Читать книгу Зеленая Птичка - Карло Гоцци - Страница 2

О солнце, образ вещий

Людской судьбы неверной,

Ты с высоты безмерной

Ужасные изобличаешь вещи!

О бедная Тароков королева!

Тарталья, взысканный судьбиной!

О Ренцо с Барбариной!

Сей плод рожден от рокового древа!

Владыка Треф, отшедший дух державный,

Незримый нашим взорам!

Сколь громким делом, сколь великим вздором

Прославится Монтеротондо славный!

Тарталья, ты снова

Вернешься в столицу,

Нинетта здорова

И кинет темницу,

И возродится, в бедствиях не сгинув,

Державное потомство Апельсинов[2]

Когда от страшных Яблок, распевающих,

От Золотой воды, со звоном пляшущей,

От королей пернатых, рассуждающих,

Тебе на помощь, Тартальона,

Волшебных сил не снидет оборона,

Ты станешь жертвой статуй разных,

Текучих, твердых и парообразных;

Ты сядешь разом в грязное болото

И будешь звать напрасно

Бригеллу, мудреца и звездочета.

Брат Ренцо, наша мать и наш отец

О чем-то спорят.

               Надо их послушать.

Подкидышей!

            Не понимаю: как?

Все ясно, мы подкидыши, сестра.

Так, значит, мы подкидыши, отец?

Скажите: правда, мы не ваши дети?

Недурно! Барбарина, вот, бесспорно,

Большая новость. Я благодарю

Судьбу за то, что у меня в груди

Могучий дух.

            Я отрицать не стану,

Могла бы тяжкой быть минута эта.

Когда бы философских сочинений

Мы не читали и не размышляли

С тобой о человеческой природе

И разуме, несдобровать бы мне.

Родные дети вы мои, охота

Вам слушать мужа. Этакий осел

И негодяй!

          Но что ж, мы ваши дети

Или не ваши?

            Не мои. Вы сами

Все слышали. Но ведь не все ль равно?

Я, как своих, вскормила вас, растила;

Не отрывайтесь от моей груди.

Нет, Смеральдина. Мы расходы ваши,

Как только сможем, возместим сполна.

Недопустимо, чтобы тот, кто вам

Чужой по крови, отягчал собою

Ваш бедный дом, наперекор к тому же

Супругу вашему. Мне очевидно,

Что от разлуки с нами вы склонны

К известной грусти. Это недовольство

Вам внушено единственно привычкой

Жить с нами вместе, мыслями о том,

Что нам обидно пережить изгнанье,

Уйти скитаться. Вы должны понять,

Что ваше недовольство рождено

Лишь себялюбием, царящим в вас.

Как себялюбием? Что это значит?

Да, Смеральдина, вы огорчены,

Что мы уходим; значит, вы хотите

Нас удержать, чтоб легче было вам;

Итак, вы для себя хотите блага.

Не мудрствуйте, тут возразить нельзя.

Так знайте же, что я и брат мой Ренцо

В лесу обычно предаемся чтенью

Новейших книг, которые на вес

Вы покупаете для лавки; там

Мы философствуем о человеке

И познаем до корня все причины

Различных человеческих поступков,

И нас уже ничто не удивит.

Мы неповинны в вашем недовольстве

Ни в малой степени, ему виной

Лишь ваше себялюбие. Смирите

Его рассудком, если в силах. Мы

С высоким равнодушием уходим.

Когда разбогатеем, мы припомним

Все, что вы сделали для нас, конечно,

Мы по общественным законам вас

Вознаградим, но не из чувства долга.

Ступайте. До свиданья.

                         Так, сестра,

Ты истинный философ, ты отлично

Умеешь человеческим желаньям

Противоставить истинную ценность

Общественных законов. Смеральдина,

Пусть небеса помогут вам. Идите

К супругу, утвержденному для вас

Общественным законом, и старайтесь

От темных чувств освободить свой разум,

Коль только можете, и тем ослабить

Гнет себялюбия, томящий вас.

Ступайте. До свиданья.

                                  Вертопрахи

Без головы! Что это за слова?

Какое себялюбие такое?

Рассудок? Общество? Законы? Кто

Вас научил так говорить и думать?

Ах, глупые ребята!

                           Ха, ха, брат,

Смотри, она сердита! Как ужасно

Не быть философом.

                               Вас, Смеральдина,

Терзает себялюбие. Идите.

Иначе здесь вас устыдит при всех

Любой из образованных прохожих,

Лишенный предрассудков.

                                       Видит небо,

Когда б я знала вашу черноту,

Оставила бы вас тонуть. Так, значит,

Я из любви к самой себе спасла

Вас из воды и не дала погибнуть?

Что за вопрос! Ведь это очевидно.

Вы чувствовали, что для вас приятно

Так поступить, и поступили так.

Чтоб вас кормить, я истощалась; голой

Ходила, чтоб одеть вас; свой кусок

Я уступала вам, чтоб были сыты

Вы по сей день; для вас перенесла

Тьму бедствий, тьму тревог, и это все

Из себялюбия?

                     Мне слушать вас

Поистине смешно. Ха, ха! Конечно,

Из себялюбия. То, чем вы жили,

Был фанатизм геройского поступка.

То удовольствие, что доставлял вам

Поступок ваш, желанье приобресть

Над нами власть – все это было только

Игрою себялюбия.

                           О небо!

Так значит, вы не видите ни в чем

Моей заслуги?

                Смеральдина, тише.

Поступок ваш не создает заслуги

Сам по себе. Но если нас постигнет

Удача, мы сообразуем чувство

С общественным законом и сполна

Вам возместим убыток, понесенный

Из себялюбия.

            Да будет проклят

Тот день, когда из-за любви к себе

Я пожалела двух неблагодарных,

Двух сумасшедших, что меня бросают

Так равнодушно и жестокосердно.

Когда хоть раз спасу того, кто тонет,

Когда хоть раз озябшего одену,

Когда хоть раз еще дам медный грош

Тому, кто дохнет с голода и жажды,

Пускай меня задушат, искромсают,

В куски изрубят и опять сожгут.

Она ушла рассерженной. Сестра,

Простим ее невежество.

                     Конечно.

Но все-таки скажи: тебе не грустно

Вдруг очутиться так, бродягой бедным,

В лохмотьях и не зная, чей ты сын?

Ничуть, сестра. И вот мой философский

Расчет. У нас с тобою нет отца

И матери. Мы, стало быть, свободны

От послушанья и воздействий. Так

Уже отсечено желанье смерти

Родителей, чтоб получить в наследство

Их достоянье, дабы утолять

Несчетных человеческих страстей

Безмерные порывы. Это – благо,

А вовсе не ущерб. Но перейдем

К дальнейшему. Ты никого не любишь?

Нет, никого, мой Ренцо, будь уверен.

Я тоже никого. Так отсечен

Источник безрассудного желанья,

Источник этой пагубнейшей страсти –

Искать утехи в щегольских нарядах,

Из-за которой жалки и смешны

Влюбленные, из-за которой стонут

Владельцы лавок, верящие в долг.

Вот благо, превышающее многим

Невыгоду лохмотьев. Если так,

Не будем приучать природу нашу

К тому, что современники считают

Удобным и приятным. Никогда

И ни к чему не следует питать

Привязанность и дружбу в этом мире.

Нам забывать нельзя, что оба пола

Орудуют всегда себялюбиво.

Возьмем за правило, что вообще

Все смертные высокомерны, жадны,

Тщеславны, мстительны, непрямодушны,

Нам надлежит питаться этой мыслью;

Исторгнем себялюбие вполне

И будем счастливы. Идем, сестра.

Послушай, Ренцо. Я тебе клянусь,

Что никого не полюблю, что буду

Всю жизнь философом. Но я должна

Признаться, что хотя я никого

И не люблю, но часто вкруг меня

Одна Зеленая летает Птичка;

Она меня, как видно, любит; к ней

Я и сама испытываю нежность.

Сестра, пустое. Я тебя избавлю

От этой страсти. Знай, что птицы все,

По тайному инстинкту, любят виться

Вкруг щеголих. Тебя она считает

За щеголиху и летит к тебе.

Уйдем от всех, покинем этот город

С его соблазнами.

                О свет! О свет!

Как ты печален, если здесь нельзя

Прельститься даже легкою любовью,

Воздушной дружбою Зеленой Птички.

Зачем еще живу я год за годом,

Погребена в ужасной этой яме,

Где столько нечистот, таких зловонных,

Всегда течет? Несчастная Нинетта,

Дочь Конкула! Тебе бы лучше было

Голубкой оставаться, заключенной

Под коркой рокового апельсина,

Во власти у Креонты, великанши,

Чем оказаться, будучи невинной,

Неведомо за что похороненной

Еще при жизни в этой грязной яме,

Едва успев родить двух близнецов.

Вот добрая зелененькая Птичка,

Что, как всегда, приносит мне еду,

Спускаясь чрез отверстье сточной ямы.

Ах, Птичка, Птичка, лучше бы ты дала

Мне умереть! Тогда конец настал бы

Моим мученьям. Были бы довольны

Жестокий мой супруг, король Тарталья,

И недруг мой, его старуха мать.

Не плачь, не плачь, Нинетта; уже, быть может, скоро

Ты выйдешь к лучшей жизни из страшного затвора.

Как? Неужели это голос Птички?

Ах, не дивись, Нинетта, что я хранил молчанье,

Восемнадцать лет, не смея смягчить твое страданье.

Ведь ты, побыв принцессой, а после – апельсином,

Узнала, что возможно меняться всем личинам.

Я царский сын, но в детстве, ребенком-невеличкой,

По воле Людоеда я стал Зеленой Птичкой.

Все может дочь Нинетты, мой идол, Барбарина;

В ее руках таится твоя, моя судьбина.

Но ах, пред нашей целью великие препоны,

Нас угнетают злые, жестокие законы!

Скажи мне, Птичка, в чем моя вина?

За что томлюсь я в этой страшной яме?

Что муж мой, что мои родные дети?

Нинетта, ты невинна, тебя свекровь сгубила,

Она тебя в распутстве пред сыном обвинила.

Она ему писала – он был тогда в отлучке, –

Что родила ты двойню из кобелька и сучки.

Король всему поверил и повелел указом

Бездушной Тартальоне все дело кончить разом.

Жестокая старуха, украв твою свободу,

Детей, тобой рожденных, велела бросить в воду.

Но дети не погибли. Нашелся им спаситель,

Почтенный Панталоне, венецианский житель.

Они по свету бродят, как два простолюдина;

Один зовется Ренцо, другая – Барбарина.

Нинетта, верь, надейся; но не надейся слепо;

Молись богам усердно из смрадного вертепа.

И, если брат с сестрою осилят все напасти,

Ты из зловонной ямы вернешься к прежней власти;

Погибнет Тартальона; я сброшу хвост зеленый;

Коль дочь твоя не дрогнет, ее возьму я в жены.

Но, боже, я обязан служить враждебным силам.

Нинетта, я смолкаю и обращаюсь тылом.

Мужайся, разум; о поток событий!

Преломим хлеб, с молитвой к небесам.

Когда, восьмнадцать лет пробыв в могиле,

Я выберусь отсюда,

То свет еще не знал такого чуда.

Сребро витых и ввысь встающих влас,

Клубящееся вкруг златого лика.

Брат, ночь близка.

А здесь я вижу только

Пустынный берег.

Воздух ледяной.

Мои ступни, и челюсти, и руки

Дрожат от холода. Я сознаюсь,

Мной себялюбие овладевает.

Будь твердой, Барбарина, и борись.

Я сам от голода едва стою;

Но этот дикий, обнаженный берег

И эта отдаленность от людей,

Себялюбивых, злобных, о, поверь,

Мне укрепляют дух…

                   Но, Ренцо, если

Нас пригласил бы кто-нибудь сейчас

В свой дом, и затопил бы нам камин,

И предложил бы нам хороший ужин,

Хорошую постель, скажи по правде,

К нему ты чувствовал бы неприязнь?

Я бы ценил постель, камин и ужин;

Но, думая об этом человеке,

Который ради собственной услады

Нас пригласил к себе, я бы с презреньем

Отверг его благодеянье.

                    Ренцо,

Я правду говорю: сон, голод, холод

Заставили б меня его признать

Ну просто восхитительным и полным

Любовью к нам, а не к себе.

                        Тьфу, тьфу.

Он был бы или женщиной, и так

Он поступил бы для меня, мужчины;

Или мужчиной, и тогда бы сделал

Так для тебя, для женщины. Всегда

Лукавство. В лучшем случае он был бы

Подвигнут фанатизмом, жаждой славы;

Себе же говорил бы: вот великий,

Великодушный, щедрый, сердобольный,

Прекраснейший поступок. Всюду скрыто

Гнилое себялюбие внутри.

Ах, Ренцо, голод, холод и усталость

Во мне так сильны, что в моих глазах

Ты попросту безумец и фанатик,

Себялюбивей всех других людей.

                            Но почему?

Твоя свирепость эта,

Твое презрение ко всем другим

В тебе из себялюбия родятся.

И себялюбие в тебе так властно,

Что ты не замечаешь сам, как гибнешь

От голода и стужи. Или это,

Ты думаешь, еще не фанатизм?

Постой немного.

Я боюсь, что ты

Права. А если так, не отрицаю,

Я сам к себе питал бы неприязнь.

Она права. Открой глаза, о Ренцо.

О боже, Ренцо; статуя шагает

И говорит.

         Философ назовет

Подобный случай неправдоподобным;

Но это правда. Статуя, кто ты?

Я тот, кто прежде был, как ныне ты,

Плохим философом. Я вскрыть стремился

Людскую душу. Человеком видел

И я, что себялюбие – причина

Малейших действий. Видел, или мне

В моем бреду казалось, что рассудок –

Раб чувств, и, в буйной дерзости ума,

Я почитал неисправимо жадным,

Неблагодарным, вероломным, злым,

Лишь для себя, не для других живущим

Весь род людской и высшего начала

Славнейшее и лучшее созданье

Кичливо презирал. О, лучше б я

Язык свой вырвал, прежде чем впервые

Самоотверженность высоких дел,

Которую я все же видел в людях,

Назвал я фанатизмом и безумьем,

Исчадьем себялюбия, рожденным

Самодовольной и дурацкой спесью!

Как много я пресек прекрасных дел,

Как много создал я неблагодарных!

Что пользы, Ренцо, принуждать себя

Быть подозрительным ко всем и тратить

Дар слова, чтобы убеждать других,

Что по своей природе неизбежно

Все люди плохи и что разум в рабстве

У наших чувств? Среди живых ты только

Взаимное разбудишь подозренье,

Тоску и отвращение друг к другу.

И вечную вражду. Ведь сам ты, Ренцо,

Лишь человек. Когда бы кто-нибудь

Сказал тебе, что о тебе он судит,

Как ты о прочих, знаю, тайный стыд

Ты испытал бы и язык твой, движим

Все тем же себялюбием, искал бы

Все средства оправдаться, чтоб уверить,

Что сам ты честен, милостив и щедр.

То глас природы, не терпящей зла.

Ты, значит, хочешь быть таким и знаешь,

Что человек таким быть должен, ты

Рассудком, неподвластным чувству, видишь,

В чем зло и в чем добро. Люби себя,

Любя других, и, следуя рассудку,

Который исполняет волю неба,

А не мгновенных чувств, таким ты станешь,

Любя себя, каким хотел бы стать.

Брат, статуя, по-моему, вполне

Порядочный философ.

                   Он, сестра,

Философ-статуя, прогорклый, затхлый

Нравоучитель; он не опроверг,

Что себялюбие причина действий.

Я так же думал, юноша, как ты,

Тому четыре века. Презирал

Людей, как ты. Хотел добиться силой,

Чтоб не зависели мои поступки

От себялюбия. И вот тогда

Мое окаменело сердце, тело

Во мрамор обратилось, я упал

На землю и лежал года, покрытый

Травой и грязью. Брошенный чурбан,

Мишень прохожих, отдающих дань

Природе. Так со всяким смертным будет.

Когда он жить захочет вопреки

Любви к себе, началу всех деяний.

Не стоило являться с канителью

Такою скучной, чтобы доказать,

Что я был прав, нелепая фигура!

Итак, все – себялюбие, все, все.

Несчастный философишко, ты речь

Ведешь, как нечестивцы, что, пытаясь

Дать оправдание своим порокам,

Клевещут на высокие дела

Творца вселенной. Где любовь к себе,

Там также милосердье, состраданье

К несчастному, стремление к добру,

Страх перед смертью, перед вечной мукой.

Не убегай от правды. Человек –

Часть высшего творца. Любя себя,

Создателя он любит. В человеке

Любовь к себе – небесный дар, но тот

Ее всего сильнее ощущает,

Кто, действуя добром, и состраданьем,

И милостью к счастливой, вечной жизни,

Себя в своем истоке возлюбив,

Возносится и верит в добродетель,

Которую наставники твои

Зовут, себе к удобству, фанатизмом.

Придет ужасный час, и поневоле

Природа человеческая станет

Чувствительной к страданью. Будет миг,

Да, будет миг, – ты сделаешься мерзок

Всем людям; и единым утешеньем

Твоим останется, что ты питал,

Пока ты жил, мысль о своем величье

Вплоть до своей кончины на земле.

Не приучай души, беря пример

С зловреднейших философов, к неверью

В верховную, бессмертную обитель.

Скот грязный, кверху рыло подыми,

Взгляни на звезды в небесах, довольно

Здесь мыслью шарить в чувствах и ни в чем.

А в общем эта статуя разумна.

Да, да, вполне. И все-таки она

Мне быть философом не помешает.

Не помешаю, но ты им не будешь.

Людская слабость слишком велика.

Ты, дурачок, познаешь это вскоре.

Ты философствуешь, но не философ.

Но кто ты, наконец? Зачем ты здесь?

Я некогда был царь людей, теперь

Царь Изваяний. Подданных моих

Ценю я выше, чем живых, которых

Философы дурные развратили.

Меня спасли из грязи ваши деды

И водрузили посредине сада

В соседнем городе. Вознаградить

Вас, дорогие сироты, пришел я

За доброе деянье ваших предков.

О дорогая статуя! Ты, значит,

Знавала наших предков? Так скажи,

Чьи дети мы? Ты это знать должна.

Да, но сказать я не могу. Скажу лишь,

Что вы во власти страшного сплетенья

Враждебных сил; освобожденье ваше,

Разгадка тайны вашего рожденья

Зависеть будут от Зеленой Птички,

Слетающей с любовью к Барбарине.

Я начинаю сомневаться в том,

Что он дурак. Глухие предсказанья…

Любовь Зеленой Птички, от которой

Зависит наша участь… Истукан,

Который рассуждает… Голова

Кружится… Ничего не понимаю.

Не удивляйся. Многие живые,

Быть может, больше статуи, чем я.

Ты сам познаешь силу изваянья

И превращенья в статуи людей.

Нагнитесь, подберите этот камень;

Идите в город; там перед дворцом

Швырните камень; станете мгновенно

Из нищих богачами; в тяжких бедах

Кальмона призывайте, я ваш друг.

Кальмон, сестра, нас сиротами бросил,

Голодными, холодными, в испуге

И с камнем в кулаке. О боже мой!

Пойдем, как он сказал, и бросим камень

Перед дворцом. Посмотрим чудеса,

Которые нам обещал Кальмон.

Грозящих нам опасностей, быть может,

Мы избежим, а даже и в беде,

Когда в других сочувствие мы встретим,

Нас не оставят счастье и веселье.