

– Когда?

– Понедельник… он в субботу ушел. А в понедельник вот… в газетах лежал.

– И вы…

– И я поняла, что… а что там еще понять можно было?! – выкрикнула она и тут же смутилась. – Извините. Нервы у меня… капли почти и не помогают. Еще со времен… прежних, когда супруг мой жил. Характер у него очень испортился. Сам не спал и мне не давал. Только прилягу, он тросточку возьмет и стучит. Тук-тук-тук по полу. А как руки отнялись, то орать начал. Выть. И главное, встанешь – он замолчит. Ляжешь… Вот… с той поры и бессонница. И голова теперь болит частенько. Я сперва хотела в полицию, да… поняла, что не станут они искать. Опять сошлются на зверей диких. Что, мол, напился, ушел в лес, там его медведи и задрали.

– А голову на пенек выставили? – не удержался Бекшеев.

– Поверьте, нашли бы объяснение… я и вспомнила, что… читала… намедни в газете было… старая газетенка, до нас свежие не сразу доходят. Но была статейка одна. Про безумца, который девиц душил. И про то, что его поймали. Жандармы. Из особого отдела.

– И вы решили отправить…

– А после еще одна статейка. Там князь Одинцов рассказывал про то, что тяжкие преступления… чего-то там. Уже не помню, чего. Главное, что я подумала, что если головы людям режут, то преступление всяко тяжкое. Вот письмецо и послала. А заодно уж начальству Епифана позвонила. Доложилась… может, он с дочками не больно-то ладил, но теперь будет числится погибшим на службе. И пенсию выправят. Повышенную.

Она была одновременно и прагматична, эта женщина в китайском халате да пуховой шали, и сама же стыдилась этой вот прагматичности.

– И что начальство?

– Ничего. Сперва верить не хотели, но позвонили, уточнили. Нашему-то пришлось признаться, что голова имела место быть. В смысле, та, первая… а там уж и Епифанову нашли. Причем вроде как близенько от того, первого места. Знаю, что Шапошников пытался на медведей свалить.

Медведям местным я от души посочувствовала.

– Но видать, там не поверили. Прислали еще одного… ко мне приходил.

– Следователь…

– Анисим Егорьевич звали, – Фелиция Зигмунтовна Бекшеева перебила. – Молоденький совсем. Моложе тебя. Худенький. Тощенький. Шея – двумя пальцами обхватить. А туда же, важный… выспрашивать стал. И на меня глядел без уважения!

Данное обстоятельство её весьма печалило.

– Но я понимаю. Сказала, как есть… он вещи еще поглядел. Как… в комнату зашел, в чемодане покопался. А что в том чемодане, кроме старых носков будет? Да и те с дыркой… у меня дом приличный, вещи все давно в шкафу. Залез туда. Поглядел и дверцы закрыл. Сказал, что обязаный будет изъять для следственного процессу. И ушел.

– Куда?

– Он в гостинице остановился, – она вытянула губы. – После еще с офицерами о чем-то болтал, как мне сказали… пил… вот как сел пить, так три дня, значит… расследовал. Знаю, что с ним еще Уповалов крутился. Это Шапошников человечек. Я и поняла, что Шапошников его к заезжему и приставил… ну, чтоб приглядывать и…

– Поить? – предположил Бекшеев. А я новый рогалик стащила. Жаль, чай приостыл.

– Вы же сами все понимаете… я еще порадовалась, что письмецо отправила. Решила, сунут пареньку эти документики, про медведей, которые люд жрут, да с ними и вышлют. С пьяных глаз да для лучшего приятеля и не такое подмахнешь… только и он исчез. Вместе с Уповаловым.

Мы переглянулись.

Про Уповалова в Одинцовских бумагах ни слова не было.

– Уповалов-то после нашелся, – пояснила Фелиция Зигмунтовна. – Пьяный в зюзю, в канаве близ леса. Там спал. Проспался, так вылез… вона, до сих пор в лечебнице. На больничном.

Это уже было сказано едко, с отчетливым презрением.

– А городенский этот, Анисим Егорьевич, исчез… пока голову его не нашли.

– На том же пеньке?

– Про пенек не скажу, не ведаю. Сами выясняйте, тот или не тот. Тут-то еще бумага какая-то пришла, из Петербурга. Ну Шапошников весь и заблажил… даже ругаться приходил. Сперва. Но я что? Я женщина старая, больная, да не бессильная. Скоренько переменил тон. Выспрашивать начал, не говорила ли я кому… вы уж меня не выдавайте.

Она посмотрела на руки, и я посмотрела, чтобы увидеть, что сквозь белый, местами стершийся слой пудры, проступили красные пятна.

– Вы приедете и поедете, а мне тут жить, – сказала Фелиция Зигмунтовна. – Шапошников не простит…

– Не скажем, – заверил Бекшеев. И на меня посмотрел. А я что? Я кивнула.

Не скажу.

Мне этот местный Шапошников уже не нравится. Медведи, стало быть… посмотрим, что за медведи в местных лесах обретаются.