Читать книгу О психологии западных и восточных религий - Карл Густав Юнг - Страница 6

56 Первое из наших сновидений – то, которое предшествовало сну о церкви, – повествует о церемонии воссоздания обезьяны. Разъяснить это описание внятно попросту невозможно без обилия подробностей, и потому я вынужден ограничиться следующим замечанием: «обезьяна» в данном случае означает инстинктивную личность сновидца[42], прежде полностью игнорируемую в пользу сугубо интеллектуальной установки сознания. В результате инстинкты и влечения берут верх и периодически нападают на сновидца, проявляясь в форме неконтролируемых эмоциональных вспышек. «Воссоздание обезьяны» подразумевает перестройку инстинктивной личности в рамках иерархии сознания. Такое воссоздание становится возможным только при существенных изменениях установки сознания. Наш пациент, вполне естественно, опасался своих бессознательных склонностей, поскольку до сих пор те обнаруживали себя в самом неблагоприятном виде. Следующий сон – с церковью – был попыткой найти убежище от этого страха и укрыться за религией. Третий сон, картина «преображения животных в людей», очевидным образом развивал содержание первого: ведь обезьяну воссоздавали с единственной целью – превратить ее далее в человеческое существо. Иными словами, пациенту пришлось претерпеть важные изменения, собрать воедино заново прежде расколотую инстинктивность, чтобы сделаться новым человеком. Современный разум начисто позабыл древние истины – будь то неизбежное старение и творение нового, духовное возрождение или прочие тому подобные старомодные «мистические нелепицы». Мой пациент, человек передовых взглядов, не раз испытывал панику, отчетливо сознавая, какую власть над ним обрели такие мысли. Он опасался сойти с ума, хотя две тысячи лет назад всякий приветствовал бы эти сновидения в радостной надежде на магическое возрождение и обновление жизни. Увы, современная установка побуждает взирать на прошлое свысока, видеть в нем только тьму предрассудков и скопище средневекового и первобытного легковерия; мы забыли, что храним живое прошлое, выражаясь образно, на нижних этажах в небоскребе рационального сознания. Без этих нижних этажей наш разум повис бы в воздухе. Неудивительно поэтому, что он беспокоится. Подлинная история человеческого сознания отражается вовсе не в ученых книгах – она хранится в текущей психической организации каждого индивидуума.

57 Впрочем, я должен признать, что идея обновления принимает облики, которые легко способны шокировать современный разум. Действительно, нам трудно, если вообще возможно, соединить образ «возрождения», как мы его понимаем, с картинами, предстающими в сновидениях. Но прежде, чем обратиться к намекам на это странное и неожиданное преображение, следует уделить внимание другому вполне и явно религиозному сновидению, на которое я мимоходом ссылался ранее.

58 Если сон с церковью возникает сравнительно рано в последовательности сновидений, то следующий принадлежит к позднейшим стадиям этой последовательности[43]. Вот его дословная запись.

Я подхожу к странному и торжественному зданию – «Дому собраний». В глубине горит множество свечей, расставленных так, что складывается диковинный узор из четырех стрел, устремленных вверх. Снаружи, у дверей дома, стоит какой-то старик. Люди заходят внутрь, не произнося ни слова, и замирают, как бы набираясь мужества. Старец у двери говорит о посетителях дома: «Когда выйдут, они уже очистятся». Я сам вхожу в дом и понимаю, что превосходно могу сосредоточиться. Слышится чей-то голос: «Твои деяния опасны. Религия – не налог, заплатив который ты можешь избавиться от женского образа, ибо от него избавиться невозможно. Горе тем, кто употребляет религию вместо другой стороны душевной жизни; они ошибаются и будут прокляты. Религия – не замена, ее надлежит добавить к другим активностям души как последнее звено ради окончательной завершенности. Из полноты жизни вынесешь ты свою религию и лишь тогда будешь благословлен!» Пока раскатисто звучит последняя фраза, я различаю отдаленную музыку, простые аккорды органа. Что-то напоминает мне вагнеровское «Заклинание огня»[44]. Покидая дом, я вижу пламенеющую гору и чувствую: «Огонь неутолимый есть святой огонь»[45].

59 Сновидение произвело на пациента глубочайшее впечатление. Для него это был важный и крайне содержательный опыт из разряда тех, что влекут за собой полную перемену в отношениях с жизнью и с человечеством как таковым.

60 Нетрудно усмотреть в этом сновидении параллели со сном о церкви. Правда, на сей раз храм превращается в обитель торжественности и сосредоточенности. Нет никаких указаний на литургию или иные известные атрибуты католической церкви – единственным исключением служат горящие свечи, расположенные в символической форме (последняя заимствована, думается, из католического культа[46]). Эти свечи составляют четыре пирамиды или стрелы, которые, по-видимому, предрекают заключительную картину пламенеющей горы. Отмечу, что число четыре регулярно встречается в снах пациента и играет очень важную роль. Священный огонь, по признанию самого пациента, связан со «Святой Иоанной» Бернарда Шоу. С другой стороны, неугасимое пламя – широко известный атрибут Божества, не только в Ветхом Завете, но и как allegoria Christi (аллегория Христова) в неканонической логии[47], упоминаемой в «Гомилиях» Оригена: «Сам Спаситель речет: кто поблизости от меня, тот подле огня; кто далек от меня, тому не узреть царства небесного» (Ait ipse salvator: qui iuxta me est, iuxta ignem est, qui longe est a me, longe est a regno)[48]. Со времен Гераклита жизнь мыслилась как вечно живой огонь; Христос же называл себя жизнью, и с учетом этого упомянутое неканоническое высказывание становится понятным. Толкование огня как «жизни» вполне укладывается в содержание сновидения, где подчеркивается «полнота жизни» как единственный легитимный источник религии. Четыре огненные стрелы тут почти превращаются в образ, в икону, обозначающую присутствие Божества (или равнозначной Ему идеи). В вероучении гностиков-варвелиотов четыре огня окружают Аутогена (Саморожденного, Несотворенного)[49]. Эта странная фигура соответствует, быть может, Моногену (Единорожденному) коптского гностицизма, если вспомнить Codex Brucianus, где Моноген тоже описывается через четвертичность.

61 Как я отмечал ранее, число четыре играет в этих сновидениях важную роль, неизменно отсылая к идее, родственной пифагорейскому Tetraktys (четверному состоянию)[50].

62 Quaternarium, или четвертичность, имеет длинную историю. Она появляется не только в христианской иконологии или в мистических видениях[51], но также занимает особое место в философии гностиков[52], далее этот образ пользовался почитанием на протяжении всех Средних веков и вплоть до восемнадцатого столетия[53].

63 В обсуждаемом сновидении четвертичность выступает как важнейшая составляющая религиозного культа, порожденного бессознательным[54]. Сновидец входит в «дом собраний» в одиночестве, а не с приятелем, как было в сновидении с церковью. Внутри он встречает старика, который уже являлся ему в более раннем сне, – как мудрец, указавший конкретное место, которому сновидец принадлежит. Старик разъясняет сущность культа как очистительного ритуала. Однако из текста сновидения не вполне понятно, о каком именно очищении идет речь и от чего нужно очиститься. Единственным фактическим ритуалом оказывается сосредоточение – по сути, медитация, ведущая к экстатическому явлению голоса «свыше». В этой последовательности сновидений такие голоса слышатся часто. Они всегда изрекают некие неоспоримые суждения или повеления, то поразительно здравомыслящие, то глубоко философские по смыслу. Обычно это заключительные суждения, слышимые под конец сна и, как правило, они настолько ясны и убедительны, что сновидец не находит против них никаких возражений. Эти суждения, можно сказать, носят характер истины, не подлежащей обсуждению, и потому их зачастую надлежит толковать как окончательный и убедительнейший вывод из долгого бессознательного размышления, которое охватывает множество доводов. Нередко голос принадлежит какой-то властной фигуре – военачальнику, капитану корабля, старому врачу и т. д. Порой, как в данном случае, слышится всего один голос, идущий как бы ниоткуда. Любопытно проследить, как этот интеллектуал и скептик воспринимает голос «свыше»: зачастую услышанные суждения ему были не по нраву, но все же он принимал их, не споря и даже со смирением. То есть голос, если отталкиваться от нескольких сотен подробно и тщательно записанных сновидений, выступал важным и даже определяющим представителем бессознательного. Поскольку этот пациент ни в коем случае не единственный среди тех, за кем я наблюдал и кому слышался голос в сновидениях (и в других специфических состояниях), обстоятельства вынуждают меня признать, что бессознательное временами способно проявлять разумность и целесообразность, намного превосходящие эти качества в сознательном уме. Не вызывает сомнений наличие основного религиозного феномена, который мы встречаем у человека, чья сознательная психическая установка очевидно обращена на явления, крайне далекие от так называемых религиозных. Схожие наблюдения мне доводилось делать во множестве других случаев, а потому я должен признать, что указанные факты надлежит толковать именно так, а не иначе. Часто приходится сталкиваться с возражением, что мысли, которые провозглашает этот голос, суть мысли самого индивидуума. Возможно, это и так, но собственной мыслью я называю только ту, которую сам помыслил (своими деньгами, кстати, я назову лишь те, которые сам заработал или получил их сознательно и законным путем). Если некто подарит мне деньги, вряд ли я скажу этому благодетелю: «Благодарю вас за мои деньги», хотя позже смогу уже заявить, что это мои деньги. Точно так же обстоит дело с голосом. Он дает мне какое-то содержание, в точности так, как друг делится своими соображениями. Было бы непорядочно и недостоверно считать, будто сказанное им – мои собственные мысли.

64 Вот причина, по которой я провожу различие между тем, что было произведено или приобретено мною благодаря собственным сознательным усилиям, и тем, что явно и безоговорочно порождается бессознательным. Кто-то может возразить, что так называемый бессознательный ум есть все же мой собственный, а потому подобное различение излишне. Но я не могу сказать с уверенностью, что бессознательный ум – это мой ум, ибо само понятие «бессознательное» предполагает, что я не осознаю его наличия. Вообще понятие «бессознательного» есть не более чем удобное допущение[55]. На деле же я совершенно не сознаю – иначе говоря, совсем не знаю, – откуда доносится этот голос. Я не только не могу воспроизвести это явление по своей воле, но и не в силах предугадать содержание сказанного. Посему будет самонадеянно считать фактор, порождающий этот голос, творением моего бессознательного или моего ума. Тот факт, что голос воспринимается нами в нашем сновидении, ничего не доказывает, поскольку мы также можем услышать уличный шум, который ни при каких условиях не захотим назвать своим.

65 Лишь в одном-единственном случае голос на законных основаниях можно назвать своим собственным – когда воспринимаешь свою сознательную личность частью целого, этаким меньшим кругом внутри большего. Мелкий банковский клерк, водя приятеля по городу, показывает ему здание банка со словами: «А вот мой банк», – он пользуется той же привилегией.

66 Можно предположить, что человеческая личность состоит из двух частей: во-первых, это сознание и все то, что оно охватывает; во-вторых, это бесконечно обширный хинтерленд бессознательной психики[56]. Что касается первой части, ее возможно более или менее четко определить и очертить, но когда мы говорим о цельной человеческой личности, необходимо признать ее неподверженность полному описанию или определению. Иными словами, обязательно найдется некая беспредельная и не поддающаяся определению часть каждой личности, поскольку личность включает в себя сознательную и наблюдаемую часть, однако не включает ряд факторов, существование которых мы вынуждены при этом предполагать, чтобы давать разумное объяснение наблюдаемым случаям. Эти-то неизвестные факторы и образуют то, что мы называем бессознательной частью личности.

67 О содержании этих факторов у нас нет ни малейшего представления, потому что для наблюдения доступны только последствия их воздействия. Мы можем предполагать, что им свойственна психическая природа, сопоставимая с природой содержаний сознания, но полной уверенности здесь быть не может. А едва мы воображаем такое сходство, уже трудно удержаться от следующего шага в развитии идеи. Раз содержания психического осознаваемы и воспринимаются лишь при ассоциации с эго, значит, явление голоса «свыше», наделенного выраженным личностным характером, также может быть обусловлено неким центром – таким, который не тождественен нашему сознательному эго. Подобные рассуждения допустимы, если признать эго подчиненным – или включенным – в сверхсамость, то есть в центр обобщенной, беспредельной и неопределимой психической личности[57].

68 Я не стремлюсь использовать философские доводы, развлекающие публику своей сложностью и непонятностью. Кому-то мои доказательства могут показаться чрезмерно глубокомысленными, зато они, по крайней мере, представляют собой честную попытку осмыслить наблюдаемые факты. Проще говоря, можно сказать следующее: поскольку мы не обладаем всеведением, практически любой опыт, факт или объект содержит в себе нечто неизвестное. Посему, если рассуждать о всеобщности опыта, само слово «всеобщность» может применяться лишь к сознательной части этого опыта. А так как мы не в состоянии допустить, что наш опыт охватывает всю цельность объекта, то очевидно, что абсолютная всеобщность должна по необходимости включать в себя и ту часть, которая не подверглась переживанию и осознанию. Сказанное верно, как я уже отмечал, относительно всякого опыта, в том числе психического, где абсолютная всеобщность охватывает больше пространства, нежели только сознание. Иными словами, психика не является исключением из общего правила, по которому мироздание познаваемо ровно в той степени, в какой это позволяет наша психическая организация.

69 Мои психологические исследования вновь и вновь показывают, что определенные содержания психического исходят от чего-то, более глубинного и полного, чем сознание. Это нечто нередко обладает «высшими» прозрениями и знаниями, нередко производит анализ более высокого порядка, чем под силу выполнить сознанию. У нас имеется для таких явлений подходящее слово – интуиция. Употребляя это слово, большинство людей испытывают приятное ощущение, как будто они сумели что-то себе объяснить. При этом упускается из вида тот факт, что нельзя осуществлять интуицию; наоборот, она всегда приходит к человеку, которого посещают предчувствия. Интуиция случается сама по себе, а человек просто ее улавливает, если он достаточно сметлив и ловок.

70 Потому-то голос «свыше» во сне со священным домом я объясняю как творение более цельной и совершенной личности, частью которой является сознательное «Я» сновидца. Я утверждаю, что именно здесь кроется причина того, что голос выказывает такую проницательность и ясность мысли, превосходящие фактическое сознание сновидца. Это превосходство и есть причина безусловного верховенства, ощущаемого за голосом во сне.

71 Как ни удивительно, в сообщениях голоса содержится своеобразная критика установок сновидца. Во сне с церковью он пытался примирить две стороны жизни посредством некоего грубого компромисса. Как мы знаем, неизвестная женщина, иначе Анима, не согласилась с ним и ушла. В другом сновидении голос как будто занял место Анимы и не просто воспроизвел ее эмоциональный протест, а властно поведал о двух типах религии. Согласно этим словам, сновидец склонен использовать религию как замещение «образа женщины», если вспомнить изложение сна. Под «женщиной» подразумевается Анима. Это подтверждается следующей фразой, которая отмечает, что религия используется как заменитель «другой стороны душевной жизни». Анима есть та самая «другая сторона», как я уже объяснял; она олицетворяет женское начало, скрытое за порогом сознания, то есть принадлежащее бессознательному. Следовательно, критику можно понять так: «Ты обращаешься к религии, чтобы бежать от собственного бессознательного. Ты используешь ее как замену части своей душевной жизни. Но религия – это плод и обретение полноты жизни, содержащей обе стороны».

72 Скрупулезное сопоставление содержания этого сна с другими сновидениями той же последовательности безошибочно показывает сущность «другой стороны». Пациент все время пытался игнорировать свои эмоциональные потребности, даже опасался, что они могут вовлечь его в неприятности, например побудят жениться и принять на себя всякого рода обязанности – любовь, преданность, доверие, эмоциональную зависимость и вообще покорность душевным порывам. Эти обязанности никак не связаны ни с наукой, ни с академической карьерой; более того, само понятие «душа» представлялось чем-то вроде интеллектуальной похабщины, которой ни в коем случае не следовало касаться.

73 «Загадка» Анимы заключается в таинственном иносказании, отсылающем к религии. Это изрядно озадачило моего пациента, который знал только, что религия представляет собой некое вероучение, и считал, что она в состоянии заместить собой некоторые эмоциональные потребности того рода, какие возможно реализовать через посещение церкви. Предрассудки нашей эпохи отчетливо отражались в восприятии сновидца. С другой стороны, голос «свыше» своими сообщениями нарушал правила приличия и принятые условности, он явно относился к религии всерьез, ставил ее на самую вершину жизни – такой, которая включала в себя «обе стороны», – и тем самым подвергал сомнению любезные сердцу сновидца интеллектуальные и рационалистические предрассудки. Это была подлинная революция в сознании, и неудивительно, что мой пациент опасался сойти с ума. Должен сказать, что человеку в его положении – если вспомнить типичных интеллектуалов сегодняшнего и вчерашнего дня – вполне можно посочувствовать. По-настоящему принимать во внимание «образ женщины», то есть бессознательное, – это сильный удар по просвещенному здравомыслию![58]

74 Я приступил к лечению только после того, как пациент предъявил свои записи о первой последовательности сновидений, охватившей приблизительно триста пятьдесят снов. Тем самым мне открылась полная картина его тревожных переживаний. Неудивительно, что он хотел избавиться от этого опыта. К счастью, пациент имел свою religio особого рода: он «старательно принимал во внимание» свой опыт, что помогало ему ценить пережитое и продолжать его воспринимать. Немалым подспорьем оказалось то обстоятельство, что пациент был невротиком, поэтому, стоило ему выказать недоверие опыту или попытаться отвергнуть голос «свыше», как невротическое возбуждение немедленно возвращалось. Он просто не мог «погасить огонь» и был вынужден в итоге признать непостижимо нуминозный характер своего опыта. Ему пришлось смириться с тем, что неугасимый огонь «священен». Это было непременным условием его исцеления.

75 Конечно, кто-то вправе посчитать данный случай исключением из правил – в той мере, в какой все совершенные личности суть исключения. Верно, что подавляющее большинство образованных людей составляют фрагментированные личности, что вместо истинных ценностей они лелеют множество подмен. Такое существование неизбежно чревато неврозом, как для нашего пациента, так и для множества других людей. Религия в обыденном понимании тоже подмена, причем в столь значительной степени, что я просто вынужден задаваться вопросом – а не выполняет ли такого рода «религия», которую я сам предпочитаю называть вероучением, некую важную функцию в человеческом обществе? Несомненная цель замещения состоит в замене непосредственного опыта неким набором пригодных символов, подкрепленных сводом догматов и ритуалов. Католическая церковь поддерживает этот порядок всем своим непререкаемым авторитетом, протестантская же церковь (если этот термин еще применим) настаивает на вере в евангелические откровения. Пока эти два принципа работают, люди надежно отрезаны от непосредственного религиозного опыта[59]. Даже если с ними случается нечто подобное, они чаще всего обращаются к церкви, которая, как считается, должна знать, послан ли опыт Богом или дьяволом, принимать его или отвергать.

76 По роду своей деятельности мне часто доводится встречать людей, которые получали непосредственный опыт и не пожелали (потому что не могли) подчиняться авторитету церковных решений. Вместе с такими людьми мы проходили через исполненные страсти конфликты, через страх перед безумием, через отчаянную путаницу и депрессии, одновременно гротескные и наводящие ужас, так что я вполне осознаю чрезвычайную значимость догмата и ритуала – по крайней мере, как способов поддержания умственной гигиены. Когда мой пациент оказывается ревностным католиком, я неизменно советую ему исповедаться и причаститься, чтобы защитить себя от непосредственного опыта, который вполне может стать слишком тяжелой ношей. С протестантами обычно много труднее, поскольку догматы и ритуалы среди них настолько ослабели, что в значительной степени утратили свою полезность. Вдобавок исповедь у них, как правило, не совершается, а духовенство разделяет со своей паствой общую нелюбовь к психологическим проблемам – наряду, к несчастью, с общим психологическим невежеством. Католический же «наставник совести» (geistliche Ratgeber) зачастую обладает несопоставимо большими психологическими навыками и умениями. Кроме того, протестантские пасторы получают на теологических факультетах научную подготовку, которая, благодаря своему критическому настрою, подрывает наивность веры, тогда как могущественная историческая традиция в подготовке католического священника призвана всемерно укреплять авторитет церковной институции.

77 Будучи врачом, я мог бы, разумеется, поддерживать так называемое научное вероучение и утверждать, что содержания невроза суть всего-навсего вытесненная детская сексуальность или воля к власти. Посредством такого умаления значимости этих содержаний возможно, в определенной степени, защитить известное число пациентов от риска восприятия непосредственного опыта. Но я знаю, что эта теория истинна лишь частично, что она охватывает только отдельные проявления невротической психики. А я не могу убеждать пациентов в том, во что сам не верю целиком и полностью.

78 Тогда мне могут сказать: «Вы же советуете ревностным католикам ходить к священникам и исповедоваться; выходит, вы внушаете им то, во что сами не верите», – подразумевая, что я принадлежу к протестантам.

79 В ответ на такую критику я должен прежде всего объяснить, что стараюсь, если удается, вообще обходиться без проповеди моих верований. Конечно, я держусь и буду держаться моих убеждений, но они не выходят за пределы того, что я признаю собственными действительными познаниями. Я верю только в то, что знаю сам. Все остальное гипотетично, а прочее, неподвластное гипотезам, я отношу к обширной области Неведомого. Это прочее нисколько меня не заботит – но начнет заботить, если я почувствую, что должен узнать о нем хоть что-нибудь. Поэтому, если пациент убежден в исключительно сексуальном происхождении своего невроза, я не стану опровергать его воззрения, ибо знаю, что подобное убеждение, особенно глубоко укорененное, служит превосходной защитой от приступов непосредственного опыта с его жуткой двусмысленностью (Doppelsinn). Пока эта защита выдерживает, я не намерен ее ломать, поскольку мне известно, что должны существовать некие весомые основания такой узости кругозора пациента. Но если сновидения начнут разрушать его «оборонительную теорию», то мне придется поддерживать более цельную личность, как я и поступил в описываемом случае. Сходным образом и по тем же побуждениям я поддержу взгляды ревностного католика – до тех пор, пока они сохраняют его душевное здоровье. Так или иначе, я склонен одобрять защитные меры от серьезных угроз и не задаю академических вопросов об истинности и достоверности такой защиты. Мне довольно того, что она работает, и я этому рад.

80 Что касается пациента, о котором идет речь, то его католическая защита рухнула задолго до того, как я взялся за лечение. Он посмеялся бы надо мной, вздумай я дать совет насчет исповеди или чего-то подобного, – и точно так же посмеялся бы над сексуальной теорией, которая тоже оказалась бы для него бесполезной. Но я всегда давал ему понять, что целиком нахожусь на стороне голоса «свыше», в котором мне виделась часть будущей цельной личности, призванной освободить его от былой односторонности.

81 Для конкретной разновидности интеллектуальной посредственности, которой свойственен просвещенный рационализм, научная теория, упрощающая взгляд на мир, тоже является отличным средством защиты – в силу той потрясающей веры, которую современный человек испытывает ко всему, носящему ярлык научности. Такой ярлык мгновенно успокаивает разум, почти как в известной поговорке: «Roma locuta, causa finita»[60]. Сама по себе научная теория, сколь бы утонченной она ни была, уступает в значимости, по моему мнению, с психологической точки зрения религиозному догмату – по той простой причине, что она по необходимости в высшей степени абстрактна и чрезвычайно рациональна, тогда как догмат выражает иррациональное целое посредством образности. Тем самым куда точнее передается иррациональный факт наподобие психического. Более того, догмат обязан своим продолжительным существованием и формой, с одной стороны, так называемому «откровению», оно же непосредственный опыт «гнозиса»[61] (богочеловек, распятие, непорочное зачатие, Троица и т. д.), а с другой стороны – бесконечному сотрудничеству многих умов на протяжении многих столетий. Возможно, не совсем понятно, почему я называю некоторые догматы «непосредственным опытом», хотя сам по себе догмат исключает именно непосредственный опыт. Упомянутые мною христианские образы свойственны не только христианству (пусть в христианстве они получили развитие и насытились значением в степени, непредставимой для прочих религий). Они столь же часто встречаются в языческих религиях и, кроме того, могут спонтанно появляться вновь и вновь в обилии вариаций как психические явления, подобно тому, как в отдаленном прошлом они проявлялись в видениях, снах и состояниях транса. Такого рода идеи никогда не изобретались. Они обрели существование задолго до того, как человечество научилось мыслить целесообразно и целенаправленно. Мысли пришли к людям до того, как люди научились производить мысли: они не думали, а воспринимали свои умственные функции. Догмат подобен сновидению, он отражает спонтанную и автономную деятельность объективной психики, то есть бессознательного. Такое постижение бессознательного служит куда более надежной защитой от дальнейшего непосредственного опыта, нежели любая научная теория. Ведь теория вынуждена пренебрегать эмоциональной значимостью опыта. Напротив, догмат в этом отношении необычайно красноречив. На место одной научной теории быстро подставляется другая, догмат же неизменен неисчислимые века. Страдающему богочеловеку по крайней мере пять тысяч лет, а Троица, наверное, еще старше.

82 Догмат выражает душу полнее, чем научная теория, ведь последняя отражает и формулирует только осознанные содержания. Более того, теория способна лишь характеризовать живое существо в абстрактных понятиях, тогда как догмат, напротив, удачно выражает жизненный процесс бессознательного в форме драмы раскаяния, жертвы и искупления. С этой точки зрения несколько удивляет стойкость протестантской схизмы. Впрочем, поскольку протестантизм сделался вероучением предприимчивых германских племен с характерными для них любопытством, приобретательством и неусидчивостью, то вполне возможно, что эти особенности нрава мешали принять церковный мир и покой – во всяком случае, на длительный срок. По-видимому, эти германцы не успели развиться в степени, достаточной для того, чтобы принять представление о спасении и подчиниться божеству, являвшему себя через великолепный порядок церкви. Пожалуй, в церкви было слишком много от Imperium Romanum и Pax Romana (Римской империи и римского мира) – слишком много для тех, чья активность во многом не поддавалась и не поддается до сих пор обузданию. Не исключено, что они нуждались отнюдь не в ясном и менее подчиненном опыте постижения Бога, как это часто случается с предприимчивыми и беспокойными народами, чересчур юными для любых форм консерватизма или обуздания. Поэтому они отказались от посредничества церкви между Богом и человеком (одни в большей степени, другие – в меньшей). С падением защитных стен протестант утратил священные образы, выражавшие важные признаки бессознательного, заодно с ритуалом, который с незапамятных времен служил надежным способом взаимодействия с непредсказуемыми силами бессознательного. Высвободилось огромное количество энергии, которая устремилась по древним каналам любопытства и приобретательства, и так Европа сделалась матерью драконов, пожравших бо́льшую часть планеты.

83 С тех пор протестантизм стал рассадником схизмы и одновременно способствовал быстрому развитию науки и техники, настолько очаровавших человеческое сознание, что оно забыло о непредсказуемых силах бессознательного. Катастрофа Великой войны 1914 года и все последующие проявления чрезвычайного умственного расстройства потребовались для того, чтобы возникло сомнение в здравости ума белого человека. Прежде чем разразилась война, мы были уверены, что мир возможно исправить рациональными средствами. Теперь же мы наблюдаем удивительный парад государств, которые присвоили себе древние тоталитарные притязания теократий, и этот процесс неизбежно сопровождается подавлением свободного мнения. Мы вновь видим людей, готовых грызть друг другу глотки ради детских теорий о возможности сотворения рая на земле. Не слишком трудно заметить, что силы подземного мира – если не сказать, силы преисподней, – ранее скованные более или менее гигантской постройкой ума, где они служили какой-то цели, ныне творят или пытаются творить государственное рабство и государственную тюрьму, лишенные всякой умственной или духовной привлекательности. Сегодня многие убеждены в том, что простому человеческому разуму вряд ли суждено справиться с решением громадной задачи по «затыканию» жерла вулкана.

84 Все это развитие происходит по воле судеб. Я не стал бы возлагать вину за него на протестантизм или на Возрождение. Не подлежит сомнению, что современный человек, будь он протестантом или кем-то еще, утратил защиту церковных стен, старательно возводившихся и укреплявшихся с римских времен. Вследствие этой утраты он приблизился к зоне мироразрушающего и миросозидающего огня. Жизнь существенно ускорилась и стала куда насыщеннее. Наш мир захлестывают волны беспокойства и страха.

85 Протестантизм был и остается одновременно великим риском и великой возможностью. Если он и далее продолжит распадаться как церковь, это грозит лишить человека всех духовных предохранителей и способов защиты от непосредственного опыта сил, жаждущих освобождения бессознательного. Только взгляните на всю немыслимую дикость, что творится в нашем так называемом цивилизованном мире! Она обусловлена людьми и состояниями человеческого ума! Посмотрите на дьявольские орудия разрушения! Они изобретены совершенно безобидными джентльменами (Gentlemen), разумными и уважаемыми гражданами, подражать которым стремится каждый из нас. А когда все взрывается и наступает неописуемый ад опустошения, никто не спешит брать на себя ответственность. Это происходит словно само собой, хотя перед нами творение человеческих рук. Увы, каждый из нас слепо верит в то, что он есть всего-навсего собственное, скромное и незначительное сознание, достойно исполняющее свои обязанности и служащее добыче умеренного достатка, а потому никто не замечает того, что вся эта рационально организованная совокупность, именуемая нами государством или нацией, влекома вперед какой-то очевидно безличной, незримой, но ужасной силой, каковую никто и ничто не может усмирить. Эту страшную силу обычно объясняют страхом перед соседней нацией, в которую словно вселился злобный бес. Поскольку никому не дано понять, насколько он сам одержим и бессознателен, то собственное состояние просто проецируется на соседа, а потому священным долгом объявляется приобретение самых могучих пушек и самых ядовитых газов. Хуже всего то, что это верно: наши соседи находятся во власти того же неконтролируемого и неподвластного узде страха, что и мы сами. В сумасшедших домах хорошо известно, что пациенты наиболее опасны тогда, когда ими движет страх, а не гнев или ненависть.

86 Протестант остается один на один с Богом. Для него не существует ни исповеди, ни отпущения грехов, ни возможности искупления через opus divinum (божественное свершение). Он должен в одиночестве переваривать собственные грехи и, в отсутствие пригодного ритуала, совершенно не уверен в божественной благодати. Отсюда нынешняя повышенная бдительность протестантской совести, и она, подобно нечистой совести, обладает всеми признаками малоприятной и затяжной болезни, которая хронически мешает людям жить. Но по той же причине протестанту открывается уникальная возможность осознавать свои грехи – в степени, едва ли достижимой для католического сознания, поскольку ритуалы исповеди и отпущения грехов всегда готовы уменьшить чрезмерное напряжение. А вот протестант вынужден жить с этим напряжением, которое далее обостряет его совесть. Последняя, в особенности нечистая совесть, может быть небесным даром, подлинной благодатью, если ее используют в интересах высшей самокритичности. А самокритичность, понимаемая как интроспективная и пристрастная деятельность, необходима для любых попыток постижения собственной психологии. Если совершить поступок, который приведет в замешательство, и спросить себя, что именно сподвигло вас на подобное действие, то потребуются «укол» нечистой совести и ее пристрастные способности, чтобы опознать подлинные мотивы вашего поведения. Только тогда станет понятным, какие мотивы направляют ваши поступки. Уколы нечистой совести даже пришпоривают, побуждая выявлять то, что ранее оставалось в бессознательном, и так становится возможным пересечь порог бессознательного и окинуть взглядом те безличные силы, которые делают человека бессознательным инструментом безжалостного убийцы, прячущегося в нашей сущности. Если протестант сумел пережить полную утрату церкви и остаться протестантом, то есть человеком, беззащитным перед лицом Бога и лишенным крова и сообщества, то ему открывается уникальная духовная возможность непосредственного религиозного опыта.

87 Не знаю, удалось ли мне передать значение опыта бессознательного для моего пациента. По-видимому, не существует объективного критерия для оценки такого опыта. Мы должны принимать его в соответствии с той значимостью, какую этот опыт имеет для человека, его переживающего. Может поразить тот факт, что при очевидной своей бесполезности некоторые сновидения кое-что значат для разумных личностей. Но если отвергать слова подобной личности, если вы не можете поставить себя на ее место, тогда не вам и судить. Genius religiosus[62] – дуновение, которое дышит, где хочет, и голос его слышишь. Нет такой архимедовой точки опоры, с которой можно было бы судить других, ибо психическое неотличимо от своих проявлений. Психическое является предметом психологии и одновременно, роковым образом, ее субъектом; от этого факта никуда не деться.

88 Немногочисленные сновидения, отобранные мною в качестве примеров того, что я называю «непосредственным опытом», неопытному глазу почти наверняка могут показаться совершенно непримечательными. Это неброские, крайне скромные свидетельства индивидуального опыта, которые, пожалуй, выглядели бы привлекательнее, представь я всю их последовательность во всем богатстве символического материала, выявленного при анализе. Но даже совокупность сновидений не сравнится по красоте и выразительности с любой составной частью традиционной религии. Догмат всегда является результатом и плодом работы множества умов на протяжении многих веков, очищенным от всех странностей, недостатков и пороков индивидуального опыта. При этом именно индивидуальный опыт, сколь угодно скудный, отражает реальную жизнь, несет в себе живое биение пульса дня сегодняшнего. Для человека, взыскующего истины, он убедительнее наилучшей традиции. Непосредственная, реальная жизнь всегда индивидуальна, поскольку индивидуальны средства к существованию; все, что исходит от индивидуума, по определению уникально, преходяще, несовершенно – в особенности когда дело касается продуктов умственной деятельности наподобие сновидений. Никто не видит сходных снов, пускай многие сталкиваются со сходными затруднениями. Впрочем, не может быть абсолютно уникального индивидуума, и так же невозможны абсолютно уникальные продукты или качества. Даже сновидения состоят во многом из коллективного материала, аналогично тому, как в мифологии и фольклоре различных народов некоторые мотивы повторяются чуть ли не в тождественной форме. Я называю эти мотивы архетипами[63] и подразумеваю под ними обилие форм или образов коллективных по природе, встречающихся практически по всей планете в качестве элементов мифов, но одновременно выступающих как автохтонные, индивидуальные плоды бессознательного происхождения. Архетипические мотивы предположительно берут свое начало от тех состояний человеческого разума, которые передаются не только посредством традиции или миграции, но также с помощью наследственности. Эта гипотеза необходима, поскольку даже сложные архетипические образы могут воспроизводиться спонтанно, без прямого или опосредованного воздействия какой-либо традиции.

89 Теория предсознательных, примордиальных идей никоим образом не является моим собственным изобретением, на что указывает сам термин «архетип», восходящий к первым столетиям нашей эры[64]. В применении к психологии мы обнаруживаем эту теорию в работах Адольфа Бастиана[65], а затем вновь у Ницше[66]. Во французской литературе Юбер и Мосс[67], а за ними Леви-Брюль[68] высказывали сходные соображения. Я лишь подобрал эмпирическое обоснование представлению о примордиальных, как говорили раньше, или элементарных идеях, «категориях» или habitudes directrices de la conscience, representations collectives[69] и т. д., углубившись в некоторые подробности их описания.

90 Во втором из сновидений, обсуждавшихся выше, мы встречались с архетипом, который пока не рассматривался. Это особое сочетание горящих свечей, образующих четыре как бы заостренных кверху пирамиды. Тут подчеркивается символическая значимость числа четыре, поскольку пирамиды занимают место алтаря или иконостаса, где ожидаешь узреть священный образ. Поскольку храм называется «домом собраний», можно предположить, что это выражается посредством образа или символа, который появляется в месте почитания. Tetraktys, если воспользоваться пифагорейским термином, действительно относится к «внутренним собраниям», то есть к сосредоточению, о чем ясно свидетельствует сон пациента. Этот символ возникает и в других сновидениях, обычно в форме круга, разделенного на четыре части или содержащего четыре основные части. В некоторых сновидениях из той же последовательности он еще принимает форму неразделенного круга, цветка, квадратной площади или комнаты, четырехугольника, шара, часов, симметричного сада с фонтаном посредине, четырех людей в лодке, в аэроплане или за столом, четырех стульев вокруг стола, четырех цветов, колеса с восемью спицами, звезды или солнца с восемью лучами, круглой шляпы, разделенной на восемь частей, медведя с четырьмя глазами, квадратной тюремной камеры, четырех времен года, корзинки с четырьмя орехами, мировых часов с диском, разделенным на 4×8 = 32 деления, и т. д.[70]

91 Эти символы четвертичности встречаются 71 раз в последовательности из четырехсот сновидений[71]. Данный случай не является чем-то исключительным. Я наблюдал много случаев появления числа четыре, и оно всегда имело бессознательное происхождение, то есть образ приходил в сновидение, а сновидец не имел ни малейшего представления о его значении и никогда ранее не слышал о символической значимости четверки. Конечно, совершенно иначе обстоит дело с числом три, поскольку Троица воплощает собой общепризнанное символическое число. Но четверка для нас, в особенности для современных ученых, значит не больше, чем любое другое число. Числовой символизм со всей своей почтенной историей является областью знания, целиком и полностью лежащего за пределами сознания нашего сновидца. Если при таких обстоятельствах сновидения столь настойчиво говорят о важности четверки, то мы вправе относить происхождение этого образа к бессознательному. Нуминозный характер четвертичности очевиден во втором сновидении. Отсюда мы должны сделать вывод, что тут указывается на значение, которое мы называем «священным». Так как сновидец не в состоянии проследить этот образ до какого-то сознательного источника, я применяю сравнительный метод, чтобы прояснить значение символики. Конечно, здесь невозможно привести полное описание этой процедуры сравнения, а потому я ограничусь общими наметками.

92 Поскольку многие содержания бессознательного кажутся остатками неких исторических состояний разума, нужно всего-навсего вернуться на несколько сот лет назад, чтобы восстановить тот уровень сознания, который бы соответствовал этим сновидениям. В нашем случае мы отступаем в прошлое меньше чем на триста лет и обнаруживаем себя среди ученых и натурфилософов, глубокомысленно обсуждающих загадку квадратуры круга[72]. Эта труднопостижимая задача сама была психологической проекцией чего-то, куда более древнего и целиком бессознательного. В те дни ученые уже знали, что круг означает божество. «Бог есть умопостигаемая фигура, чей центр повсюду, окружность же нигде» (Deus est figura intellectualis, cuius centrum est ubique, circmuferentia vero nusquam[73]), как говорил один из этих философов, вторя святому Августину. Такой интроверт и интроспективный человек, как Эмерсон[74], не мог не прийти к той же мысли – и тоже цитировал святого Августина. Образ круга, эта совершеннейшая форма со времен платоновского «Тимея» и высшая власть в герметической философии, приписывался предельно идеальной субстанции, золоту, также anima mundi или anima media natura (мировая душа, душа природы), и первому свету творения. Поскольку макрокосм, Великий мир, был создан творцом «в форме круга или шара»[75], то малейшая частица целого, точка, сама наделялась этой совершенной природой. Как говорил философ: «Omnium figurarum simplicissima et perfectissima primo est rotunda, quae in puncto requiscit» («Из всех фигур простейших и совершеннейших первая есть круг, который покоится в точке»)[76]. Этот образ божества, спящего и сокрытого в материи, алхимики соотносили с изначальным хаосом, или райской землей, с круглой рыбиной в море[77], с яйцом либо же просто с rotundum. Это круглое нечто обладало как бы магическим ключом, отпиравшим запертые двери материи. Как говорится в «Тимее», только демиург, совершенное существо, способен отворить тетрактис, воплощение четырех элементов. В одном из важнейших источников тринадцатого столетия, Turba Philosophorum, говорится, что rotundum может разлагать медь на четыре составляющие. Желанное aurum philosophicum (философское золото) было круглым[78]. Относительно способов обратиться к спящему демиургу мнения разделялись. Одни надеялись познать его в форме prima materia (первоматерии), содержавшей особую концентрацию конкретной субстанции или некую ее разновидность. Другие пытались создать круглую субстанцию посредством своеобразного синтеза; анонимный автор трактата Rosarium philosophorum писал: «Сделай из мужчины и женщины круглый круг, извлеки из него четырехугольник, а из оного треугольник. Сделаешь круг круглым, и ты обретешь философский камень»[79].

93 Этот чудесный камень символизировался совершенным живым существом, гермафродитом по своей природе, который соответствует сфере Эмпедокла, андрогину и «прежде двуполому существу» Платона. Еще в начале четырнадцатого столетия Петрус Бонус сравнивал камень с Христом как allegoria Christi[80]. Но в Aurea Hora, трактате псевдо-Фомы тринадцатого столетия, таинство камня ставится даже выше таинств христианской религии[81]. Я перечисляю эти факты лишь для того, чтобы показать, что круг или шар, содержащий четверку, служил аллегорией божества для многих наших образованных предков.

94 Из латинских трактатов также следует, что тайный демиург, спящий или сокрытый в материи, тождественен так называемому homo philosophicus (человеку философскому), или второму Адаму[82]. Это духовный человек, Адам Кадмон, часто отождествлявшийся с Христом. Настоящий Адам был смертен, ибо его сотворили из четырех тленных элементов, зато второй Адам бессмертен, а его тело состоит из чистой и нетленной сущности. Псевдо-Фома говорит так: «Второй Адам из чистейших элементов переходит в вечность. Он пребывает в вечности, поскольку состоит из простых и чистых сущностей» (Secundus Adam de puris elementis in aeternitatem transivit. Ideo quia ex simplici et pura essentia constat, in aeternum manet[83]). В том же трактате приводятся слова раннего латинизированного арабского философа, известного как Сениор, знаменитого и влиятельного на протяжении всех Средних веков: «Есть одна субстанция, каковая никогда не умирает, ибо она упорствует в непрестанном возрастании». По толкованию, этой субстанцией как раз является второй Адам[84].

95 Из этих цитат явствует, что круглая субстанция, разыскиваемая философами, была проекцией, чрезвычайно сходной с символизмом наших сновидений. Мы располагаем историческими документами, которые доказывают, что сны, видения, даже галлюцинации часто примешивались к великим философским трудам[85]. Наши предки, обладая умственной конституцией наивнее нашей, прямо проецировали содержания бессознательного на материю. Впрочем, материя легко принимала такие проекции, поскольку в то время она считалась практически неведомой и непостижимой сущностью. А там, где человек встречается с чем-то таинственным, он без всякой самокритичности проецирует на это нечто свои догадки. В наши дни, конечно, химическая материя приобрела широкую известность, и потому мы уже не можем воспроизводить проекции с легкостью, присущей нашим предкам. Нужно наконец признать, что тетрактис является принадлежностью психического; мы до сих пор не знаем, не окажется ли он тоже проекцией в более или менее отдаленном будущем. Пока же удовлетворимся тем фактом, что идея Бога, полностью отсутствующая в сознании современного человека, возвращается в форме, которая сознательно была известна три или четыре столетия назад.

96 Нет необходимости указывать, что эта часть истории болезни осталась неизвестной моему пациенту. Повторим, пожалуй, за поэтом-классиком: «Naturam exepellas furca tamen usque recurret»[86].

97 Древние философы были убеждены в том, что Господь проявляет Себя прежде всего в творении четырех элементов. Последние олицетворялись четырьмя частями круга. Так, мы читаем в коптском гностическом трактате Codex Brucianus[87] о Единорожденном (Моногене или Антропосе):

«Тот же он, кто пребывает в монаде, что и в Сетии (творце) и что пришел оттуда, о коем никому не ведомо, где оно… Из Него вышла монада, подобно кораблю с добрыми товарами, подобно полю, полному или засаженному всякого рода деревьями, подобно граду, заселенному всеми племенами людскими… и в покрывале, его окружающем, точно крепостная стена, есть двенадцать врат… это тот же Материнский град (метрополис) Единорожденного».

В другом месте сам Антропос предстает градом, а его конечности суть четверо ворот. Монада же – искра света и атом Божества. Моноген мыслится стоящим на тетрапеции – то есть на платформе, что опирается на четыре колонны; это соответствует четвертичности христианских евангелистов или тетраморфу, символическому скакуну церкви, который сочетает в себе символы четырех евангелистов – ангела, орла, быка или теленка и льва. Сходство с Новым Иерусалимом Откровения очевидно.

98 Деление на четыре, синтез четырех, чудесное появление четырех цветов и четыре стадии алхимической работы – nigredo, dealbatio, rubefactio, citrinitas[88] – постоянно занимали древних философов[89]. Четверка олицетворяла составные части, качества и стороны Единого. Но почему мой пациент вдруг вспомнил эти древние спекуляции?

99 У меня нет однозначного ответа. Могу сказать только, что это не исключительный случай: в моих наблюдениях и в наблюдениях коллег довольно часто встречается и спонтанно воспроизводится та же символика. Я вовсе не думаю, разумеется, что она порождена фантазиями трех- или четырехсотлетней древности. В тот период эта архетипическая идея попросту в очередной раз оказалась востребованной. Сама она намного старше средневековья, как доказывает платоновский «Тимей». Ее нельзя причислить к классическому или египетскому наследию, поскольку она обнаруживается фактически повсюду и во все времена. Достаточно вспомнить, например, сколько внимания уделяли четвертичности американские индейцы[90].

100 Хотя четверка является извечным, предположительно доисторическим символом[91], хотя она всегда ассоциировалась с представлением о божестве-творце мироздания, любопытно, что это число редко осознается в таком качестве теми современными людьми, кому, так сказать, является. Меня всегда интересовало, как станут истолковывать четверку люди, полагаясь лишь на собственные оценки и не имея познаний об истории символа. Поэтому я старался не навязывать им свое мнение – и, как правило, обнаруживал, что люди видят в четверке олицетворение самих себя или чего-то, что им свойственно. Они чувствуют, что это число принадлежит им, выступает, если угодно, творческой основой, жизнесозидающим солнцем в глубинах бессознательного. Хотя легко заметить, что отдельные мандалы почти в точности воспроизводят видение Иезекииля[92], крайне редко случалось, чтобы пациенты улавливали сходство, даже если были знакомы с библейским текстом (впрочем, такое знакомство на сегодняшний день можно считать почти исключительным явлением). Хочется говорить о едва ли не систематической слепоте, но это просто следствие предрассудка, согласно которому Божество находится вне человека. Этот предрассудок нельзя считать сугубо христианским, однако есть религии, которые совсем его не разделяют. Напротив, подобно некоторым христианским мистикам, они настаивают на сущностном тождестве Бога и человека – либо в форме априорного тождества, либо в виде цели, которой возможно достичь посредством определенных практик или инициаций, известных нам, к примеру, по «Метаморфозам» Апулея[93], не говоря уже об упражнениях йоги.

101 Применение сравнительного метода наглядно показывает, что четверка выступает более или менее непосредственным представлением Божества, проявляющего Себя в Своем творении. Следовательно, можно сделать вывод, что спонтанно возникающий в людских сновидениях символ означает то же самое – Бога, находящегося внутри нас. Пусть в большинстве случаев люди этого не осознают, но такое истолкование может быть, тем не менее, истинным. Если принять во внимание тот факт, что представление о Боге является «ненаучной» гипотезой, тут же становится понятным, почему люди забыли о таком мышлении. Даже продолжая лелеять некую смутную веру в Бога, они отворачиваются от идеи Бога внутри по причине религиозного воспитания, которое всегда умаляло эту идею как «мистическую». Но именно та самая «мистическая» идея внедряется в сознание посредством снов и видений. Нам с моими коллегами довелось столкнуться со множеством случаев сходного символизма, и потому мы более не вправе сомневаться в его существовании. Вдобавок мои наблюдения восходят еще к 1914 году, и минуло четырнадцать лет, прежде чем я решился их опубликовать[94].

102 Будет непростительной ошибкой расценивать мои наблюдения как очередную попытку доказательства бытия Бога. Эти наблюдения доказывают только существование архетипического образа Божества, и большего, как мне кажется, мы попросту не можем утверждать о Боге с точки зрения психологии. А поскольку этот архетип крайне важен и чрезвычайно влиятелен, его сравнительно частое проявление видится заслуживающим внимания событием для любой theologia naturalis (естественной теологии). Поскольку же восприятие этого архетипа зачастую обладает качеством нуминозности, сам архетип попадает в категорию религиозного опыта.

103 Здесь будет вполне уместным указать на следующее любопытное обстоятельство: главнейшим христианским символом является Троица, однако бессознательное опирается не на тройку, а на четверку. Вообще-то следует отметить, что даже ортодоксальная христианская формула далека от завершенности, ибо догматический принцип существования зла не присутствует в Троице – он связывается с довольно неудобным признанием существования дьявола. Тем не менее церковь, как кажется, не исключает целиком неких внутренних взаимоотношений между Троицей и дьяволом. Один католический мыслитель высказался по этому поводу так: «Существование Сатаны, впрочем, возможно постичь только через Троицу». Всякое религиозное представление о дьяволе вне связи с троичным представлением Божества является предельно ложным[95]. С этой точки зрения дьявол обладает личностью и абсолютной свободой. Поэтому, именно поэтому он становится подлинной, личностной противоположностью Христа. «Сим знаменуется новая свобода в Божественном бытии: Он дозволяет дьяволу пребывать поблизости, а обиталище дьявольское не рушится на протяжении столетий». Представление о «могущественном дьяволе несовместимо с представлением об Иегове, зато отменно сочетается с представлением о Троице. Загадка одного Божества, единого в трех лицах, открывает новые просторы в глубинах Божественного бытия, отчего делается возможным помышление о дьяволе, каковой воплощается рядом с Богом и Ему противостоит»[96]. То есть дьявол наделяется автономной личностью, свободой и вечным бытием, причем эти метафизические свойства настолько сближают его с Божеством, что он и вправду мыслится как существующий в противодействии Всевышнему. Отсюда и проистекает связь, даже негативная близость дьявола с Троицей, – связь, в которой больше нельзя усматривать сугубо католическую идею.

104 Включение дьявола в четвертичность – отнюдь не современная спекуляция или некая чудовищная фабрикация со стороны бессознательного. В трудах натурфилософа и врача шестнадцатого столетия Герхарда (Герарда) Дорна мы находим подробные обсуждения символики Троицы и четвертичности, причем последняя как характеристика приписывается дьяволу. Дорн резко порывает с предшествующей алхимической традицией, соглашаясь с догматическим христианским взглядом на троичность Божества, но отвергает божественность четверки, потому что четверка примыкает к триединству в quinta essentia (полноте, квинтэссенции). По словам Дорна, четвертичность есть на самом деле «дьявольское измышление» и «дьявольская ложь»; автор утверждает, что после падения ангелов с небес дьявол quaternariam et elementariam regionem decidit («рухнул в царство четвертичности и исходных элементов»). Еще Дорн дает развернутое описание символической операции, посредством которой дьявол порождает «двойную змею» (число 2) с «четырьмя рогами» (число 4). Действительно, число 2 есть сам дьявол, quadricornutus binarius (четвероногая двойственность)[97].

105 Поскольку тождество Бога индивидууму – это чрезвычайно смелое допущение, граничащее с ересью[98], понятие «Божества внутри» также подразумевает некие догматические затруднения. Но четвертичность в том виде, в каком она рисуется современному психическому, прямо указывает и на «Божество внутри», и на тождество Бога человеку. Вопреки догмату, мы имеем не три, а четыре стороны. Отсюда легко предположить, что четвертая сторона олицетворяет дьявола. Хотя логия гласит: «Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?»[99], будет сочтено богохульством или безумием настаивать на догматичной человечности Христа в той степени, что человек может отождествиться с Христом и обрести homoousia (омоусию, сущностное тождество)[100]. Но представляется, что естественная символика подразумевает именно это, а потому с ортодоксальной точки зрения природная четвертичность может быть объявлена diabolica fraus (дьявольской уловкой), а главным свидетельством тут послужит именно поглощение четвертой стороны, которая выражает «предосудительную» часть христианского космоса. Церковь, по моему мнению, должна отвергать всякую попытку принимать всерьез такие выводы. Более того, она должна осуждать любое стремление приобщиться к этому опыту, ведь она не в состоянии признать, что природа соединяет разделенное церковью. Голос природы ясно слышим во всех восприятиях четвертичности, и это обстоятельство пробуждает былые подозрения насчет всего, хотя бы отдаленно связанного с бессознательным. Научное изучение сновидений – все та же древняя нейромантика[101] и потому столь же достойно порицания, как любое другое «оккультное ремесло» (okkulte Kunste). Близкие параллели символике сновидений обнаруживаются в старинных алхимических трактатах, каковые столь же еретичны, как и сами сны[102]. Вот, полагаю, причина и основание загадочности их стиля и обилия «защитительных» метафор[103]. Символические утверждения алхимиков прошлого обусловливались тем же бессознательным умом, какой обусловливает нынешние сновидения; это все – глас природы.

106 Живи мы по-прежнему в средневековом мире, где редко возникали сомнения в действиях высших сил и где каждая история мироздания начиналась с пересказа книги Бытие, мы легко могли бы отмахнуться от сновидений и тому подобного. К сожалению, мы живем в современном окружении, где все высшее подвергается сомнению и где люди отчетливо сознают, что всякий нуминозный опыт, если вообще его признавать, есть психическое переживание. Нам уже не дано вообразить себе эмпиреи, что вращаются вокруг трона Господня, и мы уже не мечтаем найти Бога где-то за пределами галактических систем. Однако человеческая душа как будто становится хранилищем тайн, ибо для эмпирика весь религиозный опыт сжимается до особого состояния психики. Чтобы проникнуть хотя бы неглубоко в значение религиозного опыта для тех, кто им обладает, мы располагаем сегодня возможностью изучать любые его формы. Если этот опыт что-либо да значит, то он значит все для людей, им обладающих. К такому неизбежному выводу, во всяком случае, приходишь после тщательного изучения свидетельств. Религиозный опыт можно даже определить как тот, который наделяется высшей ценностью, вне зависимости от непосредственного содержания. В духе вердикта extra ecclesiam nulla salus[104] современность обращается к психическому как к последней своей надежде. Где еще можно отыскать такой опыт? Ответ более или менее будет сходен с приведенным ранее: голос природы откликнется на призывы всех тех, кто поглощен психическими затруднениями человечества, и всем им придется столкнуться с новыми, сбивающими с толка вопросами. Духовные потребности моих пациентов заставили меня предпринять достаточно глубокое исследование некоторых символов, порождаемых бессознательным. Подробное обсуждение интеллектуальных и этических следствий этой задачи способно увести слишком далеко, поэтому я вынужден ограничиться белым изложением.

107 Главные символические фигуры любой религии всегда выражают определенную моральную и умственную установку. В качестве примера можно упомянуть крест со всеми его многообразными религиозными значениями. Другим главным символом выступает Троица, которая носит исключительно мужской характер. Но бессознательное превращает троичность в четвертичность, которая одновременно есть нечто цельное, подобно тому, как три лица в Троице суть единое Божество. Древние натурфилософы воображали Троицу, которая мнилась им imaginata in natura (мнимой по природе), как три spiritus (бестелесных духа), также как volatilia (летучие), а именно: как воду, воздух и огонь. Четвертым элементом виделась земля, или тело, а символически он выражался в фигуре Девы[105]. Тем самым женский элемент присоединялся к физической Троице и создавал четвертичность, квадратный круг, символом которого являлся гермафродитический Rebis[106], «сын премудрости». Средневековые натурфилософы, несомненно, считали четвертым элементом землю и женское начало. Принцип зла не упоминался впрямую, однако он проступал в представлениях о ядовитости prima materia и в прочих иносказаниях. В современных же сновидениях четвертичность есть продукт бессознательного. Как я отмечал в первой главе, бессознательное часто персонифицируется в Аниме, женской фигуре, от которой, судя по всему, и исходит символика четвертичности. Она предстает как матрица четвертичности, или Mater Dei (Богоматерь), подобно тому как земля понималась Матерью Божией. А поскольку женщина, наряду со злом, исключается из божественности в догмате Троицы, злое начало вольется в религиозный символ, если последний обретает свойство четвертичности. Не требуется особых усилий воображения, чтобы догадаться о далеко идущих духовных последствиях такого развития.