Читать книгу Гарантия на счастье - Катажина Грохоля - Страница 2

Гарантия на счастье

Оглавление

Даже став взрослой, Аля вновь и вновь вспоминала свой детский сон о чудовище под кроватью.

У него были тысячи острых зубов, как у пираньи, и оно было зеленым.

Чудовище держало Алю зеленоватыми щупальцами так крепко, что она не могла ни закричать, ни пошевелиться. О том, что она была в опасности, никто не знал. На светлом дубовом полу днем отражались солнечные блики, вечером – свет лампы.

Лампа. Женские ноги. Черные шпильки, узкие щиколотки в чулках со швом. Прямым, как стрела, аж до… До чего – видно не было, только до колен.

Чудовище душило Алю все сильнее и сильнее, а женщина вела себя так, словно ничего не происходило. Блестел серебряный поднос. Он наверняка был серебряным, потому что стоявшая на нем посуда звенела. Женщина входила в круг света, свет лампы отражался в серебре. У всего был цвет, голос, дыхание.

А у Али не было.

Чудовище вот-вот что-то сделает, и она перестанет существовать. Хотя она уже сейчас не существует. Она больше не может дышать. Ее глаза навсегда открыты. И эта неподвижность. Может, неподвижность ее спасет? Опять шаги. Поднос звенит. Падает ложечка и отражает свет лампы, и еще раз, и еще раз, и замирает. Как раз возле шпилек. Звук шагов гаснет. Тишина. И вдруг появляется рука, она все ниже и ниже, тянется к ложечке, и пусть она окажется еще ниже, потому что Аля в неволе под кроватью и в этой ложечке ее спасение. Еще ниже – и женщина увидит…

Аля хочет закричать, но не может, ведь здесь чудовище. Ложечка поднята – и снова «стук-стук» и «дзинь-дзинь», и шов удаляется, и рядом уже никого…

О чем был тот сон?

Конечно, о страхе, страхе, страхе. Но чего она боялась? Непонятно.

Чьи это были чулки? Чьи ноги?

Наверное, не мамы. Аля, к сожалению, не помнила, как выглядела мама. Ведь фотография родителей не может передать ни тембра их голоса, ни движений. Стоят совершенно чужие люди, которые были для нее всем, а может, она была для них всем. Но все закончилось одним зимним утром, они ушли навсегда только потому, что автомобиль, ехавший слишком быстро им навстречу, занесло и было очень скользко.

А может, это ноги одной из женщин в детском доме. Не важно.

Может, поэтому Аля всегда боялась. Чего она боялась больше?

Того, что нет никого, кто бы ее спас.

Человек в машине, ехавшей навстречу автомобилю родителей, остался жив, а ее родители – нет. Но она ничего не помнила, потому что была маленькой.

Ей повезло больше, чем другим детям: у нее были дедушка и бабушка. Она ездила к ним на каникулы, а потом, когда все формальности остались позади, смогла с ними жить. Они помнили, какие голоса были у ее родителей, как они двигались, как забавно мама поджимала под себя ноги, сидя на стуле. Они постоянно говорили: «Ты двигаешься как мама». Или: «Точно так же говорил твой папа».

А пока они ее не забрали, она жила в детском доме. А до этого у тети Марыли, папиной сестры. Сестра папы хотела как лучше, чтобы у Али был дом, чтобы она стала ее дочкой. Только тете хотелось, чтобы Аля была хорошей и веселой девочкой, а она просыпалась ночью и плакала. Иногда по утрам ее постель была мокрой.

– Ты же большая девочка! Ты не должна писаться ночью! – говорила тетя сначала спокойно, но потом ее тон изменился.

И однажды тетя Марыля сказала – нет, она не сможет.

Дедушка с бабушкой забрать Алю сразу не могли, на время оформления документов пришлось отдать ее в детский дом. Чиновники очень заботились о том, чтобы ситуация не повторилась, чтобы дедушка с бабушкой не передумали. Но они никогда бы не передумали.

Там, в детском доме, Але и начали сниться сны о чудовищах.

Но это не было самым страшным. Хуже всего, что другие девочки смеялись над ней, когда ее постель оказывалась мокрой. И этот смех был хуже страха. И не было никого, кто мог бы крикнуть детям: «Успокойтесь! Так нельзя! Перестаньте смеяться!»

Она хотела куда-нибудь спрятаться, хоть под кровать, чтобы ее никто не видел, хотела стать такой маленькой, как головка булавки, и закатиться куда-нибудь, упасть в мышиную норку, лишь бы только не слышать этого смеха… Но она была большой, стояла в мокрой пижаме, а чужая тетя, приподняв одеяло, говорила:

– Нехорошо, такая большая девочка. Отнеси эту простыню в прачечную и попроси новую. Очень нехорошо.

Дети хохотали за спиной Али, а когда она шла в прачечную, умышленно ее толкали.

Пересадка на Западном вокзале на автобус, оттуда до дома дедушки и бабушки всего полтора километра. Сейчас, когда дедушка заболел, к ней вдруг вернулись воспоминания. Это ведь было не так давно, всего два года назад… два года… И в то же время прошлое как бы и не существовало…

Аля всегда мечтала о ком-нибудь, кто бы ее спас. Тогда она была маленькой. Малышкой. Ей было, может, три года, может, меньше. Потом она стала старше. Чудовище появлялось под кроватью все реже. Как-то его очень долго не было, и она решила: все, кошмар закончился. Но однажды ночью оно неожиданно вернулось и снова ее душило. А на следующий день предстоял урок истории. Аля была уже большая. Дедушка с бабушкой переехали в квартиру родителей: Аля ходила в городскую школу – они хотели, чтобы она поступила в университет.

Но страшный сон повторился.

И снова никого.

Проснувшись ночью, Аля лежала на спине и всматривалась в полосы света за шторой. Они возникали в щели между карнизом и окном и перемещались справа налево или слева направо, медленно или быстро – так двигались внизу автомобили. Она смотрела на эти полосы и старалась не засыпать. Хотела заснуть как можно позже. Она уже была взрослой. У нее уже появились груди. Только бы не заснуть.

Ну а если возникнет чудовище, то пусть придет Он и защитит ее.

Приподнимет кровать и увидит маленькую испуганную девочку.

Возьмет ее на руки и скажет: «Не бойся. Я всегда буду тебя защищать. Я с тобой».

Ангела-хранителя тогда не было.

«Ангел Божий, хранитель мой святой, данный мне с небес от Бога на сохранение, усердно молю тебя: ты меня ныне просвети и от всякого зла сохрани, к доброму делу наставь и на путь спасения направь».

Дедушка научил ее этой молитве. «Она убережет тебя от плохих снов, – говорил он. – Ангел будет заботиться о тебе».

Аля перестала повторять эту молитву, когда обиделась на весь мир. Ей было восемь лет, и на время каникул они с дедушкой возвращались в деревню. Она срывала молодые початки кукурузы и делала из них куклы. А соседский сын, Антек, искал для нее самые зрелые початки, у которых уже образовались волокна – тонкие, влажные, как дождик на новогодней елке. Кукуруза была непригодна для еды, а вот у кукол получались отличные волосы, и своими ловкими пальцами Антек заплетал их в косы.

– Когда я стану большая, ты меня тоже будешь любить?

– Ты уже большая, – отвечал он. – Я всегда буду тебя любить.

– Какой же ты глупенький! Мальчик, а как девчонка! Заплетает косички! Заплетает косички!

Дети захлебывались от смеха, а Аля чувствовала, как волна смеха захлестывает ее, и она все больше и больше любила Антека и все больше не любила других детей. Но Антек не обращал внимания на их смех.

– Я буду хирургом, мне нужно тренировать пальцы, – говорил он. – Пусть болтают.

Она смотрела на него с удивлением, он был таким независимым и сильным, что мог бы справиться с чудовищем.

Когда он попал под уборочную машину и его, окровавленного, увезла «скорая», а мама Антека выла на всю деревню, Аля перестала произносить ежевечернюю молитву. Даже когда его мама, вернувшись из больницы, сказала, что руку спасли, что Антек когда-нибудь, возможно, сможет шевелить пальцами, она решила больше молитву не читать.

– Нет, не буду, дедуля, не буду.

А дедушка стоял у кровати, осенял крестом Алю и улыбался:

– Ничего, ничего, он знает, что ты огорчена.

– А я правда больше не буду, – обиженно повторяла она.

Дедушка не обращал на это внимания. Но она приняла решение. И он должен был по крайней мере обидеться. Антек вернулся домой к концу лета.

– Не буду хирургом, – сказал он и показал Але искалеченную ладонь со скрюченными пальцами.

Она по очереди дотрагивалась до каждого пальца, а он говорил:

– Я не чувствую твоих прикосновений, потому что у меня почти нет нервов. Но я буду тренироваться, вот увидишь, я стану врачом.

И Аля любила его еще больше, потому что он был несчастный. Антек проводил у нее дома долгие часы, дедушка его тоже любил и повторял:

– У тебя может быть все, что ты захочешь, ты можешь стать кем пожелаешь, главное – быть умным. – И делил пополам таблетки для бабушки. Он следил за тем, чтобы она принимала лекарства строго по часам. Бабушка болела, и ясно было, что она скоро умрет. – Не поддавайся, мальчуган, если будешь тренироваться, рука восстановится.

Медицина не знала слова «восстановить», но Антек упражнялся на теннисном мячике, который дедушка привез ему из города, и однажды дедушка подал Антеку нож и сказал:

– Вот эти пастилки разрежь пополам, а вот эти на четыре части.

И Антек, положив таблетки на старую дубовую доску, с трудом, но ровно их разрезал.

– Видишь? – спросил дедушка. – Может, еще станешь хирургом.

Антек смотрел на Алю с гордостью:

– Будешь женой врача.

Она соглашалась, потому что очень любила Антека. И иногда даже хотела рассказать ему о детском доме, но ей пришлось бы рассказать ему и о своем позоре, а тогда, возможно, Антек перестал бы ее любить.

Но больше всех Аля любила дедушку. Он подрабатывал летом, играя в сельском костеле. Она любила стоять рядом со старым органом, немного выше, чем все остальные. Дедушка вынимал из инструмента белые фарфоровые, наполовину обрезанные шарики.

Эти совершенно ненужные для клавиш приспособления находились над пюпитром, выглядывая на пару сантиметров. Тогда органы были другими. А потом он вставлял их обратно, и звук менялся. Это было волшебство. Или он доставал только некоторые шарики. А Аля находилась выше стоявших на коленях или поднявшихся на ноги людей, она была над ними, выше ее стоял только ксендз на деревянном амвоне, а над ним – распятие, висевшее на стене. Выше Христа были только толстые деревянные потолочные балки.

В то воскресенье в костеле, рассматривая перекрытия и слушая музыку, которую создавал дедушка с помощью белых шаров и педалей, Аля заметила две темные тени. Это были два толстых черных червя. Почти над ней. Она боялась, что они упадут. Когда она снова посмотрела на потолок, там остался только один червь.

Дедушка теперь играл тихо, фарфоровые шары были вынуты, а огромный, с большой палец, червь был только один.

Второй должен был находиться где-то здесь. Он наверняка совсем рядом упал. Может, возле ее ног?

Аля повернулась, всматриваясь в доски пола. Изучая одну за другой. Червя не было. Потом она снова посмотрела на потолок. Другой червь устроился прямо над ней. Только высоко. Выше, чем Христос.

А если тот упал прямо на нее?

Но дедушка играл.

И так хотелось в туалет.

Ей нужно было немедленно выйти.

Но она не могла.

Она не видела ни людей, ни ксендза, ни Бога.

Она видела только потолок и это черное чудовище, которое вот-вот на нее…

Дедушка играл, а люди его слушали.

В туалет хотелось все сильнее.

Она не могла пошевелиться.

Она старалась смотреть на людей. Но они казались большим пятном. Ксендз превратился в черное пятно, похожее на червяка. Она смотрела на распятие, но оно было так высоко.

Стала смотреть на балки.

Второй червь тоже исчез.

И внезапно к ней вернулся страх. Она вспомнила череду кроватей в детском доме, чудовище и почувствовала, как полилась моча. Теплая струя между ногами, на лодыжках, в сандалиях. У органа образовалась лужа, а так как Аля стояла выше, то струя помчалась вниз, по ступеням.

Она не могла двигаться.

Дедушка играл, а люди стояли.

Никто на нее не смотрел, а струя лилась и лилась, и внизу образовалось мокрое пятно.

И след указывал на нее.

Не удастся скрыть. Аля продолжала стоять. И не было никого, кто сделал бы ее невидимой девочкой с сухими ногами в сухих сандалиях. Ангела-хранителя, который во что бы то ни стало вывел бы ее из этого сельского костела, тоже не было.

Потом дедушка перестал играть. Люди преклонили колени.

Он посмотрел на нее.

Достал старую бумагу, в которую заворачивал ноты, положил ее на маленький стульчик за органом.

– Иди сюда, – сказал он тихо.

Но в костеле была тишина, и дедушкины слова, произнесенные шепотом, были громче этой тишины. В тот момент ксендз поднял вверх золотую чашу и сказал:

– Это Тело Мое, которое за вас отдается.

Люди стояли, опустив головы. Аля сидела на стульчике, а деревянный пол поскрипывал. Она хотела вспорхнуть, хоть и не умела летать. Головы людей были опущены. Она смотрела на них. Антек стоял сбоку. Она молилась, чтобы он не заметил ее позора.

Ее не существовало.

Но люди сейчас встанут и посмотрят на дедулю. Потом – на орган, затем на пол и тогда увидят разложенные серые листы бумаги, которые ее выдадут.

Когда люди перекрестились и были благословлены до следующей воскресной мессы, а она сидела с опущенной головой и ждала, к ним подошел Антек и протянул ей руку, словно ничего не произошло. Но она не позволила себя обмануть.

Аля вскочила и выбежала, чтобы не слышать, как над ней будут смеяться в костеле, так громко, что сам Христос услышит, и как Антек будет смеяться над ней и разлюбит ее.

* * *

Автобус остановился у часовни. Она вышла и побрела по дороге.

Она, конечно, могла предупредить Антека о том, что приедет сегодня, в четырнадцать двадцать, он наверняка встретил бы ее на машине, но нет… Лучше так, спокойно идти, как год назад. Тогда она шла мимо часовни к автобусу, который увозил ее отсюда навсегда. Рядом шел Антек, взрослый мужчина. Он не мог быть хирургом – легкое повреждение руки осталось, но он окончил медицинский институт и теперь работал в городской больнице. Антек… ее Антек тогда и чужой сейчас. Врач второй категории, научные работы, правая рука заведующего отделением внутренних болезней. Антек. Ее любовь. Почему еще год назад они могли быть вместе? Почему расстались?

«Мы не оправдываем ожиданий друг друга…» – сказал он.

* * *

Чего она боится больше всего? Того, что не будет любви. Того, что она не будет любить, или того, что не будет любима? Есть разница? Принципиальная. Что мне с того, если я люблю, но не любима? Страдание, боль, несбывшиеся надежды… Это, наверное, не любовь…

* * *

Когда они встретились прошлым летом, Антек взял ее за руку, словно не было долгих лет разлуки. Рука у него была немного нескладная, но исправно действовала, через всю ладонь проходили красноватые шрамы, безымянный палец был меньше, чем положено. Ему делали операцию в Германии. Ей так знакома его ладонь, отличавшаяся от другой, с тремя скрюченными пальцами.

– Ты совсем не изменилась…

– Ну, нет… – Она рассмеялась. – С тех пор у меня грудь стала больше…

– Я заметил… – сказал он, а она смутилась.

Так не разговаривают с человеком, вместе с которым когда-то заплетали косички кукурузным куклам. Восемнадцать лет – это немало времени, это восемнадцать зим и весен, время созревания, учебы, профессии и влюбленностей. Это целое совершеннолетие. Так не разговаривают с человеком, о котором ничего не знают…

Антек изменился; если бы не его ладонь и блеск в глазах, Аля бы его не узнала. Она с удивлением слушала его рассказы о больнице.

– Делаешь то, что хотел…

– А ты?

– Я развелась два года назад…

– Не дождалась меня, и вот результат. – Он смотрел на нее и словно сквозь нее, будто она была прозрачной. Шутил?

– Я не думала, что ты серьезно об этом говоришь. – Она обратила его слова в шутку. – Я считала, это шутка – твои слова, что ты всегда будешь меня любить. Мой муж, бывший муж, – быстро поправилась она, – мой бывший муж тоже так шутил.

Антек громко рассмеялся и обнял ее за плечи. Она вздрогнула. Тепло его тела было настолько привычным, что она испугалась. Ведь это всего лишь шутка, это знакомый из прошлого, друг детства.

На третий день в поле, где в сентябре вызревала кукуруза, они любили друг друга на влажной земле. Они сидели на большом камне. Был холодный вечер. Она первая взяла Антека за руку, так просто, словно эта рука всегда ей принадлежала. А он запрокинул ее голову и стал целовать так, будто целовал ее всегда и никто прежде этого не делал. И решение пришло внезапно: не было ни отступления, ни обдумывания, ни выбора, ни согласия, ни протеста. Все происходило так, словно было всегда и они всегда были вместе и всегда знали тела и души друг друга.

А когда он стягивал с нее платье, у нее пронеслась мысль, что ей должно быть стыдно, что взрослые люди не делают этого на земле, что он, наверное, видел более красивых девушек, что левая грудь у нее больше правой, и он это наверняка заметит, ведь он врач и видел множество раздетых женщин…

А потом, когда они лежали в вытоптанном кукурузном круге и под ней была его рубашка, а на груди его рука, ей показалась смешной мысль о том, как она могла выглядеть, ведь это не важно. Все ее тело, казалось, пело от радости. За два года супружества она не познала того, что среди кукурузных початков.

– О’кей. Я тогда говорил серьезно.

– Что ты говорил серьезно?

– Не помнишь?

– Повтори, – просила она, а он водил сведенными пальцами по ее груди.

– Ты замерзла – таков мой диагноз. Пойдем.

* * *

Можно ли полюбить кого-то, кого не знаешь? Кого знал как маленького мальчика или маленькую девочку? Как понять, любовь это или желание, интерес, потребность в близости, страх одиночества? Почему она была уверена, что двадцать шесть лет ждала этого мгновения? Нет, не секса с ним на кукурузном поле, не влажности остывающей от зноя земли, она ждала его.

* * *

Часто ли она хотела, чтобы ее спасли? О да. Всегда. Она помнит, что ночью представляла себя в неволе. Что ее похитили бандиты и вот-вот убьют, но сначала помучают. Она в мужской одежде, непонятно почему, как мужчину ее схватили и осудили. Вот ее привязывают к дереву, сильно стягивают руки… Чтобы это лучше почувствовать, она просовывала руки под распятие и так лежала, глядя в потолок, а кисти затекали и становились бесчувственными. Тогда она закрывала глаза и сдавалась. С минуты на минуту они должны были выстрелить и убить ее, но вдруг кто-то ослаблял узы – она вынимала руки и клала их вдоль тела, под кожей начинало колоть и пощипывать. Тогда она знала и чувствовала, что спасена…

На фотографии, которую Аля заботливо хранит, изображение чужого мужчины, довольно высокого, брюнета. Он стоит рядом с молодой улыбающейся мамой.

Фотография черно-белая, и ничего больше сказать нельзя.

Она тоскует по нему?

Как можно тосковать по кому-то, кого не знала и не помнишь? Скучать по тому, кто никогда не подбрасывал тебя вверх и не сажал на колени? Как можно любить кого-то, кого не целовала перед сном и перед поездкой на каникулы, в лагерь, в деревню к бабушке и дедушке? Кого не ждала и кто не ждал тебя? Кого не держала за руку? Можно ли любить кого-то, кто погиб и оставил тебя одну на свете?

Может, она на него обижена?

Проселочная дорога сворачивала в сторону строений. Тот маленький домик – это дом дедушки и бабушки. Кухня, в которой стоят диван и стол, огонь в жаровне, запах крупника, всегда готовый кипяток для чая. Бабушки давно нет, зато дедушка вечный, он всегда был и всегда будет. Единственный мужчина, который любил ее. Кухня пуста, ключ у Кузьмов, как всегда, и прежде так было, у родителей Антека, к которым она не пойдет, не встанет у порога и не скажет: «Здравствуйте, я только за ключом».

* * *

– Здравствуйте, я только за ключом.

– Входи, дорогая. Такое несчастье, такое несчастье! Ты, наверное, устала с дороги, автобусом добиралась? Сейчас супа тебе налью. Антек в больнице, он тебе позвонил, да? Что сидеть в пустом доме, подожди здесь, вкусный суп с помидорами, не из пакетика. Входи, Алечка.

Приветливое, раскрасневшееся лицо матери Антека. Она ведет себя так, словно не знала, не обижалась, а ведь всем было известно, все об этом говорили.

В прошлом году в августе она сердечно ее обнимала: «Я больше всего расстраивалась из-за того, что ты венчалась, что Антеку орган не будет играть, а гражданский – какой же это брак? Что ж, детка, у каждого человека есть прошлое. Теперь времена такие, люди поздно встречаются, иногда портят все, прежде чем поймут себя, простых дорог не замечают, идут извилистыми. Ну, уж лучше поздно, чем никогда».

А сейчас перед Алей стоит суп с помидорами. Она вошла на негнущихся ногах, не знала, как себя вести. Ей казалось, что будет проще: придет сюда и поедет с Антеком в больницу, он должен уже быть дома.

– Если бы Антек знал, что ты приедешь в два часа, он бы тебя встретил. А он рассчитывал на четыре. Сейчас мы ему позвоним. Поедешь в больницу. С больным посидеть надо, сказать что-нибудь. Говорят, дед без сознания, но неизвестно, слышит он или нет. Может, это только кажется, что не слышит, а он слышит, но сказать не может? Ведь мозг – неизученный орган. А сердце бьется, и, пока оно стучит, человека нужно окружить заботой. Тяжелая пора для тебя, Алечка, тяжелая, да поможет тебе Бог.

Никаких обид и упреков. Мягкие руки режут хлеб, прижимая буханку к груди, острый нож задерживается на хрустящей корочке.

– Ешь, детка, ешь, тебе силы нужны. Ничего не говори, не нужно. Человек думает одно, а делает другое.

Услышав шум мотора, Аля вышла из дома Кузьмов. Антек посмотрел на нее и сказал:

– Хорошо, что ты здесь, но твой дедушка не пришел в сознание.

* * *

Она сидела у постели деда, ей казалось, что он спал. В палату заглянула медсестра.

– Он без сознания, – сказала она и посмотрела на Алю с сочувствием. – Вам действительно лучше поехать домой.

Она не хотела ехать домой, предпочла остаться здесь. Вдруг дедуля на мгновение придет в себя, а никого рядом не будет? Она не могла этого допустить.

Медсестра проверила капельницу и вышла. Аля отложила газету и посмотрела на соседнюю кровать. Сухой, маленький старичок. Она взглянула на карту. Ему всего шестьдесят семь лет? Тоже кровоизлияние в мозг. Он пришел в себя, хотя осталась парализованной правая сторона тела.

Пожилой человек лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он оживал, только когда приходила жена. Намного моложе его, миниатюрная, всегда с тщательным макияжем. Аля наблюдала за ней украдкой, когда та выходила в коридор и звала: «Сестра, сестра, воды, пожалуйста! Сестра, где ширма, почему мой муж неумыт? Сестра, моему мужу нужно чистое судно!» У нее был неприятный, резкий, писклявый голос. Аля пыталась не замечать этой резкости.

Два дня назад она впервые увидела эту женщину. Аля наблюдала, как она садится на круглый металлический стульчик и поднимает руку мужа. Мужчина отворачивался от нее, а она осторожно брала его подбородок и поворачивала к себе. Аля не слышала, что она ему говорила, ее голос был приглушен. Шепот был недоступен чужим ушам.

Женщина склонялась над мужчиной, вытирала платочком слюну, стекавшую с его губ. Она шептала слова ободрения, которые предназначались только ему. Когда он закрывал глаза, она, подперев голову руками, смотрела на него. Она не уходила до тех пор, пока нетерпеливая медсестра не выпроваживала всех засидевшихся посетителей.

Аля размышляла, почему медсестры не любили эту женщину, а это было заметно. Она думала, что они тоже перестали бы слышать резкие нотки в ее голосе, если бы посидели в палате и посмотрели на ее руки, украшенные перстнями, которые теребят неподвижную ладонь больного мужа.

– Аля!

Она подняла голову, посмотрела на Антека. В белом халате он казался недоступным, официальным и каким-то особенным… благородным. Аля невольно почувствовала уважение к мужчине, которого бросила.

* * *

Почему она не хотела с ним быть? Хотела, но в то же время она хотела и чего-то большего. Чтобы он как-нибудь доказал, что она, и только она нужна ему. Ведь врачи требуются везде. Как легко ей было обвинить его в том, что она ему безразлична!

Мужчина, которому дорога женщина, может оставить все.

– Ты поедешь со мной или нет?

– Аля, ты не понимаешь! Я не могу!

Не могу – значит, не хочу. Не могу – значит, выбираю что-то более важное. Там, где «не могу», любви нет. Антек не любил ее настолько сильно, чтобы с ней жить. Поехать в город, сменить работу. Он не мог.

Каким мучительно сильным был стыд, охвативший ее. Она думала, что Антек любит ее! Вернулась домой поздно, дедушка отвлекся от газеты, снял очки с толстыми стеклами и дрожащей рукой положил их на стол.

– Поссорились? Милые бранятся – только тешатся.

Нет, они не поссорились. От стыда она не могла дышать. Антек притворялся, что любит, желает ее. Унижение долго не давало ей уснуть. Она должна искать любовь? Снова?

На следующий день утренним автобусом она уехала в город.

* * *

Антек позвонил ей тем же вечером. Говорил, повысив голос.

– Как ты могла! Признайся, ты хочешь быть несчастной. Подумай, что ты делаешь! – сказал он серьезно. Не боролся, не настаивал, не принуждал, а она хотела, чтобы он бросил ради нее все, доказал, что только любовь имеет смысл, больше ничего.

– Я? Это ты не способен ничего для меня сделать… – сказала она с сожалением.

– Любовь заключается не в этом. А ты сейчас требуешь от меня самопожертвования, как маленький нелюбимый ребенок. Ты не ребенок, ты женщина. Давай не будем ссориться, а подумаем, ведь это решение на всю жизнь. Ты хочешь, чтобы я немедленно изменил свои планы. Но нам обоим должно быть хорошо. Если, конечно, мы этого хотим.

– Я вижу, что ты не очень хочешь.

– А ты думаешь, существуют какие-то особые верительные грамоты на счастье? Гарантии? Кто их даст? Мы только к себе можем быть требовательными. – Он был раздражен. – Ты не слышишь того, что я говорю. Позвони, когда разберешься в себе. Но я тебе гарантию на счастье не выдам. Я готов рискнуть, а ты хочешь быть уверена. В этом разница между нами.

* * *

Аля не понимала, о чем идет речь. Она знала только, что весь этот страстный роман с товарищем по детским играм – мираж, из этого ничего не могло выйти. Антек не погнался за ней на машине, не удержал ее.

– Если бы он по-настоящему тебя любил, то приехал бы… – сказала ей подруга. – Но мужчины все такие.

* * *

– Аля… – Она подняла голову. – Можно тебя на минуту…

Она стояла с Антеком в коридоре, но не как любовница с любовником, а как внучка пациента с врачом.

– Алечка… – Его голос звучал тепло, таким голосом разговаривают с родственниками безнадежно больных. – Уже неделя, шансов немного.

Слезы полились по ее щекам и подбородку, она вытерла их внешней стороной ладони.

– Зачем ты мне это говоришь, я же знаю…

– Пойдем, может, что-нибудь перекусим… Ты сидишь, словно прикованная, в этой палате. Не сдавайся…

– Я не голодна…

– Ты измучена…

– А тебе какое до этого дело? – спросила она, повысив голос. – Правда, разве тебе есть до меня дело?

– Мне есть дело… до каждого человека…

– Вот именно! – разразилась она смехом и отступила к деду.

Ему есть дело до каждого человека.

Она плакала, сидя на кровати, плакала о дедушке, которого больше никогда не увидит за фисгармонией дома, не увидит, как он колдует белыми шариками. И еще она плакала о себе.

* * *

А она сама была готова оставить все?

Она? Но почему она? Разве не мужчина должен показать, что готов к серьезным отношениям? Убедить, понять, простить, бороться, быть настойчивым, не позволить ей уйти?

Кто должен пожертвовать всем, знать ответы на все вопросы? Разве это похоже на требование к отцу, а не к партнеру?

Как же трудно во всем разобраться! Антек к ней несправедлив. Она не думает об отце, потому что никогда не чувствовала его отсутствия, так же как не чувствовала отсутствия мамы, не тосковала по ним, не мечтала о том, чтобы их увидеть, нет, нет и нет.

А если она ошибается? Если не может отличить одно от другого? Если она не хочет снова быть брошенной навсегда, как тогда, когда ей было три года?

«Если даешь себя приручить, вполне возможно, что придется и всплакнуть», – припомнила она Лиса из «Маленького принца».

«Я готов рисковать, а ты хочешь быть уверена». Может, она читала неправильные книги?

* * *

Жена исхудавшего человека стучала каблуками ровно в шестнадцать тридцать. Он слегка приподнимал голову и смотрел на дверь. Аля видела, как мужчина напрягался, когда слышал ее шаги. Аля не могла понять, почему, когда его жена входила в палату, он закрывал глаза и делал вид, будто спит. Она гладила его лицо, целовала в щеку, а он не открывал глаза. Женщина доставала салфетку, смачивала ее и аккуратно протирала металлический столик, мыла толстую кружку с остатками чая, вынимала из сумки компот и наливала в кружку. Она взбивала подушку, а он лежал, уставившись в потолок, и казался еще меньше без опоры, еще беззащитнее. Она убирала перья, уверенно брала его за плечи и приподнимала повыше.

А затем резким, писклявым голосом, стоя в дверях, кричала:

– Сестра, неслыханно так обращаться с больным! Принесите ширму и таз с водой.

Ширма скрывала от Али часть кровати, она слышала только плеск воды. Одеяло, наброшенное на спинку, почти касалось пола. Пальцы, унизанные кольцами, умело его встряхивали.

Когда ширма убиралась, перед ее глазами представала тщедушная фигура, утопавшая во взбитой подушке. Мужчина сидел прямо и безучастно смотрел перед собой.

Дедушка Али лежал неподвижно.

Она размышляла, что связывает этих двоих, что удерживает такую женщину у изголовья парализованного человека, что заставляет заботиться о нем, бороться за него, за его жизнь? Женщина вкладывала в ладонь мужа ручку, массировала его кисть, склонялась над ним, шептала, призывала его к жизни.

* * *

Аля наблюдала за ними три дня. Высохший человек ни о чем не просил. Он молчал. Наверное, уже принял решение уйти, однако больное тело боролось с этим решением. И женщина боролась. Она без устали разрабатывала его руку, ее резкий, писклявый голос в течение трех дней звучал в пропахшей мочой и хлорамином палате.

Дедушка Али умирал.

– Не держи его, – сказал Антек. – Отпусти.

Она не понимала, о чем он говорит.

Вытянув руку к деду, она еще какое-то время сидела возле него. Не знала, что делать. Она была здесь не нужна, деду уже никто не был нужен. Его ангел стоял рядом, чуткий, готовый отправиться в путь. Ждал.

А она должна была остаться. Одна.

* * *

Аля смотрела на женщину. Та, склонившись над хрупким телом мужа, что-то ему говорила. Ее голос становился мягким только для него, он переливался, как бархатная штора на окне спальни Али. Ласково. У Али застыл комок в горле. Мужчина отворачивался от жены к стене, а она украшенной перстнями рукой брала его за подбородок и поворачивала к себе.

Потом женщина достала бумагу и ручку. Положила ему под голову еще одну подушку. Солнце ярко освещало одеяло с голубой печатью прачечной.

Сколько лет нужно, чтобы любовь стала такой зрелой? Сколько лет самоотречения, компромиссов, чуткости, стойкости?

* * *

Жалость пронзила сердце Али. Перед ней была любовь, которая дается раз в жизни, и люди, которые остаются вместе до конца. И не важно, что женщина с перстнями и резким писклявым голосом выглядит смешно. Она делает это для любимого, для его измученного тела, в котором не осталось сил. Именно о такой любви мечтала Аля, ради такого чувства стоило жить.

* * *

Антек стоял рядом с ними, серьезный и спокойный. Он положил руку Але на плечо, и тогда она сказала:

– Пойдем.

* * *

Еще один день. С самого утра Аля сидела у дедушкиной постели. Она не могла ни читать, ни разговаривать. Дедушка таял на глазах, он угасал. Дыхание его было поверхностным, словно воздух не хотел проходить в легкие и задерживался в горле. А тот человек дышал часто. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Там ничего не было, даже потеков.

В этот день его жена не пришла.

Когда дыхание деда стало прерывистым, Аля кинулась за Антеком. Она стояла в коридоре, стиснув пальцы, пробуя молиться, но единственное, что приходило ей в голову, – это «Ангел Божий, хранитель мой святой…»

Через пару минут прибежала медсестра, а потом вышел Антек и сказал:

– Подожди меня, домой вместе поедем… Тебе здесь нечего делать, мы переводим его в палату интенсивной терапии…

* * *

Они возвращались домой вместе. Глядя перед собой, Аля пристегнула ремень. Они молчали. Потом она начала говорить о той женщине, о любви, существующей независимо от всего, любви, которая не знает границ, возраста, о любви, которой болезнь не помеха. Она говорила быстро, не хотела, чтобы Антеку показалось, будто ей хочется его в чем-то убедить или объяснить, говорила горячо. «Ты видел? Вот как это должно быть, как же я им завидую…»

– Ты знаешь, чему завидуешь?

– Ты не обратил внимания, а я сидела там столько дней, видела ее каждый день… Ты замечаешь другое, эти люди твои пациенты, у тебя нет возможности видеть их такими, какими увидела я…

– Может, тебе не все известно? Я…

Она прервала его:

– Не говори, я знаю, что у нас с тобой разные взгляды, я просто…

– Я тебе только хотел сказать, что не стоит судить по внешним…

Вот именно. Он рационалист и все хочет испортить, даже эту историю, вырвавшуюся у нее спонтанно; ей хотелось прекратить разговор, но она сейчас согласна обсуждать что угодно, лишь бы не думать о дедушке.

– Не говори об этом. Я как раз боялась… когда-то… что ты можешь не заметить…

Они замолчали.

– Позволь мне объяснить… Особенно после того, что произошло… – попытался он еще раз, но она прервала его на полуслове:

– Пожалуйста, давай не будем об этом, я не хочу.

Антек замолчал, и только когда они подъехали к дому, он посмотрел на нее с грустью:

– Я знаю, как тебе тяжело.

Аля вошла в дом. Ей было тяжело как никогда, потому что у нее не осталось никого, кто мог бы ее утешить и защитить. Умирал человек, которого она любила, единственный человек, который защищал ее от страха, она была одна на свете как перст. Ее дедушка, не Антека, уходил в эту минуту. Ей не хотелось, чтобы Антек что-то ей объяснял, ведь она так неожиданно и неосторожно сказала ему, какой должна быть любовь. В конце концов, умирал ее дед, и она не знала, как жить дальше.

* * *

Когда после смерти дедушки Аля пришла в больницу за его вещами – обручальным кольцом, очками и пижамой, – исхудавший человек догорал. Возле него никого не было. Он выглядел еще более высохшим, чем два дня назад, и Але показалось, он даже не моргал, глядя в потолок.

Когда она ждала оформления свидетельства о смерти, полная медсестра шепотом сказала коллеге:

– Сходи в четвертую, посмотри, как там пан Маевский.

А другая из коридора ответила:

– Если он дотянет до следующей пенсии, то жена снова к нему придет. Без вариантов.

Полная медсестра оторвала взгляд от лекарств:

– Он снова подписал ей доверенность на деньги? В который раз она его заставила?

* * *

Аля стояла перед домом Кузьмов. Был воскресный полдень, и, не смущаясь присутствия матери Антека, она должна была ему сказать, что теперь все понимает. Она громко, решительно постучала в дверь. Мама Антека появилась на пороге:

– Ну что, Аленька, уезжаешь, да? Не волнуйся, я буду ухаживать за могилой, если что, присмотрю, и счета тебе буду отправлять…

– Я хотела бы, если возможно… Антек дома?

– Антек! – крикнула она. – Войди, Аленька…

Аля стояла на пороге неподвижно, к ней подошел Антек. Она протянула к нему руки, он взял их в свои, немного неуверенно, взглянул на мать, она стояла за ним, серьезная, без улыбки.

– Антек, – сказала Аля, – я так мало понимала… Я хотела тебя поблагодарить и спросить, если бы… если бы я осталась… мы могли бы еще вернуться к тому прошлогоднему разговору?..

– Ты хочешь такой любви, какую видела в больнице? Я не могу тебе этого дать… и не хочу.

Стыд снова едва не овладел ею, но она решила, что на этот раз будет сильнее.

– Я уже знаю, что та женщина… что она только ради денег, но это выглядело…

– А я как раз не хотел, чтобы выглядело, я хотел, чтобы было по-настоящему.

Когда Антек провожал ее до автобусной остановки, начался дождь.

– Я предлагал отвезти тебя, теперь мы промокнем, – сказал он.

– Не важно. Я хотела пройтись. Хотела… как когда-то…

– Напишешь? – спросил он.

Да, сразу же, сегодня же, прямо с дороги, напишет и решится, потому что он любит это место, свой дом, больницу. А если он и ее будет любить, то тогда все получится. Она напишет ему об этом, попросит его дать ей шанс, если это возможно, убедит его в том, что она взрослая женщина, которая, конечно, иногда боится, но не будет проверять и требовать, а будет доверять и верить. Она напишет ему об этом. А там посмотрим.

Когда на темном мокром шоссе появился автобус, Антек повернулся к ней.

– Я рискну еще раз, – сказал он, а она, едва не расплакавшись, твердо подняла голову. Антек улыбнулся: – Твой дедушка показал мне, какой должна быть любовь.

К ней вдруг вернулось ощущение стыда и унижения, и произошло чудо. Аля почувствовала знакомое тепло, увидела присевшего на колени и раскладывающего серые листы бумаги деда, и стыд превратился в глубокую благодарность. Она подняла глаза к Антеку, он не смеялся, а только улыбался, нет-нет, он не смеялся над ней, а улыбался ей, и она поняла, что сможет все.

– Я тоже знаю, какой должна быть любовь. Только я забыла. И мне он тоже показал, что такое любовь… – она осеклась, но потом закончила: – Когда я описалась в костеле.

Гарантия на счастье

Подняться наверх