Читать книгу Внучка берендеева. Второй семестр - Карина Демина - Страница 8

Ерема глядел на меня внимательно.

Ждал.

Чего? Страху девичьего? Крику? Слез? Аль что потребую я брата евонного выдать?

Не потребую.

Мне он зла не сотворил. Да и не слыхала я, чтоб в Акадэмии кого загрызли. Небось об таком мигом известно стало б. Да и в городе тихо… ну как, бабка моя намедни писала, что грядеть красная луна, а с нею – конец света, не иначе, об том аккурат на Кузнечном конце баили. Пойдет летом саранча огроменная, с курицу ростом, и пожрет, чего только увидит.

А чего не пожрет – потопчет.

И предвестником тому – двухголовое теля, которое бабка самолично видала. А еще писала, что одна женщина, достойная особа, мельникова жена, кроликов рожает, да по дюжине зараз, и никак остановиться не способная. Прокляли ее…

Но про перевертней и загрызенных – ни словечка.

– Не бойся, Лис у нас тихий. – Ерема руку убрал. – Ему тяжело…

Я кивнула.

Верно. У меня второго обличья нету, оттого не чую я себя обделенною. А вот если б было да заперли? Мыслю, для того кольцо и лежит над сердцем? Это ж навроде клетки выходит, только не снаружи она, изнутри.

Разве ж оттого легче.

– Зачем ты…

– Затем, что интересно, чего в тебе братья отыскали. Может, и нам это сгодится. – Ерема голову набок склонил и глянул этак, с насмешечкою. А в глазах его блеснула волчья хитрая желтизна. – Жил-был боярин… обыкновенный. Не худородный, но и не из первой дюжины. Не богатый, но и не бедный. Собой не писаный красавец, но и не урод. Не особо умен, но и не сказать, чтоб вовсе дурак. Над холопами не зверствовал, хозяйство вел крепкою рукой… как пришла пора, то и женился на соседской дочке. Взял в приданое пару деревень и воз рухляди. Зажили молодые… и случилось так, что полюбил боярин супругу. Тиха, говорили, была боярыня, нравом кротка, разумна не по-женски. Все у них с мужем ладилось, иные глядели и завидовали. И верно от зависти, а может, проклял кто, но вышло так, что ходила боярыня праздною…

Сказка?

Нет, не сказка.

Я сижу. Гляжу. На Елисея, с которого схлынула былая бледность, да и задышал он ровней. Но кровь из носу все текла, яркая, что водица крашеная. А никто и не думал утереть.

– Долго она этим маялась. И по святым местам ездила, и жрецам кланялась, и целителей о помощи просила, но никто не мог понять, отчего так. Здорова, говаривали целители. А жрецы лишь руками разводили: мол, на все воля Божинина. Тогда-то и нашелся недобрый человек, который шепнул боярыне, будто бы если Божиня не слышит молитв, то сестрица ее всяко благосклонною будет.

Речь Еремина звучала ровно, спокойно, а глаза он отвел, но чуяла я – не впервой рассказывает он сию сказку. Только сколько ни рассказывай, а боли не станет меньше.

– Кто ищет, тот всегда найдет. И боярыня отыскала черную жрицу. Об чем они говорили – мне того не ведомо. – Темные пальцы, загорелые, будто пропеченные, дернули Елисея за прядь. – Но вернулась боярыня задуменною… выбор ей был дан. Она и сделала. Может, и не решилась бы, как знать, однако ж замечать стала, что супруг ее, прежде с нее глаз не сводивший, на дворовых девок заглядываться стал. Нет, не красотою любовался, по-прежнему не было для него женщины краше, чем жена, Божиней даденая, но неможно мужчине вовсе без наследников. Кому дом передать? Земли? Люд свой? Вот и подыскивал девку, чтоб здоровая да в теле…

Егор подал воды, и Ерема выпил одним глотком, отряхнулся как-то по-собачьи и продолжил:

– А надо еще сказать, что в тех краях аккурат волки в великом множестве водились. Людям-то не особо докучали, разве что вовсе в зиму голодную. Такая и случилась, не иначе Мораниною волей… леса снегом завалило. Морозы ударили лютые. Сгинула вся дичь, кто попрятался, кто померз, кто ушел искать доли иной. Оголодали волки. До того оголодали, что своих старых да слабых пожрали, а это за волками, поверь, редко водится.

Я лишь кивнула.

Знаю. Волк, дед сказывал, зверь особый. И за малыми они ходят, и стариков уважают, сколь умеют, а такого, чтоб своих пожрали, я вовсе не слыхала.

– Водил ту стаю волчище огроменный, хитер был и свиреп. Обходил он что силки, что ямы. А хуже всего – людей не боялся. В каждом звере страх перед человеком сидит, и не каждый зверь способен этот страх преодолеть.

Желтизна исчезла из Ереминых глаз.

А может, примерещилось мне? Может, и не было никакой желтизны. Кирей меня впечатлительною натурой обзывал, а ну как имелась в его словах своя правда?

– Вывел он стаю к деревеньке. И не стало деревеньки. Скот весь порезали. В дома сквозь крыши пробрались… что малого, что слабого, что сильного… никто не спасся. Когда о том боярину донесли, то разгневался крепко. Велел собирать большую облаву, со всех деревень народ призвал. Полыхнули по лесу огни. Загремели пугачи, волков подгоняя… и сам боярин в седло сел, потому как власть ему дана над землями этими была, но с властью – и право людей своих беречь.

Елисей открыл глаза и захрипел.

– Не двигайся, Лис… полежи еще немного. Я тут сказку рассказываю. Знаю, ты у нас сказки любишь… особенно если про волков.

Елисей попробовал сказать что-то, но из горла донеслось лишь глухое рычание.

– Лежи, сказал… вот упрямый. Боярыня тож на охоту собралась, пусть и отговаривал ее муж. Одно дело соколиная благородная охота. Иль травля лисья, когда верхами да по лесу. Охотники один перед другим похваляются, кто собаками, кто лошадьми, а кто убранством роскошным. И другое дело – когда охота, которая война, без пощады, без надежды вырваться…

Елисей завыл.

– Тише… ты же слышал, братик, эту историю. Все будет хорошо. А Зослава не слышала. Ей рассказываю. Кирей баил, что она у нас сказки любит. Пусть послушает…

Бурштыновые волчьи глаза вперились в меня.

– И тебя не боится, – добавил Ерема. – Правда, я заверил, что кусаться ты не станешь.

Елисеева усмешка кривобокою вышла. Да и само лицо его, левая половина бездвижна, а правую морщит, кривит, будто бы сказать Елисей что-то силится, превозмочь проклятье, вернуться к облику человеческому.

– Но боярыня, вестимо, мужа не послушалась. А он, за собой вину чуя – понесла-таки дворовая девка, за что и взята была в терем, – не посмел приказывать. Зря… глядишь, перегорело бы сердце, и смирилась бы… а так… пить хочешь?

Еська присел рядом и подал флягу, желтою кожей обшитую. Поили Елисея тонкою струйкой, а он силился глотать, да все одно темный травяной отвар выливался изо рта.

– Облава выдалась знатная… многие волки шкур лишились. А вот вожак, тот ушел… боярин сказывал, что самолично в него пяток стрел всадил, да волк, видать, и вправду непростым был. Как бы там ни было, охотники стаю проредили. И в поместье возвернулись. Тогда-то и хватились боярыни. Все на месте, до распоследнего мальчонки, а боярыни нету…

Флягу убрали.

И Елисей закрыл глаза, теперь он походил на мертвеца, бледный, с прозеленью, и не дышит. Или дышит, но слабо. И сердце евонное – его я слышала – стучит через раз. А кольцо вокруг сердца сжимается.

– Боярин в ту ночь поседел весь. Кликнул людей, всех, которые в поместье были, и старых, и малых, никого не пощадил – погнал в лес, искать супругу. И всю ночь бродили, от огней светло, что будто… да без толку. Лошадь боярынину нашли, волками задранную, а саму ее… все-то зашепталися, что, мол, без толку теперь, что пожрали волки и костей не оставили, что отомстил охотнику перевертень-вожак за стрелы да стаю свою…

Страшная сказка.

Бабка мне тоже сказки сказывала, да только не страшные, а про девиц-красавиц да разумниц, в лесу заблукавших. Про молодцев, которые оных девиц спасали. Про то, что молодцы сии непростыми были, а кто – боярин зачарованный, кто – хозяин лесной, а кто и просто – оборотень истинный.

– Не хотел верить боярин, что лишился супруги. Три дня сам не ел, не спал, никому не давал… с седла не вылезал, каждый куст, каждый овражек глядеть велел. А на четвертый – отыскал боярыню. В логове волчьем заброшенном. Сидела она, бледна и тиха, с волчатами игралася. И как захотели бить тех волчат, то не дозволила.

А я вдруг увидела женщину, не молодую, но еще красивую, белокожую да статную, чем-то на Ксению Микитичну похожую. Сидит она на камнях, средь костей да ошметков шкур, а у ног ее митусятся лобастые волчата, тычутся носами в руки…

– Боярин рад был, что жена цела. Волчат велел в дом взять. Ее на руки подхватил, понес… целителей позвали, жреца, чтоб молитвой и словом Божининым страхи отогнал. Боярыня то ничего, молитву слушала… и улыбалась. Ни царапинки на ней не было. Тогда-то и заговорили, что неспроста это, что лучше бы ей мертвою быть. Боярин за такие разговоры велел пороть до смерти, но сама понимаешь, розгой да кнутом рты не заткнешь.

Тут он верно подметил.

Говорили люди и говорить станут, с оглядкою, со страхом, но все одно станут. Небось, про бедную боярыню всякого посочиняли.

Живая?

В том и виновная. С мертвых-то спрос невелик. Мертвую-то что, схоронили б, замолили и позабыли б. Жалко мне было ту боярыню.

– А еще девка дворовая, что от боярина непраздна была, взяла и дитя скинула. Волк ей привиделся огроменный, который в окно лез. Кричала она, на крик весь дом сбегся… целитель-то пробовал спасти, а не сумел. Да и девка сама в родильной горячке отошла. Тут-то и вновь зашептались, что неспроста это. Мол, боярыня ее извела, не простила мужу измены. Его-то не тронула, любила крепко, а вот девка – дело иное. Знала боярыня про слухи, не знала… странная она стала. Слова лишнего не скажет. Людей будто бы и не замечает. Улыбается себе и с волчатами играет. Боярин хотел их на псарню отослать, но не позволила. Плакать стала, от еды отказывалась… целитель сказал, что тело боярыни целое, а вот душу ранили, и крепко. А против болезней души у него лекарства нет. Только ждать и молиться.

Ох, тяжкое это дело.

Ведаю.

Видела я таких, которые с больною душою жили, а иные и вовсе на свет родилися искривленными, изломанными, что березы после бури. Одни тихие, безобидные. Люди таких привечают, иные и вовсе принимают болезнь за святость. Другие же озлобленные, этих в народе боятся…

– А тут и целитель поведал, что непраздна боярыня. И новость эта… муж-то обрадовался. Послала Божиня утешение за все невзгоды, а дворня заговорила, что неспроста все. Вспомнили и девку, дитя скинувшую, и волка того… и придумали, будто бы не от мужа боярыня дитя понесла, но от зверя лютого…

Елисей протяжно заскулил.

– Люди злые, – тихо сказал Еська и стиснул братову руку. – Им только дай виноватого найти.

– Не перебивай. – Ерема нахмурился. – Сказки надо по порядку рассказывать. Боярин, как услыхал, осерчал… одну дуру мало что до смерти не запороли, да легче не стало. Боялась дворня хозяйки. Ненавидела, хотя ж никто от нее никогда и слова дурного не слыхивал. Боярин велел гнать дураков. Сам с женою остался. И еще целителей позвал, дюже боялся, что не перенесет боярыня роды. Не молода уже… а она радовалась. Оживала. Прежнею почти стала.

Ерема замолчал и глянул на меня исподлобья.

– Родила она в ночь. На полную луну. И долго вымучивала из себя дитя, так долго, что вовсе обессилела. Целители были, но не спасли. Говорят, магия на нее не действовала. К рассвету она разрешилась. Девочкой. Крупной. Здоровой. А сама и отошла, будто жизнь свою дочери передала.

Длинная у него сказка выходит, но слухаю и дышать боюся, а ну как оборвет недосказанною.

– Горевал боярин, потому как и вправду жену свою любил. И любовь эту на дочь перенес. И страх, что и ее потеряет. Окружил свою Яснолику заботой, самолично нянчился, пусть и шептались, что негоже мужику с младенчиком возюкаться. Да только никому он не мог доверить дочь свою, единственную отраду. Нет, мог бы, верно, жениться. Не стар был. И невест сыскал бы, будь на то охота. Соседи-то заговаривали, только он боялся, что не полюбит новая жена Яснолику. А если и другие дети родятся? Не желал он иных, кроме дочери. Растил. Пестовал. И слышать не желал, о чем шепчутся…

Елисей глаза открыл.

Обыкновенные, человеческие, разве что, если приглядеться, видны в них золотые искорки.

– А люди и рады говорить… мол, боярин волосом светел, и у боярыни был, что мед вересковый. Так в кого Яснолика чернявой уродилась? И глаз у нее недобрый, зеленый, болотный. И кошки от нее бегут, и собаки страшатся. Одни лишь волки, в которых волчата поднялись, руки лизать готовы. Ходят за дитем серою свитой, оберегают. И боярин в том не видит дурного. Мол, значит, так оно и надо. Зверь – не человек, добро помнит. Как бы там ни было, но росла Яснолика. И выросла красавицей редкостной. Пятнадцатый год ей пошел, когда в краях тех случалось царю-батюшке проездом быть… редкий гость.

– Иного гостя… на порог… пускать… не стоит, – ясно, хоть и вымучивая каждое слово, произнес Елисей.

– Верно. Да только кто ж знал. – Ерема подхватил брата под плечи. – Сядешь?

Елисей кивнул.

– Ему бы полежать часок, так ведь не вылежит, неугомонный. Садись… и кровь оботри, на вот, – он вытащил из кармана холстину. – Потом вместе спалим.

Елисей перекатился на бок, потом поднялся, тяжко, опираясь на дрожащие руки.

– Приглянулась царю красавица Яснолика… так приглянулась, что вовсе голову потерял.

– И совесть, – добавил Евстигней.

– Совесть он еще раньше потерял, – Егор впервые раскрыл рот и кулаки стиснул.

Ох, крамольные то беседы, негоже царя хулить… но со всей крамолы, мною слышанной, сия не самая страшная.

– Конечно, если бы любовь случилась, если бы взял он ее в жены перед Божиней и людьми, никто б и слова не сказал. Да только какая любовь? Кто она? Дочь захудалого боярина, у которой за плечами из приданого – воз мягкой рухляди да полдюжины волков. Не пара царю…

– Особенно женатому, – проговорил тихо Егор.

– Именно… но разве его это когда останавливало.

Елисей сел, согнувшись, упираясь руками в пол. Бледный и страшный. Волосы слиплись. Жилы на шее натянулись, что струны. Голова покачивается. Губа закушена.

И вправду упрямый.

Кому с того упрямства легче? Еська рядом стоит, вроде как монетку по пальцам гоняет, но при том взгляду с братовой спины не спускает, чтоб, если покачнется вдруг Елисей, подхватить, удержать.

Да и Ерема все больше не на меня, на него смотрит.

– Вот и велел царь, чтобы боярыня молодая постель ему слала… тут-то боярин и взбунтовался. За дочь он и против царя готов был пойти. Но куда ему, когда с царем свита. И боярина одолели. И волков постреляли. И пригрозили Яснолике, что если плохо постель постелена будет, то повесят голову отца ее на воротах, как и положено со смутьянами поступать.

– С-сволочь, – просипел Елисей и голову вывернул, губы о плечо вытирая.

– А кто ж спорит. – Егор отвернулся к стене, уставился на раков.

– Седмицу простояли… и уехали. Напоследок царь за службу верную пожаловал шубу соболью да перстень с зеленым камнем… и велел забыть обо всех обидах, как то Божиней заповедано. Мол, простившим свыше воздастся.

Елисей сплюнул, но мешаная с кровью слюна потекла по подбородку. А когда Еська дернулся, чтобы вытереть, то отвернулся, не дал, буркнул:

– Я сам… скоро… погоди.

– Да. Недолго уже осталось. С того случая все пошло не так… Яснолика сделалась мрачна, нелюдима. По волкам своим горевала. Боярин пить стал. Так его попускало. Хозяйство попустил совсем… дворня разбежалась… кто сам, кто добра прихватив. Что чужое горе, когда свою жизнь ладить надобно? В положенный срок разродилась молодая боярыня. Двойней. Радость не радость, горе – не горе…

Елисей с трудом оторвал руку от пола, провел рукавом по лицу.

– Может, стоило ей детей в лес вынести… или в колодец… или еще как… А она не бросила. Нянек отыскала, мамок… ожила будто бы. За хозяйство взялась. За отцом ходила…

– Я ее помню.

– Ага, конечно, помнишь… у него память особая. Я вот врать не стану. Не помню ничего… разве что как дед Архип нас драл за горшки битые. Агафья же пряники после совала, успокаивала. Сколько нам было? Три?

– Четыре.

– Тогда-то мыслилось, кончились беды. Сколько ж можно горя на один дом выплеснуть?

Много.

И слышала я от бабки, что иные дома бывают, будто бы милостью Божини обделенные, что достаются им лишь беды да напасти, а отчего – никому не ведомо.

– Нам пятый год пошел, когда усадьба запылала. Перед тем приезжал человек в деревню, выспрашивал все про боярина, про матушку. Про то, откуда у незамужней боярыни дети взялись, про царя, вправду ли был и когда… ему рассказывали. Отчего ж не рассказать… а седмицы не прошло, как уехал, и выбрались из лесу лихие люди. Это я уже и сам помню… хорошо

– Волки…

Елисей с трудом подтянул левую ногу к груди и принялся тереть мышцы. Небось задеревенели.

– Да, братец… если бы не волки, были бы мы с тобой… точнее, не было бы ни тебя, ни меня. – Ерема старательно отводил взгляд. Не впервой ему было видеть что скрюченные пальцы на братовой руке, что упрямое, но при том болезненное выражение его лица. – Волки выли… дед Архип все повторял, что не к добру это. А нянька молилась. Я же… я понять не мог, что страшного. Мне волчьи песни были по душе… баюкали…

– Они из лесу вышли. Конники. Две дюжины… лихие люди… как же… видывал я разбойников. – Елисей перешел к правой ноге. Тер он ее зло, едва ль не драл скрюченными пальцами. – Оборванцы. Голодные. Одичалые. В лесу лошадь – роскошь… и обуза… ее кормить надо… за ней ходить надо… ее скорее сожрут, чем… а эти – все верхами.

– В личинах.

– Призраки… слету стрелами… выкосили… людей мало… пяток холопов… девки, маме на хозяйстве помогавшие… этих не убили сразу… забавлялись… дед наш… он пьяный был, но вышел, заступил дорогу… а его слету палашом. Покатилась голова.

– Мы к волкам сбежать хотели, – виновато произнес Ерема. – Они же звали… Агафья, нянька наша, все говорила, что у волков – не как у людей. Любопытно стало глянуть. Мы и дождались, пока заснет. Выбрались во двор… видели…

– Как деда к коню привязали и по двору тягали. Как Агафью копьями… старая была… Архипа, который за нами с малого ходил, смолой облили и подожгли…

– Маму…

– Она кричала. Отца звала… мы думали, что деда… мы в дровах спрятались. Не знаю, может, Божиня глаза отвела, может… нас искали… дом перевернули весь… нашли бы, конечно… кто-то сказал, что надо поджечь, тогда или вылезем, или сдохнем. – Елисей говорил коротко, жестко. И лицо его поплыло, заострились черты, вытянулись, и кольцо вокруг сердца задрожало. – Так и сдохли бы… в дыму… в огне… на копьях… не важно…

– Он пришел. Дед наш… другой. Он привел стаю. Два десятка оружных конников… это много даже для волков. Но стая… они… не выли… шли тенями… пришли и… люди не поняли, что… почему… полыхало… а волки…

– Сожрали ублюдков, – спокойно произнес Елисей. – Я помню.

– Я тоже. К сожалению. – Ерема передернул плечами. – Иногда вижу… огромный волк черной масти… он был мало меньше лошади… в него стреляли… в них всех стреляли… только куда людям… волки разодрали их…

– Скажи, что невинных.

– Не скажу, просто… жутко.

– Он впечатлительный, – бросил Елисей. – А я проклятый… мы оба проклятые волчьей кровью, но я больше. У него не проявляется почти. А я вот…

– Не спеши, Лис. – Ерема подал руку, помогая брату встать. – Сказки так не рассказывают. Тогда волки достали нас из поленницы. И вожак подставил спину. Понес… так мы познакомились с дедом.

– Он перевертень. Старый. Когда-то боярин обидел его невесту, вот он и сменял душу на волчью шкуру мести ради. Так и жил… он нам и рассказал, что про бабку нашу, что про матушку, единственную дочь свою, которую тоже любил. И из любви этой в лесу жил, зверем… она знала. Однажды набрался смелости, рассказал. И она приняла что его, что правду. Сказала, что Божиня ее матери лишила, но дала двоих отцов. Не захотела бросать того, кого называла батюшкой от рождения. Да и Волк бы не позволил. Что он мог дать ей? Логово в лесу да охоту полуночную? Он был рядом… и если бы решился прийти прежде, думаю, и царю бы не поздоровилось.

– Волк опоздал.

– Да. И мучился тем долго…

– Мы жили в стае. Года два.

– Больше.

– Дед учил нас. Следы читать. Слушать лес. Слышать лес. И тех, кто в нем обретается… он бы и на охоту повел, но обнаружилось, что я – калечный, – признался Ерема.

– Скорей уж я.

– Во мне почти нет волчьей силы.

– Зато во мне с избытком…

– Человеку нечего делать с волками.

– А волку не место среди людей, – добавил Елисей. – Дед не хотел нас разлучать. Но оставь он Ерему и… он бы одичал. А это не лучшая судьба. Меня к людям отправить? Рано или поздно я не сдержусь. Убью. Сначала одного, потом другого… и не человеком убивать стану… а может, и не дойдет до смерти, может, я просто обернусь и кто-нибудь заметит. Тогда и разбирать не станут, сразу на колья…

– Она сама нас нашла. Матушка… царица, – поправился Ерема и смутился оттого, верно, что не ту, которая родила, матерью назвал. – Не знаю как. Никто не знает. Но она сама нас нашла. И не побоялась явиться к Волку. Нет, не одна, с магиком старым… говорила… о чем – не ведаю, но убедительна была, если он позволил нас забрать.

– Нас каждый год к нему отпускали. На месяц. Привозили… к логову привозили. Оставляли. А в оговоренный срок он выводил нас к месту, где ждали ее люди. Когда мы спросили, почему… он сказал, что это единственный для нас способ выжить. Что царица поклялась своей кровью не чинить вреда, а помочь. И помогала. Учила. Мы благодарны ей… когда Лиса стала луна звать, его забрали…

– Нам плохо друг без друга. – Елисей плеснул водой на лицо. – Мне… мне предложили тогда или уйти к волкам… или запереть волчью силу.

– Он не захотел меня бросать.

– Ты бы пошел за мной, а тебе среди волков…

– Вот и мучается. Дед не злился. Сказал, что у каждого своя дорога. И научил Лиса тому, что сам умел. Перевертни тоже к магии способны, но у них особая… ведьмачья. Когда он много ее использует, то случается… ты видела, что случается. Так-то вот, Зослава.

– И как тебе сказка? – поинтересовался Елисей, все так же криво усмехаясь.

– Страшная, – не покривила я душою.

– Но ведь закончилась хорошо.

– А разве закончилась? – Я зацепилася за взгляд желтых глаз.

И тихо стало.

Молчали царевичи. Евстигней ногтями любовался. Еська, присевши на корточки, раскачивался взад-вперед. Егор веки смежил, будто спит. Емельяна и вовсе почти не видать.

– Не закончилось, твоя правда… – произнес Ерема почти шепотом. – Но о том лучше помалкивать.

– Обо всем лучше помалкивать. – Елисей протянул мне руку. – И раз уж не боишься перевертня, то…

Руку я приняла.

Чего бояться? Небось и про берендеев всякого сказывают. А Елисей… да обыкновенным парнем гляделся. Больным, правда, ну так давече едва ль наизнанку не выкрутился, а с этого ни у кого здоровья не прибудет. И рука обыкновенная.

Ладонь широкая.

Пальцы короткие, будто обрубленные. И ногти… да, ногти, а не когти, розовые, стриженные криво. А может, и не стриженые, но грызеные, кто их, нелюдей, знает? Еще надобно сказать, что рука эта рыжим кучерявым волосом поросшая. Тут-то мне и вспомнилось, что про перевертней сказывали, будто бы и в человечьем обличье они волохаты дюже, дескать, хоть ты на пряжу вычесывай. А что, носки с собачьей шерсти – самое найпервейшее средство, ежели ноги крутит. Небось с перевертней не хужей бы вышло.

Я ажно призадумалась.

Со своего кобеля цепного, скотины дюже поганой норовом, Маришка с полмешка начесывала. А перевертень, ежель матерый, здоровей кобеля будет. И косматей. И стало быть, шерсти больше даст.

– Зося? – Елисей, видать, почуял чегой-то и руку свою поспешил высвободить.

– Ась?

– Не боишься, стало быть?

Ну… если б он в волчьем обличье был. Да с клычищами. Да косматый. Я б десять раз подумала, надо ли за-ради каких-то носков к нему лезти. А человека? Нет, не боюсь.

Не понимаю только, зачем они мне эту историю рассказали?

Не ради ж того, чтоб сказкою занять.

А спроси – не ответят.

Но я б спросила, да не успела. С протяжным скрипом отворилася дверь…