Читать книгу Эпоха за эпохой. Путешествие в машине времени - Карл Александр - Страница 3

Дом номер 7 на Морнингтон-Плейс был высоким и узким каменным строением с ухоженным двором, живой изгородью и металлическим забором, с тремя фронтонами и темно-коричневым цоколем. Он ничем не отличался от других жилых домов застройки к востоку от парка Риджентс между Юстоном и Камден-Тауном. Улицы тоже казались одинаковыми: они были хорошо вымощены, а по вечерам заполнялись жизнерадостными энергичными людьми, которым нравилось встречаться с друзьями и знакомыми, отправляясь с визитами в освещенной газовыми фонарями мгле, или ходить по делам, несмотря на туман и очень холодную погоду. Неприятные ощущения всегда можно было компенсировать шерстяным шарфом, теплым пальто и дружелюбием соседей, прогуливающихся здесь и там. И потом поблизости всегда можно было согреться рюмкой бренди, зайдя в один из приветливых пабов.

Обитатель дома номер 7 был влюблен в этот район – возможно, потому что впервые за свои двадцать семь лет он жил в приличном квартале и мог поступать, как ему заблагорассудится. Недавно он приобрел новый велосипед фирмы «Рали» с самой современной тормозной системой и каждый вечер неспешно ездил по Морнингтон-Кресент, жадно впитывая картины, звуки и запахи. Потом он превращал свои впечатления в противоречивые и поэтому пользующиеся популярностью статьи, за которые получал приличные деньги.

Этим вечером он решил заглянуть в парк Риджентс, который в прошлом неизменно служил хорошим местом для добычи материала. Он доехал до Йорк-Гейт по узкой круговой аллее – и ухоженная привычная красота зеленых газонов и низко склоняющихся деревьев, смягченная постоянным туманом, не привлекла его внимания. Он словно утонул в плотном мареве, сотворенном им самим. Добравшись до загнутого пальца спокойного паркового озера, он вдруг вспомнил чудесные летние лодочные прогулки в обществе интересных женщин с бутылкой французского вина, хлебом и сыром. Это воспоминание заставило его осознать, что ему не удалось справиться с внутренним возбуждением и превратиться в того отстраненного, но пылкого наблюдателя, к которому привыкли его лондонские читатели. Можно было подумать, что он проехал пять миль от Морнингтон-Кресент в шорах. Он даже не ощущал булыжников, которые служили причиной постоянной тряски и приводили к частой замене шин. Он обругал собственную несобранность, а потом рассмеялся. Причина была очевидной. Вечером к нему должны были прийти старые друзья и одноклассники и – господи! – он устроит им сюрприз!

Он вообще не поехал бы этим вечером на велосипеде, если бы мистер Хастингс – непреклонный издатель «Пэлл-Мэлл Газет» – не запросил еще три статьи до конца недели. Да, он определенно отстает от графика, потому что больше обычного времени уделял захватившему его научному проекту, который он разрабатывал в своей личной лаборатории. А еще он тратил на него больше денег, чем приносили статьи, как бы хорошо их ни принимали читатели. Ему просто необходимо найти материал, причем как можно быстрее.

Туман начал превращаться в моросящий дождь. Он досуха вытер лицо – интересное, с резкими чертами – большим носовым платком. От влажности его густые моржовые усы обвисли. Мужчина воображал, что они делают его похожим на русского интеллигента, поселившегося в Париже, – и потому какое-то время ехал, отпустив руль, чтобы снова закрутить их как полагается. Он напомнил себе, что у него недавно закончился бриолин, так что в следующий заход в аптеку надо будет купить баночку.

Он свернул за угол, проехал в парк через Гановер-Гейт и увидел очень высокого, худого и величественного джентльмена, прогуливающего не менее высоких и худых борзых на сворке. Возможно, статья о поразительном сходстве внешности (и характера) владельцев и их любимцев сгодится. Он хохотнул при мысли о гневных письмах как аристократов, так и простых людей, которые окажутся владельцами бульдогов или бассет-хаундов. Единственная проблема в том, что у него не хватит времени собрать информацию о всевозможных и разнообразных породах и видах животных, которыми любят окружать себя люди. Ну что ж. Наверное, этот материал надо будет отложить, пока у него не появится больше времени.

Он объехал повозку с молочными бидонами – и в этот момент лошадь, запряженная в повозку, внезапно подняла хвост и вывалила на середину дороги кучу испражнений. Достаточно частое явление, подумалось ему, но как насчет тех бедолаг, которые день за днем все это убирают? Как они (несомненно, иммигранты из Восточной Европы) относятся, например, к эксцентричным выходкам герцога Кларенса? Забавно ли это? Нет, эта тема слишком правдоподобна и социально реалистична для романтического вкуса велосипедиста. И у него нет желания подражать почтенному Чарльзу Диккенсу. Придется искать дальше.

Однако, интенсивно прокрутив педали еще на протяжении мили, велосипедист, так и не увидевший ничего интересного, решил остановиться. Он съехал с круговой аллеи, свернул на север на Принс-Альберт-Роуд и покатился вниз по наклонной улице, петлявшей между высокими вязами и кленами. Остановив свой велосипед перед «Риджентс Инн» – местом отдыха парочек, возвращающихся с энергичных прогулок по парку, – он зашел в зал, чтобы выпить пива, и устроился за столом рядом с большим камином, облицованным камнем. В нем пылали можжевеловые поленья, распространяя вокруг тепло. Он снял шарф и спортивный пиджак и ослабил узел галстука.

Попивая пиво, мужчина осматривался и прислушивался, надеясь на озарение. Пара в углу сетовала на то, что в парк приходит слишком много народа, несмотря на ноябрьские холода.

– Что нам надо сделать, милый, так это провести твой следующий отпуск у моря, – предложила жена. – Там даже рыбаков не будет.

Муж с ней согласился:

– Да и цены будут ниже вне сезона.

Лицо велосипедиста расплылось в широкой улыбке, карие глаза заблестели. Он вытащил из кармана коротких штанов блокнот и карандаш и принялся писать. Почему ему раньше такое в голову не приходило? До побережья – его самого любимого места – из столицы можно было доехать на поезде не больше чем за полдня. Ему вспомнился, скорее с облегчением, чем с болью, уик-энд, который он провел там год назад в январе. Он отправился туда со своей женой и одновременно кузиной Изабель, чтобы прийти в себя после общего упадка сил и небольшого обострения туберкулеза. В тот момент он преподавал биологию, и Изабель настаивала, чтобы он отказался от своей мечты стать великим писателем и изобретателем и все свое время посвящал работе и их браку. Она стала сторонницей всего, что он терпеть не мог, и потребовала, чтобы он выбирал между нею и своими бунтарскими идеями. Тогда он выбрал себя. Сейчас он с ироничным смешком записал рабочее название заметки: «Как в пятницу поехать на море женатым, а в понедельник вернуться в Лондон холостым».

Он положил карандаш, допил пиво, откинулся на спинку стула и вздохнул. Из этого происшествия можно выжать даже все три статьи. Добавить сюда коллекционировавшую безделушки тетушку Изабель и бывшую ученицу-суфражистку, нацеленную на соблазнение, – и даже на чертову книгу хватит.

Он собрался было заказать еще кружку, но передумал и, вытащив из кармана часы, проверил время.

– Боже правый! – воскликнул он.

Была уже половина девятого, а гости могли прийти сразу после девяти. Он схватил пиджак и выбежал из паба.

Вскочив на велосипед, он яростно начал крутить педали, чтобы поскорее добраться до дома. Почти сразу же перед ним оказался тот склон, по которому он полчаса назад так спокойно скатился вниз. Напрягая ноги, он старался увеличить скорость, но виляющий подъем оказался необычно крутым. Дыхание у него сбилось, и он начал потеть, несмотря на холодную погоду. Оставалось надеяться, что эти усилия не закончатся пневмонией – болезнью, которой он страшился с тех пор, как на матче по регби между школами ему сдавили хрупкую грудную клетку, вызвав спадание легкого.

В конце концов он спрыгнул с велосипеда и последние несколько ярдов толкал его в гору. На ходу он размышлял о том, почему велосипеды настолько примитивны. Их можно было бы выпускать с зубчатым механизмом, который бы регулировал вращение колес. Такие устройства уже существуют. А еще лучше было бы снабдить их легким источником энергии – например, усовершенствованным двигателем внутреннего сгорания Даймлера – Бенца, который изобрели в Пруссии.

Он хмыкнул. Наверное, стоит в ближайшее время этим заняться. Эта идея выглядит несравненно более простой, чем его нынешнее изобретение. Он ухмыльнулся, снова взобрался на велосипед и быстро поехал дальше. К черту статьи о побережье! Стоило ему вспомнить о своем проекте, как он снова пришел в возбуждение и не мог думать больше ни о чем. Этим утром он закончил собирать устройство у себя в лаборатории и теперь с нетерпением предвкушал реакцию своих друзей. Конечно, аппарату требовалась проверка, однако он уже испытывал невероятную гордость и глубочайшее удовлетворение. Несмотря на крайнюю бедность в детстве и любимую матушку, которая постоянно размахивала перед ним Библией, словно духовной дубинкой, несмотря на неудачное ученичество, хронический туберкулез, слабые успехи в университете и удушающую атмосферу первого брака – несмотря на все это, ему суждено изменить ход истории! Сегодня его друзья первыми узнают об этом, а со временем факультет естественных наук лондонского университета будет рад присудить почетную степень доктора наук бывшему студенту, которого отчислили семь лет назад.

Герберт Джордж или, как он сам предпочитал называться, Эйч Джи Уэллс слез со своего «Рали» перед домом номер семь по Морнингтон-Плейс, закатил его в калитку и оставил у стены дома под аркой.

* * *

– Мистер Уэллс! – воскликнула педантичная миссис Нельсон, когда он быстро вошел на кухню. – Где вас носило? – Она сложила газету «Дейли Мейл», налила чашку чая и, встав, вручила ему, после чего добавила: – Вам не следовало бы мотаться на этой вашей машине в такую погоду.

– Погода всегда такая, – возразил он своей экономке и сделал большой глоток чая.

– Но человеку с вашим здоровьем…

– Я еще никогда так прекрасно себя не чувствовал.

Она покачала головой и вздохнула:

– Вот и мистер Нельсон так говорил. За день до своей смерти, Бог его благослови.

Уэллс не ответил на это замечание и допил чай.

– Кто-то уже пришел, миссис Нельсон?

– Нет, сэр. – Она подняла голову, сверкнув глазами, и добавила чуть саркастически: – Конечно, если ваши друзья такие же, как вы, то можно ожидать, что они опоздают, так ведь?

– Если это считается модным, – отозвался он с улыбкой. Вернув чашку с блюдцем на стол, он направился к двери.

– Я приготовила вам свитер, – сказала она дружелюбно. – В гостиной прохладно.

– Это не гостиная, миссис Нельсон. Это библиотека.

– Называйте ее как хотите, сэр, но дело-то в том…

– Я положу в камин еще поленце.

Он ушел из кухни.

Миссис Нельсон вернулась к своей газете, но не смогла сосредоточиться на чтении. Она решительно не принимала все те мнения, которые мистер Уэллс при ней высказывал, особенно его взгляды на религию и брак. Как это он сказал? А, да! Девяносто девять процентов всех брачных союзов заканчиваются либо бунтом, либо пассивным терпением. И, если Бог существует, то как он мог допустить, чтобы природа была столь бессмысленно жестокой? Разве это не следует считать потворством пыткам? А когда она осудила его развод, он со смехом сказал, что не будь он холостым, то у нее не было бы работы. К ее сугубому изумлению, он с удовольствием добавил, что для страны еще не все потеряно, если другие консерваторы вроде миссис Нельсон будут работать на радикалов вроде Эйч Джи Уэллса. Как бы то ни было, должность экономки этого человека оказалась невероятно сложной и интересной.

Она подлила себе чаю, думая о том, одобрит ли мистер Уэллс ее канапе. Она весь вечер поджаривала хлеб и нарезала его треугольничками, на которые выкладывала свою фирменную сырную смесь, острый соус и колбасу. Она вздохнула. Если вспомнить о времени дня и собравшейся компании, он, наверное, больше будет интересоваться вином.

Что было не совсем так. Подложив в камин три поленца, Уэллс взял с оловянного блюда с закусками одно из изящных канапе, попробовал его – и нашел чудесным. Продолжая жевать, он отметил, что миссис Нельсон выставила привлекательную вазу с фруктами, сыры, хлеб, столовые приборы, красивые хрустальные рюмки и несколько бутылок приличного французского кларета. За закусками на буфете горели свечи – и он улыбнулся с гордостью и восхищением.

Он осмотрел помещение в целом. Его экономка сумела придать ему атмосферу удобства и уюта, несмотря на отсутствие ковров, приличных штор и лишних предметов мебели. Единственный диван был недавно заново обит, два красных бархатных кресла – вычищены, а бюро (поддельный чиппендейл) отполировано.

Эйч Джи пришел в восторг. Миссис Нельсон создала в комнате ощущение порядка и одновременно дружелюбного тепла. Из места, куда он просто приходил почитать, вышел безупречный уголок для такого романтичного ученого, каким был он. Теперь эта комната станет идеальной сценой для его революционной новости.

Он знал, что его друзья будут удивлены и обрадованы: с некоторыми он не встречался с университетских дней, когда он едва сводил концы с концами в полуподвальном помещении в Вест-Энде на жалкий один фунт в неделю. «Ах эта миссис Нельсон! – подумал он. – Что за чудесная женщина!» Уэллс надеялся, что она навсегда останется его экономкой. И потом – что это за жизнь, если все домочадцы всегда и во всем придерживаются одного мнения?

Он поспешно поднялся наверх и переоделся в серые твидовые брюки и удобную домашнюю куртку. Потом причесал свои темно-каштановые волосы и критически осмотрел себя в зеркале. Инспекция завершилась привычной ухмылкой, потому что он себе нравился: ему представлялось, что его резкие, но благородные черты соответствуют его любви к писательству и изобретательству. И он не сомневался в том, что когда-нибудь его добродушное лицо привлечет к нему обаятельную, опытную и умную женщину… эмансипированную женщину, как на людях, так и в спальне.

Эйч Джи лихо провел гребнем по усам – и счел себя готовым.

* * *

Гости начали собираться вскоре после десяти, освобождаясь после разнообразных дел, которыми они занимались этим вечером. Миссис Нельсон забирала у них пальто и шляпы, вешала их в шкафу в прихожей – и недоумевала, с чего бы мистеру Уэллсу… да и любому другому человеку… могло захотеться производить впечатление на джентльменов, которые, как она подозревала, принадлежали к богеме или к бунтарям. Тем не менее она оставалась вежливой и любезной, провожая гостей в гостиную (она же библиотека), где их тепло приветствовал Уэллс. Затем она закрыла дверь комнаты и рада была отправиться спать, потому что было уже почти одиннадцать и она очень устала.

В библиотеке начались немного неловкие разговоры о послеуниверситетских годах: гости поняли, что в то время, как их карьеры постепенно вели их в гору, Уэллс с некоторым трудом держался на самой нижней ступеньке лестницы. Но кипящий энтузиазмом и оптимизмом хозяин дома передал всем канапе, а потом разлил вино по бокалам и вручил каждому с каким-то дружеским замечанием. После этого он широким взмахом руки предложил всем устраиваться поудобнее. Гости расселись в кресла и на диване и пригубили кларет. Поскольку мебели хватало, чтобы усадить только пятерых, Эйч Джи остался стоять – но это его вполне устраивало. Он мог дирижировать разговором.

И вечер начался.

Герберт Уэллс расхаживал перед камином, щедро прикладываясь к вину. Рональд Смит, который теперь превратился в очкастого экономиста, работающего на корону, начал многословное рассуждение относительно легкомысленности художественной литературы. Уэллс терпеливо слушал и выжидал. Его стройная щеголеватая фигура двигалась изящно, но сдержанно, поскольку он всегда говорил всем телом. Его темные глаза не отрывались от лица Смита.

– Литература всегда была лживой, и я бы даже сказал, что она поощряет преступность, – заявил Смит.

Полбокала вина притупили его и без того тусклый разум, так что он даже не замечал, что говорит слишком громко и повторяется.

– Я что-то не слышал, чтобы книги совершали преступления, – возразил Джеймс Престон, адвокат, намеревающийся баллотироваться в парламент. – Мне всегда казалось, что виновными бывают люди.

Все засмеялись.

– Ну, мне хотелось бы услышать мнение хозяина дома, – буркнул Смит, лицо которого стало почти одного тона с его бурым галстуком-бабочкой.

Герберт Уэллс развернулся к нему. Голос у него был высоким, но звучал уверенно:

– Прежде всего я хочу выразить свое восхищение упорством Рональда, с которым он терпит аристократическое отношение королевы к финансам.

Гости снова засмеялись, окончательно раскрепощаясь.

– Мы обсуждали литературу и преступность, – сухо отозвался тучный экономист.

– Несомненно, – согласился Уэллс, – несомненно. Мне не вполне понятна проведенная вами параллель, Рональд, но я бы согласился с тем, что публиковать некоторые опусы – просто преступление. – Он переждал новый взрыв смеха. – Как и то, что кое-какие другие произведения не публикуют.

Его глаза сверкнули, и он стал постепенно переводить разговор в задуманное им русло, так как ему нужно было добиться определенного настроя, иначе слушатели просто подняли бы его на смех.

– Нам всем хотелось бы мира, свободного от социальной несправедливости и моральных установок, которые ставят человека ниже горилл, от которых он произошел.

Пока мало интересующийся разговором хирург Лесли Джон Стивенсон то и дело подавался вперед на своем кресле, чтобы взять с подноса кусочки сыра и канапе. Проголодавшийся гость не останавливался, пока не заметил, что в одиночку съел почти половину закусок. Постоянно следя за своим внешним видом и костюмом, он промокнул полотняной салфеткой уныло опущенные уголки губ, после чего осмотрел себя. На коленях оказалось несколько крошек сыра и хлеба. Он аккуратно собрал с ткани неуместные остатки пищи, переложив в салфетку, которую сложил ровным треугольником и вернул на стол. Отпив вина, он вздохнул, откинулся на спинку кресла, погладил подбородок с ямочкой и прислушался.

– Вы говорите о преступлениях, друзья мои, – продолжал Уэллс. – Преступность существует потому, что британская монархия и иерархи Церкви угнетают большую часть населения, позволяя привилегированному меньшинству делать то, что им заблагорассудится.

– Вы хотите сказать, что королева и архиепископ Кентерберийский – преступники? – вопросил Престон.

– Я только хочу сказать, что они не в курсе дела, – ответил Уэллс. – Хотя, по-моему, королева Виктория давит мужчинам на мозги, как громадное пресс-папье, – и делает это уже почти полвека. Разумный интеллектуал мог бы счесть это величайшим из преступлений нашего времени.

Когда смех стих, Стивенсон откашлялся и прервал рассуждения хозяина дома мягким музыкальным голосом, в котором звучала меланхолия:

– Не имеет значения, в каком именно обществе мы живем. Преступность будет существовать всегда.

– Не будет, если у нас появится такое общество, где все люди хорошо питаются и имеют достаточно свободы, чтобы придерживаться современных морально-этических принципов.

Стивенсон поджал губы:

– Такое осуществится, только если всему населению провести лоботомию.

Теперь гости посмеялись над Уэллсом, а тот вспомнил, что, играя в университетской крикетной команде, Стивенсон закручивал подачу так, что деревянный шар с силой бил по ногам противников.

– Мой дорогой Стивенсон, – сказал Уэллс, – разве вы не ждете такого дня, когда в «Таймс» можно будет прочесть хорошие новости?

– А какая разница? Вы сами уже упомянули неадекватную судебную систему королевства. И абсурдность религии, которая предписывает вам, что есть и как себя вести! Если правосудие само по себе аморально, тогда зачем оно нужно? Если каким-то преступникам удается избежать наказания и нет на небе Бога с его конечным воздаянием, – поаплодируем преступлению. Пусть люди делают, что хотят. Они поплатятся, когда откроют спину не тому, кому следовало бы.

Эйч Джи на мгновение онемел. Стивенсону удалось попасть в точку, как это бывало в те дни, когда они с Уэллсом были оппонентами в ораторском клубе. Стивенсон тогда был сильным противником – и явно не растерял своей склонности к цинизму. Однако и Герберт Джордж Уэллс не был в спорах трусом. Он прищурился:

– Вы не считаете, что нам следует насаждать мораль, Джон?

– А зачем?

– Чтобы сохранять порядок.

Стивенсон засмеялся:

– Никакого порядка не существует, Уэллс!

– Тогда как насчет высшей ценности человеческой жизни? Или вы в нее тоже не верите?

– Я работаю хирургом, Уэллс. Люди приходят и уходят. Они рождаются, заболевают и умирают. – Он подался вперед и чуть понизил голос, так что он зазвучал еще мелодичнее: – В моих пациентах меня интересует только то, в каком состоянии находятся их органы. Я как чертов механик, ремонтирующий вагон, – только у меня на руках не смазка, а кровь! И решающий вопрос, Уэллс, вот в чем: ты можешь это исправить или нет? Сколько еще можно заставить колеса крутиться, а сердце – биться? – Он помолчал и снова откинулся в кресле. – И где тут высшая ценность?

Эйч Джи покраснел:

– Нигде, если так поставить вопрос.

По комнате пронесся возбужденный гул.

– Похоже, самый начитанный из нас только что проиграл в споре! – радостно объявил Смит.

Уэллс прожег его взглядом:

– Не окончательно, Рональд. Я готов согласиться с тем, что современные правосудие и мораль непоследовательны, но зато существуют наука и техника. В конце концов они заменят веру в Бога и королеву. Они – надежда на будущее человечества. Они принесут всеобщее просвещение. И они станут тем конечным воздаянием, которое нам всем кажется столь неуловимым.

Стивенсон нахмурился и допил свой кларет, а Эйч Джи продолжил:

– Не пройдет и ста лет, как исчезнут войны, социальная несправедливость и преступность. Наш мир станет прогрессивной Утопией, где каждый сможет предаваться благородным умственным экспериментам и чудесным наслаждениям плоти.

Он замолчал и обвел взглядом своих гостей, убеждаясь, что они все внимательно его слушают – даже Стивенсон и Смит. Уэллс представил себе, будто обращается ко всем ученым Оксфорда, Кембриджа и Лондонского университета – и они ловят каждое его слово.

Он действительно подводил разговор к чему-то важному – и подметил это по тем гостям, которые пока не принимали участия в разговоре. Харпер, психолог, закрыл глаза и сжал пальцами переносицу, чтобы лучше сосредоточиться. А Гриннел, передовой преподаватель естественных наук, непрестанно кивал головой, поглаживая аккуратную бородку.

Но тут Стивенсон снова его прервал:

– Я не нахожу ничего благородного в людях, Эйч Джи. И уж точно не вижу ничего чудесного в человеческой душе, заключенной в темницу плоти. Более того, медицина не видит никаких признаков того, что будущее окажется каким-то иным.

Смит кивнул, горячо его поддерживая.

Уэллс сухо улыбнулся своему оппоненту:

– Я вам соболезную, Джон. Вы вынуждены проводить дни в окружении больных и умирающих. Человеческих существ, которым вам хотелось бы помочь – но помочь не получается, поскольку медицина все еще не вышла из младенческого возраста. Вы родились слишком рано. Это про всех нас можно сказать.

– Вы к чему пытаетесь нас подвести, Уэллс? – Стивенсон механически съел еще несколько канапе. – Опять предсказания? Они не помогут вам одержать победу в споре.

– Я не собираюсь с вами спорить, Джон, – покривил душой Уэллс. – Я просто говорю, что к концу двадцатого века человеческая жизнь станет счастливой и плодотворной для всех на земле.

– А поконкретнее нельзя? – саркастически осведомился Стивенсон.

– Выберите любой год после 1950-го, – предложил Уэллс, пряча раздражение и щедро махнув рукой.

Смит больше не мог сдерживаться и с трудом поднялся на ноги.

– Извините, если это прозвучит по-обывательски, Уэллс, но вы могли бы описать нам Армагеддон – скажем, в 1984 году, – и это все равно ни в чем нас не убедило бы.

– Если вы привязали себя к унылым границам современного Лондона, то виноваты в этом только вы сами, Рональд.

– А что вы предлагаете нам сделать? – осведомился Смит. – Подать Папе Римскому прошение об энциклике по поводу переселения душ?

Объектом смеха стал Уэллс – и Смит это отметил, повернувшись и кивая.

– Ну же, Эйч Джи, – вмешался Престон, лицо у которого разгорелось после трех бокалов вина. – Почему вы нас сегодня позвали сюда? Надо полагать, не для того, чтобы мы стали свидетелями возобновления словесных баталий между вами, Смитом и Стивенсоном! – Он замолчал, закуривая сигарету. – Если это не так, то должен совершенно откровенно сказать, что мои студенческие годы давно закончились (как и ваши) и что мне пора уходить. У меня завтра много работы.

Он привстал с места.

– Сядьте, Джеймс, – предложил Уэллс с напускным спокойствием – и начал: – Дорогие друзья, мы давно усвоили, что все имеет длину, ширину, толщину и продолжительность. Продолжительность – или время – это четвертое измерение. Вы с этим согласны?

Все это признали, хотя Стивенсон и Смит сделали это довольно настороженно.

– Наша сознательная жизнь имеет форму падения или полета вдоль этого измерения, времени, но в любой момент мы способны воспринимать только три измерения. Однако мы все знаем, что в целом наше существование продолжается от рождения до смерти. Следовательно, мы – существа четырех измерений. Что мы видим в каждый отдельный момент – это только кусочек нашей реальности.

– Вы по-прежнему не выдали никому билета в вашу так называемую Утопию, – отметил Стивенсон.

Уэллс только улыбнулся, решив не отвечать на это замечание.

– Если время – это некое пространство, то почему мы не способны перемещаться по четвертому измерению так же, как по остальным трем?

– Мы это делаем, – возразил Смит. – Со скоростью, которую мы называем минутами, часами, днями, неделями и так далее.

– А если бы мы могли ускорить или замедлить эту скорость?

– Исключено, – сказал Стивенсон. – Время диктует нам скорость жизни, так уж все устроено.

– Разве мы изучаем естественные науки для того, чтобы удовлетворяться тем, как все устроено, а не для познания неизведанного?

Харпер и Гриннел согласились с Уэллсом. Стивенсон, Смит и Престон отпустили шуточки насчет состояния финансов и здравого ума хозяина дома, однако никто из них не выразил желания удалиться.

Спор затянулся на несколько часов, с короткими перерывами на новые порции еды и вина. Уэллс наслаждался дискуссией: он занимался любимым делом, применяя логику, чтобы убедить скептиков. Под возгласы «Невозможно!» он уверенно поведал о последних плодах научного творчества: говорящем аппарате Эдисона, работающей электрической лампочке (он уже установил несколько таких у себя в лаборатории), двигателе внутреннего сгорания Даймлера – Бенца, беспроводной передаче Маркони и (хвала королеве) новой электрической подземке Лондона.

– Так что же невозможно, джентльмены?

Эйч Джи раскинул руки. Он бросил взгляд на стоявшие на бюро часы. Через полчаса встанет солнце. Они проговорили ночь напролет.

– Что невозможно? – устало переспросил Стивенсон. – Невозможно попасть в прошлое или будущее.

Уэллс развернулся к нему. Несмотря на поздний час, глаза у него оставались блестящими и зоркими.

– Что вы делали восемь лет назад, Джон?

– Изучал медицину. И что это доказывает?

– Какой курс лекций был у вас первым?

– Анатомия.

– Вы можете представить себе лицо, фигуру и ухватки вашего профессора?

– Конечно.

– Можете закрыть глаза и увидеть изображения и схемы человеческого тела?

– Безусловно.

– Можете вспомнить первый труп, который вы препарировали?

– К чему вы ведете, Уэллс? Конечно, могу! Память у меня не хуже, чем у всех!

– Значит, ваш разум только что совершил путешествие во времени. Что и требовалось доказать. – Уэллс улыбнулся и нанес решающий удар: – А если ваш разум на это способен, почему же не вы целиком?

Гости начали тихо переговариваться.

Стивенсон вскочил на ноги и воскликнул:

– Это противоречит разумному, Уэллс!

– Возможно. Но и преодоление силы тяжести – тоже. Однако вы ведь знаете, что уже не один человек поднимался на высоту пяти тысяч футов над землей на воздушном шаре, верно?

Стивенсон начал было что-то говорить, но тут же сгорбился, лихорадочно соображая. Разве десять лет назад кто-то мог себе представить электрическую лампу? Или говорящий аппарат? Разве сто лет назад кто-то мог себе представить фотокамеру? Или граммофон? Техника действительно развивается все стремительнее. Может, Уэллс не ошибся относительно утопического будущего с довольным населением. Его теории звучали убедительно.

Смит взял слово – и начал торжествующе:

– А не кажется ли вам все это подозрительно знакомым? Не похоже ли это на то собрание нелепостей, которые Уэллс опубликовал пять лет назад? – Повернувшись к Уэллсу, он спросил: – Как вы назвали ту вещь?

– «Аргонавты времени».

– Да, точно! – подхватил Смит. – Кажется, про молодого человека, который путешествовал во времени, встречаясь с великими цивилизациями будущего. Что за примитивная чушь! Хватит думать о машине времени, Уэллс! Это – потеря времени, и вам не к лицу!

Герберт Джордж Уэллс откашлялся и самодовольно ухмыльнулся:

– Я не просто думал о машине времени, джентльмены. Я ее построил.