Читать книгу Ягодное лето - Катажина Михаляк - Страница 2

Габрыся была счастливая.

Нет, не просто счастливая. Она была Счастливая – именно так, с большой буквы С!

Такую фамилию – не правда ли, не самый плохой вариант? – дала своему найденному на придверном половичке ребенку тетя Стефания.

Она дала Габрысе фамилию. А еще – целый океан любви, ласки и заботы.

Габриэле очень повезло.

Каждому нормальному ребенку в начале его жизни нужен определенный набор: любящие родители, теплый дом, в котором для него заботливо приготовлена комнатка в нежно-розовой (или нежно-голубой) гамме, постелька с балдахином, а может быть, даже и колыбелька…

Ничего этого у новорожденной Габрыси не было. Все ее имущество составляли соска, пеленка, пара ползунков и бутылка молока, которую она выпить не успела, потому что детский плач услышала владелица половичка.

– Слушаю и думаю про себя: опять мне котенка под дверь подбросили! Что ж, надо идти спасать… – так, снова и снова, рассказывала на ночь тетя Стефания Габрысе вместо сказки эту историю, а для Габрыси не было истории интереснее, она готова была слушать ее бесконечно. – Открываю дверь, а там… что я вижу?

– Маленькая, прелестная девочка! – радостно подхватывала Габрыся, которая, разумеется, знала эту историю наизусть.

– И тогда я, недолго думая… – Стефания в этом месте понижала голос.

– …Хватаешь ребеночка – и ходу в Бещады! – заканчивала Габрыся и заливалась счастливым смехом.

Почему, зачем женщина удрала с найденышем под мышкой, а не отправилась в милицию, чтобы сообщить о подкидыше? Почему она не поцеловала несчастное дитя в лобик, не сдала его государству и не стала жить дальше как ни в чем не бывало, лишь иногда, время от времени, вспоминая об инциденте и задумываясь: а что было бы, если…?

Так уж вышло: в тот день, когда под дверями Стефании раздался жалобный детский плач, она как раз отмечала свой пятьдесят третий день рождения.

Никто никогда не позволил бы уже довольно пожилой женщине взять этого ребенка официально, тем более что она была учительницей с «волчьим билетом», которая, с учетом ее «темного» прошлого, могла работать только в самых захудалых школах, куда никто из «политически благонадежных» учителей работать не шел. Таких, как была та школа, где она работала сейчас, – в рабочем районе Вола. Скромная зарплата, которой едва хватало на жизнь, семья репрессирована, подозрительное прошлое – она была санитаркой в Армии Краёвой (АК), о чем система не забывала даже спустя тридцать лет… Все это лишало Стефанию даже призрачной надежды на официальное опекунство над найденным ребенком.

А она решила, что этот ребенок – дар Божий.

И не сомневалась ни секунды: это ее ребенок. Она не могла его потерять.

В те годы Бещады были прибежищем тех, кого не принимала система, всяческих «пережитков прошлого»: в этих диких местах, порой не обозначенных ни на одной карте, спокойно и свободно жили солдаты АК, интеллигенция и шляхта – «враги» существующего строя. Здесь годами скрывались те, кому родина-мать стала мачехой, они мечтали о свободе и вынашивали планы победоносного возвращения, которым никогда не дано было сбыться.

Лучшего места для Стефании и ее вновь приобретенной дочки придумать было нельзя.

Еще со времен конспирации у Стефании остались знакомые, которые пригрели двух сирот под своей крышей и выправили для девочки отличные, настоящие документы, подтверждающие, что она является дочерью покойной кузины Стефании Счастливой. Для них нашли пустующую халупу, которую отремонтировали силами всей деревни, оборудовали жилище всем необходимым, обеспечили на зиму топливом и кое-какими припасами. Деревня была бедная, но в помощи нуждающимся никто никогда не отказывал. И Стефания помогала кому и чем могла – нормальный ход жизни.

Шесть лет, проведенные в бещадской деревне под названием Гиблое, Габрыся всегда вспоминала как чудесный сон. Там тетя работала в сельской школе учительницей, а сама Габрыся, едва научившись ходить, целыми днями пропадала на улице, под присмотром старших детей, бегала по полям и лугам – только в глубь леса им не разрешалось ходить, а так – везде, где душа пожелает.

Вместе с другими деревенскими ребятишками она купалась в ледяных источниках, прыгала в свежескошенном, только уложенном в стога сене, помогала пасти коров, коз и мелкий скот, готовила помои для поросят, сечку для лошадей, толкла картошку… для двухлетки это не было работой – воспринималось как развлечение, игра.

И как и любая игра – это должно было когда-то закончиться.

– Мы возвращаемся в Варшаву, – сообщила однажды в начале сентября тетя Стефания, внимательно глядя на свою подопечную. – Ты тут совершенно одичала. Надо тебя как-то цивилизовать.

Хотя Габрыся росла среди простых людей, тетя мечтала дать ей образование. Книжки – на них Стефания никогда не жалела денег – у девочки были всегда, она научилась читать года в четыре и читала с таким же аппетитом, с каким ела горячую печеную картошку со шкварками и парным молоком, таким густым, что его, кажется, можно было резать ножом. Хорошая литература была такой же вкусной. Габрыся читала все, что попадало ей под руку: от обязательного в каждом доме польского патриота Сенкевича, чьи книги она читала по ночам, не в силах оторваться от захватывающего повествования, до «Ани с Зеленого Холма» и «Мы все из Бюллербю».

– А мы не можем цивилизовать меня тут? – спросила Габрыся нерешительно, услышав слова тети.

– Не можем, – вздохнула та.

Шел 1985 год.

Военное положение они пережили в Гиблом – там, в этом забытом Богом и людьми месте, перемены и не чувствовались: как и прежде, как повелось там от века, люди работали неделю, в субботу основательно надирались, а в воскресенье трезвели и шли в церковь или в костел, чтобы исповедаться в пьянстве. Женщины хлопотали перед Пасхой, и им было наплевать на все политические завихрения, потому что скотину надо было кормить в любом случае, независимо от того, кто у власти: Герек или Ярузельский, коммунисты или реальные социалисты, или еще кто. Так что большой мир был сам по себе, а Гиблое жило своей жизнью.

Однако Стефания должна была исполнить свой долг. То есть увезти Габрысю в Варшаву. Потому что девочке, и так обиженной судьбой, надлежало дать соответствующее образование. Хорошее образование. Приличная начальная школа, потом лицей, а потом институт – вот так видела будущее Габрыси пани Стефания.

Они вернулись в Варшаву, где пани Стефания добилась возврата ей части имущества: власти постановили, что в когда-то принадлежащем ее семье доме на улице Мариенштатской она может отныне владеть двухкомнатной квартирой на первом этаже – раньше там жил привратник. Конечно, это было не Бог весть что, но для Стефании, которая с четырнадцати лет скиталась по чужим углам, эта квартира была еще одним подарком судьбы.

Вместе они пробежались по своим новым – собственным! – королевским покоям (комнаты анфиладой), радостно пообнимались, и тетя занялась наведением порядка, а Габрыся побежала во двор – небольшой и зеленый, он находился с тыльной стороны здания, и там было полно соседских детей.

– Привет! Я Габрыся Счастливая, а вы? – выкрикнула девочка, улыбаясь от уха до уха.

Дети замерли на своих местах. Они разглядывали ее так, будто она была пришельцем из другого мира. Потом самый старший мальчик, лет десяти, заводила и предводитель дворовой банды, подошел к Габрысе, смерил ее взглядом с головы до ног, скорчил брезгливую гримасу и заявил:

– О Боже, до чего же ты уродливая!

– Не поминай имени Божьего всуе, ты, большевик! – гневно одернула его похожая на него как две капли воды девочка. – Привет, меня зовут Зося, и ты совсем НЕ ТАКАЯ УЖ уродливая.

Она взяла Габрысину руку и энергично пожала:

– Если хочешь – можешь с нами играть в секретики. Я тебе дам хорошее стеклышко.

Но Габрыся не хотела играть, оглушенная теми, другими, словами – первыми, которыми ее встретили на новом месте. Она не чувствовала обиды на незнакомого мальчика – просто ей еще никто никогда не говорил, что она уродка. Так уродка или нет?

Она развернулась на пятках и так же быстро, как до этого выскочила во двор, убежала домой.

– Тетя! – прямо с порога позвала она.

Стефания оторвалась от натирки убитого предыдущими квартирантами пола.

– Тетя! Взгляни на меня! Я что, действительно уродливая?!

Стефания тяжело поднялась с колен.

– Для меня ты самая красивая на свете! – громким голосом отрезала она.

Но в течение многих следующих лет Габриэла еще не раз задавалась вопросом: «Неужели я действительно уродливая?!»

Вот и сейчас она открыла дверцу старого шкафа, на обратной стороне которой пряталось такое же старое, мутное, единственное во всем доме зеркало, показывающее отражение целиком – с головы до пят. И тяжело вздохнула.

Уже скоро тридцать лет ей стукнет, а она все помнит, отчетливо, как будто вчера, тот день. И грустные глаза тети, говорящей эти слова. И свое изумление, когда разглядывала себя вот в этом самом зеркале, ища того уродства, о котором говорил мальчик.

Что ж, он был прав.

Она была далеко не красавица.

И ничего с этим не могла поделать. Никакое позитивное мышление не могло изменить тот факт, что она была уродлива.

Мало того что глаза спрятаны за толстыми стеклами очков, что волосы у нее цвета меди в лучах солнца (да ладно тебе, Габриэла! они просто рыжие!)… мало того что сломанный в детстве нос кривой и весь в веснушках… мало того что сама худая как щепка и вместо груди у нее два невразумительных прыщика… так вдобавок еще и калека. Да-да, калека. То, что сейчас называется политически корректным словом «неполноценная». Как будто слово что-то меняет, как будто оно могло добавить несколько недостающих сантиметров ее слишком короткой, вывернутой внутрь ноге. Как будто если она «неполноценная», а не «калека», то ей не нужно носить отвратительный ботинок на черной грубой подошве или опираться на костыли, когда боль в ноге становится слишком сильной и терпеть ее уже нет сил. Из-за этой ноги, из-за этой глупой, недоделанной конечности – Габрыся всегда это понимала! – она и оказалась на коврике у чужой двери.

– И очень хорошо, – буркнула она себе под нос. – Уж лучше половичок тети Стени, чем пуховая постель тех, кто меня выбросил…

Там, в Бещадах, весело ковыляя наравне с другими ребятишками, она никогда не обращала внимания на свой недостаток, всегда и во всем была первая, несмотря ни на что. Цивилизованное же общество сочло необходимым первым делом ей напомнить: ты уродлива.

Но два чудесных качества Габрыси не давали ей остаться в одиночестве: ее нескрываемое жизнелюбие, так и брызжущее из глаз и улыбки, и полное отсутствие притворства, искренность – это притягивало к ней людей. В тот же день она вернулась во двор, хотя для семилетнего ребенка это было поступком неслыханного мужества, встала перед тем самым мальчиком, который произнес столь неподобающие настоящему мужчине слова, и выпалила:

– Уродина или не уродина, а зато я умею делать из бумаги кенгуру и слона!

И в три секунды из листка бумаги действительно сделала обоих животных – и слона, и кенгуру, подняла их повыше – чтобы всем было видно, и заявила онемевшей от восторга детворе:

– Могу их целую кучу сделать. Давайте играть в сафари?

И повела своих новых друзей в страну зачарованных животных и приключений, от которых стыла в жилах кровь.

И дети забыли, что Габрыся другая. Не такая, как все.

Она была им ровней.

В любви счастье ей не улыбалось.

В школе Габрыся, как и все девчонки в классе, влюбилась в небесной красоты Олима из четвертого «Б». Оли был сыном дипломатов. В школу он пришел весной, когда у родителей возникли какие-то трудности во французском посольстве. Паренек быстро вник во все хитросплетения школьной жизни и уже через месяц занял позицию лидера, что неудивительно: он был спортивный, красивый как картинка, болтал без умолку, часто – непонятно, и мысли у него неслись со скоростью тысяча штук в минуту. К тому же он был очень воспитанный, способный и интеллигентный, что могло бы настроить против него очень многих, если бы не тот факт, что он всегда давал списывать домашнее задание всем желающим. Словом, мальчишки его приняли, а девчонки начали за ним бегать, к чему он был привычен с самого раннего детства и воспринимал все это как должное – ни дать ни взять наследный принц.

Габрыся из шкуры вон лезла, чтобы обратить на себя его внимание. И однажды он подошел к ней, дернул ее за косичку и сказал такую жестокую вещь, которую может сказать только двенадцатилетний ребенок:

– Ты была бы очень классная, если бы не была такая уродливая…

И сердце Габрыси разбилось на тысячу осколков.

Она долго плакала в укромном уголке, долго думала, что можно сделать с ее уродством – но потом махнула рукой и на свою «красоту», и на ухажеров. И следующие тринадцать лет жила себе спокойно под приглядом тети Стефании, довольствуясь тем, что имела, и не желая того, чего иметь не могла.

До поры до времени…

Малина была богатая.

Для своих двадцати восьми лет эта пани адвокат, которая из родительского гнезда выпорхнула в одной рубашке, была по-настоящему богата. Если квартира – то только на Мокотове. Причем на СТАРОМ Мокотове. И само собой – в апартаментах из стекла и света, с круглосуточной охраной. И хотя охранников, которым она оставила запасные ключи от квартиры, она однажды застукала за исследованием содержимого ее комода, а также они были уличены в том, что коротают долгие скучные вечера за просмотром дисков двд вместо того, чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, – об этом она своим конкурентам не рассказывала. Именно конкурентам, потому что больше у нее никого не было: ни подружек, ни приятелей – только конкуренты.

– Я живу в том, знаете, новом жилом комплексе на СТАРОМ Мокотове, – сообщала она с соответствующим выражением лица каждому, кто готов был – или не готов, какая разница! – слушать.

Ездила она на старом «Ягуаре»: кремовая кожа сидений и красного дерева приборная панель.

– Понимаете, «Порш» кабриолет – это для снобов и пижонов.

Правду сказать, «Ягуар» этот, словно старый облезлый кот, большую часть времени дремал в подземном гараже – постоянное место пришлось покупать за пятьдесят тысяч (тут следовал вздох), но счастье еще, что оно было, и Малина теперь была его хозяйкой. Ну, и банк. Банк тоже теперь был хозяином этого «Ягуара», и места в гараже, и квартиры – половины всего.

Но об этом никому не сообщалось.

Офис Малины находился в чуть ли не еще более престижном месте, чем апартаменты: на Аллее Роз, прямо сбоку от Сейма. Здание было довоенной постройки, а офис Малины – на первом этаже. Под окнами постоянно кто-то протестовал, ей не раз приходилось удалять с окон следы от помидоров или яиц – зато адрес был подходящий, а Малину беспокоило только это. За правильный адрес она готова была… да на многое она была готова. Правда, «Ягуара» своего ей приходилось оставлять в паре кварталов отсюда, потому что парковаться рядом с офисом было решительно негде, но он и так чаще не ездил, чем ездил, Малина привыкла к такси – общественный транспорт она, понятное дело, презирала. Да, клиенты не могли увидеть своего адвоката за рулем шикарного авто, зато могли лицезреть это авто на фотографиях, развешанных в приемной в большом количестве. Еще они могли разглядывать многочисленные статуи, которые Малина в это не очень большое двухкомнатное помещение напихала множество. Ну и картины – естественно, подписанные и уж, конечно, не купленные на развале! – которыми обвешан был каждый квадратный сантиметр стен (там, где не было фотографий «Ягуара»).

Деньги у Малины, положим, были, а вот со вкусом художественным была беда. И чувства меры тоже не было.

Да и откуда было всему этому взяться – ничего этого в своем родном доме, в семье она получить никак не могла. В ее родном доме воняло капустой и кошачьей мочой.

Семейство Гвоздиков – да, да, Малина родилась в семье Гвоздиков, в чем не призналась бы никогда в жизни, ни под какими пытками – имело семь детей, среди которых Малина была самая младшая. Еще у семейства имелась трехкомнатная квартира где-то на южных задворках Польши, в колхозе. Квартира была поганая, и жизнь тоже была поганая. Отец был бригадиром, мать работала в киоске «Руха», ночами оба подрабатывали на местной пивоварне, а дети были предоставлены сами себе. Когда пошел ко дну их колхоз «Добрый путь» – могла также утонуть и вся семья, как тонуло все вокруг, но огромными усилиями родителей и старших родственников, благодаря их работе на износ все же удалось вывести в люди всех детей.

В доме царила совершенная нищета: одни и те же ботинки носили все по кругу дети до полной негодности, школьные учебники служили каждому следующему поколению Гвоздиков, карандаши исписывались до конца грифеля, а использованные тетрадки мать никогда не выбрасывала – она заворачивала в их листы бутерброды для детей и мужа. Но при этом Гвоздики были очень дружной семьей, друг друга все любили и всегда друг друга поддерживали. Дети своей жизнью были вполне довольны: все вокруг – их родственники, друзья, знакомые – все жили одинаково бедно, а у них, по крайней мере, отец не приходил ежевечерне пьяный, им не надо было вытаскивать его из пивнушки и тащить домой на себе, а там укладывать в постель, воняющего мочой и блевотиной, а мама не плакала тайком по ночам. Не было пьяных выходок, драк, побоев. Дети Гвоздики уже и за это были благодарны судьбе и жили себе, как умели. Учились в меру способностей, чтобы не доставлять родителям дополнительных хлопот, подрабатывали, собирая бутылки, чтобы не просить карманных денег, помогали матери по дому. Старшие, закончив среднюю школу, шли работать, чтобы помогать родителям. Женились на соседках или выходили замуж за соседей, оседали неподалеку и начинали плодить такую же нищету, как и их родители, вполне смирившись со своей судьбой.

Все.

Кроме Малины.

Она была последышем, поздним, любимым, неожиданным ребенком. Пани Гвоздик, побитая жизнью женщина, после сорока уже надеялась, что десятилетний Дарек будет у нее последним ребенком, как вдруг – словно гром с небес – беременность! Поплакала баба в тишине темной маленькой ванной, а муж ее напился, что вообще-то с ним случалось довольно редко, но, надо признать, метко. А потом оба постановили:

– Что ж, пусть будет, как Бог дал.

И в положенное время на свет появилась девочка, Малвинка.

Через месяц после родов пани Гвоздик вернулась на свое рабочее место в киоск, за маленькой Малвинкой стала присматривать шестнадцатилетняя Марыся, и жизнь пошла своим чередом. В семье было столько голодных ртов и столько плечей, готовых поддержать, что одним ребенком больше, одним меньше – тут уж разницы особой нет. И судьба новорожденной девочки представлялась всем предопределенной и заранее известной. Всем.

Кроме нее самой.

Малвинка Гвоздик не была ни красивой, ни умной, ни доброй. Зато она была амбициозной. Болезненно амбициозной. Если она ставила себе цель – то добивалась этой цели любой ценой, по головам шла. Училась она с необыкновенным рвением: книжки глотала в невероятных количествах, знала больше своих учителей. Подруг и друзей у нее не было, во дворе с ребятишками она не играла – каждую свободную минуту она посвящала учебе или зарабатыванию мелких сумм помощью соседям. В отличие от старших детей она заработанные денежки родителям не отдавала – вкладывала их в себя, как она выражалась. Люто, всей душой Малвинка ненавидела окружающую ее убогость и нищету и протестовала против нее, покупая себе новые, нештопаные чулки, красивые тетрадки, косметику. Она единственная во всей школе каждое первое сентября выкладывала на стол новенькие, пахнущие типографской краской учебники и пособия. И это был ее первый протест, первая ее попытка изменить раз и навсегда заведенный порядок и собственную, казалось бы, неизбежную судьбу.

Она довольно рано поняла, что деньги можно зарабатывать либо на человеческих бедах, либо на человеческой глупости. И профессия адвоката как раз давала такую возможность.

Убедиться в этом она могла на опыте собственной семьи: когда глава семьи, Мариан Гвоздик, находясь в легком подпитии (что случалось с ним все чаще), врезался на дизельной малолитражке в рабочее место своей жены – и что самое неприятное, в тот день как раз работала ее сменщица.

Это столкновение с киоском «Руха» стало для семьи настоящей катастрофой: мало того что надо было оплатить нанесенный ущерб, мало того что мать выгнали с работы, как будто это она была во всем виновата, так отцу еще грозило тюремное заключение, потому что сменщица уперлась и не хотела простить ему свою сломанную ногу и ушибленную голову.

Адвокат, который защищал отца, вытянул у семьи все их немногочисленные сбережения, а отец все равно провел два года в тюрьме – ровно столько и требовал на суде прокурор.

Малвинка, которой пришлось пожертвовать собственными накоплениями, сделанными за каникулы, в пользу семьи (о новых учебниках и карандашах уже и речи не могло быть!), вынесла из всего этого важное решение: она станет адвокатом. Беспринципным, хищным адвокатом. Самым лучшим и самым дорогим. Только тогда она сможет стать счастливой. И спокойной.

Как решила – так и сделала.

Лицей, самый лучший в Жешуве, окончила с золотой медалью. Без труда поступила на юридический факультет. Студенческие годы посвятила полностью учебе и только учебе, а параллельно еще и практиковалась. К моменту получения диплома она сменила себе имя и фамилию и первый свой процесс выиграла уже как Малина Богачка. С тех пор на ее счет стали поступать пятизначные гонорары, а сама она стала известной как специалист по безнадежным делам.

Ей было совершенно все равно, кого защищать: невинно осужденного или закоренелого рецидивиста, ее клиентами были представители мафии, политики, алкоголики, которые убили своих жен, и психопаты самой разной масти. Малина – за соответствующую плату – могла превратить палача в жертву, а жертву в палача. Дошло до того, что другие адвокаты, видя ее фамилию в качестве представителя противной стороны, сразу настраивались на проигрыш дела. «Эта сука Богачка» – это было самое безобидное из прозвищ, которыми ее называли. Она это воспринимала как комплимент: за дурной славой следовали деньги – а Малину интересовали только они.

С мужчинами у Малины проблем не было. Когда училась, ровесники ее не привлекали – собственно, и она ровесников не привлекала, она казалась им скучной серой мышью. А для нее они были прежде всего конкурентами – с большой буквы К. Она с ними планировала в будущем воевать, ни о каком кувыркании в постели говорить тут не приходилось.

В день своего двадцатилетия Малина утратила девственность с ухажером, с которым познакомилась по Интернету. На свидание она пришла при ярком макияже, в цветных линзах и в парике – чтобы он никогда не смог узнать ее на улице, если встретит просто так. После любовного акта, который не доставил ей ни особого удовольствия, ни особого дискомфорта, она открыла свою записную книжку, где было записано по пунктам, «что надо сделать», и вычеркнула пункт 14 – «девственность». И забыла о проблеме.

В следующие годы она встречалась еще с парой мужчин, всегда анонимно. И только утвердилась во мнении, что сексу придается слишком большое значение. А сам секс занятие рискованное и никакого толку от него нет. А какой толк? Оргазм? Так оргазм она получает каждый раз, как выигрывает дело! Так что лучше уж держать в шкафчике надежного «приятеля», чем все эти сомнительные забавы с живыми мужчинами, от которых одни неприятности. Так она и сделала: купила в сексшопе фиолетовый фаллоимитатор, припрятала парочку фильмов, вычеркнула в записной книжке пункт «секс» – и об этой проблеме тоже забыла.

Сейчас она сидела на балконе своих апартаментов и пила абсурдно дорогое шампанское – подарок от отца оправданного судом молодого барана, который по пьяни сбил насмерть женщину на пешеходном переходе. Сама бы она в жизни не потратила такую сумму на алкоголь.

Малина смотрела в будущее с удовольствием: она была лучшая в своем деле, счет в банке рос, вся семья от зависти умирала, постоянно прося помощи, за квартиру оставалось внести один, может быть, два взноса. Так что Малина Богачка, урожденная Малвинка Гвоздик, была счастлива.

До поры до времени…

* * *

Габрыся поставила последнюю, вымытую и вытертую, тарелку в сушку. Напевая себе под нос, переоделась в джинсы и вязаную кофточку, уложила волосы таким образом, что они и правда стали отсвечивать, словно «медь в лучах солнца», протерла очки, чуть тронула блеском пухлые губы и… со вздохом закрыла дверь старого шкафа.

Ни волосы, ни кофточка, ни протертые новые очки, ни даже блеск на губах не меняли того факта, что она уродина и что она одинока.

Вздохнула – и тут же улыбнулась.

Была пятница. День волонтеров. Львы, тигры, тюлени и ламы из варшавского зоопарка, которым было совершенно наплевать на красоту Габрыси, равно как и на ее семейное положение, ждали ее! Может быть, без особой радости ждали – потому что они все дружно ненавидели лекарства и всяческие медицинские манипуляции, но какая разница!

– Тетя, я убегаю в зоопарк! – крикнула Габрыся в окно.

Стефания возилась на клумбе с рахитичными цветами – они с трудом выживали в условиях городского двора, но она продолжала возиться с ними. Она подняла голову, как делала всегда – всегда, все двадцать восемь лет, когда ее дочь звала ее.

– Только возвращайся к ужину.

– Но зоопарк закрывается поздно!

– Ты идешь обратно по Старой улице, а я умираю от страха всякий раз.

– Хорошо, я постараюсь вернуться засветло. Ладно?

– Ладно.

Девушка послала опекунше воздушный поцелуй, а Стефания, еще разок улыбнувшись, вернулась к своему занятию.

Габрыся резво ковыляла по мосту через Вислу.

Конечно, она вполне могла бы поехать трамваем. Но там наверняка, как и всегда, разыгралось бы целое представление «кто уступит место инвалиду»: золотая польская молодежь нарочито пялилась бы в окно, делая вид, что не замечает человека на костылях, представители старшего поколения возмутились бы этим фактом, начали бы шикать на молодых и стыдить их, и пока все ругались бы и решали, кто должен уступить Габрысе место – она бы, красная от стыда, выскочила все равно из трамвая раньше своей остановки. Только время зря тратить и силы.

Так что она предпочитала прогуляться через мост пешком.

– Нет, нет, Вислушка, – приговаривала Габрыся, перегибаясь через заграждение моста: – Ты чего ж такая бурная? И растешь день ото дня! Еще неделю назад доходила только до первой ступеньки, а сегодня почти до верхней достаешь…Но я не о том хотела с тобой поговорить.

С видом конспиратора Габрыся огляделась по сторонам, убеждаясь, что никого рядом нет, – прохожие наверняка бы удивлялись и крутили пальцем у виска, слыша, как она разговаривает сама с собой. Никто не должен был видеть маленького магического ритуала, который она совершала каждую пятницу на этом мосту через Вислу.

– У меня тут для тебя кое-что есть, – шепнула Габрыся, вытаскивая из кармана гладкий, блестящий зеленый камушек. Она встала спиной к воде, опираясь спиной на ограду моста. – Пожалуйста, я бы очень хотела получить ту работу.

Бросила камень за спину, повернулась и проводила его глазами, глядя, как он падает в Вислу, оставляя круги на воде.

– А это для тети.

Еще один камушек, на этот раз горный хрусталь, полетел вслед первому.

– Чтобы анализы были хорошие. А это – для тебя самой, Вислушка. Чтобы жизнь была полнее.

Она высыпала на ладонь из маленького пакетика соль, сахар и мак и бросила горстку этого «корма для добрых духов» в воду. Но в этот самый момент подул ветер, мак и сахар осели на волосах Габрыси, а соль полетела прямо ей в глаза.

– Ой-ой-ой, – она почувствовала боль и жжение под веками. – Опять то же самое! Ветер в глаза, зачем же этот ветер в глаза!

Она судорожно искала платок, когда зазвонил ее сотовый.

– Да сейчас, сейчас, я же ничего не вижу!

Наконец ей удалось достать трубку из сумки:

– Слушаю!

– Привет, Габи! Ты ведь счастливая? – послышался в трубке незнакомый голос.

– Ээээ… да, это я. И по сути, и по фамилии, – ответила Габрыся, слегка смутившись.

– Ну, а будешь, надеюсь, еще счастливей. Это Марта Чарнецка говорит. Твой новый шеф.

– Мммарта? Пани Марта из Букова?

– Она самая. Марта-Нарта. Давай-ка ты приедешь и мы с тобой обсудим условия твоего трудоустройства. Завтра можешь? Завтра суббота, ты сможешь погостить у меня, покажешь, на что способна. У меня новый жеребец, и я бы хотела, чтобы ты им занялась. Так что приглашаю тебя на хороший домашний обед. Предполагается приятная прогулка на свежем воздухе, возможно – костер с печеными зефирками. Ну, как тебе? Что скажешь? Время есть? Ну и здорово. Жду. Пока.

И она отсоединилась.

– Д-да. Время есть. Я приеду, – зачем-то сказала Габрыся в молчащий телефон. – Пока. Хотя… какое такое «пока»?! Стойте, стойте! Я не ослышалась?!

Она потрясла телефоном, слегка стукнула им по загородке.

– О господи, я правда не ослышалась?! Мне действительно звонила Марта Чарнецка? Сама Марта Чарнецка из Букового Дворика предлагает мне работу?! Люди добрые! Я получила работу! Именно ту, которую хотела! О которой мечтала!

Она триумфально вскинула руки вверх, не обращая внимания на упавшие костыли:

– Завтра утром я еду на работу! Слышите, вы, там?

Прохожие украдкой усмехались, глядя на нее, кто-то отводил глаза, а кто-то крутил пальцем у виска. Но она и не надеялась найти у них понимания. Она обратилась снова к реке:

– Вислушка, дорогая моя, любимая, спасибо! Спасибо тебе! Завтра принесу тебе по целому килограмму сахара, соли и мака, а еще крошек принесу, как ты любишь, ну то есть – вроде бы любишь… Хотя нет – завтра не смогу, завтра же я иду на работу! Мне же надо подготовиться! Но это вечером. А сейчас – зоопарк!

Она подняла костыли и поковыляла дальше в направлении Праги, то и дело заливаясь счастливым смехом и глядя на экран мобильника, чтобы удостовериться, что ей не приснилось – ей действительно звонила пани Марта.

На самом деле Габриэла не была безработной. Несмотря на свои особенности – а она была слепа как крот и нога у нее была искалечена – все же она не считала возможным в свои двадцать восемь лет сидеть на шее у тети. У нее были такие знакомые экземпляры: после учебы они паразитировали на своих родителях, дядьках, кузинах или даже супругах, не желая напрягаться. Но Габрыся была другая: едва получив диплом, она сразу же начала искать работу.

Довольно быстро она поняла, что места в ветеринарной лечебнице ей не найти – даже не стоит и пытаться устроиться в одну из множества клиник. И не только потому, что потенциальному работодателяю было невыгодно связываться с калекой, которой нужно было обеспечивать особые щадящие условия и укороченный рабочий день: клиентам тоже не хотелось видеть перед собой доктора-инвалида – это вызывало у них смущение, смешанное с чувством вины, а клиника ведь не богадельня – она должна приносить доход и хозяину, и работникам. И потеря клиентов совсем не отвечает ее интересам. Габриэла это очень хорошо понимала.

Все же ей удалось выпросить один день волонтерства в зоопарке. Там не было смущенных клиентов, а животным было совершенно все равно, кто делает им укол или клизму. В остальные дни недели, кроме воскресенья, она работала кассиром в супермаркете «Карфор». И очень была бы довольна своей работой: среди людей, сидишь себе на месте, пробиваешь автоматически покупки… хорошо. Если бы душа ее не стремилась совсем к другому.

Лошади!

Это была любовь всей ее жизни.

В институтской конюшне Габрыся проводила каждую свободную минуту. Убирала стойла, стелила солому, носила сено и овес, чистила щеткой бока лошадей, вычесывала им гривы и хвосты, а иногда, закончив все дела, вскакивала (ну ладно, вскарабкивалась) в седло и уносилась вперед. Сидя верхом на конском крупе, она чувствовала себя здоровой, нормальной, такой же, как все остальные: она ничем не отличалась от своих соучениц. А это было самое большое, хотя и тщательно скрываемое ее желание – быть такой, как все. Она скакала впереди всех, неслась как стрела, с легкостью перескакивая препятствия – через любой ров, любой пень! и лошадиные ноги – четыре абсолютно здоровых ноги! – несли ее по миру здоровых людей…

Каталась она около часа, максимум два часа. А ощущение счастья не отпускало ее аж до следующей недели, когда она снова могла пуститься в свою сумасшедшую эскападу.

В конюшне она познакомилась со своей тайной любовью – паном Адамом. Щуплый, невысокий сорокалетний мужчина, который в нормальном, обычном мире, там, снаружи, вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание, здесь был объектом всеобщего женского поклонения. Он, как и Габрыся, когда садился на коня – преображался: из обычного, ничем не примечательного человека становился властелином ветра. Они любили кататься вместе, бок о бок преодолевать препятствия, и именно Габрысю он выбрал своей ученицей. Он объяснил ей принципы приручения лошадей, основанные на ласке, любви и понимании, – метод Монти Робертса, только недавно пришедший на польскую землю.

– Любить тебя за это не будут – ой нет, – говорил пан Адам, когда она приручила первого своего дикого трехлетку. – Люди любят насилие и свист хлыста. Они любят фырканье, кручение задом, все это ШОУ. Но тебя не должно волновать то, что они любят, потому что ведь ты любишь лошадей, не так ли?

Она только поспешно кивнула.

– Скорей всего, работу ты найдешь не сразу. Я ведь тоже очень долго ждал и искал свое место. Однако, Габрыся, нужно искать и не останавливаться. Потому что это твое призвание. Ты ведь родилась дрессировщицей, верно?

– Верно, – уверенно ответила она.

– Ну так не обращай внимания на людскую злобу и зависть и делай свое дело.

И вот Габриэла сидела в будни на своей кассе в гипермаркете, в выходные бежала в конюшню, вечерами рассылала свое резюме во все стороны, в любые места, на которые только натыкалась в Интернете, хоть как-то связанные с лошадьми, а в пятницу отправлялась в зоопарк.

Но сегодня, вот буквально пару минут назад, она почувствовала себя так, будто достала звезду с неба. Владелица ранчо «Буковы Дворик» отозвалась на ее резюме! И уже завтра утром, возможно, Габриэла получит вожделенную работу своей мечты!

Ну и как тут не быть счастливой?

В зоопарке работы у нее было немного.

«Дорогая, помоги медведям облегчиться» – гласила записка от пани Стаси, животновода. И пакетик косточек из сахара, маленьких, совсем не похожих на настоящие, начиненных слабительным, – вот и все дела.

– Нет проблем! – пропела Габрыся, спрятала пакетик в свою сумку и пошла к выходу, потому что загон с мишками находился совсем в другом месте.

– Чудно, чудно… – напевала она как всегда, идя по парку в направлении нарастающего шума автомобилей. Медведям крайне повезло – у них было свое, отдельное, королевство. От зоопарка их отделял целый Пражский парк. Мишки-гамми… Интересно, когда обслуживающий персонал везет тачками им еду – в одной тачке мясо, в другой – овощи… Любопытно, дети, наверно, подбегают к тачкам и спрашивают своими невыносимо громкими голосами: «Это что тут? Дохлый гиппопотам?!» – «Нет, дитятко, это обед для мишек. Пирожки – с…»

Фууу, гадость.

Надо спросить пана Томка, как оно бывает обычно.

– Привет, кудлатенькие! – крикнула она при виде обитателей вольера. – У меня для вас кое-что есть! Мишка, хочешь конфетку?

Засмеялась, вспомнив «Кабаре» Ольги Липиньской, и бросила под ноги ближайшему медведю белую сладкую косточку. Тот, не медля, схватил ее и тут же начал хрумкать с явным наслаждением.

– Прошу прощения, пани, – услышала Габрыся вдруг откуда-то сбоку, – зверей кормить нельзя! Запрещено! Вот же написано!

Мальчишка лет десяти решительно тыкал пальцем в табличку, на которой действительно было написано: «Глупые люди, не кормите животных!» Хотя про глупых людей там не было написано – это уже Габрыся сама придумала.

– Да я знаю, Ватсон, – подмигнула она и, присев на корточки перед маленьким человеком, зашептала заговорщицки: – Я принадлежу к тайной организации, которая избавляет мишек от запоров.

Она чуть отвернула воротник куртки, чтобы показать значок волонтера, и вдруг… застыла. И уснула.

У Габрыси, как будто мало ей было всего остального, была еще одна особенность. Довольно оригинальная. Время от времени, к счастью – довольно редко, она неожиданно засыпала с открытыми глазами и, прямо скажем, весьма глупым выражением лица. Посторонним могло показаться, что она впала в задумчивость, но нет – она спала пару секунд, а иногда и не пару, а дольше – пока кто-то не проявлял нетерпение и не будил ее. По науке это называется нарколепсия. Габриэла называла свою болезнь «пришибленностью». И если обычный нарколептик после такого внезапного сна просыпается и функционирует как ни в чем не бывало дальше, то у Габрыси было иначе: после пробуждения ей просто НЕОБХОДИМО было съесть что-нибудь сладкое. Она буквально впадала в неистовство и бесновалась до тех пор, пока у нее во рту не оказывалась какая-нибудь сладость, – это отличало Габрысю от обычных «скучных» нарколептиков.

Несколько лет назад специалисты из Клиники нарушений сна пытались вылечить девушку хотя бы от этой ее «сладкомании».

– Мы введем вас миганием вот этого света в состояние нарколепсии, а потом разбудим и не дадим ничего сладкого. И посмотрим, что произойдет…

Габриэла согласилась с милой улыбкой. Ей и самой было интересно, как будут развиваться события под присмотром важных докторов.

Ее уложили на кушетку, приклеили к голове множество проводов, которые заканчивались резиновыми присосками, включили аппарат ЭЭГ, помигали лампочками в глаза как-то так, что она действительно заснула на несколько секунд, а потом резким звуковым сигналом поставили ее на ноги и…

– Конфету, дайте конфету… – начала она как всегда, поначалу вполне невинно. – Конфету! Я хочу конфету! КОНФЕЕЕЕЕЕЕТУУУУУУ!

Врачи поспешно укрылись за ширму, отделяющую их от пациентки, потому что она уже начала яростно вцепляться зубами в те самые резиновые присоски, срывая их с себя, – начала с той, которая была на голове. С трудом удалось вместо этой присоски сунуть ей в рот сахар – сразу три куска.

Со вздохом облегчения Габрыся тут же спокойно отдала все присоски и мило улыбнулась.

Больше ее никто не пытался лечить.

Сейчас паренек, перед которым она восседала на корточках, подозрительно и не без удивления взирал на ее широко раскрытые неподвижные глаза и разинутый рот.

– И что эта служба делает? – недоверчиво спросил он, но Габриэла не отвечала, ей, видимо, в этот момент снился принц на белом коне. – Эй, пани! Пани! Что эта секретная служба делает?

Он потряс ее за плечо. Она проснулась, заморгала и…

– Конфету. Дай мне конфету! Мне срочно нужно съесть конфету!

– Руку давайте – я вам насыплю, – спокойно ответил мальчик.

И насыпал.

Габриэла трясущимися руками запихала конфеты в рот и начала быстро жевать, от наслаждения прикрыв глаза.

– Так что там с этой тайной организацией, которая избавляет медведей от запоров? – спросил мальчик, и Габриэла подавилась конфетой.

– Вот же дура! – икнула она, выплевывая остатки белых косточек.

Остатков было немного – большую часть она успела проглотить.

Она просидела в туалете до позднего вечера. И вышла оттуда, став легче на пару кило. И все равно счастливая. Потому что следующий приступ «пришибленности» теперь грозил ей не раньше чем через пару месяцев, а то и позже, разве это не повод для радости?

Марта-Нарта, как и полагалось хозяйке, встречала Габрысю на самом верху лестницы. Она стояла, скрестив руки на груди, пристально глядя на костыли девушки. Габриэла несмело улыбнулась и начала взбираться по ступенькам.

– Справишься или мне для тебя какой-нибудь специальный подъемник оборудовать? – спросила Марта.

Габрыся залилась краской, улыбка сползла с ее лица:

– Я сссправлюсь, конечно, справлюсь. А эти костыли – они так просто, иногда. А вообще у меня есть обувь специальная – в ней вообще не видно, что эта нога у меня… не такая…

– Ну и хорошо, – кивнула Марта. – Все равно тебе на лошади ездить, а не ногами бегать.

– Точно!

– Никаких поблажек тебе и дополнительных тарифов я не дам…

– Да мне вообще никаких тарифов не надо!

– … потому что ты знала, на что идешь, откликаясь на мое предложение. Поскольку у меня нет жалости к собственному дитятку, вон там сидит, а ведь у него с мозгом проблема, – так и тебя жалеть не собираюсь. Он, хоть у него и руки крюки, растут не из того места совсем, чистит коней. И сейчас учится еще копыта им обрабатывать, храбрый мальчик, а в твои обязанности будет входить обучение и дрессировка лошадей.

– Но я не… – попробовала возразить Габриэла.

– Знаю, знаю. Ты придерживаешься методики Монти Робертса – и замечательно, я поэтому твою кандидатуру и выбрала: мне более чем достаточно диких выходок и панических побегов после классического объезжания. Я слишком люблю своих коняшек, чтобы ломать им характеры, раз можно обойтись без этого и справиться лаской. Бинго, я тебе покажу моего Бинго, с него и начнешь. Такой сладкий малыш… – Марта довольно улыбнулась при воспоминании о последнем своем приобретении. – Но сейчас иди к остальным. Мы как раз обедать собирались, познакомишься со всеми. Ну, давай, топай, топай!

И Марта бесцеремонно подтолкнула Габриэлу в спину, что девушке ужасно понравилось. Не сам толчок – а то, что к ней отнеслись как к любой другой работнице, без всякой жалости, без какого-либо смущения, без неловкости, которая часто возникает у здоровых людей при общении с «неполноценным».

За столом сидело несколько мужчин и две девушки.

– Это Янек и Славек, наши конюшенные, это Виктор, инструктор по выездке, как раз ты с него снимешь обязанности дрессировщика, это Витек, наш славный гость и главный спонсор, – тут все рассмеялись. – А это Ивона и Ала, его дочери. На прогулку с ними поедешь в следующий раз.

Девушки с готовностью закивали.

– Садись и наедайся, – продолжала Марта. – У нас тут здоровая деревенская пища. Ничего особенного, но вкусно. Пани Маня готовит восхитительно! А тебя бы подкормить не мешало, чтобы ты своей костлявой задницей лошадкам хребты не поцарапала!

Снова взрыв хохота.

– Угощайся, Витек, – вдруг сменила Марта объект внимания, – нет, нет, не Габрысей! Вот этим цыпленком в соусе! Садись, милая, – и она указала вновь прибывшей ее место, а сама уткнулась в собственную тарелку.

Габриэла давно не обедала в такой симпатичной компании. А потом все было еще более замечательно: началась работа ее мечты.

Она стала дрессировщицей лошадей.

Трехлетний Бинго, который до сих пор скакал на воле, на пастбищах с такими же, как он, подростками, сейчас беспокойно бегал в небольшом загоне, прижав уши к голове. Полными недоверия глазами он косился на стоящего посередине загона человека.

«Чего ты меня дергаешь? Что ты хочешь от меня?!» – казалось, кричала каждая клеточка его тела.

Молочно-белая шкура лоснилась от пота – это было очень заметно в лучах солнечного света.

«Отойди! Прочь! Я тебя боюсь!»

Но человек не собирался отступать. Широко расставивший руки, с хищным выражением на лице, грозный, сильный, пугающий… Вообще-то этот конь мог его легко прикончить одним ударом мощного копыта, и дрессировщик об этом знал. А еще знал, что молодое животное в конце концов все равно покорится его воле…

Вдруг одно ухо, до этого плотно прилепившееся к голове, дрогнуло.

– Ну-ну, конечек, – шепнула Габриэла. – Я подожду.

В этот момент жеребец тряхнул гривой, как будто сам с собой вел отчаянный диалог, но Габриэла знала: это он для нее… он с ней хочет подружиться. Она слегка повернулась, встала боком к нему. Бинго замедлил бег и нагнул голову.

«Ну ладно, ты выиграла, хотя я тебе немножко поддался, примешь меня в свое стадо?»

Девушка наконец отвела от него глаза. Конь уже разобрался, что она не хищник и не претендует на его скальп, что она предлагает дружбу. Он сделал еще несмелый шаг навстречу Габриэле и встал, внимательно глядя на ее реакцию. Она ждала, устремив взгляд куда-то вдаль. Тогда Бинго слегка осмелел: подошел медленно к девушке, осторожно потянул ноздрями воздух и… положил тяжелую голову ей на плечо. Она протянула руку, погладила его по шее – он принял ласку с почти человеческим вздохом удовольствия. Габриэла взяла голову коня в обе ладони и лбом коснулась его лба. Это мгновение, самое прекрасное в жизни и коня, и дрессировщика – когда дикий зверь первый раз полностью доверяет себя рукам человека… у Габриэлы навернулись слезы на глаза.

«Соединение» – вот как назывался этот волшебный момент. Установка связи.

Конь прикрыл веки, отдаваясь ласке ее теплых рук. Шепча ему на ушко что-то успокаивающее, она взяла поводья и пошла по кругу, ведя его за собой. И животное по собственной воле шло за ней шаг за шагом – за ней, своей новой предводительницей.

– Чистое волшебство, – прерывающимся голосом шепнула Марта, в абсолютном молчании наблюдавшая весь этот ритуал, такому же пораженному и ошалевшему от увиденного пану Витеку. Тот только кивнул головой.

Конь шагал за Габриэлой, кивая головой, словно считая шаги. Когда она останавливалась – замирал и он. Она начинала двигаться дальше – и он не отставал от нее ни на сантиметр.

Удостоверившись в том, что Бинго теперь в ее власти, она положила на середину загона седло и узду.

Жеребец при виде незнакомых и довольно грозных на первый взгляд предметов пустился бежать, галопируя в панике вокруг стоящей в центре Габриэлы. Она же терпеливо ждала.

Есть!

Снова ухо повернулось в ее сторону, как антенна.

«Мне нужно подумать», – без слов объяснил ей жеребец.

«Ну ладно – я твой», – он опустил голову и остановился.

Габрыся встала боком, снова призывая к ритуалу соединения. Он подошел с тем же боязливым выражением во влажных глазах. Позволил положить себе на спину седло и накинуть упряжь. Потом с немым вопросом в глазах принял узду, пожевал ее в знак протеста немножко, но уже через минуту снова взирал на Габриэлу с любовью и преданностью.

– Пошли, – шепнула она, и он, уткнувшись ей носом в плечо, следовал за ней по пятам.

Свидетели этой сцены готовы были наградить и Габриэлу, и Бинго громкими аплодисментами, но это могло испугать только что успокоившегося жеребца, поэтому они ограничились тихими возгласами изумления и восхищения.

Девушка же, слегка прихрамывая, потому что нога все-таки давала о себе знать, шла по направлению к конюшне и через минуту исчезла в дверях денника вместе с Бинго.

Малина решительным шагом вошла в зал заседаний суда. Приветствовала сидящих там, как старых знакомых, прохладно поздоровалась с представителем противной стороны и заняла свое место рядом с истцом. «Психопатом» – так она его мысленно называла.

Он заявился к ней в офис в час дня, бритый наголо «бык», бросил на столик пачку банкнот и гаркнул:

– Я хочу вас нанять.

Малина могла бы отправить его восвояси, даже не выслушав, потому что – ну для чего он мог ее нанять? Вел он себя крайне самоуверенно, если не сказать – крайне хамски. Но она его не выгнала, потому что деньги лежали на столе, увесистая пачка, а она не принадлежала к числу «чистюль». И, в конце концов, манерам можно научить любого мужлана.

Она сдвинула вопросительно брови, одной рукой убрала деньги в ящик, другой указывая посетителю кресло напротив. Когда он грузно опустился в него, она достала блокнот и застыла с ручкой в руке, обратившись в слух.

В течение следующего часа слушала тираду на тему того, какой курвой была его «бывшая», жалобы на необходимость платить алименты – триста злотых в месяц! – на сына (а кто знает еще, его ли это сын!), взрывы ярости, потому что бывшая затеяла подавать заявление на лишение его родительских прав (он пару раз поднимал на щенка руку, но говнюк этого заслуживал вполне!). И в конце концов – требование, чтобы она, Малина, с этой курвой «бывшей» покончила раз и навсегда.

– О нет, с этим, пожалуйста, идите к специалистам-мокрушникам, – позволила она себе пошутить, когда у мужика запершило в горле и он жадными глотками пил воду.

– Слушай, куколка, я к тебе не шутки шутить пришел и…

– Во-первых, обращайтесь ко мне «пани адвокат», – прервала его Малина. – Либо вы будете уважительно ко мне относиться, либо мы расстаемся прямо сейчас.

– Но я же заплатил! – возмутился бычара.

– Да? – она фыркнула, опустив глаза к ящику, в котором лежали деньги. – Да этих грошей едва хватит, чтобы оплатить первую консультацию.

– Две штуки за консультацию! – мужик вскочил с места, весь красный от ярости.

– Сядьте на место! И попрошу без излишней ажитации, – она жестом руки велела ему сесть.

И он сел на место.

Она открыла папку с документами, пробежала их глазами, отметила сразу пару интересующих ее моментов, после чего сказала:

– Из этих бумаг следует, что вы издевались над женой и ребенком. Несколько раз вас арестовывали, но жена ни разу так и не написала заявления, потому что была слишком запугана. Зато она подала на развод и получила его, причем судья признал вас виновным…

– Пидор долбаный!

– Вам запрещено приближаться к бывшей жене, но вы имеете право встречаться с ребенком раз в месяц. Алименты пару раз приходилось выбивать из вас приставам, хотя зарабатываете вы, судя по всему, совсем неплохо…

– Да гроши!

– Ну, не такие уж гроши, раз вы можете пользоваться моими услугами. А гроши – это то, что вы выплачиваете на ребенка. Из бумаг также следует, что вы тот еще сукин сын и так себе отец.

– Слышь, ты, куколка, да я тебе…

– Сядьте на место, и без резких движений! Я просто пытаюсь объективно оценить представленные материалы, – она снова движением руки усадила его в кресло. И он снова сел! – Вообще-то у вас нет ни малейшего шанса на сохранение родительских прав, особенно после последнего инцидента. Что это было? Вы сломали десятилетнему ребенку шею?

– Да ладно, какое там сломал! Тряханул разочек, в лоб дал – за то, что пива вовремя не принес, у него в шее там что-то хрустнуло маленько – а эта курва сразу: «Шею сломал!»

– Ребенок три недели носил ортопедический корсет. У него перелом шейного позвонка – так тут написано.

Малина поправила очки на носу, пальцем показывая в документах нужное место.

– У меня рука тяжелая, – буркнул недовольно он.

– Разумеется, – она тяжело вздохнула. – Повторяю: у вас нет никаких шансов в этом деле. Ваше положение безнадежно («как ты сам, жалкий фитюк»). Но я такие вызовы люблю.

В первый раз за все время разговора она улыбнулась. Не столько ему, сколько себе. В этой улыбке было предвкушение – предвкушение очередной победы. Даже беглый взгляд на документы дал ей то, что ей было нужно: шансы на выигрыш – мать ребенка страдала депрессией. Пару раз ее даже госпитализировали. А для общества это означало только одно: она была чокнутая. А чокнутым в этой стране детей воспитывать не доверяют. Психопатам, правда, тоже, но это неважно.

– Ну хорошо, – Малина откинулась на спинку кресла, заложив руки за голову. Она была готова к атаке – как акула, почуявшая кровь. – Это будет стоить двадцать тысяч.

Ее собеседник шумно втянул носом воздух, а она продолжила:

– Десять завтра, пять после первого судебного заседания, пять – после выигрыша. Ну и плюс всякие дополнительные расходы…

– Дополнительные? – выдавил он из себя.

– Детективы, специалисты по грязной работе…

– Только без всяких там! А то они уконтрапупят суку, а мне сиди потом!

– Речь идет о сфабрикованных уликах, лжесвидетелях, запугивании свидетелей со стороны вашей бывшей жены, – объяснила она, улыбнувшись.

– А, ну это ладно, – сейчас и он в первый раз улыбнулся.

Ох, нравилась ему эта адвокатша! Она была еще более беспринципной беспредельщицей, чем он сам.

– Любовник у нее есть? – спросила Малина.

Он аж заморгал от такого предположения:

– У нее? Нет… она святоша, монашка, всегда в постели была бревно бревном!

– Ответ неверный: правильный ответ – да, у нее есть любовник, она всегда была распутной и изменяла вам направо и налево, но вы закрывали глаза на ее поведение, надеясь, что она наконец исправится.

– Да я бы ее… – проворчал мужик.

Малина посмотрела на него с жалостью:

– Мужик, либо ты будешь меня слушать и слушаться, либо давай сразу разойдемся, потому что я не возьмусь за заведомо БЕЗНАДЕЖНОЕ дело ни за какие деньги.

– Понял. Прошу прощения. Шлялась с утра до ночи она!

– Это уже лучше. А ребенок – он ухоженный или?.. – она возвысила голос.

– Ухоженный, – бормотнул «бык», но тут же сообразил, что она ждала другого ответа: – То есть нет! Конечно, нет! Приезжал ко мне грязный и голодный. И… и… вшивый весь! Во вшах! И плачет, что хочет со мной жить, потому что мать…

– … Пьет? – подсказала Малина.

– Но она не… То есть вот точно! Пьет! Нажирается в хлам!

Малина только кивала в знак одобрения головой.

А психопат так разорался, так разошелся, что в эту минуту и сам поверил в те бредни, которые орал.

– Хорошо, хорошо, хватит, – она остановила его движением руки. – Напишите мне все это, черным по белому, и выучите наизусть. А я найду и представлю доказательства: будут фотографии – вот ваша бывшая в объятиях любовника, вот она, пьяная, навалилась на плечо сына, который вынужден ее тащить… фотошоп нам в помощь. И свидетели будут, которые со слезами на глазах будут рассказывать о незавидном житье-бытье несчастного ребенка, у которого ТАКАЯ мать…

– И всему виной, конечно, тяжкая психическая болезнь, которой страдает бедная женщина…

И Малина тяжело вздохнула.

Судья уставился на женщину, которая сидела напротив Малины и ее клиента.

Та вытирала слезы, капающие из глаз, комкая платочек, опустив голову и слушая то, что говорит адвокат ее бывшего мужа.

Эта «депрессантка», как называла ее в своей речи Малина, выглядела виновной во всех тех прегрешениях, о которых говорила пани адвокат.

Сначала она пробовала протестовать.

Алкоголичка?! Да она так натерпелась в жизни от алкоголиков, что водку ненавидит лютой ненавистью!

Сексуальная распущенность?! Да она с момента развода мужчин боялась и обходила стороной!

Да, она пробовала протестовать, но ее адвокат ее остановил: сейчас была очередь выступать стороне ответчика. И прерывать было нельзя.

Потом допрашивали свидетелей. Незнакомые ей женщины рассказывали суду о совместных с ней пьянках. Незнакомые мужчины поведали о том, что у них с ней были близкие отношения, причем часто в присутствии ребенка – при упоминании о нем она закрыла лицо ладонями. От растерянности и неверия: неужели бывший муж на самом деле может быть настолько подлым и бесчеловечным? А сидящим в зале и присяжным могло показаться, что это она от стыда закрылась…

Малина улыбалась, но только в душе – надо было следить за психопатом, чтобы не выкинул чего лишнего.

Заключительное слово дали сначала адвокату истицы. Речь его была невыразительная, ни о чем – он даже не очень представлял, кого и от кого защищает. Ну так какая оплата – такой и адвокат, а депрессантка была небогата.

А потом слово предоставили адвокату Богачке:

– Невооруженным взглядом видно психическое расстройство, которым страдает эта бедная женщина… – Она намеренно называла ее именно так, избегая слова «истица». При этом изображала глубокое сочувствие и озабоченность состоянием несчастной, чтобы потом добить ее следующими словами: – Психическое расстройство, которое не раз представляло угрозу для жизни и здоровья ее маленького сына. В его интересах, в интересах ребенка истица должна быть надолго – может быть, даже на постоянной основе! – госпитализирована, чтобы здоровью и жизни ребенка больше ничего не угрожало. А на время лечения матери опекуном ребенка логично и естественно назначить его кровного отца, – она указала на психопата, который скромно улыбался, именно так, как они репетировали. – О чем я и прошу высокий суд. Не буду скрывать – он в своей жизни совершил несколько ошибок, но он претерпел глубочайшие духовные изменения… – тут она с трудом удержалась от смеха, вспомнив, какое выражение физиономии было у психопата, когда она велела ему каждую неделю ходить в костел и на собрания анонимных алкоголиков. – И из любви к сыну он готов в одиночку нести тяготы его воспитания, по крайней мере вплоть до полного выздоровления его бывшей жены, которая впоследствии сможет их с ним разделить. Прошу высокий суд рассудить, что более соответствует интересам ребенка: дальнейшее его пребывание рядом с психически больной матерью – или новая жизнь в доме здорового, любящего отца.

Психопат кивал головой в такт ее словам, депрессантка смотрела на нее с ужасом и недоверием, суд и присяжные – задумчиво.

Доводы Малины были убедительными: она не оскорбляла эту женщину, не требовала лишения ее материнских прав – она предлагала, чтобы депрессантка прошла лечение, а потом, такая же здоровая и любящая, как психопат-отец, вместе с ним воспитывала сына. Только это. Ничего больше.

И суд никак не мог не прислушаться к столь убедительной просьбе…

Малина, весьма довольная собой, собрала документы и вышла со своим психопатом из зала заседаний.

В коридоре депрессантка и мальчик рыдали, прижавшись друг к другу.

– Пошли, сынок, – отец схватил ребенка за руку. Мальчик начал вырываться. – Пошли, а то полицию вызову!

Теперь он держал парнишку за плечо и тянул его за собой.

– Мамочка, помоги! Спаси меня! – ребенок вырывался из рук мужлана из всех своих маленьких силенок. Депрессантка кинулась ему на помощь, пыталась оторвать его, но ее оттащил один из охранников суда. – Мамочка! Мамочкааааа!

Долго еще в коридорах суда звучал, отдаваясь эхом, отчаянный, горестный детский плач…

Вечером психопат принес Малине оставшиеся пять тысяч вознаграждения. И бутылку дорогого коньяка.

– Вот уж не думал, что у нас получится, – сказал он, развалившись в кресле напротив ее стола.

Малина значительно кивнула головой:

– А ты можешь мне сказать, так, положа руку на сердце… зачем тебе этот ребенок? Ведь ты его не любишь… и он тебя не любит… зачем?!

Нормальный человек, наверно, возмутился бы таким вопросом. Но не психопат.

Слишком много часов он провел уже в этой комнате, слишком хорошо знал уже менталитет пани адвоката. Поэтому не стал притворяться и делать вид, что не понимает:

– Да знаете… пани Малинка, я ей в день развода пообещал, что уничтожу ее. Что заберу у нее все. Дом был мой, счета все на меня, и единственное, что у этой глупой бабы оставалось, – так это ребенок. Ну вот я ребенка-то и отнял.

– Ага, – Малина удовлетворилась этим ответом. – Только ты контролируй себя, руки особо не распускай – куратор будет следить за ребенком.

– Будьте спокойны, пани Малинка. А может быть… кофейку выпьем или по пиву в приятном местечке?

Она холодно поблагодарила и отказалась.

Это быдло ей порядком надоело.

Дело было закрыто.

– У тебя будет коллега, – сообщила Марта, выдыхая целое облако сигаретного дыма. – О, сорри.

Она замахала рукой, как будто это могло очистить от дыма маленькое помещение.

– Я не хочу коллегу. Я хочу сама, я ведь справляюсь, – неуверенно запротестовала Габрыся.

Уверенность в себе у этой женщины была такая, что она и саму премьершу Тэтчер бы на место поставила. Марта-Нарта, наверно, на самом деле была мужчиной, несмотря на свое щуплое, даже можно сказать – тощее тело, но очень тщательно это скрывала. Привычки, движения, образ мыслей и поведение у нее были совершенно мужские. Вот и сейчас: в одной руке она держала дымящуюся сигарету, в другой – банку пива, третьей переворачивала листы журнала по коневодству, четвертой разгоняла дым, а пятая мерно постукивала кнутом по голенищам ее высоких сапог. Габрыся каждый раз взирала на этот спектакль, который про себя называла «Театром Пятирукого Божества», со смешанным чувством восхищения и тревоги. Нет, нет, Марта была не грозная, она в жизни не ударила бы кнутом ни одного из своих обожаемых коней. Просто под рубашкой мужского покроя и комбинезоном билось сердце, которое могло, неизвестно когда, вдруг взорваться вулканом разрушительной страсти. Габрыся была уверена, что такая минута однажды наступит, и ей совсем не хотелось бы стать свидетелем этого события…

– Я знаю, что ты справляешься, – Марта отвела взгляд. – Но я покупаю еще новых лошадей, а у тебя и так работы по горло. А Янек уходит. И потом… меня знакомый попросил, чтобы я взяла этого инвалида.

– Инвалида? – удивилась Габриэла. Зачем Марте эти лишние хлопоты?

– Ну да. С тобой же мне повезло, так что возьму очередного уродца.

Марта была ужасающе резкой – для постороннего, возможно, чудовищно резкой. Но под этими грубыми словами она прятала свое доброе, чувствительное сердце. Габриэлу она приняла на работу не из жалости. Просто у девушки были отличные рекомендации: Адам, дрессировщик с Волиц, не порекомендовал бы абы кого. Марта вполне в состоянии была оценить профессионализм, любовь к животным и добросовестное отношение к работе. Далеко не каждая здоровая девушка, не каждый здоровый парень могли бы похвастаться таким набором качеств. И следовательно, колченогость Габриэлы Счастливой на внутренних весах Марты перевешивалась ее положительными качествами. И то же самое с этим новеньким. Так Марта сама себе объясняла свои поступки, и ни за что на свете она не призналась бы никому, даже самой себе, что на самом деле в первую очередь она делала это все потому, что у нее доброе сердце и что никто другой на ее месте ни за что не дал бы эту работу с лошадьми подобному человеку: тому, с кем будет столько лишних хлопот, которые никогда не возникают со здоровыми… А зато здоровые «болеют» другими болезнями: они чаще пропускают работу, с похмелья страдают, а потом с похмелья по похмелью… воруют, обижают животных, и жди от них все время подвоха… Нет, с тех пор как Марта познакомилась с Габриэлой, она ставила на калек. Конец. Точка.

– Я его беру на работу. Конец. Точка.

– А если… ведь это мужчина, да? Если он будет хороший… если… – Габриэла даже заикаться начала от волнения. Она так любила эту работу, так любила работать у Марты! Она не хотела потерять эту работу из-за какого-то «коллеги»! – Если он будет лучше меня?

– И что? – вздернула Марта брови.

– Так это я хотела спросить: «и что тогда»?

– А, так ты, наверно, боишься, что я устрою конкурс красоты и ты проиграешь? Нет, милая. Вы мне оба нужны. Ты и Павел. Ты – чтобы дрессировать и выезжать лошадей, он – чтобы убирать, кормить, поить и все дела делать, которые для тебя тяжелые слишком…

– Я сама справляюсь!

– …слишком тяжелые, я повторяю, для любой девушки, зато в самый раз для нормального парня.

– Но ты же сказала, что он неполноценный, – возразила Габрыся, пряча улыбку. Значит, Марта ее не собирается увольнять.

– Ну да. Он не говорит.

– Глухонемой?

– Нет. Просто «немой». Слышать слышит, а вот не говорит.

– Как это может быть? – удивилась Габриэла.

Марта пожала плечами.

– У него спроси. Только не рассчитывай, что он тебе ответит. Может только что-нибудь тебе написать или нарисовать. Рисует, кстати, отлично, надо признать.

– А откуда ты все это знаешь? Это теперь в «Конном вестнике» такое пишут?

– Нет, – Марта усмехнулась. – Я у него дома была. Его мать меня пригласила на собеседование.

И снова засмеялась – от такого абсурда и от того, что сама на него подписалась.

– Потому что Павел этот робкий. Сам бы никогда не отважился прийти.

– Значит, мало того что не говорит – так еще и не ходит, – пробормотала Габриэла, покачивая головой.

– Но зато выглядит хорошо.

– Только выглядит.

– Он и правда красавчик. У него такие большие коровьи глаза…

Марта выпучила глаза, сразу став похожей на подслеповатую сову.

– Так, может быть, кроме того что он не говорит и не ходит – он еще страдает базедовой болезнью? – Габриэла расхохоталась и… вдруг подавилась смехом.

Тот, о ком они говорили, стоял у дверей и слышал все. Каждое слово. В этот момент он как раз разворачивался, чтобы уйти, но ему помешала маленькая женщина, стоящая у него за спиной.

– Павлик, заходи, я тебя познакомлю с пани Мартой и с твоей коллегой, о которой я тебе рассказывала, Габрысей. Это ей ты будешь помогать, да? – она обратилась к большому, взрослому мужчине тихим, ласковым голоском и с такими интонациями, с какими обычно разговаривают с обиженным ребенком или несмышленым детенышем животного. Или…

Или с психически больным.

Парень, которого мать слегка подтолкнула в спину, вышел вперед.

У него было приятное, совсем мужское лицо, никакой детскости, светлые волосы, слегка длинноватые по нынешней моде, ну и глаза – глаза были точно такие, как говорила Марта: большие, цвета темной бронзы, окаймленные густыми длинными ресницами, которым позавидовала бы любая девушка. Сейчас в них видна была тревога, а может быть, даже ненависть ко всему миру, а особенно – к этим вот двум женщинам, которые минуту назад над ним насмехались. Но потом он улыбнулся – и улыбка засветилась и в его бронзовых глазах.

Габрыся почувствовала себя очень странно.

Мало того что она минуту назад позволила себе злые шутки над кем-то неполноценным – кем-то, кто был так же обижен судьбой, как и она… мало того что этот самый «кто-то» должен был работать с ней вместе… так он еще услышал эти дурацкие шутки и вдобавок ко всему, вместо того чтобы обидеться или притвориться, что все нормально, а потом ответить тем же – он просто взял и простил все это! Простил, хотя его об этом никто не просил! И еще улыбается – как будто руку навстречу протягивает…

За это, за эту простую доброжелательность, Габрыся невзлюбила Павла с первого взгляда. Что вообще-то с ней бывало редко.

– Он весь такой прямо сахарный, – ворчала она, рассказывая тете Стефании события минувшего дня. – На все реагирует только своей этой ангельской улыбкой. Его вообще ничего не берет. Даже сено, попавшее под пропотевшую рубаху, а это, я тебе скажу, тетя, любого с ума сведет. А ему как будто все равно! Знай себе орудует лопатой, ворочает навоз, двигает корыта. А лошади… Если бы ты знала, как они к нему льнут! Предатели!

– Ага! Так вот оно что – это зависть в тебе говорит, – тетя поучительно подняла палец вверх.

– Ну разумеется! – Габрыся закивала головой, соглашаясь. – Просто я не могу поверить, что Марта оставит нас обоих – ведь лошадей-то не так много, а зарплаты довольно высокие. Наверняка одного она уволит, и придется мне жить на дотацию, а это невозможно…

– Но ты же знаешь Марту уже давно – ты же знаешь, что она никогда не врет. И если она говорит, что вы нужны ей оба, – и ты, и он, значит так оно и есть!

Габрысе не оставалось ничего другого, как согласиться. Марта действительно всегда была прямая и честная до невозможности. Если она говорила «черное» – то это означало черное чернее самой черной-пречерной дыры, а если вдруг она произносила «белое» – так это как минимум была белизна ангельских крыльев.

– И что, он действительно совсем не говорит? – прервала тетя Стефания Габрысины размышления о крыльях и дырах.

– Совсем. Ни словечка. Ничего. И при этом коняшки его слушаются. Они в его присутствии становятся такие… такие тихие, внимательные, за каждым его движением следят, за каждым жестом. Видела бы ты, как глазами за ним водят… Мои коняшки!

И Габриэла уткнулась лицом в подушку, потому что глаза ее наполнились слезами, а ведь плакать у нее не было решительно никакого повода. Разве что от стыда – что она так этому завидует.

– Только Бингуся мой любимый остался мне верным, – добавила она, хотя если по правде – так верности Бинго она добилась при помощи сумки, набитой сахаром.

Габриэле было трудно признаться даже любимой своей тете, что на самом деле Павел ей понравился. В определенном смысле. Хотя и раздражал он ее безумно…

Когда он оставался в одиночестве и думал, что его никто не видит, с лица его сползала эта мягкая, если не сказать блаженная, улыбка, взгляд становился острым, в глазах появлялся странный блеск, который Габриэла никак не могла классифицировать, движения становились уверенными, почти порывистыми. На месте сладкого, кроткого мальчика Павлика появлялся в одну минуту полнокровный, темпераментный мужчина.

Он тогда вскакивал на коня, сдерживая его пятками, и пускал его галопом, перескакивая через бревна и ворота – и конь несся вперед, будто вместе со своим седоком пытался вырваться на волю. Габриэла провожала их задумчивым взглядом, а потом с сильно бьющимся сердцем все ждала, когда же они вернутся, живые и здоровые. Даже выбегала из своего укрытия, откуда подглядывала за Павлом, вставала в воротах и там с растущим беспокойством ожидала его возвращения.

Возвращался он тем же галопом, но при виде маленькой фигурки в воротах резко натягивал вожжи, и конь замедлял бег, начинал идти спокойным неторопливым шагом, хотя в глазах у обоих – и у коня, и у всадника – плясали черти, явно довольные очередной шальной эскападой.

Павел соскакивал с коня перед девушкой и сразу возвращался в конюшню. Она пыталась скрыть свое недавнее беспокойство, болтая о каких-то пустяках, он, как обычно, молчал, время от времени взглядывая на нее. И вернувшись, становился прежним – ходячей любезностью.

Один раз его тщательно скрываемая истинная сущность вышла-таки на поверхность. Один раз эта любезность уступила место истинной ярости.

Они с Габриэлой каждые десять дней ездили на прогулку. Эти поездки были их прямой обязанностью – лошадям ведь нужно двигаться для здоровья! – но при этом еще и доставляли обоим невыразимое удовольствие. Что может быть прекраснее, чем ехать неторопливо через сонный луг или шумящий кронами лес на великолепной лошади? Что может быть прекраснее, чем узкая тропинка в пшеничном поле, над рекой, по которой идешь, ведя коня под уздцы?

Обычно кони шли ровно, не очень быстро, Габриэла рассказывала о своем детстве в Бещадах или молчала, Павел внимательно слушал или просто ехал рядом с ней в тишине. Эх… Габрыся очень любила эти поездки.

Во время одной из таких поездок они услышали отчаянный собачий визг.

Павел натянул вожжи, останавливая коня. Бинго тоже остановился, прислушиваясь. Они слушали вчетвером: кони навострили уши, люди хмурили брови. Визг раздавался со стороны заброшенного села. Недолго думая, Павел первым поскакал в том направлении, за ним – Габрыся.

Через пару минут они оказались в довольно широкой долине, по которой были разбросаны тут и там покосившиеся, брошенные дома.

Во дворе одного из них, около овина, какой-то оборванец мордовал здорового нескладного щенка, пытаясь зарубить его лопатой. Щенок был весь в крови, а оборванец настолько пьян, что еле стоял на ногах.

В ту же секунду Павел очутился рядом с ними. А в следующую секунду он уже выкручивал мерзавцу руку. Началась драка. Оправившись от удивления, вызванного неожиданностью появления противника, оборванец пошел в атаку: он пинался, кусался, размахивал камнем, который держал в другой руке.

Габриэла застыла, слова парализованная, прижав ладони ко рту. Она хотела было схватить лопату, брошенную бандитом, и помочь Павлу, но в этой суматохе и куче-мале она боялась, что может случайно задеть лопатой самого Павла, и не факт, что он такую помощь бы одобрил.

Наконец послышался глухой стук и… все стихло. Пыль оседала, открывая ее глазам поле битвы. Над неподвижным бандитом стоял на коленях Павел, весь в крови, бледный, рубашка порвана. Он пытался привести в чувство своего противника.

Габриэла быстро подскочила к нему:

– Живой?!

Парень утвердительно кивнул. Показал головой на порог овина, о который шарахнулся пьяный бандит.

– Так ему и надо! Жалко, что ты ему совсем череп не раскроил!

Она ненавидела всей душой негодяев, которые просто так, от нечего делать, издевались над невинными созданиями.

– То есть… хорошо, что не раскроил ему череп, – поправила она. – Потому что убил бы дрянь, а сидел бы как за человека. Бросай его и пойдем. Нам здесь лучше не оставаться.

Последнюю фразу она сказала, не ожидая ответа. Осторожно ступая, подошла к раненой собаке. Щенок только тихонько заскулил и на брюхе пополз к девушке. При виде ран на голове и спине собаки Габриэла с трудом сдержала слезы:

– Ах ты бедолага, иди сюда, мы о тебе позаботимся, – шептала она и гладила его уши, а Павел уже поднимал пса на руки.

Не оглядываясь на лежащего на земле бандита, они пошли в направлении дороги.

– Спасибо, – улыбнулась Габрыся Павлу, когда он укладывал щенка в один из пустующих денников. Он как всегда ответил лишь улыбкой, только смутился немного, но Габриэлу это смущение уже не могло обмануть.

Этот молодой мужчина не был ошибкой природы. Больше не был.

– Павлик, ты не мог бы помочь мне сделать маленький ремонт? – спросила как-то Габрыся.

Она очень любила их квартирку на Мариенштатской, и тетю Стефанию она очень любила. Но она уже была взрослой, и пришло время ей отделяться и жить самостоятельно. Тетя, хоть и с болью в сердце, одобрила это решение: Габриэле действительно нужно было уже расправить крылья, оставить родительское гнездо и пуститься в самостоятельный полет. И денег она к тому времени зарабатывала уже достаточно, чтобы позволить себе снимать какое-нибудь скромное жилище – на это как раз уходила бы ее пенсия.

Она довольно долго искала свои четыре угла. Не потому, что была уж очень придирчива и разборчива – просто она хорошо знала, что ей нужно. И это не была однокомнатная квартира на пятнадцатом этаже ободранной многоэтажки. И на седьмом тоже – нет. Сам вид многоэтажек нагонял на Габриэлу страх – она цепенела при виде их. Но вот подвернулся ей хороший вариант – правда, нормальный только для нее, потому что любой другой наниматель при виде этого варианта поплевал бы через левое плечо и уносил бы скорее ноги. С другой стороны Вислы, недалеко от зоопарка, на старой запущенной улице, в старом, довоенном еще, каменном доме. На доме из красного кирпича оставались следы от обстрелов аж с 39-го года, балконы были украшены балюстрадами. Подворотни, где легко можно было получить нож под ребро, неблагополучные подростки, которые то занимались любовью друг с другом, то дрались с особой жестокостью.

К ужасу тети и приятелей, именно в таком вот чудесном местечке, в таком замечательном доме она и присмотрела себе жилье.

– Здесь живут порядочные люди, – заявила она уверенно, когда тетя Стефания, преодолев целую тысячу ступенек, все-таки смогла взобраться к ней на самый верх: выбирая сердцем, а не мозгом, Габрыся сняла квартиру на пятом этаже в доме без лифта.

– Деточка, дорогая моя, – тетя Стефания пыталась отдышаться, держась за притолоку входной двери одной рукой, а другой тяжело опираясь на палку, – ты со своей больной ногой не могла найти ничего более подходящего?!

– Тетя, когда ты взглянешь на вид из окна… – мечтательно произнесла Габрыся.

Действительно, из мансардового окна открывался великолепный вид – на Вислу и на высящиеся на другом берегу башенки Старего Мяста. И было очень тихо, хотя недалеко была дорога.

– Но пятый этаж, Габрыся! – заикнулась тетя Стефания, возвращаясь с небес на землю.

– Зато мне ожирение не грозит. Диета и движение!

– Как будто тебе движения мало. А что касается диеты – так я уж забыла, когда видела тебя за обедом.

Габриэла погладила тетку по руке:

– Не беспокойся, Марта кормит меня на убой – как будто я гусь, которого она собирается пустить на паштет.

– А не похожа.

– На гуся?

– На жирного гуся!

Рассмеялись обе.

– Так ты говоришь, здесь живут приличные люди?

В голосе тети, что тут скрывать, звучали тревога и сомнение, и у нее были на то основания.

– Да. Они основали жилищное товарищество, переселили сброд отсюда в другие места, а сами теперь следят за домом и заботятся о нем.

И в самом деле, подъезд производил впечатление чистого и недавно отремонтированного. Даже каменные лестницы, которые не вели непосредственно к квартирам, всегда мылись жильцами согласно графику дежурств. Об этом Габрыся не замедлила сообщить тете Стефании, вспоминая, как та сама намывала старую лестницу на варшавской Праге в давние времена.

– Ну хорошо, моя деточка, хорошо, – тетя обняла девушку и изо всех сил прижала ее к себе. – Я тебя люблю и всегда поддержу в том, что приносит тебе радость. Если хочешь жить здесь, в этом скворечнике… под самой крышей… ну так живи себе. Повесим симпатичные занавесочки. По знакомым походим, поспрашиваем, вдруг у кого из мебели есть что-нибудь ненужное. Я помогу тебе покрасить эти две комнатки и…

– О нет, нет, моя дорогая, – прервала ее речь Габриэла. – Уж ремонт оставь мне. Мне и Павлу.

– Павлу? – тетя приподняла брови, а в глазах у нее появился понимающий блеск. – Тому самому…

– Тому самому. Мы с ним подружились, – пробормотала Габриэла, против воли заливаясь румянцем.

– А ведь и Томек, и Яцек с Беднарской охотно помогли бы, – не унималась пани Стефания.

– Но я хочу, чтобы мне помог именно Павел! – выкрикнула девушка, не в силах сдерживаться.

– А-а-а. Ну так это совсем другое дело.

Тетя подняла руки, сдаваясь, и они обе снова взорвались смехом. Сердечным, полным взаимной любви, счастливым смехом – как и всегда на протяжении всех их совместной жизни.

Сейчас он, этот смех, возможно, звучал чуть реже, ну так что же – птенцы должны когда-то учиться летать.

Стефания снова обняла свою девочку, поцеловала ее волосы и вытерла непрошеную одинокую слезу.

– Ты мне поможешь? – повторила Габриэла свой вопрос, удивленная его молчанием. Ну, то есть молчанию Павла она давно не удивлялась (она бы скорее удивилась, если бы он вдруг это молчание нарушил), а удивило ее отсутствие всякой реакции: парень просто смотрел перед собой, как будто ее тут вообще не было.

Потом он вдруг достал новенький блокнот.

«Мне мама не разрешит», – прочитала Габриэла.

Хмм…

Мама Павла была еще более странной, чем он. Она приезжала вместе с ним, шла на Буковый Дворик, там слонялась без дела целый день, чтобы вечером отвезти сына обратно – ни дать ни взять его тень. Или охрана. Или конвой.

Сначала это всех раздражало. Марта не раз язвительно проходилась по адресу тридцатилетнего маменькиного сынка, который уцепился за юбку и даже не думает отцепляться. Но через пару недель все утихло, все привыкли к этой женщине и перестали ее замечать. Она вписалась в местный пейзаж, как новые ворота овина: они поначалу ведь тоже всем мозолят глаза и раздражают…

Однако Габриэла даже подумать не могла, что и после работы мать держит его в плену.

– Почему? – растерянно спросила она.

Черт, но ведь он же уже совсем взрослый мужик! Здоровый, разумный – и при этом недееспособный.

«Она обо мне волнуется», – прочитала Габриэла ответ.

– Господи, да послушай, я приеду за тобой и отвезу тебя на такси после того, как работу сделаем!

Неожиданно она начала злиться. Да не будет она умолять его о помощи! У нее полно друзей, которые охотно и без всяких уговоров покрасят ей квартиру, а вдобавок лестничную клетку, да еще два раза – стоит только попросить.

Павел был наблюдателен и заметил выражение, которое появилось у нее на лице.

«Прости», – он протянул ей следующий листок из блокнота, мирно улыбаясь.

– Да ты у себя прощения прости, ошибка природы! – она оттолкнула руку парня. – До конца жизни тебя будут за ручку водить? О нет, нет, даже дела не хочу иметь с таким недоразумением, как ты…

Она резко отвернулась и хотела уже вернуться к своим делам, как вдруг он схватил ее за руку. Глаза у него были полны страданием.

«Она следит за мной», – гласила следующая карточка.

Габриэла уже собиралась выпалить следующее «почему?», но передумала – в свое время все выяснится.

– Так ты борись! Тебе нужно начать пропадать из ее поля зрения. Ненадолго. Время от времени. Выходи на прогулки, что ли. Собрался, оставил ей записку на столе: «Я пошел на прогулку, вечером вернусь!», чтобы она не обращалась в полицию, и…

Павел покачал головой, явно собираясь с духом, чтобы написать следующую записку. Потом он все же переломил себя и, стыдясь, написал пару слов.

Габриэла чуть не подавилась, когда прочитала написанное, даже перечитала, не веря собственным глазам:

– У тебя нет денег даже на билет на автобус?! Трех злотых нет?! Ну это уже вообще… Парень, ты кто – пленник ее или кто? Заключенный? Это же ненормально!

«Мама мой опекун. Я нахожусь под надзором. Моя зарплата вся перечисляется на ее счет», – написал он, лицо его окаменело.

Габриэла вздернула брови.

Внезапно весь ее запал и уверенность в собственной правоте куда-то испарились. Итак, взрослый мужчина имеет опекуна. Собственную мать. Что же такого он натворил?

– Ты чего натворил? – прошептала Габриэла, глядя на него огромными от страха глазами.

Испугалась? Ну, а как же иначе? Каждый бы на ее месте поначалу испугался.

«Прости», – снова все тот же несчастный и жалобный взгляд.

– Да ладно, – буркнула она. – У меня-то ты за что прощения просишь? Разве что за то, что не поможешь мне красить, это да, это повод.

«Ты действительно так этого хочешь?» – прочитала она следующую записку.

– Ну разумеется, хочу! Ведь ты же меня не ограбишь и не убьешь!

Хотя в свете новостей об опекуне можно было бы в этом и усомниться. Что он натворил?

– В субботу. Приезжай в субботу. Вот тебе деньги на билет, – она всунула ему в руку десять злотых.

Он взял их осторожно. И со стыдом.

Габриэла уже хотела радостно улыбнуться в знак того, что соглашение достигнуто, но вдруг забеспокоилась:

– Слушай, а у тебя не будет никаких проблем из-за меня? Раз ты под надзором… и сбежишь…

В ответ Павел слегка дернул ее за волосы. Не волнуйся.

Но она до конца этого дня была все-таки очень взволнованна и никак не могла найти себе места. Когда она принесла ведро с овсом вместо денника Бинго на кухню, Марта решила вмешаться.

Отобрав у девушки овес, чтобы та вдруг не вздумала насыпать его в суп, она коротко спросила:

– Садись-ка и говори, что тебя грызет.

Габрыся села с невольным вздохом облегчения.

– Нога? – спросила понимающе Марта.

Но Габрыся покачала головой.

– Павел.

И залилась слезами.

Марта подождала минутку, потом подала ей платочек и деликатно продолжила расспросы:

– А что такое с Павлом? Поссорились? С ним трудно поссориться, потому что он не говорит, но при большом желании…

Габриэла засмеялась сквозь слезы.

– Слушай, – начала она нерешительно. – Ты только не говори никому об этом, ладно? Это не мой секрет, и я бы не хотела…

Марта удобно устроилась напротив. С лица ее сошла улыбка. Она потянулась за сигаретой, но не зажгла ее.

– Ты знаешь, что Жозефина, мать Павла, является его опекуном?

Марта кивнула, и Габриэла уже второй раз за время этой их короткой беседы испытала облегчение: значит, она не нарушает ничьего секрета!

– А ты знаешь почему?

– Он признан недееспособным, – ответила Марта, пожимая плечами.

– Но почему? Он убил кого-то? Ограбил квартиру? Был политиком? – никакие другие, более тяжелые преступления, Габриэле на ум не приходили.

– Это я не знаю. Если хочешь – его и спроси. Меня прошлое не интересует, мне важно только то, как он обращается с моими лошадками.

– Ну правда! – не отставала Габриэла. – Он же ходячая доброта, светлая душа! Что он такого сделал, что…

– Я не знаю, Габриэла! – потеряла терпение Марта. – И еще раз повторяю, меня это не интересует. Если бы он хотел – он бы мне сказал, то есть написал бы. Если его мать захочет ввести меня в курс дела – она это сделает. А я знаю только, что у него были хорошие рекомендации с прежнего места работы и что в опеке за него поручились. И мне этого вполне достаточно!

Габриэла не могла с ней в этом согласиться.

Она помолчала минутку, о чем-то напряженно размышляя.

– Слушай, Мартуся… Я не знаю, работает-то он хорошо, но… Я тут квартиру сняла и попросила Павла помочь мне ее покрасить. Он мне… интересен.

Марта многозначительно покивала головой.

– Он сначала отказался, сказал, что его мать не пустит. Но потом… понимаешь, я его на смех подняла, и он раскололся. Сказал, что у него нет денег даже на автобусный билет. У него нет ни копейки.

Марта смотрела на нее непонимающе.

– Я вот что думаю… может быть, ты могла бы ему хоть часть зарплаты давать наличными на руки? Ну так – неофициально? А, Марта?

– Нет, – последовал короткий и резкий ответ. – Павел законным решением суда поступил под наблюдение опекуна. Суд знал, что делает, а я не люблю совать нос не в свое дело. И тебе не советую.

– Но он хороший человек! – выкрикнула Габриэла. – Почему же ты не хочешь ему помочь?

– Ты лучше подумай, моя дорогая, почему и зачем ты хочешь заставить его взбунтоваться против его собственной матери? И спроси себя, хочет ли он этого. Может быть, он все-таки предпочитает надзор тюремной камере? Или палате в дурдоме? Ведь именно туда попадают такие люди обычно…

– Какие «такие» люди? Павел что, сумасшедший? У него шизофрения? Может, он психопат, который старушек убивает?

– Тебе на самом деле хочется это узнать?! – иронично спросила Марта. – Короче, – резюмировала она, когда пристыженная Габриэла вжалась сконфуженно в стул, – я хочу, чтобы ты держалась подальше и от Павла, и от его матушки. Чтобы однажды мне не пришлось выбирать между тобой и им.

– Ими, – буркнула девушка и выскочила из кухни, задетая за живое.

Она не думала, что ее работодательница способна опуститься до шантажа.

Вытирая тыльной стороной ладони слезы, расстроенная, она побежала в денник к Бинго. Положила ему на спину седло и, надевая ему упряжь, приговаривала-шептала: «Давай, Бингуша, миленький мой, унеси меня из этого гадкого места подальше». И Бинго понес ее в направлении к лесу по широкому, просторному лугу…

Провожали ее внимательные глаза пани Жозефины.

Во время двухчасовой прогулки по полям и лугам Габриэла испытала целую бурю разнообразных эмоций: от внутреннего бунта (как она смеет меня шантажировать! нужно освободить Павла!) через печаль (до чего паршивый этот мир, человек вон пса от смерти спасает, а ему в ответ такое…) к неохотному признания правоты Марты (да, сейчас все-таки не Средневековье и даже не коммунизм, просто так людей прав не лишают…).

И Габриэла поверила бы. Поверила бы и старалась бы держаться от Павла на как можно более дальнем расстоянии, если бы всего два дня спустя не произошло кое-что, что совершенно изменило порядок вещей…

Неизвестно, кто напугал коней.

Спокойно пасущийся до этого момента табун моментально охватила паника. Животные бросились бежать, инстинктивно двигаясь в направлении конюшен. Павел первым услышал нарастающий топот конских копыт. Он поднял глаза от охапки сена, которое как раз разгружал с прицепа, прикрыл глаза от палящего солнца ладонью и в ту же секунду все понял: прямо на него надвигался табун перепуганных лошадей. Смертельно опасных для каждого, кто встанет у них на пути.

К счастью, он мог спрятаться за прицепом.

И тут кровь отлила от его лица.

Посреди двора, с наушниками в ушах, махала метлой Габриэла. От несущихся коней ее отделяли считаные секунды. Она не слышала и не видела надвигающейся опасности.

Павел побежал к девушке, отчаянно размахивая руками, но – ушедшая в себя, оторванная от действительности, она его не замечала.

Кони были все ближе.

И вдруг из горла молодого мужчины вырвался не то рев, не то крик:

– Аааааабиииии!

После шестнадцати лет полного молчания гортань слушаться не хотела, но он продолжал кричать:

– Аааааабиииииэлааааа!

Она подняла голову, когда он был уже в паре шагов от нее.

Одновременно с первыми лошадьми.

Перед лицом надвигающейся неминуемой смерти она замерла и окаменела.

В следующую секунду Павел прыгнул и оттолкнул Габриэлу, спасая ее от несущихся животных.

Поначалу она только тихо скулила, вжав голову в плечи и закрывая ее руками. Повсюду – сзади, справа, слева – стучали конские копыта. Раздавались дикие крики и ржание, клубы пыли летели из-под копыт, пыль лезла в глаза, в ноздри, в рот.

Габриэла подняла голову. Обернулась – и закричала от ужаса.

Там, между конскими копытами, мелькало светлое пятно.

Павел.

Павел остался там, в самом центре взбесившегося табуна…

Словно вихрь пронесся табун, а потом животные вставали как вкопанные перед дверями и, уже успокоившись, спокойно и неторопливо расходились по своим денникам.

Габриэла встала, опираясь ладонями, и через минуту опустилась на колени перед неподвижным телом парня.

– Павел… Павлик! – шептала она, пытаясь взвалить его на плечи, но он был слишком тяжелый.

Она подползла к его голове, повернула его лицо так, чтобы ему было легче дышать. Вытерла ладонью кровь, ручьем стекающую на закрытые веки.

Откуда-то сзади раздавались крики конюшенных, Габриэла слышала высокий голос Марты и звуки нарастающей паники, но все это проходило как бы мимо нее, никак ее не трогая. Перед глазами у нее проносились картины того, что произошло здесь пару минут назад: Павел, бегущий в ее сторону, взбешенные кони, падение и… страх. Стук копыт и отчаянный крик:

– Ааааааааби! Ааааааабиэлаааааа!

– Павел! – она звала его без конца, повторяла его имя как заклинание, когда его поднимали и несли. И тогда, когда две кареты «Скорой помощи» отъехали от Букового Дворика, а она все стояла у ворот, глядя им вслед и чувствуя сосущую пустоту в сердце.

– Пойдем, Габрыся, – кто-то мягко и бережно обнял ее. – У тебя рука повреждена.

Она опустила глаза на ладонь, перепачканную кровью, и первая судорога дрожи пробежала по ее телу. А через минуту она дрожала вся, с ног до головы – от шока и бессилия.

– Так, милая, выпей-ка, – к ее губам поднесли бутылочку с чем-то горьким и остро пахнущим. Она с трудом смогла глотнуть, зубы ее стучали о стекло. – Еще немножко. Это тебе поможет. Пей, Габуся…

У Марты срывался голос.

В конюшнях часто случаются несчастные случаи. Лошади – это животные с интеллектом маленького ребенка. За них думает человек. А если не думает – тогда случаются трагедии: кого-то затоптали, кто-то упал, кого-то копытом ударили… Но чтобы вот такое, как сегодня… чтобы сразу двое пострадавших – раненых, слава Богу, только раненых! – о таком Марта не слышала. Ведь она всегда была так предусмотрительна и осторожна, у нее в Буковом Дворике никогда не случалось ничего плохого – парочка маленьких неприятностей и одна сломанная нога, и все!

А сейчас она гладила запыленные, влажные от пота волосы своей подопечной, которая впала в странное состояние то ли сна, то ли бодрствования, то и дело вздрагивая всем телом. Время от времени Марта нервно взглядывала на мобильный телефон. Конюшенные и пани Маня, кухарка, сидели вокруг стола, тоже взглядом заклиная телефон.

Это ожидание было просто невыносимым!

– Господи, да скажите же что-нибудь! – выкрикнула она наконец.

Все что угодно – только бы не было этого гробового молчания.

– Зенек возил сено, лопнуло колесо – громкий звук и напугал коней.

Марта покивала головой.

Такой пустяк, такое вот дерьмо: лопнуло колесо. Если бы это случилось на пару сотен метров дальше, лошади бы только повели ушами…

По щекам этой железной женщины впервые потекли слезы.

– Эй, эй, босс!

Обеспокоенный Янек встал и нерешительно потрепал ее по плечу.

Она вытерла глаза, вытерла нос. Подняла ладонь в знак того, что с ней все в порядке.

– Кто-то должен позвонить пани Стефании. Еще чуть-чуть – и она начнет волноваться, что Габи до сих пор не вернулась. Я не могу. Я жду звонка из больницы с минуты на минуту.

Янек взял свой телефон и вышел с ним из комнаты. Но пока он набирал номер тетки Габрыси, зазвонил телефон Марты, и он тут же вернулся в комнату, с волнением вглядываясь в лицо женщины, пытаясь прочитать по ее выражению новости. И когда увидел облегчение в ее глазах – чуть сам не расплакался…

– Будет жить, – шепнула Марта побелевшими губами. – Весь поломанный, места живого нет – но жить будет…

И разрыдалась в голос – она долго держалась, не позволяла себе.

– Павел… – раздался тихий шепот Габриэлы. – Ты плачешь. Что с Павлом?

– Я плачу от радости, милая, – Марта склонилась над девушкой и с огромной нежностью поцеловала ее в лоб. – Он будет жить. И ты тоже. Через минуту приедет доктор, он тебя полечит – и ты вернешься домой.

– Хорошо, – согласилась Габриэла и снова провалилась в беспамятство.

Без молчаливой дружбы Павла Буковый Дворик казался Габриэле пустым и скучным. Каждый день она навещала Павла в больнице, до работы или после, и радовалась, глядя, как он постепенно выздоравливает, хотя выздоравливал он, как ей казалось, очень медленно.

– Ковыляешь, прямо как я, – сказала она в шутку месяц спустя, глядя на его попытки передвигаться по больничному коридору на костылях. – А ведь у тебя ноги равной длины.

– Авной, – вдруг повторил он за ней, и она чуть с ума от радости не сошла, слыша его пока еще хриплый голос.

– Ну а раз они у тебя одинаковые, так ты мог бы двигать ими как-то более… ритмично, – продолжала она подтрунивать над ним, чтобы не подать виду, как страшно ей смотреть на покрытое синяками лицо друга, забинтованные ребра, ноги и руки в гипсе.

Он в ответ засмеялся, но тут же ойкнул – сломанные ребра протестовали против резких движений острой болью.

– Ррррр. Рррритмично. Повтори, – Габриэла была безжалостна к нему.

– Ллллл. Литмитно, – повторял он послушно, хотя голосовые связки пока еще были не в ладу с некоторыми согласными. Просто для Габриэлы он был готов звезды с неба достать. И научиться снова говорить.

Рано или поздно в палату входила хмурая, словно грозовая туча, пани Жозефина – и визиту Габриэлы тут же наступал конец. Даже если девушка собиралась побыть еще, а Павел протестовал, мать его была непреклонна.

– Попрошу вас выйти, – говорила она, не глядя на Габриэлу, как будто сам вид девушки наполнял ее отвращением. – И завтра попрошу вас не приходить – Павлику нужно отдыхать.

Он возражал, качал головой, но пока он еще не был в состоянии противостоять матери по-настоящему. Пока нет.

Габрыся вежливо отвечала:

– Ну, до встречи, коллега. Завтра после обеда приду.

И возвращалась на следующий день. После обеда.

– Как твоя квартира? – спросил Павел несколько недель спустя.

Он еще иногда пропускал или путал согласные, но говорил уже вполне понятно, а голос приобрел приятное уху, низкое звучание.

– А, – махнула рукой Габриэла. – Тебя ждет. Ну то есть – ремонта.

– Я выхожу на следующей неделе. И сразу же начнем красить.

– Нет, сначала ты поедешь домой – отдыхать.

– Наотдыхался уже, – ответил он с новой, непривычной решительностью.

Габриэле эта решительность очень нравилась. Жозефина уже не прогоняла ее как шелудивого пса, потому что стоило ей только попробовать – Павел тут же вставал на защиту девушки.

Сразу же после выхода из больницы он приступил к работе.

В Буковом Дворике его встретили как героя. Да он ведь и был героем на самом деле – с риском для собственной жизни спас Габриэлу.

Девушки-волонтерки, которые за возможность кататься на лошадях ухаживали за животными и следили за чистотой в денниках, влюбленно пялились на симпатичного блондина, а конюшенные, до этого относящиеся к нему с некоторым пренебрежением, теперь стремились к дружбе с ним. Марта, готовая сделать для парня абсолютно все, подняла ему зарплату, но сделала это по-хитрому: на счет Жозефины она перечисляла ту же сумму, что и раньше, а вот всю прибавку выдавала Павлу на руки лично. Он принимал эти деньги со странным выражением на лице: то ли радости, то ли тревоги – ведь много лет он уже не держал в руках настоящих денег.

И только двое не испытывали от всего этого того счастья, что и остальные.

Пани Жозефина чувствовала, что абсолютная власть, которую до сих пор она имела над сыном, утекает у нее из рук, и для нее это представляло собой угрозу, хотя она сама бы не смогла сформулировать, чего именно опасается. Павел по-прежнему являл собой образец спокойствия и вежливости. Все такой же тихий, робкий и открытый. Он выказывал к ней почтение, позволял ей привозить и увозить его, делал покупки, отчитываясь до последней копейки, и не выходил из дома даже в газетный киоск. И все же среди всей этой благостной картины он стал иногда показывать характер, выпускать коготки. Особенно когда дело касалось Габриэлы. Жозефина скрежетала зубами от злости при одном упоминании имени этой девушки. Это все из-за нее! Из-за этой калеки, рыжей прошмандовки, Павлик чуть не убился, и сейчас она уводит мальчика совсем не на ту дорогу, подальше от матери. И дальше будет только хуже! Жозефина была в этом абсолютно уверена. Если радикально не вмешаться и не влезть между этими двоими – она потеряет сына! Нужно действовать решительно и смело. Нужно войти в доверие к этой девке, подождать подходящего момента и – выложить ей все, всю правду о Павлике! Вот как!

А другой персоной, которую не радовала популярность Павла в Буковом Дворике, была сама Габриэла – предмет опасений пани Жозефины. Если бы она призналась кому-либо – приятельницам или даже тете, что страдает, ее бы подняли на смех. Сейчас, когда Павел так геройски спас ей жизнь, взбунтовался с ее подачи против матери и завел друзей повсюду, где только мог, – ведь она должна была бы радоваться за него и гордиться им, скача от радости. Ну да, скакать… скакать-то она и не могла – могла только ковылять от радости. А вообще ей было совсем не радостно. Она вдруг поняла со всей отчетливостью и с ужасом, что влюбилась в Павла Добровольского. Почему с ужасом? Потому что она оставалась, как и была, уродливой, а вот он в глазах женщин и девушек сильно вырос, да к тому же еще и заговорил! И теперь уже ничего, никакое несчастье Габриэлу с Павлом не объединяло!

Павел же на новых подружек внимания не обращал. По-прежнему сопровождал Габриэлу на прогулках по лесу, по лугам и полям. По-прежнему ему было приятно ехать плечом к плечу с ней. По-прежнему носил для нее седла и ведра с овсом. Только ему, простому парню, совершенно неискушенному в любовных играх с девушками, казалось, что ничего, абсолютно ничего между ними не изменилось, что ВООБЩЕ ничего не изменилось, потому что свою возросшую популярность и интерес со стороны влюбленных в него девушек он попросту не замечал!

А Габрыся чахла и мучилась с каждым днем все сильнее.

– Божееее, – плакала она, оставшись одна. – Пожалей меня! Я знаю, что ты не можешь вылечить мою ногу – ну так вылечи хотя бы меня саму, избавь меня от этого чувства!

Что делать? Что делать? – спрашивала она себе, трясясь от зависти, глядя на тех красивых, стройных, полноценных девушек, которые крутились теперь около Павла. И в качестве мести устраивала им такие галопы во время конных прогулок, что они буквально падали с лошадей, когда возвращались.

В один прекрасный день появилась на Буковом Дворике Веронка, дочь войта, объект ненависти всех остальных девушек с Габриэлой во главе.