Читать книгу День святого Валентина - Катерина Зарудина - Страница 1

Алый сочный диск завис в небольшом распахнутом окне, щедро освещая странную комнатушку. Закат. Не уверена, правда. Она также совершенно не знает, почему перед ней стоит рыхлый мужчина лет пятидесяти с седой, неопрятной щетиной и пытается ей сказать что-то своими мясистыми губами, постоянно вытирая рукавом пот со лба. Губошлеп настоящий. Похоже, он кричит на нее, губы становятся еще толще, а глаза наливаются кровью, как у быка. Все сосуды лопаются прямо на глазах. Ему нельзя так кричать, очень непривлекательный вид получается. Правда, собственная привлекательность его мало волнует – его определенно заботит что-то другое. Где-то хлопает дверь, слышен шум воды из-под крана и стук жестяного ведра. Вот дверь она услышала, а губошлепа нет. Нельзя так на людей орать, они от этого глохнут, причем своеобразно. Как руки нестерпимо болят! Чем их перетянули? Жгутом каким-то… Где она? Почему в эту минуту рядом нет никого, кто зашвырнул бы губастого куда подальше? Никого, кто ей нужен. Или был нужен…

Валя услышала его голос в домофоне, и ей показалось, что она бредит. Нет, вот он. Реальный и довольный жизнью.

– Куда пройти? – Это для проформы.

– На кухню, конечно. – Она махнула устало рукой и поплелась за ним. Встала у окна и вопросительно уставилась на него.

– Слушай, может, тебе замуж выйти? – неожиданно спросил он наигранно веселым, отвратительно легким тоном, уютно расположившись на кухонном диванчике с маленькими подушечками и глядя куда-то сквозь нее. Будто она прозрачная.

Она растерялась. Нет, она не ослышалась. И она далеко не прозрачная. Интересно получается. Он полагал, что ей для этого нужно его высокочтимое разрешение, царское благословение? Так, что ли? И то, что она до сих пор, несчастненькая, не замужем, так это только потому, что он ее туда, видите ли, не отправлял. А сейчас путевку в жизнь дает… Только к чему эта размазанная улыбка?

– Поразительно свежая мысль, а главное – нестандартная. Что же ты год назад так же бойко не предложил мне это сделать? Зачем надо было тянуть время, разводить все эти романтические сопли, которые гроша ломаного не стоят? – она пыталась защищаться и нападать одновременно.

Получалось плоховато. Фраза явно бестолковая. Она сама понимает всю абсурдность, нелепость своего вопроса, но ничего умнее придумать не может. А как бы хотелось искрометно язвить, огрызаться, обрушить на него водопад колкостей, но ничего этого выдавить из себя она не сможет, даже тысячной доли. Между «хочется» и «можется» существует, конечно, огромная разница. В ее случае точно. Не отбиться ей. Да и как можно достойно защищаться, когда тебя ошпарили? Щедро обдали крутым кипяточком все внутренности, а она-то втайне надеялась, что внутри все ватное и больно быть не должно. Готовилась ведь. Хорошо, хорошо… Честно пыталась. Но к такой наглости… Увы.

– Все меняется. Люди, обстоятельства… – заныл он так, словно у него нестерпимо болит зуб, и потянулся вдоль стола, сцепив и сильно выгнув пальцы.

Раздался смачный хруст. Ужасный звук! Несколько дней назад это были одни из самых приятных для нее звуков во Вселенной. Не Моцарт, конечно, и не весенняя капель, но тем не менее.

– Да, я в курсе. Здравствуй, незнакомец. – Сказала она, протянув ему холодную ладонь, и продолжила в ответ на его недоуменное выражение лица. – Незнакомец, потому что совершенно, оказывается, не знала тебя. Сейчас передо мной сидит человек, который не так давно за подобную фразу задушил бы любого голыми руками. Выходит так, что душить ему придется самого себя. Поэзия абсурда. А ты никогда не думал, что я, может, вообще не хочу замуж? Такое тебе в головушку не приходило? Все меняется, как ты изволил высказаться, и женщины тоже. (Не хватало еще записаться в ярые феминистки!) Или если найдется такой, то это будет действительно супермужчина. (В эту секунду ей очень хотелось поверить в собственные слова, поэтому они прозвучали довольно убедительно.) И вообще хорошего человека найти нелегко… Ты сам много хороших знаешь? – Ее голос окреп, и она перешла в явное наступление.

– Ну, это как посмотреть… Все относительно… – снова запищал он, не зная, куда пристроить свои красивые руки.

Они явно мешали ему сегодня, поэтому он вцепился в спасительную оранжевую салфетку, которую начал с заметным ускорением возить по столу и методично жевать пальцами.

Удобная позиция. Что относительно? Все так понятно: хороший – плохой, умный – дурак, красота – уродство… Классические слова-антонимы, на которых строится жизнь. А когда у тебя все относительно… Тогда ты просто трус, пройдоха безответственный, прикрывающийся этим словечком, как ржавым дырявым щитом. Похоже, Валя завелась не на шутку.

– Ладно, приходи, когда жениха найдешь подходящего. Мой вкус ты приблизительно знаешь, успел изучить… Да, кстати, совсем необязательно, чтобы он разбирался в сантехнике и умел вкручивать лампочки. Обойдусь.

Вот какая фраза! Нет, она все-таки молодец… Держится. Какая интонация и поворот головы! Все с королевским достоинством.

Не хотела ничего спрашивать, не собиралась, но не выдержала. Сорвалась-таки.

– Ну что, пожаловала та, которая с плавленого сырка? Припилила? Виола! Дали же такое имечко… – презрительно фыркнула Валя. – Разлуки долгой не выдержала или сердцем женским почувствовала, что пора тебя проведать. Да, парень ты у нас видный, не залежишься.

Черт! Ну и куда же оно подевалось, это хваленое чувство собственного достоинства? Как она разговаривает?! Поймала себя на мысли, что спрашивает как будто не она, а вульгарный персонаж из дешевого сериала. Поэтому не удивилась, когда он недовольно поморщился.

– Прости, прости. Это мы, дети рабочих окраин, так выражаемся. Так и не научились у вас, эстетствующих, рафинированных… Хорошо. Как там наша принцесса заморская поживает, позвольте поинтересоваться? Не холодно ли ей на родной земле?

Что она несет? «Какие дети, каких окраин?…» Ну и ладно. Она издевалась. Только непонятно над кем. Наверное, над собой. Он выпотрошил ее душу как индейку. Правда, индейку заправляют всякими вкусными разностями, а он оставил ее пустой.

Раздался повторный хруст побелевших пальцев, вынести который она уже не смогла.

– Ты еще здесь? – В ней будто открылось второе дыхание, которому в немалой степени поспособствовал тлеющий огонек злобы. – Думаю, что тебе пора домой. Заждались! – добавила с кривой ухмылкой.

Она уперлась лбом в холодное окно. Думала – выдавит. Вылетит навстречу упругому ветру и безразличному асфальту. Нет, обошлось, или не получилось, как и многое в ее жизни – особенно то, чему она придавала в последнее время слишком большое значение. Просто подышала на стекло и что-то хаотично намалевала. Пригляделась. Конечно, палец предательски и залихватски вывел букву «В». Стирать это надо все к чертям. Вот если бы так же легко можно было, как со стекла… Оглянулась машинально на стол и увидела оранжевые мелкие клочки салфетки, будто зверь там какой сидел. Нет, не медведь. Так, из разряда грызунов.

На город начинал плавно опускаться вечер. Сначала безобидно и деликатно, чтобы затем в одну минуту рухнуть и завоевать его. Все как у людей. Своя тактика.

* * *

Да, мужчины здесь явно не приживались. На их этаже. Или бывали здесь, если так можно выразиться, проездом. Пять квартир – и в них все бабы. Как сглазил их кто-то. В одной с незапамятных времен жила Елена Васильевна со своим пожилым больным отцом. Он был представителем старой гвардии большевиков, всю жизнь проработал в НКВД. Пока он был жив, дверь в их квартиру никогда не была полностью закрыта: Василий Иванович находился на боевом посту, то есть стоял и смотрел в щелочку или просто слушал. Тогда был виден краешек его большого, расплывчатого, как пельмень, уха, хотя на самом деле он давно ничего не видел и не слышал. Что поделать, привычка. Враг ведь не дремлет. После его смерти дверь наконец-то прикрылась, но все знали, что Елена Васильевна сменила отца на дежурстве и неустанно смотрит в мутный глазок. Она так громко вздыхала за ободранной поролоновой деревяшкой… Тяжело, конечно, в ее-то возрасте, но наследственность – вещь серьезная.

Однокомнатную постоянно сдавали. И только одиноким иностранкам, работающим в солидных фирмах. Фирмачкам, в общем. Хозяйка однокомнатной клетушки – разбитная, предприимчивая девчонка Скачкова Света получила в Москве хорошее экономическое образование, но скакать предпочитала в туманном Лондоне.

В остальных двух квартирах жили разведенные дамы, мужья сбежали от них буквально на глазах у всего дома одновременно, как сговорились. Их уже взрослые дочки – две Наташки – периодически предпринимали попытки «сходить замуж», но вскоре снова оказывались свободными.

Если под окнами раздавался душераздирающий визг тормозов или отчаянно сигналили, это означало, что Наташка номер «раз» ловила машину или просто томно шла за хлебом в булочную за углом, размахивая гривой длинных светлых волос. Она щедро, как из пушки, выстреливала эстрогенами на всю округу. Когда она так уверенно ступала на шпильках, то была похожа на маятник: грива – влево, грива – вправо, а в центре – сочная, аппетитная попа, которую она всячески холила и лелеяла и которая всегда была обтянута юбкой стрейч по самое не балуйся или белыми лосинами. Казалось, еще шаг – и юбка треснет по всем швам. В принципе, подсознательно Наташка об этом и мечтала и вполне сознательно воплощала мечту в реальность. Только тридцатиградусный мороз с метелью заставляли ее изменить своему имиджу и натянуть что-то потеплее. Опять же на задницу. На голову – никогда. «Жамэ», как говорят у нас в Париже. Чего с головой сделается? Да и пользы от нее никакой…

Сначала все мужья жили у Наташки. Нормальные вроде парни. Приходили этакими добрыми молодцами с улыбкой до ушей, полные задора и огня. А потом спустя некоторое время их можно было увидеть на площадке нервно покуривающими и подрыгивающими ногами в белых тапочках с вензельками, прихваченных из очередной турецкой гостиницы. Наташка очень любила турецкие курорты якобы из-за того, что ее волосы там выгорали как-то по-особенному – получались мелированными. Вид эти мужья имели бледный, помятый, их как будто тоже хорошенько промелировали. Вернее, отмелировали. Они хмуро курили и стряхивали пепел в баночку, на которой были нарисованы симпатичные маринованные огурчики в трогательных пупырышках. Затем эту же баночку можно было заметить в руках следующего мужа. Видимо, она передавалась как эстафетная палочка. Вместе с попой в нагрузочку.

Наташка номер «два» ничем особенным не выделялась. Если не считать немигающих почему-то, вечно испуганных глаз, кривых ножек бутылочками и вечного начеса из далеких 80-х, который она, не скупясь, щедро заливала лаком. Она всегда как мышка тихонько, семеня на своих бутылочках, прошмыгивала в квартиру и моментально запиралась на все засовы. Будто там клад какой-то бесценный. Хотя одно время таким «кладом» был невнятный мужичонка с розовой, поблескивающей от пота лысинкой, синей, замурзанной ветровкой и стертым лицом. Он постоянно таскал с собой пухлый, коричневый, в мелких трещинах и царапинах портфель, к металлической ручке которого была привязана грязная и измочаленная черно-оранжевая Георгиевская ленточка. Ее обычно к машинам на антенны привязывают на День Победы. Портфель был намного колоритнее и как-то живее своего хозяина. Так и тот мужичонка слился. Никакие засовы не помогли.

В общем, «здесь птицы не поют, деревья не растут…»

Женская территория. Если не считать брата Елены Васильевны, который приходит к ней иногда, видимо в минуты душевной невзгоды, оставляя после себя на всем этаже стойкий запах перегара, дешевых сигарет и неустроенности. Этот запах такой плотный, что его, кажется, можно буквально потрогать руками. Да и легкие каждый раз словно отказываются его вдыхать, сопротивляются. «Жена называла его “нож” – говорила часто Елена Васильевна соседкам почему-то игривым тоном. – Родила ему сына и ушла через два года. Стала по горам лазать с остальными такими же обезьянами». Почему «нож», Валя не спрашивала. Ежику понятно, что ничего хорошего за этим прозвищем не скрывается, а от одного вида этого брата хотелось забраться на Килиманджаро. В одиночку и без всякой страховки.

– Хватит! Не золотой же член у него, в конце концов, – решительно и оригинально подвела черту забежавшая, как всегда ненадолго, домой Василиса.

Хотелось по-сиротски жалобно проныть: «Не золотой, но все же… Такой родной». И тут же напрашивалась пошлость: «Хотя пробы на нем стоят, думаю, многочисленные».

Как нельзя вовремя всплыла из памяти безнадежная пробка на Садовом, где они стояли вместе с остальными бедолагами, и где она исполнила минет. Очень творчески, как ей самой показалось, и с большой самоотдачей. Он был при полном параде, несмотря на гиблую июльскую жару. Костюм, светло-бирюзовая рубашка… Как вода на Адриатике. Она никогда там не была, но в ее представлении вода там именно такого головокружительного цвета. Вроде от этой самой рубашки Валю и разобрало – слишком много позитивных ассоциаций и фантазий она вызывала.

– Перестань хулиганить… Что ты делаешь… – вяло, но счастливо бормотал он.

«Что ты делаешь…» – невольно хотелось передразнить. Тому, что делала в машине Валя, было давно дано определение. Взрослый все-таки дядя, должен знать.

– Пытаюсь скрасить нам как-то время, – ответила она вкрадчивым голосом прожженной профессионалки. – Ты что, против?

Конечно, он не был против. Он всегда был только «за». Ее пронизывали волны острого, жгучего желания. Они образовались внизу живота и, мгновенно распространившись по всему телу, как пузырики от шампанского, ударили в голову, которая и без того была разгоряченной. Интересно, а профессионалок эти волны пронизывают? Даже не желания. Скорее это была обыкновенная похоть. Хотя где проходит граница между двумя этими состояниями, она тогда не слишком отчетливо понимала. Просто ей нравилось наблюдать, как он теряет волю и контроль, растекаясь, принимая очертания сиденья. Он был целиком в ее власти, прямо на глазах превращаясь в пластилиновое существо. Такой всегда самоуверенный, смело руководящий любым жизненным процессом, твердо знающий, что кому нужно в этой быстро, прямо-таки со свистом пролетающей жизни.

Машины кипели и гудели, водители красочно матерились, понимая всю безнадежность своего положения. Москва дышала пылью и выхлопными газами. Вернее, это было похоже на тяжелую старческую одышку. Кто-то находил в пробках свою судьбу, кто-то успевал ее потерять. Там можно было зачать новую жизнь, успеть появиться на свет и так же благополучно уйти в мир иной.

А они в это время плыли на своем собственном островке, отрезав себя от реальности, от всего матерящегося, тяжело дышащего мира. Как всегда, когда двое влюблены.

– Да, если все было именно так, как ты рассказываешь, бедный Пауло Коэльо, этот могучий философ нашего времени, пророк и тонкий знаток человеческих душ… он бы заплакал. Зарыдал горючими слезами и, вдохновленный, сразу накатал бы за несколько часов новое бессмертное произведение. Надо будет выслать ему материальчик. – Вася испытывала особые, сильные чувства к бразильскому автору и даже сейчас не могла никак переключиться с находящегося за морями-океанами писателя на свою родную сестру, стоящую рядом на кухне с окаменевшим лицом и потухшим взглядом. – Ладно. Я предупреждала тебя, что не надо привязываться. И с ним надо было поступить так же, как со всеми остальными. Ни для кого не делать исключения, они его просто не заслуживают, и он в первую очередь. Было бы не так… – Удивительно, но Вася сжалилась над сестрой, что случалось довольно редко, и не стала в последний момент говорить слово «больно». – Сама ведь все прекрасно знаешь… Но ты пожадничала, романтика одержала безоговорочную победу, и сейчас уже поздно все анализировать. Ты любишь распихивать все по полочкам, напрасно изводя себя и окружающих, – чеканила уверенно фразы Василиса Премудрая, на ходу запрыгивая в модные рваные джинсы и продевая ремень через огромную серебряную пряжку. – Что там за перезвон еще? Тебе не попадался случайно белый свитер с высоким горлом? Когда срочно нужно приличную вещь…

Валя в это время кокнула чашку из любимого маминого сервиза, доставшегося от прабабушки. Звон был сильным, потому что позолоченная хрупкая вещь упала на равнодушный коричневый квадрат кафеля, которым был выложен пол на кухне.

Она хотела согласиться с Василисой, но что-то глубоко внутри мешало ей это сделать. И еще она очень хотела, просто мечтала, чтобы Василиса нацепила на себя уже какую-нибудь тряпку и побыстрее исчезла. Валя вспомнила, как шестилетней перелезала через забор и зацепилась петелькой, которая предназначалась для огромной красной пуговицы, за самый верх – чугунную, остроконечную пику. Болталась там в шубе, как меховой колобок, обреченно глядя на далекие сугробы и размазывая слезы от унизительного бессилия и клокочущей ярости. Страха почему-то не было. Просто затошнило от накатившего отчаяния. Васька отчаянно прыгала внизу, как обычно давая дурацкие советы, а потом побежала за помощью. Когда обстоятельства выбивали из-под ног почву, Вале всегда вспоминался этот кусочек из далекого детства.

«Даже удивительно, что мы от одной мамы родились», – подумала Валя в который раз. Мало того, что от одной, они – Валя и Вася, как ее звали все знакомые, – были близняшками. Однояйцевыми. Случай – один на миллион. Так что внешнее сходство было стопроцентным: сероглазые шатенки с красиво очерченными ртами и длинными стройными ногами. Во всем остальном они были как день и ночь. Васька таскала помаду и тушь из маминой косметички, чтобы смело тренироваться на собственном личике, а Валя беспощадно прокалывала тугие пластмассовые попки кукол и ставила капельницу большому плюшевому мишке, который благодаря этой ежедневной процедуре быстро сгнил. Вася бредила телевизором с пеленок и могла смотреть в экран не отрываясь. Родители, знавшие про эту страсть, использовали «голубой экран» в качестве успокоительного, или чтобы впихнуть в открытый рот котлету с пюре. Валя посмотрела в первом классе фильм «Открытая книга» и поняла, что станет врачом. Неизвестно – каким. Неважно. Но она обязательно наденет белый халат и будет серьезной строгой тетей со шприцем в руке. Может, сделает важные открытия под микроскопом и спасет человечество от нашествия страшных микробов.

Несмотря на такие коренные различия в интересах и взглядах на жизнь, они всегда были вместе. Каждый день у девчонок был расписан. Валя особенно хорошо помнила воскресенье. Сначала они с восторгом смотрели «Будильник», потом «В гостях у сказки» и, конечно, «Утреннюю почту». «Здоровье» они не смотрели, но улыбчиво-жалостливое лицо Белянчиковой и ее участливый пищащий голос запомнился на всю жизнь.

Однажды их попробовали разделить, чтобы старенькой прабабушке было полегче. После долгих споров в детский сад решено было отдать Валю. Как старшую, ведь Валя появилась на свет раньше Васьки на три минуты. Несчастные три минуты… Ну и как более уравновешенную. Ничего из этой затеи не вышло.

«Коллектив – это очень важно, вы же должны понимать. Ребенка нужно приучать к нему, – сказала поучительно тучная воспитательница, когда папа привел Валю в первый день, – чем раньше, тем лучше». Как сейчас выражаются модным словом: «социализировать». Валю встретили бледные дети, запутавшиеся в густых зеленых соплях, которые им, конечно, не вытирали, потому что это все не так важно. Зато их командным громким голосом приучали быть послушными болванками. Болванки с запекшимися на пол-лица соплями. Еще ее поприветствовал нарисованный на грязно-серой стене ослик с грустными, понимающими глазами и почему-то без хвоста.

«Заберите ее, она нам все здесь заблевала. Уборщица не может постоянно ходить за ней и затирать. Думаю, что вам надо показать ее невропатологу, иначе это будет трудный ребенок», – сказала воспитательница папе на второй день с очень строгим лицом. Будто это сам папа там наблевал. Врезалось в память на всю жизнь ощущение, когда тебя реально лишают свободы и заставляют делать то, что делать совершенно не хочется. Дружно, по команде садиться на пронумерованные синие горшки, идти спать, есть какую-то еле теплую бурду, которая почему-то называлась супом… И слушать завывания дамы в рыжем парике и красными острыми ногтями. Она клацает ими со всей дури по клавишам пианино и истошно вопит: «Листики падают, листики падают…» А под стулом у нее, вцепившись в деревянную ножку, сидит мальчик с затравленными черными глазами, полными слез. Видимо, не большой поклонник ее таланта.

Не нужен был никакой невропатолог, нужны были родители, сестра и любимая прабабушка. Родные, привычные запахи, голоса, свой горшок, в конце концов… И само собой, замордованные, все в зеленке зайцы, одного их которых Валя так крепко задушила в своих объятиях во время сна, что даже папа не смог их разлучить.

«Звезда», – гордо объявила Валя на следующий день после неудачной «коллективизации» и обвела торжествующим взглядом собравшихся на кухне.

– Что, Валюша, какая звезда? – не отвлекаясь от плиты, спросила мама.

– На небе, – встряла умная Василиса.

– Нет, не на небе. Это совсем другая звезда. Тети с ней ходят, мне рассказали.

Родители молча и многозначительно переглянулись. Помимо ветрянки и насморка ребенок успел за два дня вынести много ценного и, бесспорно, полезного из детсадовского общения.

Вася наконец-то выудила из хламовника, который вечно царил у нее в комнате, подходящую водолазку и смело, с некоторым задором и вызовом, шагнула навстречу вечернему городу. С ним она всегда была на «ты». Впрочем, он с ней тоже. Может, он любит нагловатых, а остальных просто презирает… Такой дружбой и полным взаимопониманием может похвастаться далеко не каждый живущий в бетонно-стеклянном монстре, освещенном миллионами огней разного цвета и калибра. Круги от фонарей мягко рассеиваются в темноте, смешиваясь с желтыми теплыми окнами квартир, а неоновая реклама – с красными аккуратными квадратиками от непрерывного потока машин.

Валя лично каждый день меряется силами с этим городом, который ни на минуту не прекращает суетиться и находится в постоянном истеричном возбуждении. Городом бесконечных пробок, душного, тошнотного метро, чавкающей слякоти под ногами и массой спешащих, оголтелых людей, одни из которых живут, а другие пробуют выжить. Все хотят занять достойную нишу, найти свое место. Ну хорошо, пусть не место, а хотя бы местечко. Чтобы оно было настоящим, потому что все устали от фальши и самообмана. Она любит свой город и ненавидит его. Одновременно.

Темные дверцы шкафа в Васькиной комнате поскрипывают, и все его богатое содержимое громоздится на полу, словно здесь в поте лица поработал маньяк, хладнокровно вырезавший, а потом небрежно разбросавший его внутренности. Что за нездоровые ассоциации… Откуда они вообще выскочили? Черт, ноги в один миг стали тряпичными. Валя машинально подняла белый бесформенный свитер, который так и не смогла найти метавшаяся сестра, и поддела осторожно непослушной, будто чужой, ногой отколовшуюся фарфоровую ручку от чашки. Аккуратно не получилось – обрезалась немножко, и пятку защипало. Как цапля, стоя на одной ноге среди разбросанных вещей и хрупких позолоченных осколков, переведя дыхание, облокотилась на широкий, вечно запыленный подоконник. Выглянула в темный квадрат окна.

На огромной, расчищенной площади стоял памятник Льву Толстому, вырубленный из большой серой каменной глыбы. Сдвинув суровые брови, он пристально и с некоторым осуждением наблюдал за происходящим. Как обычно. Менялась власть, строй, люди, в конце концов… А ему все было нипочем. Даже популярное в народе слово из трех букв, написанное недавно на его бороде и замазанное наспех светлой краской, его нисколечко не смутило. Наверное, хорошо быть каменным.

Раньше в парк прилетали вороны. Это было страшно. Черной тучей они заслоняли небо, по-хозяйски занимали каждую веточку, гомоня и харкая на белый снег своими желтыми кляксами. Валя с сестрой, возвращаясь из школы, только и успевали увертываться от их поносных снарядов, падающих то справа, то слева и со смачным звуком шлепавшихся о землю. Поэтому зимой парк никогда не был белым. Гроздями они свисали на каждом дереве как профессиональные захватчики. Рано утром эти заразы каркали на всю округу и улетали на день в другое место. Потом неожиданно их не стало, и парк просветлел. В нем можно было наконец гулять, наслаждаясь белизной снега и тишиной. Как ни странно, вороны улетели в день смерти Брежнева и ни разу больше не возвращались. Будто это было знамение какое-то, что закончилось «их» время: такое же черное, беспросветное, каркающее. В тот день учителя с вытянувшимися, поблекшими лицами устрашающе шикали и делали большие глаза, если вдруг где-то раздавался смех. Ведь когда смеяться нельзя, особенно хочется. Любой пустяк может смешным показаться до истерики. Их отпустили с уроков, и два дня они провели дома.

«Похоронный марш» Шопена, стая одинаковых каракулевых серых шапок и черных пальто, плывущих за гробом. Гудели заводы и сигналили машины, когда гроб уже опустили. Вернее, неуклюже грохнули, и этот момент запомнился всем. А потом, как это ни ужасно звучит, общенациональный траур стал делом привычным. Учителя, правда, все так же старались создать определенную скорбную атмосферу, но в день смерти Черненко в школьную столовую завезли глазированные сырки, что было большой редкостью, поэтому все бежали друг другу по головам, как племя первобытных на охоте за мамонтом, громко гигикая и скользя по натертому полу. Сладкие сырки были намного важнее скорбных мин и разглагольствований. Тем более что после смерти Брежнева и Андропова очередной траур плохо воспринимался детским жизнеутверждающим сознанием. Единственное, что все хотели услышать, – это прощальные гудки заводов и машин, и только по этой причине в классах на минуту становилось тихо.

Ну так вот, о непохожести. Василиса Владимировна Лаптева была общительной, веселой, раскованной. И в меру циничной. Как и все тележурналисты, в ряды которых она в свое время вступила, и ей очень нравилось там вариться и тусить. Она с детства была «деловой колбасой», и это была ее родная среда. Ее «тема», как сейчас говорят. Постоянная колготня, движуха, разные лица, смена событий… Такая вот клевая кошка, которая гуляет сама по себе. Дома ей быстро становилось скучно, привычная атмосфера нестерпимо давила на мозг, она превращалась в злую, противную и раздраженную. «Срочно на волю, в пампасы…» Потом она уставала от себя самой в роли этой кошки, пампасы порядком осточертевали, и нельзя было позавидовать тому, кто оказывался с ней рядом в эту секунду. Он был обречен. Вот такая двойственность, которая усугублялась тем, что родились они под знаком Близнецы. Получались суперблизнецы. Или близнецы в квадрате.

Валя, вернее Валентина Владимировна Лаптева, работала акушером-гинекологом в большом центральном роддоме, была самой настоящей «вещью в себе». Серьезная, собранная и романтичная. Ее привлекала гинекология со всеми своими бесчисленными наворотами, но акушерство было, бесспорно, больше по душе. Рождается новый человек – и ты этому помогаешь, спасаешь, если нужно. Второй после Бога. Бог создал, а ты его творение принял. Потрясающие по силе ощущения. Но – сапожник без сапог, как нередко случается. Она принимала их, любила всех до единого – сморщенных, красных, в слизи, а испытать это чувство единения с крошечным существом, страх за него, долгожданную встречу с обиженно-победным криком «уа!» самой ей пока не довелось. Да она и не задумывалась сильно на эту тему. Не заморачивалась. По сути дела, они с сестрой были счастливыми людьми, потому что каждая занималась любимым делом.

Она любила свой дом. Их женсовет, старые обои, на которых при желании можно было найти каляки пятилетних хулиганок, окаменевшую жвачку или козявку под сиденьем табуретки и прочие прелести самовыражения в нежном возрасте. Только дома она могла по-настоящему отдохнуть, сбросить доспехи и поднять забрало. С кем бы и где Валя ни была, что бы с ней ни происходило, она всегда знала, что в любую секунду может прийти и лечь в свою родную, со столь привычными запахами постель. А если устанет смертельно после дежурства или операций, то в кровати будет тихонько поскуливать. Так она расслаблялась, и от одной этой мысли сразу становилось легче.

Однажды Валя еще в школе услышала, что близнецы – это сбой в системе природы. Не ужасная, конечно, но своего рода осечка. В принципе, не должно быть двух одинаковых организмов, тем более двух одинаковых людей. Мол, между ними будет в лучшем случае постоянно идти соревнование за место под солнцем, а в худшем – разразится война. Будет ведущий и ведомый. Это сообщение ее сильно озадачило тогда, и она пыталась постоянно анализировать ситуацию, чтобы определить, кто же из них главный. Ну да, дрались они иногда, буцкали друг друга, когда энергию некуда было девать, а потом в итоге ревели обе, потому что мамины нервы в конце концов не выдерживали, и она доставала из шкафа папин широкий ремень с тяжелой пряжкой. От него оставались выразительные красные отметины на ляжках и мягком месте. Потом Валя плюнула и перестала ковыряться в их поступках: мне, типа, все равно. Могу быть и ведомой, какая разница. Главное – куда поведут и зачем. В разумных пределах, естественно, не как теленка за веревочку, но, в принципе, «хоть горшком назови…». Это никогда не ущемляло ее самолюбия: ни в раннем детстве, ни потом. Конечно, частенько сестра ее раздражала, иногда просто бесила, но тот факт, что они вместе, – перевешивал все.

* * *

«И с ним надо было поступить так же, как со всеми остальными…» Несмотря на разность характеров, обе пользовались большим успехом у противоположного пола. «И с ним надо было…» Это началось давно, сразу после школы. Возможно, они занялись бы этим еще в выпускных классах, но здесь их слишком хорошо знали да и одноклассники не представляли из себя ничего выдающегося. Все скучные и одинаковые, как школьные стулья. Все так предсказуемо. Да она в школе еще и целоваться-то не умела, несмотря на активные подстрекательства своей более продвинутой в этих вопросах сестры.

Все началось неожиданно, впрочем, как и все судьбоносное в нашей непонятной жизни. Однажды Васька не смогла пойти на запланированное свидание с одним очкариком, начинающим оператором, и попросила Валю ее заменить.

– Как заменить? – обалдела Валя.

– Как, как… Сядь да покак, называется. У тебя с твоими формулами воображение долго жить приказало, что ли? Придешь и будешь вести себя совершенно обычно, как захочешь. Только под именем Василиса, – напирала сестренка.

Она могла быть грубой, жесткой. Деспотичной, в общем. Это у нее от бабушки Риты попало. Маргоши. Но о бабушке чуть позже.

– Зато гуманитарное течение твоих мыслей, надо признать, совершает сумасшедшие кульбиты, – нахохлилась Валя обиженно и уже хотела послать свою бойкую сестрицу куда подальше. – Ты – безбашенная авантюристка, вечно ищешь на задницу неприятностей!

– А ты – редкостная зануда!

После стандартного обмена любезностями и часа уговоров Валя все-таки согласилась с условием, что это первый и последний раз. Такое безобразие больше не повторится, и вообще ей эта затея не по душе.

– Конечно, само собой. Больно надо мне своих мужиков отдавать. Даже в руки родной нудной сестры. Хотя… – Здесь в ее глазах заплясали дьявольские огоньки.

Вернулась Валя со свидания взбудораженная, что было не совсем для нее свойственно.

– Вась, он мне предложение сделал! – с ходу заявила она, полюбовавшись собственным отражением. – Сказал, что представлял меня совершенно другой.

– Неужели? Надеюсь, ты не растаяла от неожиданности и продолжала шифроваться до конца вашей встречи? – грозно, как у провинившейся маленькой девочки, спросила сестра.

– Да, об этом можешь не волноваться. – Тон сестры быстро привел Валю в чувство. – Просто приятно – предложение в первый раз… – Она опять растаяла, вспоминая неуклюжего, сильно потеющего, но обаятельного парня в очках и джинсах, сидевших на нем мешком.

– Ладно, забудь. Не стоит на него больше время тратить, – намазывая что-то зеленое и вонючее на лицо, приказным тоном сказала сестра.

Так и пошло поехало. Это было, наверное, не совсем хорошо, возможно некрасиво, но об этической стороне вопроса они больше не задумывались. Даже добропорядочная и рассудительная Валя. Они ловко жонглировали сердцами, собирали их в колоду и тасовали как заправские шулера. В них влюблялись, часто серьезно, но для них это все было забавой. Конечно, это же так смешно. И что характерно – абсолютно безнаказанно. Да и что в этом плохого, собственно говоря? Как говорится, ловкость рук и никакого мошенничества. Раз – и сердце в кармане. Сам себя не развеселишь никто не развеселит. Правильно. Поэтому они периодически, плотно прикрыв дверь, с горящими глазами рассказывали друг другу об одураченных юношах. Настоящие современные ведьмочки. Одни молодые люди были сильно озадачены такой заменой и откровенно терялись, другие списывали это на разносторонность личности и были в полном восторге.

Был, правда, один забавный инцидент, когда «объект», как называли их между собой девушки, спросил явно со знанием дела: «Вася, прости, у тебя сегодня случайно не критические дни? Неужели я так нарвался?» Большой оригинал оказался. Валя, никак не ожидавшая подобного вопроса, сначала совершенно растерялась, а потом громко рассмеялась и ответила: «У меня все дни критические. Вы случайно в женской консультации не практикуете? Можем обсудить угрожающие последствия некоторых венерических заболеваний, в частности хламидиоза, для женских детородных органов. По-моему, я шла на встречу с ассистентом режиссера, а не со своим коллегой». Здесь уже у юноши удивленной дугой взметнулись брови, и Вале, сглотнув тугой и почему-то соленый ком в горле, пришлось городить такую чушь, которую она при всем желании так и не смогла потом полностью воспроизвести Василисе. Но главное, что ей удалось выкрутиться и услышать, какая она большая «оригиналка» в виде неподдельного комплимента.

Они даже завели ежедневник, обложку которого украшали милые красные сердечки. Потихоньку ежедневник стал заполняться разными именами, датами и иногда короткими комментариями. Основной поставщицей «объектов» была, естественно, Васька. Ее обаяние, красота, чего уж там скрывать, плюс наличие каких-никаких, но представителей мужского пола на работе. Валя с ее потоком беременных или климактерических дам мужчин видела только в роли заботливых папаш, которые поддерживали своих жен, блаженно улыбались, отпаивая их при этом разными соками и обмахивая журналами. Работа в ее случае отпадала, оставались случайные знакомства, которые редко, но все же происходили.

* * *

Розовощекий, пышущий здоровьем. Казалось, если чуть поцарапается, кровь так и брызнет из этого двухметрового парня. Находка для вампира. Волна белых, местами кудрявых, жестких волос и белые ресницы, обрамлявшие серые, немного выпуклые глаза. Простота и надменность удивительным образом сочетались в нем. Загорать ему было противопоказано, как она узнает позже, – он моментально становился красным как вареный рак и беззащитным как ребенок. Ресницы пропадали совсем.

Валя хорошо запомнила эти белые кудри еще со школы. Все мальчишки ходили тогда в одинаковой темно-синей форме с серебристыми, еле державшимися пуговицами, и он был похож на задиристого гимназиста. Ему бы еще фуражку с кокардой. Ладно, что там говорить… Привлекал он к себе внимание. И ростом высоченным, и крепкой фигурой, и внутренней раскованностью, которая особенно ощущалась на фоне всеобщей зажатости. Видно было, что старшеклассницы писают по нему кипятком. Разница между ним и Валей была шесть лет. В школьном возрасте это огромная пропасть. Потом пропасть стерлась.

Романа она встретила совершенно случайно на Клязьминском водохранилище, где пыталась с подругой спрятаться от июльской жары. Народу в воскресенье было страшно много, люди забивались на пляж так тесно, как шпротины в банку, и только рядом с двумя сиротливо лежавшими полотенцами нашлось свободное местечко. Девушки оценили сорок шестой размер пары модных адидасовских кроссовок, которые были похожи на лыжи и с невольным вызовом стояли рядом. Вскоре вернулись сами хозяева полотенец. Валя его узнала моментально, удивление по поводу кроссовок исчезло. Молодые люди выдержали положенную паузу из вежливости, что-то тихонько обсудив между собой, а потом стали знакомиться.

– Роман – сказал уже поджарившийся, свекольного цвета юноша, хлопая такими знакомыми ей с детства ресницами.

Почему-то сейчас он напоминал ей бычка. Возмужавший, раздавшийся в плечах, но с уже наметившимся брюшком и большим, сильно завинченным пупком.

– Валя, – ответила она, снимая солнечные очки и лукаво улыбаясь – А я знаю, в какой школе вы учились. На Плющихе. Даже могу сказать, кто у вас был классным руководителем.

– На самом деле интересно, потому что я вас не припомню. На память пожаловаться не могу, она у меня профессиональная. – Сощурился пристально «призрак из прошлого».

– Да я маленькая там еще совсем бегала, путалась между ног. Совершенно не в вашей возрастной категории.

Здесь она заметила, что у него брусничного цвета рот и фиолетовая широкая вена на шее, вздувшаяся как река на карте. Да, любой вампир, увидев его налитое тело, в котором так призывно бурлили кровь и молодость, кончил бы от счастья на месте. Роман закончил МГИМО и к тому времени работал фоторепортером в агентстве «Рейтер». Жил в престижном доме, в котором располагался известный магазин «Орбита», прямо у Бородинского моста. В родительской квартире ему было явно тесно, тем более в узкой, как пенал, комнате. Стоило там появиться его ногам в кроссовках, как для остальных частей тела место находилось с явным трудом. Он требовал иных масштабов. Как поймет позже Валя, во всем. Родителей его Валя видела как-то мельком, Рома находился с ними, судя по всему, в непростых отношениях. Папу, вернее, только слышала, когда тот осторожно, будто извиняясь, кхекал за стеной. Седоватой, всклокоченной, в больших очках маме, которая без явной надобности беспрестанно одергивала халат и чье лицо приобрело испуганное выражение в связи с его шумным появлением в коридоре, он сказал как-то со злым лицом громко, не здороваясь: «Я все понял. Надеюсь, что для себя вы тоже сделали правильные выводы, – и, смягчив немного голос, скомандовал, – Валя, проходи, с ними здесь не стоит задерживаться. Не заслужили». И зашагал размашисто в свой пенал. Даже кудри не вились привычно мягко, а топорщились агрессивно в разные стороны. Будто ощетинились. Чего родители Ромы не заслужили, Валя так и не поняла. Чувствовалось, там идет классическая борьба отцов и детей, давняя и очень болезненная, но об этом он не распространялся, а лезть с расспросами было не в ее характере. Рома ей нравился, он был старше, и с ним было по-настоящему интересно, живо. Работа, конечно, накладывала определенный отпечаток. Он был постоянно в движении, но не суетлив, хотя ему ничего нельзя было пропустить, а успеть вовремя зафиксировать блестящим черным зрачком фотокамеры нужные события, и его белая голова уверенно возвышалась над всеми в толпе как поплавок. Фотокамеры всегда болтались у него на чуть приподнятом плече, и Валя иногда подтрунивала, что, наверное, он не расстается с ними и во время сна.

По устоявшейся, отработанной схеме сегодня на свидание с ним шла Василиса.

– Если ты переживаешь, иди сама, – крутясь перед зеркалом в новом сиреневом платье, бросила Вася пристальный взгляд на сестру, которая тихо переминалась рядом.

Валя и сама толком не знала: переживает она или нет. Перед сестрицей тоже не хотелось пасовать, размазываться. Поэтому отчаянно завертела головой.

– Нет, все нормально, без проблем. Тем более что у нас ничего не было.

Ничего, кроме ее страстных поцелуев с брусничным ртом. Но в наше время это вроде как не считается.

Василиса с Ромой сходили в кино, он познакомил ее со своими коллегами и увлеченно показывал какие-то свои работы. Валя уснуть не смогла, несмотря на усталость, поэтому все же дождалась Васю. Сестра вернулась волнительно поздно.

– Так хотелось спросить его кое-что по поводу одного материала по работе, парень он интересный, башковитый. Друзья нормальные, я имею в виду, конечно, англичан. Наши – тюфяки кичливые, которые после одной поездки в Лондон… – Она резко замолчала. – В общем, он не в моем вкусе, да еще у него такой большой…

– Ты что, спала с ним? – Вале почему-то стало душно.

– Почему сразу «спала»? Чтобы это понять, секс необязателен. В случае с твоим Ромой точно, – подмигнула бойцовски сестра. – Я «такой» не потяну. – Она по-детски округлила глаза, как делала это только в исключительных случаях, – поэтому он целиком твой.

Васька оказалась полностью права, случай был исключительный. Валя его тоже не тянула, но обрывать отношения не хотела. Пока. Пока они не оказались в гостях у его друга, который по неизвестным Вале причинам все время употреблял слово: «славненько». Друг Никита был журналист, типичный папочкин сынок. Мажор, стриженный под ежик, с гладким, самодовольным, сытым лицом. Кроме того, что лицо было гладким, больше ничего о нем нельзя было сказать. Вот о его шикарной новой квартире на «Юго-Западной» можно было говорить и говорить часами. Дубовый лакированный паркет, сложенный в интересный рисунок, мягкие и неожиданные подсветки, белые застекленные двери, холл, похожий на площадку для танцев. Простор и ощущение защищенности.

По этому паркету вместе с Никитой каждый день скользила его подруга – Яна, горячая девушка из Латвии. Она была плотно сбитая, уверенно стоящая на крепких ногах, с незапоминающимся лицом, но запоминающимся акцентом и смертельной, волчьей хваткой. Серые, всегда жирные волосы, собранные в маленький хвостик, Никитина клетчатая рубашка, шорты. Она рассекала этот красивый простор в неизменных белых кроссовках, и на ее лице присутствовало выражение полной уверенности в завтрашнем дне.

В один из субботних вечеров Валя с Романом загостились как-то у этой пары. Просто Никита являлся большим ценителем красного французского вина и совратил на дегустацию Рому, которому, оказалось, много и не надо. Рома вошел в раж, побагровел, стал много и безостановочно говорить. Так, за вином и непрестанным скучным обсуждением проблем мировой политики, время улетело в глубокую ночь. Им предоставили одну из трех спален, гостеприимно постелили на большом итальянском диване, который, неожиданно раскладываясь во все стороны, становился похожим на палубу корабля, и пожелали спокойной ночи. Валя трудно засыпала на новых местах, но тогда честно попыталась. Еще красивый, многообещающий диван на самом деле такой жесткий оказался, что каждая пружина прощупывалась, вернее, впивалась в тело, которое было избаловано родным матрасом. Роман, видимо, долго не стал мучиться, даже красное вино пятилетней выдержки его не взяло, и вскоре Валя услышала, как дружно прозвенели пружины, и в соседнем холле включился огромный телевизор. Негромко, чуть слышно, но это было уже все неважно, потому что спать под посторонние звуки Валя тем более не привыкла. Выходить смотреть канал СNN в половине четвертого не собиралась, поэтому продолжала старательно дремать, закрыв голову подушкой и зарекаясь еще где-либо оставаться на ночь. Каким бы красивым ни был паркет.

Неожиданно сквозь дремоту к ней прокрался громкий настойчивый шепот и какие-то неясные передвижения. Все эти шумы исходили, естественно, из холла.

– Я слышала, что у тебя серьезные проблемы со сном. Никитос как-то рассказывал, что ты практически не спишь во время командировок, приходится потом сутки напролет отсыпаться. Что, подруга не помогла? Не убаюкала?

– А ты что полуночничаешь? Мне о подобных твоих проблемах Никита не докладывал. – Ромин голос звучал лениво, но с явной издевкой. Обычно он так разговаривал с представителями закона. Любыми.

– Он тебе много чего не говорил. Например, почему спит как младенец. Не догадываешься?

– Почему же, все агентство давно информировано в мельчайших подробностях. Трещит всем о твоем страстном прибалтийском темпераменте. Надоело слушать.

– А ты не слушай… Попробуй или боишься? Может, не будешь тогда на меня как на кусок говна смотреть, вдруг еще влюбишься? Насчет Ника не волнуйся, я ему одно успокоительное подкинула, а твоя серьезная красавица привыкла, наверное, к обеду вставать. Она всегда такая, как молодая старушка…

– Отстань, слышишь… – Рома шумно, выразительно засопел, и началась большая возня, которую соревновательно пытался заглушить самоуверенный, преувеличенно оптимистичный мужской голос западного комментатора, но у него это плохо получалось.

«Трахаются», – спокойно констатировала Валя. Сначала подумала, а потом услышала, как сердце ухнуло куда-то вниз. Полетело под откос. На какое-то время она застыла, превратившись в одно большое ухо. Она не знала, как ей поступить. Можно было, как говорится, забить на это и сделать вид, что все нормально. А можно было… Ух! Тихонько войти в холл, увидеть двух взрослых людей, занимающихся сексом, и что-нибудь сказать типа: «Продолжайте, продолжайте, вы мне нисколько не мешаете. Перейдите на диван для удобства, каждая пружинка в вашем теле отзовется… А меня бессонница замучила, да и новости очень люблю на английском. Половину непонятно, но так бодрит, знаете ли… Может, Никитку пойти растолкать?» Стоп. Еще момент не менее интересный – как там она про нее высказалась? Это она-то молодая старушка?! Вот дрянь с крысиным хвостиком, за волосами бы своими следила лучше…

Детский сад, конечно. Пока она решала далеко непростую дилемму «идти или не идти», звуки заметно изменились, превратившись в характерно-монотонные. Диктор за это время сменился, но напора не сбавил. Он трахал своим голосом мозг телезрителей так же нагло, как Яна нахально проделывала это с Ромой.

– Правда, тебе хорошо со мной? Тебе нравится моя грудь? Ты мне сразу понравился, когда я тебя в первый раз увидела на дне рождения у Никиты. Ты такой сильный, красивый, нам надо было давно быть вместе… – прорывались страстные девичьи признания.

Вот те на! Просто поток сознания какой-то. Эротического. Вроде вино Яна за компанию пила, но не бочку же. После таких серьезных слов идти в холл и кого-то яростно разоблачать желание пропало. А у нас еще смеют шутить над латышским темпераментом! Наконец все стихло, раздался щелчок зажигалки. Так, значит, Рома закурил. Интересно, они на полу лежат, нежно обнимая друг друга, или она по-хозяйски оседлала его, зажав своими упругими ляжками, и теперь задорно теребит ему вспотевшие вихры, убирая их с разгоряченного лба? Или на диване скрючились? Нет, Ромка на том диване при всем желании не поместится. Не те габариты.

– Ладно, я пойду. Спасибо и спокойной ночи, – бесстрастным голосом произнес Рома.

Главное – вежливо.

– Сволочь ты все-таки. Все вы здесь недоделанные, кобелюки вареные. Давай, вали к своей сдержанной московской старушке, вы хорошая пара! – гаркнула девушка с красивой грудью, оскорбленная явным отсутствием страсти с его стороны, интересно, с прибалтийским колоритом выговаривая слово «сволочь».

«Почему он сволочь… Непонятно». – Только начала Валя размышлять на эту серьезную тему, как все ее думы были прерваны не менее интересной фразой. Тоже колоритной.

– А ты просто блядь. – Было слышно, как он поднялся.

«Вот и пообщались, – подумала Валя. – Вот и славненько». Она быстро отвернулась к стене и имитировала легкий храп. Он лег рядом, но не под одеяло. Еще немного покурил, а потом кто из них заснул первым, Валя уже не помнила. Устала от пережитого.

Утром ее разбудил отвратительный, садистский звук соковыжималки и запах качественного свежесваренного кофе. Рома крепко спал, смешно приоткрыв рот, чуть храпя и раскидав длинные ноги, щедро покрытые золотистыми волосками, по всему дивану. Валя не стала его будить, она все отлично понимает, такая ночь все же непростая выдалась у человека. Быстро нырнула в одежду и вышла на призывный запах еды. На кухне Никита, степенно поглаживая чисто выбритый подбородок, очень вдумчиво читал свежую газету, Яна в кроссовках варила ему овсяную кашку и делала апельсиновый фрэш. Идеальная картинка молодой, образцово-показательной семьи.

– Привет, – поздоровалась Валя.

– Здорово. Садись завтракать. Славненько поспала? – спросил Никита, не отрываясь от страниц. – А где наш герой? Он обычно в шесть утра вскакивает. Сильно утомился вчера? – Он противно, как-то не по-мужски засмеялся. Проблеял будто баран.

Валя быстро взглянула на Яну. В глазах у той полыхал победоносный огонек, и весь ее раззадоренный вид не то что говорил, он кричал: «Ну что, видели, москвичи недоделанные? Я могу всех вас трахнуть, стоит мне только захотеть».

– Не знаю, наверное, устал после работы, – ответила Валя совершенно спокойно. Индифферентно.

Ее внимание сейчас было целиком приковано к шипящим гренкам с сыром.

– Я не буду завтракать. – В дверях появился полностью экипированный, с камерами на плече, Роман. Вид у него был нешуточно воинственный. – Ты остаешься или едешь со мной?

У Яны мелькнула на лице тень беспокойства, но она промолчала, сильно поджав губы, и поэтому осталась безо рта, с кривой щелью. Отвернулась к раковине и просто тарелки стала протирать слишком тщательно. С каким-то зверством.

– Ты чего, не с той ноги встал, что ли, или собака какая укусила? Видок у тебя бешеный. Прими душ, кофе выпей как человек. Славненько Янка сварила, – начал было искренне изумленный Никита, резко отложив газету, приглушив телевизор и проведя бережно рукой по своему влажному после душа ежику.

– Вот ты сиди и пей свой славненький кофе. Как человек, – продолжал Роман в агрессивной манере, презрительно сощурившись. – Много дел, я поехал.

Вале как-то не улыбалась перспектива остаться один на один с этими людьми, даже несмотря на обилие гренок с сыром и свежих кексов. Поэтому она легко спрыгнула с высокой табуретки и выскочила в коридор вслед за уходящим Ромой.

Они молча вышли на улицу. Рома быстро шел, грозно размахивая своими дорогостоящими фотопричиндалами. Интересно, что вена на шее вздулась запредельно, и стала похожа не на реку, а на толстый электрический шнур, грозящий порваться от напряжения. Обычно такое с ним происходило только тогда, когда они с Валей оставались наедине в его пенале.

– Как спала? – вдруг спросил он ненужно громко и с искореженным лицом.

– Как обычно, – ответила она.

Было неясно, как – обычно: хорошо или плохо.

– Потаскуха, дешевка… – Прорвало Рому, и Валя поняла, что, видимо, он серьезно переживает за своего близкого товарища, с которым живет девушка, явно незнакомая со строгими моральными принципами.

– Я надеюсь, все это не обо мне? – Ей откровенно наскучило слушать утреннюю тираду. Пусть она и была столь необычной. – Мне надо быстрее домой.

Они с трудом поймали такси, он довез ее до дома, пребывая всю дорогу в том же интересном настроении, довольно внятно бурча под нос определенные выражения и стуча время от времени своим немаленьким кулаком-кувалдой по грязноватому, заезженному сиденью. Щупленький шофер еще испуганно голову в плечи втягивал каждый раз, но ничего не говорил. Естественно. Рома, судя по всему, сильно переживал из-за того, что его «такой» член не смог воспротивиться внезапному нападению горячей женской плоти. Будто его поимели. В общем, злился на свой член, который повел себя предательски.

Несколько дней он не звонил, но Вале было все равно. Щемящей тоски по нему она не испытывала, африканской страсти – тоже. Вспоминала почему-то только, как Яна назвала его «сволочью», да и то когда надевала коричневые замшевые «Балли» на шнурках, которые он привез ей из последней лондонской командировки.

Потом горел Белый Дом. Стояли танки, Москва в очередной раз ничего не понимала.

– Тебе видно что-нибудь? – раздался в трубке его взволнованный, как у мальчишки, голос.

– Черный дым видно.

– Здесь такое! Хочу пойти поработать.

– Тебе можно прямо из окна фотографировать.

– Я уже залезал к нам на крышу, все замки на чердаке сорвал. Конечно, эффектно, но это все не то, надо быть у самого Дома. Ладно, пока. Сейчас очень важный момент, – все так же взволнованно сказал он, потом в трубке раздались гудки.

После того как все утихло и политические страсти улеглись, он объявился вновь.

– Я такие кадры сделал! – детским счастливым голосом сообщил он. – Хочешь посмотреть?

Откровенно говоря, ничего смотреть не хотелось, но обламывать такого восторженного человека у нее элементарно не хватило духу. Его материал моментально разошелся по всем российским и европейским газетам. Там действительно было на что взглянуть, он все-таки молодец. Густое синее осеннее небо и черный дым, валящий столбом из Белого Дома, блестящие на солнце золотые часы на башне с российским флагом и обезумевшие лица, танки, на этих танках уверенный Ельцин с листовкой в руке… Как Ленин на броневике.

Снимки снимками, это все прекрасно, но встречаться с ним она больше не хотела. В принципе. Он почувствовал это сразу, как только они встретились на Смоленской площади у подземного перехода, где мальчишки продавали газеты. Он точно знал, что Валя ответит на его вопрос: «Пойдем ко мне?» Умный ведь человек. Он спросил так скорее по привычке.

– Почему? Это все из-за того, что было тогда у Никитоса? – неожиданно спросил он упавшим голосом, который так не подходил к его большой, плечистой и мужественной фигуре. – Я просто идиот. Догадывался ведь, что ты не спишь, но никак не мог отвязаться от нее. Это же настоящая пиявка, она и Никиту окрутила, как только узнала от знакомых, что он ездит за границу и папа у него…

Он продолжал говорить, и выражение лица у него было тогда точно как у ребенка. Большого, растерянного ребенка, который лопочет что-то бессвязное на своем языке и часто моргает белыми ресницами, готовый вот-вот громко зареветь от обиды.

– Нет, не поэтому, – ответила она спокойно, помотав слегка головой и вызвав своим ответом искреннее недоумение. – Я пойду, Рома. – Развернулась и ушла, с твердым намерением ни разу не оборачиваться. Но не сдержалась и обернулась, пройдя около ста метров. Светлая голова застыла среди снующих вокруг людей.

Ведь тогда вся картинка рушилась. Тем более, почему «нет»? Так она его и оставила с вопросом в глазах и реальной возможностью лишний раз потрепаться о загадочной женской душе. С тем же гладким Никитой за чашечкой кофе.

Кто бы ей помог ответить на этот вопрос… На вопрос: «Почему нет?» Почему внезапно все заканчивалось, хотя причин для ухода вроде бы нет. Веских причин. Она лично затруднялась. Получалось, что у нее определенные комплексы. И довольно серьезные. Она чувствовала в себе интерес к молодому человеку, загоралась, ей казалось, что она теряла голову из-за него, что он ее действительно зацепил. Было так хорошо, удивительно и волшебно. Вроде влюблялась… Лишь до определенной границы в их отношениях. Когда каждый из них словно находился в своей, строго очерченной системе координат, когда он не посягал на ее пространство, внутреннюю свободу и не говорил ужасного слова «мы».

Она боялась стать рабой. «Тоже мне “Раба любви” нашлась», – думала она порой, усмехнувшись невесело. Рабой повседневной рутины, вязкой бытовухи. И еще она сама панически боялась произносить это слово – «мы». Ее всегда пугало растворение, потеря собственного «я». Да и просто потеря своего пространства, священной родной территории, на которую вторгался чужак и топал по ней без разбору, оставляя грязные отметины. Может, перед глазами был пример родителей? Мама отдала отцу всю себя, без остатка, а он оставил ее и пошагал дальше по собственной дороге. Может… Но мужчины все же отличались от мороженых карпов, и когда-нибудь наступала та самая минута. Когда они нарушали эти долбаные границы системы или произносили что-то в душевном порыве. Тогда ее словно отбрасывало от него на миллионы космических лет и она убегала. Обычно не оглядываясь на покинутого. В ее организме, памяти стирался файл, связанный с проявившим себя мужчиной.

* * *

Когда это начало происходить? Наверное, в школе. Ей нравился один мальчишка из их класса – Димка Самсонов. Он выглядел взрослее других, к ботаникам явно не относился. На катке, где они с Васькой проводили каждый зимний вечер, Самсонов носился с клюшкой быстрее и увереннее всех остальных, точно забивая в ворота черный кругляшок шайбы. Это зрелище доставляло Вале эстетическое и, теперь уже можно твердо сказать, эротическое наслаждение. Был, правда, один опасный момент для Валиной жизни, когда она наконец-то под конец зимы научилась делать «пистолетик». Он долго ей не давался, но когда все получилось, она бороздила огромный каток на одной худосочной ноге, гордо выставив вперед вторую. Лед залили накануне, и он был гладким как стекло, на котором можно было выписывать смелые кренделя. Внезапно ее смели, врезались коньками в ладони и хорошенько треснули по спине клюшкой. Сначала она ничего не поняла, попыталась сама встать, отряхнуться с улыбочкой и покатить исполнять «пистолетик» дальше. Но, увидев расширенные глаза сестры, ей вдруг стало ужасно больно, захотелось всплакнуть, да и народ вокруг испугался не на шутку, потому что ладонь была рассечена, и зеркальный лед, окропленный алой кровью, смотрелся достаточно эффектно. Зашивать Валя отказалась наотрез, поэтому рана долго не заживала. Остался маленький розовый шрамик.

Самсонов подарил ей золотистую коробку конфет «Осенний вальс», маленький веник мимоз на Восьмое Марта, и дальше этого дело не заходило. Их выпускной был похож на скучное родительское собрание, на котором все зевали, и когда Валя потом слышала от кого-то, что у них якобы выпускной прошел по всем статьям ударно, со страстными поцелуями и тисканьями во всех углах подряд, она говорила, что все это сказки. Школу закончили, началась новая насыщенная жизнь, в которой не оставалось места старым друзьям, преподавателям казарменного типа и прочим очаровательным ностальгическим воспоминаниям. Она готовилась к сессии, которая была не за горами, умирала над учебником по анатомии, как вдруг однажды раздался робкий звонок в дверь.

– Валюша, это к тебе, – сказала мама.

Валя вышла в коридор, подошла к двери и увидела на площадке улыбающегося Димку и его приятеля. Они застенчиво мялись, чуть покраснев, сжимая в руках мокрые от снега кроличьи шапки-ушанки, и были похожи на первоклашек.

– Прив-е-ет, – растянуто от удивления произнесла Валя.

– Привет, – улыбнулся еще шире Димка, продолжая безжалостно комкать шапку. – Проходили мимо памятника, вспомнили, что ты здесь живешь. И вот, решили навестить.

Валя так растерялась, что даже не предложила им зайти. Хотя бы на пять минут. Так они и простояли втроем целый час на площадке, громко гогоча – физически здоровые существа, не обремененные никакими заботами и не знакомые со взрослыми печалями. Естественно, вызывая явное неодобрение Елены Васильевны, которая, не выдержав и пяти минут, широко распахнула дверь, демонстративно окинула незнакомцев своим коронным взглядом и процедила: «Здрасте». Этим она, правда, никого не испугала и не смутила.

Валя после этого неожиданного визита стала перезваниваться с Димкой, пару раз прошли по парку, все было мило. Через некоторое время ей позвонил приятель Димки и сказал, что Самсонова забрала «скорая» с острым приступом аппендицита. Назвал адрес больницы, и Валя, как сумасшедшая, помчалась туда на следующий же день. Она летела как на крыльях, искренне переживала, и ей нравились собственные ощущения. В палату она тоже влетела. Димку уже прооперировали, он лежал весь перевязанный, беспомощный, но не несчастный. Вид у него был скорее изможденно-героический. У кровати сидела его мама, с которой Валя наконец-то познакомилась. Так она ездила в больницу каждый день, не отдавая себе отчета в собственных действиях. Все было продиктовано чистым инстинктом, каким вот только, не совсем понятно. Заметила лишь мельком, что у ее «подопечного» взгляд заметно изменился за время ее посещений. Странный стал взгляд.

Приближался Новый Год, дома достали с лоджии искусственную елку с игрушками. Елку собрали, как всегда, бурно чертыхаясь. Дружно потея, водрузили золотую пику, и будто дыхание перевели. Уф… Стало легче. Может, потому, что понимаешь, что конец года, когда не осталось никаких сил и иллюзий, – вот он, и Новый год воспринимаешь буквально как новую точку отсчета, после которой все будет иначе, намного лучше. Должно быть. Будут любовь, деньги, в конце концов, и желания все исполнятся. Поэтому так отчаянно веришь во всю эту астрологическую ахинею, сулящую лучшую жизнь. Все это внушает оптимизм.

Заключительным аккордом в украшении елки являлась Снегурка. Интересно, что она изначально была без Деда Мороза. Стояла под елочкой всегда одна, такая самостоятельная, деловая и вся в вате. В новогоднюю ночь девчонки ложились, но никогда не засыпали сразу. Ждали. Ждали, когда папа, как партизан, на цыпочках проскочит мимо их комнаты и положит к ногам Снегурки долгожданные подарки. Что-то один раз у него не заладилось, он зацепился за гирлянду лампочек и рухнул в обнимку с елкой, сказав что-то коротко и ясно по поводу Нового года и жизни вообще. Папа, папа, Дед Мороз ты дорогой и единственный…

В этот раз праздник решили отметить нестандартно, в большой компании, где-то в Кузьминках, о существовании которых Валя тогда только слышала. Димку перед праздником выписали, и он должен был зайти за ней, чтобы ехать вместе на грандиозную, как он выразился, вечеруху. Вале стоило больших трудов тогда отпроситься у мамы, которую Василиса уже нагло уболтала и уехала на два дня на дачу к знакомым из института. Самсонов зашел за ней часов в семь, мужественно держась за бок, слегка покряхтывая и передвигаясь со скоростью черепахи. Он предложил сначала пойти к нему, перекусить, а часов в девять двинуть в загадочные Кузьминки, потому что ему так будет легче. Да и мама его там что-то приготовила вкусное… Когда они вошли в его квартиру, стояла глубокая тишина. Квартира была большая, коммунальная, каждый шаг отзывался эхом, но, видимо, все соседи куда-то разбрелись.

– А где же твоя мама? – первым делом спросила озадаченная тишиной Валя.

– Она справляет у наших родственников, – услышала она в ответ уверенный голос. – Сейчас посидим, а потом, не спеша, поедем. Ты не против?

Она совершенно не была против, просто немного растерялась. Тем более что мороз на улице стоял трескучий, зимы тогда были еще настоящими. Хорошо запомнились большие окна с красивым заиндевевшим узором, елка таинственно поблескивала в углу серебристой мишурой. Стол с белой ажурной скатертью и цветами, на котором стояли разные салаты, цыпленок табака, вазочка с мандаринами, фужеры для шампанского и стаканы для «Фанты». Димина мама явно постаралась. Включили телевизор, по которому передавали стандартные новогодние пожелания и песенки, сели на диван и потихоньку стали уничтожать содержимое салатниц. Раздался телефонный звонок.

– Да. Сейчас приедем, – ответил Димка, держась за бок и прикусив нижнюю губу.

Валя представила, как они потащатся сейчас в заоблачные Кузьминки по такому морозу, и ей стало дурно. Димка тоже, наверное, живописал эту картину, но оба молчали и продолжали есть. Пробили куранты, президент всех поздравил, и стало окончательно ясно, что в эту ночь они будут вдвоем. Периодически тренькал телефон, но и он потом все понял и замолчал. Выдули всю «Фанту», попили чай с «Птичьим молоком», уже спел Кобзон с Людмилой Зыкиной, а цыгане все продолжали выть, трясти монисто и размахивать цветастыми платками перед носом всей страны. Страна уже порядком проспиртовалась, не воспринимала действительность, и большинство ее граждан приняло горизонтальное положение. Все как обычно. Необычным было только место Валиной ночевки, да и действительность Валя воспринимала очень отчетливо. Она была такова, что настенные часы громко и деловито отсчитали несколько часов наступившего года, фактически утро, глаза стали безудержно слипаться, и юное девичье тело тоже потребовало горизонтали. Сказывалось еще количество съеденного.

– Давай спать? – предложила Валя незатейливо.

– Хорошо, я подушки с пледом принесу, – сказал резко покрасневший Димка.

Они улеглись, не раздеваясь, на диван перед телевизором. Он ее обнял поверх клетчатого пледа, и они так и пролежали, не шелохнувшись. Все тело затекло, а они даже не поцеловались. Что он не спал, Валя чувствовала, а еще поняла, насколько трепетно он к ней относится – боялся руку переместить и дышал странно. Тихо-тихо, как мышонок, будто спугнуть боялся что-то. Все равно спугнул. Утром проводил домой. «Я – падшая женщина», – думала она, когда шла рядом с ним по хрустящему свежему снегу, который из-за своей новизны и солнечных бликов превратился в нежно-сиреневый. Мысль о собственном «падении» доставляла Вале огромное удовольствие. Хотелось срочно поделиться своим состоянием с окружающими, и она еле дождалась Васькиного возвращения из пансионата. Ей она так и выпалила, предварительно плотно прикрыв дверь.

– Я – падшая женщина!

– Что?! – вскинула на сестру изумленный взгляд Васька, на лице которой безжалостным образом отпечатались все следы бурной встречи Нового года. – Сначала и, пожалуйста, помедленнее.

– Я встречала с Самсоновым.

– Вдвоем?! – Вася даже перестала копошиться и разбирать вещи.

– Да. – Гордо констатировала Валя, потом спешно добавила. – Мы спали на одном диване.

– Не в сапогах, я надеюсь? – Начала громко хохотать сестра. – Но в рукавичках? Я угадала?

– Да иди ты в задницу!

– Не обижайся, «падшая женщина». Уж кто-кто, а ты не должна на меня обижаться. Просто я вначале подумала, что ты с поясом целомудрия рассталась. И вообще, если ты – «падшая», то кто же тогда я? – почему-то с легкой грустью проговорила Василиса, сидя на полу в полуразобранном состоянии и в обнимку с рюкзаком.

Больше Самсонова Валя никогда не видела. Категорически не хотела видеть и к телефону просила больше ее не подзывать.

Нестерпимо заболел лобок. Заныл. Это к Самсонову, в принципе, никак не относилось, просто когда-то в детстве она решила похвастаться перед сестрой, какая она умелая, лихая велосипедистка и проехать на велике без рук. Все было бы ничего, только она не учла, что гладкий асфальт закончился, и начался булыжник. Естественно, переднее колесо крутануло, и она резко, ласточкой вылетела вперед, со всей силы стукнувшись этим самым интересным местом об руль. Больно было безумно, внизу все почернело и грозило отвалиться. Так и было потом в жизни: когда она выпендривалась и ее начинало откровенно заносить, она мысленно хваталась за лобок, который будто начинал трещать по всем швам.

Но ведь сейчас она не выделывалась. Она хочет быть единственной, ей нравятся ощущения, связанные с этим чувством. Она всегда искала любовь, как и все нормальные люди, особенно женщины. Бросалась грудью на каждый ее призыв, как Александр Матросов на дот. Она могла бурно рыдать во время просмотра любовной мелодрамы, а на самом деле была жестокой и беспощадной. Временами у нее получалось вжиться в роль влюбленной. Ее хотели, любили, и тогда она чувствовала себя актрисой на сцене. Что-то говорила фразами из набивших оскомину сериалов в ответ на нежности, могла бурно отреагировать на признания. Но внутри была пустота или ложь. А себя обманывать – состояние хуже некуда. Паршивое дело. Поэтому когда речь заходила о серьезном отношении, она на всю мощь срочно включала турбины и ракетой взмывала в небо. «Все выше и выше, и выше…» Лишь бы не слышать этого канюченья, банальщины, страстного и слюнявого дыхания в ухо.

Кстати, в одном умном научном журнале она прочтет случайно, что лобково-копчиковую мыщцу восточные целители издавна называли мышцей любви. Кто бы мог подумать?! Неспроста, наверное… Мышца любви вырабатывает электрические импульсы, от мощности которых напрямую зависит сексуальность человека, то есть насколько он привлекателен, насколько сильна его способность нравиться, любить и быть любимым. Если эти загадочные импульсы у двух людей неожиданно совпадают, то они отыщут друг друга, даже находясь в огромной толпе. Между ними обязательно возникнет взаимная симпатия, вспыхнет любовь с первого взгляда, и они, по большой вероятности, найдут друг в друге идеальных любовников. В общем, настоящая, стопроцентная любовь случится.

Получается, что мышца любви у нее с детства «ушибленная». Может, от этого все проблемы?

Она всегда пропадала с линии горизонта. Испарялась в плотных слоях атмосферы. С предлогом или без. И внутри все оживало и расцветало от осознания того, что проклятые наручники сняты. Так произошло. И точка. Может, потому, что не встретила она кого-то, с кем совпали бы наконец ее привередливые импульсы, и тогда, возможно, этот «кто-то» стал бы ее мужчиной. Кто не слюнявил бы пакостно ее многострадальное ушко. Хотя почему не встретила… Зачем она себя-то пытается обмануть?

* * *

Единственное, что, или вернее кто, не давал ей покоя, был тот, кто сидел не так давно на кухне и чересчур активно ни с того ни с сего спроваживал ее замуж. Он был очень похож на ее отца и, наверное, в этом заключается немалая часть проблемы. Тоже светлый шатен, с глазами как южная ночь. Такие же черные, бездонные, обволакивающие и теплые. Взглянув в них, ты словно проваливался в черную космическую бездну с миллиардами звезд. Смеялись они почти одинаково, и у них так похожи руки. Длинные, изящные пальцы и всегда теплые мягкие ладони.

У них с Васькой руки были тоже красивые, но немного узловатые. Не как у тракториста, конечно, но вены сильно проступали. Как шутила Васька, настоящая «мечта наркомана». Да, наркомана может быть… А вот Валя всегда всерьез стеснялась этой узловатости. Часто нарочно поднимала руки, чтобы кровь отлила, и тогда они становились гладкими, как у аристократки. Не любила носить кольца, браслеты, чтобы не привлекать к рукам внимание, не делала яркий маникюр. Это вошло в привычку. Перчатки из латекса, в которых она постоянно работала, словно придавали ей уверенности, поэтому в конце рабочего дня она порой с некоторым сожалением стягивала их и бросала в ведро.

А еще так здорово было сидеть у папы на коленках…

– Спите, кисеныши. Вы самые красивые, самые умные. Вы мои самые любимые, – говорил он каждый вечер, в определенное время выключая свет и укладывая их спать.

– Папа, а я? – раздается рядом в темноте ревнивый, мурлычащий голос Василисы.

– Сейчас иду к тебе, – смеется он счастливо и ласково.

Валя, с большим трудом выплыв из сладкой дремоты, вцепляется напоследок в его шею и вся исчезает в его рубашке, как в огромном, реющем парусе. От него так вкусно пахнет и совершенно не хочется его отпускать!

Когда им с Васькой было четырнадцать, отец от них ушел. Сбылось Маргошино предсказание и ее огромное пожелание одновременно. Это было так неожиданно и непонятно. Всегда был рядом, его можно было потрогать, любил только их с мамой, и вдруг, в одночасье, стало тоскливо, серо. И очень холодно. Как будто они всегда жили на юге, беззаботно нежась на солнышке, и вдруг какой-то злой чародей, гад настоящий взял и переселил их в Антарктиду. На самую льдину закинул, даже не разрешив взять с собой теплый свитер. Они с Васькой долго еще ждали его, замирая в комнате от каждого стука и звонка в дверь, но это или соседка приходила за сахаром, или еще приносило кого-нибудь чужого и ненужного. И с каждым таким звонком на сердце оставалась долго саднящая ранка и разочарование. Выстроенная годами, любовью и привычками пирамида их мироощущения рухнула в одночасье, и они, потеряв равновесие, повисли в воздухе. Даже без тонюсенькой ниточки. Его родной запах долго не выветривался из квартиры, а в большом мамином шкафу со скрипучими дверцами он живет до сих пор и, похоже, не собирается менять место прописки.

Валя поняла тогда, что значит любить. Любить и страдать.

Отец был военным инженером, строил разные засекреченные объекты. Всегда приходил домой в одно и то же время, хоть часы по нему сверяй. Все дружно садились за стол, смеялись, мама вкусно готовила. Так хорошо было вместе… Валя навсегда запомнила случай, как в день Восьмого Марта отца очень долго не было. Мама стала волноваться, а когда она волновалась, то всегда начинала машинально мыть полы и прибираться, хотя это и не требовалось. В квартире всегда и так все блестело. Открыла дверь, чтобы вынести мусор, а там стоял папа в фуражке набекрень и с букетом тоже завалившихся на сторону красных вялых тюльпанов. Еле на ногах держался, но букет торжественно вручил. С дурацкой расплывшейся улыбкой и невнятным мычанием. У него был такой нелепый и жалкий вид, что сердце сжалось и стало размером с грецкий орех. После этого случая Валя не переносила выпивших мужчин, а тюльпаны покупала себе сама. И только желтые.

Мама после его ухода не истерила, не расклеилась, не ожесточилась, никого не проклинала и не скукоживалась под участливыми взглядами «добреньких» соседей. Вернее, соседок. Первое время она отчаянно перестирывала все шторы, полотенца, постельное белье, да и вообще все, что попадалось под руку. Частенько это были их с Васькой шмотки, с большим трудом добытые в закрытых магазинах или через знакомых, поэтому в тот период Вася, чтобы не лишиться стратегически важной части гардероба, стала прибираться в комнате. Потом стиральная машина с трогательным названием «Малютка», не выдержав повышенной нагрузки, взбунтовалась и вырубилась. Маму это не остановило, и она продолжила стирать вручную. Достиралась она до того, что кожа на ладонях лопнула, а тонкая кожица на пальцах треснула глубокими ранами, похожими на язвы, и оттуда долгое время сочилась кровь. Не хотели никак заживать, хотя мама старательно перевязывала пальцы бинтами. Видимо, то же самое происходило с маминым сердцем…

Потихоньку «стиральный» бзик прошел. Как нельзя вовремя маме предложили работу в Красном Кресте. Там надо было много времени проводить на работе, ездить в командировки, общаться… Мама не очень любила с кем-то общаться, кроме своей любимой семьи, даже подруг никаких никогда не было за ненадобностью, но здесь другого выхода не было, и на несколько лет она стала совершенно другой. Просто включила свой механизм выживания. Теперь в окне, освещенном желтым теплым плафоном, поздними вечерами частенько можно было увидеть такую родную, сильно ссутуленную спину женщины. Валя знала, что в комнате точно никого нет, смотреть там не на кого. Да и не на что. Просто мама отвернулась. Даже рукой ей не помашешь…

Мама больше никогда никого не любила. Мужчины стали ей неинтересны, она перестала их воспринимать в принципе. Относилась как к инопланетянам или как к маленьким орущим детям, когда те болеют, описались и хотят есть. Перегорело все. А в молодости она, изящно вскинув красивую аккуратную голову, частенько любила запальчиво повторять: «Я любого могу скрутить!» В полушутку, в полусерьез, и при этом ее карие глаза полыхали. Глядя на нее, такую яркую, горящую красавицу, действительно никто не собирался с ней спорить, и в это утверждение можно было спокойно поверить. Да, конечно, как же иначе… В итоге получилось, что скрутили ее.

Валя никогда бы не смогла так заявить, потому что она знала, что всегда найдется кто-то красивее, интереснее ее, поэтому «любого скрутить» она не сможет». Да она и не собиралась.

Он ушел из их гнезда. Насиженного, уютного. Перелетел в другое. Мужчины редко уходят в никуда, они обычно уходят к кому-то. Ведь они не могут без присмотра – эти вечные дети. Потому что их нужно покормить, обстирать, спать положить, сказав при этом неоднократно, что он – самый-самый. Что он – принц, естественно. И что если бы не он – красавец – сидели бы они так на своем мягком месте и дальше, горестно куковали, на судьбу горемычную сетовали. В пыльное окошко свое осточертевшее отражение рассматривали.

После родительского развода Валя, сильно скучавшая по отцу, продолжала с ним часто встречаться. Она почувствовала, что долго не сможет не видеть его глаз и не слышать родной, любимый голос. Заболеет без него. А вот Васька наотрез отказалась его видеть и знать о нем что-либо. Здесь они будто поменялись с Валей местами, потому что обычно обидчивой была Валя. Ее раздражала порой собственная обидчивость, ведь обидчивый – значит уязвимый. А кто сказал, что надо быть неуязвимым, где это написано? Может, это шарм определенный придает. Вот Васька, видимо, и решила так шарма себе добавить: не смогла ему простить предательства, уперлась как баран. Глупая. Так и не смогла понять, что предательство повсюду, и все мы в той или иной степени предатели. Вольно или невольно. От нас уходят в итоге наши родители, пусть в мир иной, но это – предательство. Мы растим детей, а потом они машут нам ручкой, не звонят неделями или с трудом, через силу, с кислой рожей выдавливают из себя односложные предложения. Это как прикажете понимать и на это реагировать? С пониманием, скажете вы. Ну-ну…

А любовь? Основа жизни, которая бок о бок идет с предательством. Кто кого оставит первым. Чтобы не плакало уязвленное самолюбие. Игры-игрульки…

Предательство даже заложено в самой основе жизни. Мы двигаемся от молодости к старости, то есть от лучшего к худшему, от рождения к смерти. И ничего с этим не поделать. Увы. В этом тоже заключена несправедливость, и ты можешь только воспринять данную аксиому. Точнее покориться, что тоже не очень приятно.

– Ну не могут же люди жить вечно? – ответил ей как-то папа в их дискуссии на эту тему. – Ты как восьмилетняя рассуждаешь. Так планета погибла бы от перенаселения…

Да, понимаю, хотелось ответить ей. Но одно дело, когда человек ушел, прожив долгую по нашим меркам жизнь, а совсем иное, когда его забрали во цвете лет, и он своим преждевременным уходом сделал несчастными всех своих близких. Разве это по-честному?

Васька, как ни странно, согласилась с ней. Обычно их мнения редко совпадали, особенно в том, что не касалось их «объектов».

– Возможно, что-то в твоих словах есть. Тема, конечно, сложная, неоднозначная… – не отрываясь от компьютера, сказала она. – Помнишь Марата с Юльчиком?

* * *

Конечно, Валя их помнила. Они учились с Маратом с первого класса. Смуглый, худенький, воспитанный мальчишка, к девятому классу он превратился в интересного парня со смоляными, слегка волнистыми волосами, с точеным носом и глазами светло-орехового цвета. Он был татарином. В девятом классе к ним пришла Юлька – девушка типичной славянской внешности, с добрым круглым лицом, серыми, вечно смеющимися глазами, светло-русыми, нежно вьющимися волосами и большой попой, которую она обтягивала модными джинсами стрейч. Ее беззаботный смех периодически раздавался в классах и коридоре. Они вместе с Маратом поступили в один институт – МАИ, и Юлькин смех стал раздаваться уже в просторных институтских аудиториях. Он был как колокольчик – звонкий, легкий и неожиданный. Все ходили угрюмые, обозлившиеся на весь свет, а колокольчик звенел. Может, этому беспечному перезвону способствовало то, что ее папа был тренером какой-то сборной в Германии и в Москве ее родители практически не появлялись. Юлька летала к ним каждый месяц. Сначала одна, потом с Маратом. Злые языки говорили, что вот, мол, татарский парень – не промах, молодчина, знал, в кого вцепиться. Учитесь все у него, и жизнь будет намного легче. А когда Марат появлялся в новых джинсах или кроссовках – обсуждений было… Про кожаную куртку и говорить нечего… Все чуть не задушились, включая преподавателей.

Валя не то чтобы была лучшей Юлиной подругой. Она просто с симпатией относилась к этой паре, поэтому они пригласили ее на свою свадьбу. «Продружив» восемь лет, они решили наконец узаконить свои отношения. Юлькины родители отдали новобрачным свою большую квартиру на «Речном вокзале».

В день их свадьбы Валя валялась с жесточайшей ангиной, а Васька была в командировке.

– Валя, Марат погиб, – прозвучало в трубке на следующий день. Это была Светка – вечная староста их класса.

– Света, так не шутят… – начала сипло Валя, у которой даже голос появился и резко задрожал.

– Я не шучу. Его машина сбила. Похороны через два дня, я еще перезвоню. – Раздались бездушные гудки.

Валя так и стояла бы с трубкой вечно, если бы мама осторожно не забрала ее из окоченевших моментально рук.

Марата сбила машина на скорости 120 километров в час. Это произошло на той самой первой в Москве иностранной заправке «Нефто Эджип», которая стояла на Ленинградском шоссе и на которую все смотрели как на восьмое чудо света. Или еще круче.

– Юль! Я сейчас. Только заправлюсь, – крикнул он в то летнее солнечное утро, зашнуровывая кроссовки.

– Куда ты? Зачем? – искренне недоумевала Юля, выходя из ванной. – Давай позавтракаем хотя бы…

– Пусть будет про запас, – сказал он и весело ей подмигнул.

Это было последнее, что она от него услышала.

Заправившись, он открыл дверь, чтобы сесть, и в эту секунду какой-то урод сбил его на огромной скорости. Марат пролетел через три машины и влетел в заднее стекло четвертой. Так и непонятно осталось, зачем он вообще поехал заправляться, Юлька сказала, что бензина был почти полный бак…

На похоронах он лежал как спал. Только природная смуглость исчезла, уступив место мертвенной белизне. Лицо не было повреждено, или его так тщательно закрасили. Валя никогда не могла смотреть на покойников, но здесь она не могла отвести взгляда от этого лица. Лица человека, который за день до этого был самым счастливым, смеялся, радовался жизни и своей молодости. И который очень любил и был любимым.

– Не надо было нам жениться. – Скажет потом Юлька, выразив этим мнение многих. – Восемь лет вместе, и после свадьбы сразу… Что это? Как это объяснить и понять?

Валя не знала. Только когда она в очередной раз думала о несправедливом устройстве мира, перед ней неизменно всплывало белое лицо Марата. Слишком много людей оказалось наказано сразу. Смерть вообще трудно понять и принять, а смерть этого молодого человека тем более осталась для всех страшной загадкой.

* * *

«Надо было с ним…»

Валя вспомнила, как познакомилась с ним. Был ноябрь. Дурацкое время, когда и осень уже прошла, и зима еще толком не наступила. День был странный, вдобавок снег белой манкой посыпался из нахлобученных, сердитых серых туч. Чувствовала она себя тоже странно. Рассеянно и разобранно. Совсем нетипичное для нее состояние. Главврач заметила это, сделала замечание тихонько, мимоходом, но его расслышали все. Состояние усугубилось, Валя совсем расклеилась. И вот она вся такая рассеянная вышла из больницы и увидела его. Валя давно привыкла к прыгающим под окнами папашам с сумасшедшим выражением глаз, с разными авоськами и кульками. Периодически они бурно машут руками, потом, сложив ладони трубочкой, пытаются что-то крикнуть. Она никогда их не рассматривала. Чего рассматривать-то?

А здесь… Он совершенно не походил на этих обезумевших, будто залетел в чужой скворечник, в котором он чувствует себя жутко неловко и дискомфортно. Он взглянул на Валю, словно ища поддержки, и они завязли друг в друге глазами. Импульсы, вырабатываемые мышцей любви, полностью совпали по частоте и силе, кровь побежала по венам в несколько раз быстрее. Она сразу поняла, что не сможет уже просто так вынырнуть из этих черных глаз. Без потерь точно не сможет. Влипла она по самую макушку.

И только ее осенила эта мудрая мысль, как буквально вслед за ней из больницы выбежал ошалелый мужчина небольшого роста, бросился с разбега к нему на шею и буквально там повис. Как на лиане. В первую секунду даже трудно было понять: плачет он или радуется. Затем все же оторвался от него и начал отчаянно жестикулировать, громко повторяя через слово: «Ты представляешь!»

– У друга сын родился, – просто сказал он Вале, плавающей в его теплых глазах.

– Понимаю, – ответила она так, будто знала его сто лет. – Понимаю и поздравляю.

– У вас тоже есть сын? – чуть обеспокоенно отреагировал он на ее понятливость.

– Нет. – Наконец-то она смогла рассмеяться. – Работа у меня такая – помогать людям рождаться.

Он был шатеном, выше среднего роста, волосы каштановые, густые и, как окажется позднее, мягкие, шелковистые. Все в нем было такое аккуратное – начиная с формы бровей, заканчивая стрелочками на брюках. Он загораживался от промозглого ветра, приподняв воротник модной черной замшевой куртки. Так обнажилось тонкое запястье с волосками, где расположились элегантные золотые часы на черном кожаном ремешке. От его запястья Валя не могла отвести глаз, стояла как завороженная. Руки, наверное, сильные и нежные. Такие руки она встречала только у папы…

– Валентин, – произнес он.

– Что? – спросила она удивленно, словно выходя из тяжелого транса.

– Меня так зовут – Валентин, – медленно, чуть ли не по слогам произнес он. – А вас? – пытливо вглядывался он в ее лицо.

– Думаю поразить вас оригинальностью, – почему-то победоносно произнесла она. – Практически так же. Валентина.

Наконец-то стала ясна причина ее «разобранности». Они должны были встретиться. Да, около родильного отделения. Почему бы и нет? Самое место. Валентин и Валентина.

А может, он вообще женат и детей из садика скоро надо забирать? Тогда почему он так посмотрел на нее… Так жадно. Правда, мужчинам ничто не мешает так смотреть. Ни жёны, ни дети, ни многочисленные подруги… Может, только любовь безумная, как у Шекспира. Да и то лишь на первой стадии романа. И еще когда температура у них поднимается выше тридцати семи, да горлышко при этом болит. Тогда они начинают стонать, умирать, умолять весь мир о помощи и сострадании. В этом случае жадно смотреть они просто не в состоянии. Донжуаны, охотники хреновы…

Когда немного пришла в себя, первым делом схватилась за голову, чтобы проверить. Во-первых, на месте ли она – эта самая голова, и, во-вторых, как выглядит ее прическа. Как все-таки хорошо, просто удачно сложилось, что она успела рано утром помыть голову и вытянуть волосы феном. Такое с ней не часто случается, в смысле укладки. Надо же, и сапоги достойные – плотно обтягивающие тонкую щиколотку и на шпильке. Как чувствовала…

Спасибо Ваське: если бы не продвинутая «младшая» сестра, Валя никогда бы не надела шпильки и платья с вырезами. Она долгое время считала, что это не ее тема. Джинсы, мокасы – вот все, что нужно в этой жизни. Потому что удобно.

– Вась, я красивая? – спрашивает она с порога. – Только честно, без балды?

– А я? – моментально слышит она в ответ. – Мы красивые? – отбила сестра «шарик».

У них часто диалоги строятся по принципу игры в пинг-понг.

– Я имею в виду сегодня. Сегодня я красивая? – поправляется быстро Валя. – Могла я понравиться очень красивому мужчине? Абстрагируйся, оцени со стороны.

– Так, так… Что происходит в нашем королевстве? – Вася даже не поленилась оторваться от компьютера и вышла в коридор, где Валя придирчиво рассматривала себя в старом, потемневшем зеркале.

– У него такие… – Валя мечтательно задохнулась.

– Что? Ноги? Уши? Может, ягодицы? – насмешливо спрашивала Василиса, стоя в дверном проеме. Хамка она все-таки.

– Руки. Они как у папы. Если у мужчины они по-настоящему красивые, то и в душе он такой же… Это показатель.

– Да, я в курсе. Один раз нам уже все показали, причем крупным планом и средний палец. Только ты никаких выводов для себя не сделала, продолжаешь витать в своих сказках.

Вася переменилась в лице, сурово сдвинула безупречно выщипанные брови и хотела уйти обратно к себе, но элементарное женское любопытство или что-то еще одержали верх, и она все же осталась, продолжая внимательно и строго разглядывать непутевую сестру.

– Рада за тебя, – сухо проговорила она. Правда, глядя на нее, посторонний ни за что бы не догадался, что Вася на самом деле рада. Просто радость у нее такая, и они друг другу не посторонние. – Где же ты такое чудо откопала? Он наступил тебе на ногу в метро в час пик? Или он покупал в гастрономе кошачий корм? Надеюсь, что не угадала…

– У роддома.

– Тоже ничего. Сверхромантично. Не буду спрашивать, что он там делал.

– Помнишь, фильм такой был про первую любовь? Так и назывался: «Валентин и Валентина», – отреагировала Вася в своем стиле. – Вся страна бурно переживала за Марину Зудину. Разве можно было тогда предположить, что она станет женой Табакова-старшего и у них родятся дети?

Вася долго рассуждала об интересных жизненных коллизиях, но Валя ее не слушала. Судьба Марины Зудиной была сейчас ей не очень интересна, потому что Валю волновала собственная. Конечно, она помнила этот трогательный фильм, и сейчас ей это показалось определенным знамением, несмотря на то, что начали терзать сомнения.

Что же Валентин увидел там, у роддома?

Закрыла на секунду глаза, попыталась с трудом сосчитать до пяти и резко их распахнула. Ну-ка, что мы там имеем? То, что она наблюдала в зеркале, не очень ей понравилось. Так, на четверку с большим минусом. Это с натяжечкой. Стройная, ноги хорошие, мордашка вроде симпатичная… Но чего-то не хватает. А где же лучистые глаза, которые притягивали к себе внимание многих и в которых отражался ее богатый внутренний мир? Что с ними случилось? Одни густо намалеванные ресницы вместо глаз. Хлоп, хлоп. Никакой изюминки, чертовщинки. Вот когда не надо, во время обычного дежурства, к примеру, она выглядит просто супер… Не Синди Кроуфорд, но все же… Да, вряд ли она его зацепила, вот такая безликая. Скучная какая-то, простенькая, такие пачками по улицам расхаживают. Да и молодые сейчас на хвост наступают высоченными шпильками. Красивые, раскованные, свежие и готовые постоянно смеяться… Мужчинам ведь нравятся молодые. Вернее, очень молодые.

Валя сникла. Ее рьяное стремление все проанализировать, задаться кучей ненужных вопросов всегда приводит к депрессии, здесь Васька права. Она не хотела ничего больше рассказывать своей благоразумной, многоопытной сестренке, потому что элементарно побоялась сглазить, да и просто не собиралась делиться тем, что неожиданно почувствовала в тот знаменательный вечер. Она ощущала себя неким сосудом, наполненным до краев волшебной, теплой жидкостью, каким-то драгоценным эликсиром, поэтому все ее движения машинально стали плавными, осторожными. Главное – не расплескать.

Что же касается имени… Как говорила Васька: «Ты на именах просто шибанутая. Или к психиатру обращайся, или кандидатскую по этой теме пиши, чтобы с пользой психоз проходил». Что есть, то есть. Сначала, когда она слышала имя, то будто пробовала его на вкус, не сопоставляя его при этом с человеком, а потом соотносила два своих восприятия. Даже по цветам имена для нее различались. На вкус и цвет, одним словом. Глупо, конечно, но это все из-за того, что у самой Вали долгое время оставалась детская обида на родителей за имя, которым они ее нарекли. Оно ей никогда не нравилось, было чужое, словно она существовала отдельно от него, сама по себе. Случалось, что когда кто-то ее в школе звал, она даже не сразу отзывалась. А отреагировав все-таки, удивлялась невольно. «Ну и имечко у меня. Валюха-развалюха…» – сетовала она частенько. То ли дело – Василиса. Василису всегда спасали королевичи, ее целовали в губы красивые принцы, да и вообще, мало того, что она была Прекрасная, так еще и Премудрая. Теперь же собственное «Валентина» казалось ей самым красивым и оригинальным именем на свете. Редким в наше время. Ну и что Василиса? Подумаешь! Все равно все Васькой зовут, как шантрапу вокзальную или кота деревенского. Несолидно. И романтики – ноль.

* * *

В тот ноябрьский странный серый день они не хотели расставаться друг с другом у роддома. Но его тянул за руку рыдающий от счастья, окончательно потерявшийся новоиспеченный папаша, а ее обыкновенные правила приличия буквально заставляли стоять на мокром от снега пятачке асфальта. А ей так хотелось тянуть его за другую руку, и тоже хотелось повисеть на его шее или нежно обвиться вокруг. Нет, не змеей, а мягким теплым шарфиком, к примеру. Только вот повода у нее не было. Никакого. Кто их только придумал, эти правила, поводы… Точно какой-то ненормальный с деревянным сердцем!

Почему он не попросил ее номер телефона? Вот что странно. Видимо, женат? Конечно, он такой интересный, не будет же он один… Существовать, в общем. Это в принципе было бы как-то неправильно и неправдоподобно.

На следующий день он стоял там же. Будто и не уходил. Только природа сменила декорации, милостиво разрешив блеклому солнышку осветить их романтическую встречу. Он был с теми же безупречными стрелочками и с букетом крупных оранжевых роз, который делал его немного похожим на остальных топчущихся здесь мужчин.

Валя, увидев его, вдруг страшно разнервничалась, даже кровь прилила к лицу и в висках бойко застучали молоточки. Почему-то впервые так сильно захотелось выйти из этих старых массивных дверей совершенно в другой роли. В удивительной роли мамы, обнимая драгоценный, сопящий крошечный кулек. И гордо передать его в крепкие мужские руки. Любимые руки с тонкими запястьями. Вот держи, это твое! Вернее, наше. Она уже его любила…

Какой же он все-таки необыкновенный! Одет снова так, что при желании не придерешься, никакой пошлятины или даже намека на безвкусицу. Элегантно, одним словом. Одни ботинки чего стоят. Волосы блестят от ухоженности, или солнце так на них играет, специально выделяет его, старательно направляя свой луч. Как прожектор или лазер. Да, фигура у него… Закачаешься. Тонкая талия, трапеция плеч, рост выше среднего. Все как надо. Да, и задница аккуратная. Валин возбужденный мозг тут же оперативно обрисовал его без одежды. Как он наклоняется к ней в кровати, их тела и души соединяются в едином страстном порыве, он ласкает ее своими волшебными руками, целует прямо в… Вот это уже напрасно. Так и сознание потерять недолго. Никогда в самом начале знакомства она не представляла подобных картин, что объяснялось довольно просто – видимо, никто не вызывал в ней подобных эмоций.

– Здравствуйте, Валя, – смущенно говорит он. – Вернее, привет? – И вопросительно заглядывает ей в лицо.

По его щекам предательским пятном расползается юношеский румянец, хотя сам он белокожий. Бледнолицый. Она уже рассмотрела. Удивительно, когда такие темные глаза…

– Привет, – отвечает она чужим, плотным от волнения голосом, пытаясь прогнать нарисованную воображением пылкую эротическую сцену, и застывает на месте.

Что с ней происходит? Она не узнает себя.

Он улыбается. Естественно, потрясающей улыбкой, но дело не в ослепительности, а в том, что она добрая и деликатная. Живая. И продолжает крепко прижимать к груди букет роз. Точно как ребенка.

– Что-то Вы сюда зачастили. Опять кого-то встречаете? – Спрашивает она, кивая на цветы.

Уф, похоже, ей удалось выйти из полуобморочного состояния. Грубовато спросила, но по крайней мере ноги удалось отлепить от асфальта.

– Нет, больше никого, – засмеялся он хоть и расслабленно, но с проскальзывающими нотками смущения. И оторвал наконец-то от себя букет. – Конечно, это вам. Я понятия не имел, какие могут нравиться, поэтому выбрал…

– Необычный цвет, очень красиво, – говорит она спокойно.

Это она на вид так сдержанна. А на самом деле душа взорвалась и праздничной петардой взмыла куда-то вверх, пробив тусклый потолок ноябрьского неба.

Вале его смущение кажется странным. Более чем. Привлекательные мужчины знают, что им с рождения дана фора нешуточная. Они будто стоят в центре цветочной клумбы. Стоят и срывают цветы удовольствия, или их самих забрасывают целыми букетами. Как Чкалова после его знаменитого беспосадочного полета. В нашем трехнутом, далеко не всегда красивом мире им намного легче жить, потому что с ними все хотят «водиться», как говорят в детстве. И любить до гробовой доски. Все непроизвольно тянутся к красивому, стремятся этим обладать или хотя бы прикоснуться… Не важно, вещь это или человек.

Все в нем было идеально: от волос до шнурков ботинок. Валя безуспешно пыталась привязаться к чему-нибудь… И почти нашла это, интуитивно нащупала: было что-то в его лице, что так маниакально притягивало, и дело здесь не в одной только банальной красоте. В нем проскальзывала какая-то трагичность, ощущение потери и боль, которые так хорошо ей были знакомы. Но опять же такое сильное сочетание – красоты и внутренней драмы – делало его только более интересным. Человечным.

Неспешно они выходят к дороге, где у него припаркована машина. Черный джип, блестящий от чистоты, в котором его ждет серьезный, насупленный водитель. Интересно, чем он занимается, этот Мистер Совершенство?

– Можем пройтись, если хотите.

Нет, сейчас она не хочет. Сил нет никаких для прогулок. Хочется забраться на высокое сиденье и тихонько отдышаться. Поэтому отрицательно машет головой и, оперевшись на его мягкую ладонь, взмывает наверх.

– Поедем в мой любимый, – говорит он водителю. – Вы как относитесь к итальянской кухне?

– Позитивно.

Машина моментально пропитывается сладковатым запахом свежих роз, и Валя чувствует себя одурманенной вдвойне.

Интерьер ресторана выдержан в бежевых тонах, на диванчиках раскиданы малиновые подушки, на стенах висят симпатичные панно, а на белоснежной скатерти стоит элегантный подсвечник. Тепло и уютно. Даже не верится, что там, на улице, – все скуксилось, дома посерели как по команде, да и люди тоже съежились, бегут интуитивно на свет и тепло, уткнувшись глазами в асфальт.

Шеф-повар, естественно, итальянец. Он выходит в зал, смуглый и белозубый, бурно приветствует Валентина, наговорив кучу комплиментов Вале и при этом отчаянно подкрепляя свои громкие слова щедрыми жестами. «Ке бэлла! Мольто карина!» – словно оповещает он весь зал. Да, хорошие люди – итальянцы, Васька, безусловно, права. Только зачем же так кричать?

«Интересно, он сюда со всеми своими подружками заходит? И все, конечно, «бэллы»… Или его сейчас кто-то терпеливо ждет дома, машинально уставившись в очередной тупой сериал, чтобы убить медленно ползущее, как назло, время, перед этим прокрутившись у плиты целый час, несмотря на то, что в обед он позвонил и коротко процедил сквозь зубы: «К ужину не жди»? – вертится у нее в голове определенная пластинка, когда она широко улыбается в ответ любезному итальянцу.

– Ты не играешь на фортепьяно? – вдруг спрашивает он, перейдя незаметно в разговоре на «ты».

Странный вопрос. В любом другом случае она бы моментально переспросила: «А что, надо?» Здесь она спокойно ответила, что нет, на фортепьяно она не играет. Только на нервах, но зато мастерски. Хотя это умеют многие, независимо от половой принадлежности, возраста, образования и прочего.

Он говорит, что у нее красивые руки, длинные фаланги пальцев, и поэтому он так подумал. «А, руки…» – Валя машинально убирает их под стол, невольно вызвав его удивление.

– А на чем же играешь ты? Я имею в виду, чем ты занимаешься… – интересуется она, сжимая кулаки на коленках.

– Ловлю преступников, – отвечает он так просто, будто продает картошку на рынке. – Что будешь на горячее? Мясо, рыбу?

«Тебя», – чуть не вырвалось у Вали, но вовремя застряло в горле. Она закашлялась.

– Рыбу какую-нибудь, на твое усмотрение. Ты же здесь завсегдатай, – уже не без ехидства добавила она. Она ведь не может общаться как нормальный человек, сколько ни пыталась. – Подожди, ты увел меня от темы твоего занятия…

– Я честно ответил. Ни убавить ни прибавить, – пожал он идеальными плечами.

– Значит, ты – строгий дядя милиционер?

– Так точно. Не похож?

Нет, нисколечко. Мужчина, обладающий такой потрясающей харизмой, совершенно не вязался с общепринятым образом стража общественного порядка. Что-то здесь было не так, Валя была заинтригована и хотела быстрее во всем разобраться.

* * *

Валя поняла, что стремительно, как метеорит, влетает в депрессуху. Она уже чувствовала ее цепкие холодные лапки, и даже не стала сопротивляться. Все равно сопротивление бесполезно. Нет, на работу она исправно ходила, с людьми общалась. Приходила домой и заваливалась на диван. Слез не лила, а вот потолок над головой изучила по миллиметру. Маме некогда было замечать особенности ее поведения, комиссии с проверками замучили в последнее время, а сестренка мгновенно все просекла. Недаром из одной яйцеклетки… Васька сильно не доставала, наоборот, была предупредительна и тактична, рассказывала о своих коллегах, проблемах. Потом, конечно, не выдержала.

– Ну что с тобой, дурында ты моя? Посмотри на себя! – воззвала она к каменному изваянию под пледом, которое звалось Валей. – Зеркало принести?

Не стоит. Валя и без помощи зеркала знала, как она выглядит. Почернела, подурнела, и никакие современные косметические средства не могли ей помочь обрести былую привлекательность. Как засохшее дерево. Ну, покрась его, листочки зелененькие нарисуй, смотреться будет все равно неважно. Голова просто раскалывалась. Неужели это был он, ее мужчина? Правильно все же говорят, что мужчины как маленькие дети. В том смысле, что не перестают играть в игрушки, только в роли игрушек для многих потом становятся женщины. А что, поиграл, потаскал, похвастался перед друзьями, надоела – выбросил. Пошел, другую быстренько выбрал. Спасибо, если не сломал чего.

Ненавидеть легче, чем любить. Так ей сейчас, во всяком случае, казалось. И ненависть – это тоже своего рода страсть. Никто не переубедит ее в обратном. На то и на другое нужны немалые силы, а сравнивать их не нужно, поэтому она и стала ненавидеть. Мужчин, естественно. Теперь они все – ее заклятые враги. Она будет мстить им за то, что не смогла удержать его, понять вовремя главное. Хотя нет, поняла-то она все сразу, только это ей не помогло. Еще она будет мстить за то, что видит их насквозь. Или она просто устала. Запуталась.

Все-таки зависимость – жуткая вещь. На ум сразу приходит: наркозависимость, финансовая зависимость etc. А существует еще любовная, от которой тоже трудно избавиться, или недаром говорят – вылечиться. Наверное, любовь – это взаимозависимость. Счастливая, если такое вообще бывает.

Еще пациентка одна давняя к ней приходила, настроения не добавила. В прошлом хирург, работала в городской больнице, боевая тетка. Любимая одежда – спортивный костюм, куртка в любое время года, сигарета и сто грамм вечером. Валя ее знала, когда та еще замужем не была, детей не было, хотя лет было прилично за сорок. Да она уже и крест на себе в этом смысле поставила жирный. Однажды поздно вечером к ним в больницу привезли мужчину лет шестидесяти с тяжелой травмой ноги после автомобильной аварии. Она ее ампутировала, и у них началась с того момента любовь, которая закончилась браком и рождением дочки Маши. Хирург часто любила повторять: «Я ему жизнь спасла, ногу оттяпала, а он мне дочку подарил».

– Замуж не вышла? – спросила она как-то сурово, как учительница, у Вали после осмотра.

– Нет. А для чего? – достаточно искренне поинтересовалась она.

– Для тепла, Валюша, для тепла. Я не знала, что это такое, пока не появился мой козел одноногий и Манька. – Здесь лицо ее изменилось и помолодело лет на пятнадцать.

Тогда ее словно током ударило. Она никогда не рассматривала замужество с этой точки зрения. Вале казалось, что оно необходимо, когда люди твердо хотят завести детей, воспитывать, нудеть бесконечно и умиляться их проказам. Что поделаешь, если нравится им смотреть утром на неумытые физиономии друг друга, готовить суп и отвешивать подзатыльники своим драгоценным чадам. Но когда люди любят друг друга, им совсем необязательно ставить штамп в паспорте. От него ведь теплее не станет. Почему в женщинах сидит крепко-накрепко убеждение, что обязательно надо выйти замуж? В лепешку разбейся – стань замужней тетей-Мотей. А если она не хочет, если ей комфортно ощущать себя несвязанной? Сколько она в супермаркете парочек в выходные дни наблюдала, когда идет девушка, а за ней едет груженая с верхом тележка, за которой с трудом можно разглядеть безропотное существо мужского рода с обвисшими плечами и лицом, лишенным всякого выражения. И вот они как роботы вдвоем выгружают баллоны минеральной воды, помидоров килограмм десять и остальной снеди, а венчают всю эту гастрономическую красоту рулоны туалетной бумаги тоже в таком количестве, словно они из туалета собрались год не выходить. Глаза у обоих оловянные, при большом желании никак не скажешь, что они счастливы. Вот что они на автопилоте существуют – да, скажешь. Валя, когда представляла себе, как они загрузят все это богатство в машину, потом будут долго и медленно разгружать и распихивать по полочкам в холодильнике, а потом… Действительно, что потом? Тоска зеленая. Удавиться хочется. Разве это жизнь? После созерцания подобной семейной идиллии в магазине Валя выбегала оттуда как на крыльях, она не желала такого счастья. Женского. Спасибо, нас и так неплохо кормят. «Для тепла». Само выражение ей очень понравилось, а ведь правда, как метко сказано. Вдруг она ошибается? Закралось неприятное подозрение, что в ее жизни нет тепла.

– Где же его найдешь? Тепло найти трудно, – выдавила она хмуро и не стала оглашать свою концепцию «тепличных» отношений. Все равно ее бы не поняли или не поддержали.

– Ой, не говори. Очень трудно, но возможно, – вздохнула тетя и, виляя широкими бедрами, вышла из кабинета.

Фраза засела в голове прочно.

– Вась, тебе хорошо?

– В каком смысле?

– В общечеловеческом. Жить тебе хорошо?

– Начинается… – Недовольно протянула Вася. – Вспомнила школьную программу: «Кому на Руси…»?

– Тебе тепло?

– Я в свитере и сижу у батареи.

– Мы встречаемся с разными мужчинами, проводим с ними время. А подсознательно мы хотим от них одного – тепла. Вот и щиплем ото всех по кусочку. Тебе это все не надоело? Всё – вокруг нуля, – уставившись на стенку, спросила Валя. – Мы же с тобой расплачиваться будем за все наши фокусы. Если уже не начали…

– Понятно. Хронический недое… ит, – поставила жесткий диагноз сестра, не обратив на трагические слова Вали никакого внимания. – Тебе необходимо развеяться. Слишком много вопросов задаешь в последнее время.

Василиса была полна решимости, и не успела Валя «а» сказать, как услышала легкое Васино щебетание, которое так бесило ее в обычное время, а на тот момент и говорить нечего: «Привет. Да, прилетела недавно, командировка интересная была…»

За три минуты Вася договорилась о встрече. Он должен был подъехать к их дому.

– Он бизнесмен и писатель, – коротко обрисовала она.

– Я никуда не поеду, – отрезала Валя, по-прежнему уставившись в потолок. – Отвянь от меня.

– Поедешь. Как миленькая поедешь. – Уже нагло, в приказном порядке разговаривала с ней сестра.

– Я никого не хочу видеть. Ты глухая?

– А я не хочу видеть который день соляной столп с остекленевшими глазами. Надоело, честно.

Командирша пыталась втиснуть Валю в какое-то серое трикотажное платье с внушительным разрезом. Вроде получилось.

– Голову, конечно, неплохо бы помыть, а то вид немного замусоленный… Ну ладно. Сойдет для сельской местности.

– Боже, как же ты меня достала! Какой еще писатель! Что написал-то? – застонала Валя.

– Была на шумной презентации его книги в центральном магазине, фуршет запомнился, а названия этого произведения точно не помню. Я вообще современных авторов не воспринимаю всерьез, ты же знаешь. То ли «Рука», то ли «Нога»… Что не название гениталий – это точно. Вот, кстати, заодно и выяснишь, – оперативно собирала ее Вася. – Подъедет через полчаса, у него серебристый новый джип. Большой очень. Давай, давай, а то плесенью скоро покроешься.

Валя вышла из подъезда и увидела огромный джип. Казалось, за рулем такого танка должен сидеть плечистый, уверенный в себе человек. Она невольно приободрилась.

– Добрый вечер, – поздоровалась она, еле влезая на высокое сиденье. Потом, спохватившись, сказала: – Привет.

– Привет, Вась. Ты что как бабуля? Где результаты тренировок? – Ухмыльнулся невыразительным ртом молодой человек, которого в целом трудно было разглядеть в темноте машины и который, не дожидаясь ответа, с напором сказал: – Слушай, я устал немного, давай в кино сегодня не пойдем?

– Тогда на танцы? – в тон ему ответила Валя, которую стала раздражать его манера.

– Молодец! – искренне произнес он и, больше не говоря ни слова, нажал на газ.

Через десять минут они очутились у блочного облупившегося Колизея, где он с трудом вписался в первую же темную арку.

– В гольф не играешь? Прямо рядом с гольф-клубом живешь, – выпрыгивая, спросила Валя.

– Ты меня уже спрашивала об этом. Я долго понятия не имел, что рядом этот клуб, благодаря тебе и обнаружил. Меня эта тема никаким боком не интересует, – немного капризно ответил он.

Валя притихла. Вот балда! Наконец у нее появилась возможность рассмотреть молодого человека. Его звали Антон. Баскетболистом он не оказался, плечистым тоже. «Дрищ» про таких говорят. Узкие покатые плечи, из-за этого – отсутствие талии, широковатые бедра. Бабская фигура какая-то, да и лицо тоже трудно запоминающееся, ничем не примечательное. В толпе точно не заметишь. Размером джипа он возмещал отсутствие фактуры и других размеров. Видимо.

«Ну, Васька!» – вздохнула про себя Валя. – Ладно, на безрыбье и рак – рыба», – подумала она, но вскоре поняла, что ошиблась. Не надо такой рыбы. И раков не надо. Ничего не надо.

Писатель сходил в ванную, вышел оттуда в полосатом шелковом халате и плюхнулся на кровать – широченный траходром. Валя прикидывалась веником, но Антон был настойчив.

– Я не готова, – уворачивалась она.

– Ванная целиком в твоем распоряжении, – ответил он голосом, не терпящим возражений. Как будто все дело в принятии душа! А как же общее настроение? Похоже, что об этом господин писатель совершенно не задумывался.

Валя с ужасом вспомнила про свои небритые ноги и совершенно неподходящие для столь романтичного момента трусы, которые Васька называла «прощай, молодость!». О полном отсутствии педикюра и говорить было нечего. «Надо было настоять на кино», – подумала обреченно Валя и зашла в ванную.

И была права. Валя давно ни с кем не целовалась, кроме Валентина, и сейчас это ощущение было так непонятно, что она вначале даже не поняла: ей приятно или не очень. Через минуту пришла к выводу, что однозначно очень неприятно. Явной тошноты общение не вызывало, но в целом это чужое, нелюбимое. Она почувствовала себя на мгновение предательницей или просто дрянью. Предательницей не по отношению к Валентину, понятно, что ему наплевать. Нет, по отношению к своему личному чувству. Антон довольно старательно прошелся по эрогенным зонам и на определенное время превратился в электродрель, беспощадный отбойный молоток. Он был настолько механичен, что Валя полностью абстрагировалась и смотрела на это безобразие как будто со стороны.

И это было ужасно. Ужасно тем, что опять все возвращало ее к нему – страстному, неповторимому. Любимому. Писателя словно специально подсунули ей для контраста: мол, поняла, что ты потеряла? И это было жестоко.

Ей не нужен был кто-то чужеродный, чтобы полностью осознать это. Она давно поняла, что вместе с Валентином потеряла живую частичку себя. Немаленькую такую частичку.

При этом никаких романтических соплей с писателем не возникло. Даже намека дохлого. Может, поэтому она его вытерпела и не сбежала? Хотя определенная опасность была – писатели натуры ведь творческие. Вроде бы.

После всего первое, что он сказал ей, было: «Не делай такое жалостливое лицо». Вот те на. Она и не собиралась. Просто спать сильно хотелось, потому что эмоции он доставил ей отрицательные, да и времени на дворе полно. Об этом он, наверное, не подумал. Спать? Рядом с ним? Это невозможно. Нужно трепетать, ловить каждый взгляд и быть постоянно в состоянии боевой готовности.

– Как жрать захотелось! Я бы сейчас мяса с кровью навернул, – сказал он, вскакивая как ужаленный с кровати и направляясь к холодильнику, громко шаркая тапками.

Она последовала за ним не из чувства голода, скорее из солидарности. Мужчина хочет кушать. Надо как-то проявить сочувствие или хотя бы заинтересованность.

– Вижу творог, – сказала она машинально.

– Он приказал долго жить. Вот что самый класс! – ответил Антон, доставая прозрачные продолговатые упаковки чего-то.

Это оказалась вяленая корюшка. Слишком изысканно для двух часов ночи, но, глядя на его неясно очерченный, жующий рот, она решила присоединиться.

– Я что-то забыла, как называется твоя книга? – Она наконец-то вспомнила, что трапезничает в компании с самим представителем творческой интеллигенции.

– «Тело», – ответил он с набитым ртом.

– Интересное название. Надо прочитать, – вежливо отозвалась Валя, со смехом про себя вспомнив Васины варианты: «руки, ноги».

– Пожалуйста, у меня весь багажник завален этим добром, друзьям раздаю, – махнул он тощей рукой в сторону, видимо, того самого багажника. – Беспонтовое это дело, скажу я тебе, – писать книжки. Тяжелый труд, который не то что прибыли не приносит, а одни расходы получаются. Я в рекламу столько вложил, что до сих пор икаю, не могу остановиться. Еще все спрашивают: «А ты для себя это писал?» Да, для себя. Сидел днями и ночами, не разгибаясь, серое вещество тренировал, мыслишки куцые по кругу гонял. Просто делать больше нечего, друзья хорошие. Денег хотел, неужели не понятно, но, видно, не моя это нива. – При этом признании его невыразительное лицо стало на мгновение обаятельно-злым, колючим. И, как ни странно, ему это шло. Как будто на бесцветный лист бумаги капнули немного краски.

Здесь Валя начала смутно припоминать, что видела как-то растяжку над Садовым Кольцом, на которой красными буквами было написано: «Тело». Она еще тогда искренне удивилась такому слову, потому что не успела прочитать и понять, к чему же надпись относится. То ли дается реклама новомодного солярия, то ли тренажерного зала. Простота и конкретика поражали в любом случае.

– Я еще неправильно дизайнера-оформителя выбрал. У меня там кровь стекает с букв, топоры повсюду нарисованы, гамма цветовая просто ужасная – красно-черная. Вот народ и шуганулся, – продолжал откровенничать Антон. – Явный перебор.

После того как вся корюшка была съедена, он любезно предложил Вале послушать русские народные песни, которые у него были записаны на компьютере.

– Вот, нашел. «Русское поле» обожаю. Послушай! Какой голос! Сейчас так не поют. – Восторгался он, сидя на кресле, закинув бледные, как макароны, обнаженные ноги на стол с компьютером.

Валя согласилась, что сейчас так не поют, но сидеть в половине четвертого ночи и слушать подобное – это был уже полный сюрреализм. С нее и корюшки вполне хватило. И широких бедер тоже. Он с трудом собрался и доставил Валю домой.

– Позвоню на следующей неделе, – улыбнулся он, пресно улыбаясь. На карпа похож.

Но писатель оказался не так прост, недаром корюшку по ночам ест. Звонков от него не поступало.

– Что ты переживаешь? – резонно спросила Вася.

– Он не звонит, писатель твой гребаный, со своими жуткими бедрами и окровавленными топорами, – расстроенно ответила Валя. – И вообще, сестра моя любимая, кого ты мне подсунула?

– Ну и что, не звонит, подумаешь… Видали мы таких. Скатертью дорога. Ты же сама назвала его машинкой «Зингер»? Ну а кто на данное время был, того и подсунула. Не обессудь. – Смеялась Вася. – Подожди, какие еще топоры?

– Да, зубодробильным автоматом еще назвала. Ты не понимаешь! А самолюбие?

– Ты хотела этого? Повела себя как мужик. Раз-два, и готово. – Смеялась от души Васька.

Она была рада, что Валя немного отвлеклась и вспомнила про самолюбие. Значит, человек встал на путь выздоровления.

– Я хочу показать ему, какие у меня на самом деле ноги. Гладкие, бархатные, а не шерстяные, – зациклило Валю. – У него не настолько волосатые… Помнишь нашу математичку?

В шестом классе к ним пришла молодая симпатичная математичка, волосатые ноги которой – черные, кудрявые, как на голове, являлись одним из ярчайших воспоминаний школьной поры. Она пританцовывала у доски на высоких каблуках в модных облегающих юбках, весело доказывая теорему Пифагора, а у мальчишек глазные яблоки выкатывались так, что с трудом возвращались на место, и они потом еще все дружно пропадали надолго в туалете…

– Да ладно, во время вашей встречи это не имело значения. Он внимания не обратил, – продолжала заливаться Васька.

– Как не обратил, если он их держал? И потом, он не грузчик из подворотни… Трусы еще эти застиранные. Вот обидно! У меня ящик от новеньких ломится, а в такую минуту…

* * *

После таких встреч у Вали оставалось двоякое ощущение. Ей было не по себе. В ней будто боролись два человека. Первый – ангел, второй – ведьмочка. Они спорили друг с другом, яростно доказывая, кто из них прав.

Когда Валя остро переживала некоторые нюансы последнего свидания с фанатом «Русского поля», в ней явно одерживала победу ведьмочка. И в то же время заливалась краской, вспоминая другое. Это ангел настойчиво давал о себе знать.

Сон еще этот… Будь он неладен. Сон московской психопатки, работающей, средних лет, не замужем. Хорошо, Васька дома оказалась. Вале отчетливо приснился алый диск заката, и несколько мужских фигур на его тревожном фоне. Центральная фигура внезапно отделяется и идет к ней навстречу, довольно быстро, и несет что-то в руке. Похоже на ружье. Валя чувствовала липкую нервозность, пыталась что-то объяснить, доказать, докричаться до этого мужчины, но он будто не слышал ее. Не хотел. Только тяжело ходил рядом, и слышен был скрип половиц. Она сидела на чем-то жестком, и все время порывалась уйти, ей было страшно. Тоже очень странно, потому что с тех пор как она повзрослела, ей редко бывало страшно, но она даже встать не смогла. Солнце село, темнота набросилась на нее так жадно, словно озлобленная собака, и она поняла, что никуда не сможет убежать. Она почувствовала свое полное бессилие. Еще мелькнуло будто размазанное, увиденное на большой скорости лицо Валентина, но оно было так далеко…

– Проснись!

Валя с радостью обнаружила, что она дома, а над ней тревожно склонилось Васькино лицо. Васька держала в руке стакан воды, который Валя забрала и прижала к воспаленному лбу.

– Что со мной было? Почему ты здесь? – Спрашивала она быстро, а перед глазами стоял красный диск.

– Ты кричала так громко: «Нет, нет!» Мне это не очень понравилось. Самое странное, что и проснулась ты с большим трудом. Я будто вытаскивала тебя из привидевшегося.

Душа болит. Это не зуб, который можно в крайнем случае вырвать и на его место искусственный вживить.

Несчастная, подорванная крыша стремительно съехала в неизвестном направлении, и даже записки не оставила. Валя начала звонить своим немногочисленным подругам, но одна подруга была в это время не одна, и ее голосок просто звенел от счастья, так что Валя молниеносно свернула разговор. Из-за очевидного контраста их состояний ей стало буквально тошно. Другая в спешке надевала туфли и срочно выбегала на очередную презентацию ювелирных украшений в одном из бутиков на Рублевке, третья просто не брала трубку, и до Вали наконец-то дошло, что ее съехавшая крыша никого не интересует. Еще Тина как назло уехала на гастроли со своим театром по городам и весям нашей необъятной Родины. Ей она звонить не будет, отвлекать неудобно. Позже, конечно, поплачется. А сейчас… Все ее тщетные попытки найти мастера-благодетеля по ремонту данного предмета не увенчались успехом, и это, в принципе, нормально. Кому она нужна, чужая крыша? Правильно. Ответ один – только врачам-психиатрам. И то за большие деньги из твоего же кармана, потому что в обычной нашей жизни никто не знает, что со своей-то делать.

Всегда был нужен кто-то приличный, с кем было интересно померяться силами. А его все не было. Вдруг им был тот, с которым «надо было как со всеми»? Ей страшно было признаться в этом перед самой собой. Страшно и сладко. Он был жесток, но ведь это и привлекало.

Валентин заходил однажды к ней на работу. О нем вспоминали потом так, как если бы к ним в клинику случайно забрел Ричард Гир или Брэд Питт. Собственной персоной.

– Брутальный мужчина… – С дрожью в голосе повторял весь медперсонал, и многие беременные, уточками прохаживаясь по коридорам и медленно пережевывая яблоки, вторили ему как эхо.

Главный врач, которую звали нестандартным именем Идея, точнее Идея Георгиевна, была в то время на операции. Несколько полноватая, но очень подвижная, с бездонными глазами и неизменными изумрудами в аккуратных маленьких ушках. Всегда элегантно одетая и несущая себя с достоинством, разящим наповал. Вале она напоминала оперных див. Она была дамой в возрасте, но про нее ходили упорные слухи, что она очень неравнодушна к сексу и довольно требовательна в этом вопросе. Кто-то видел ее с молодыми людьми, которым она в бабушки годилась. К ней относились в целом уважительно, многие завидовали, некоторые побаивались. Обычное выражение чувств к главврачам и к начальству в целом. Когда Идея Георгиевна вышла из операционной, слух о «брутальном мужчине» уже пронесся порывистым ветром по протертым хлоркой белоснежным коридорам клиники. В ординаторской, собравшись под вечер на отчет, она неожиданно пафосно произнесла:

– Не имела чести видеть, Валентина Владимировна, вашего кавалера, но переполоху он наделал много.

– Идея Георгиевна, он случайно… Больше не придет. – Покраснела Валя как девочка, опустив глаза.

– Да я не о том… Придет, не придет, – махнула рукой главврач. – Не мое, конечно, дело, но намучаешься ты с ним… Но с другой стороны, почему мы не интересуемся нормальными, положительными мужиками?

– А вы их часто видите? – осмелилась прервать Идею пухленькая Танюшка. – Где они, эти нормальные? Да и ненормальные тоже… – с грустью добавила она.

Идея блеснула зелеными глазами и продолжила, не обращая внимания на замечание.

– Почему бежим от них как от огня? Даже досадно за них, но ничего не поделаешь. Знаете, почему я от мужа ушла? – Идею Георгиевну разобрало не на шутку. – Он мне каждый день по утрам дарил огромные букеты цветов.

– Разве это не приятно? Что же здесь криминального? – спросила заинтригованная Валя.

– Криминального, может, ничего. Просто надоело до чертиков. Каждый божий день я просыпалась словно в гробу. Вся в цветах. Я, наверное, поэтому не очень люблю, когда мне букеты приносят, каждый раз еле удерживаюсь, чтобы не скривиться и всегда здесь в ординаторской оставляю. Так вот, я забрала двухлетнего сына и просто ушла, – здесь она величественно обвела присутствующих взглядом. – Он просил меня вернуться, умолял, на коленях стоял… Бесполезно. Все хотел понять причину моего ухода. Я отнекивалась, как могла, не хотела обижать, но он так меня достал, что я ему прямо в лицо выпалила: «Тошнит от тебя, сил нет!» Больше я замужем не была. Видимо, не для меня эта игра в идеального героя, или не удержала своего мужчину. Мужчину, который включил мое сердце, то есть заставил и переживать, и не спать ночами, заливая подушку слезами… Но получается, что для этого мужчина просто обязан быть бессердечным сукиным сыном. Иначе неинтересно.

Валя была обескуражена таким признанием.

– С хорошими все как по расписанию: их слова, действия, забота, секс, жизнь, в конце концов. Как это скучно! А мерзавцы заставляют нас испытывать наслаждение, при общении с ними постоянно адреналин в крови бродит. Может, я не во всем права, но я всегда искала только непростую любовь, с приключением в определенном смысле. Что-то я сегодня разболталась, домой пора, – словно очнувшись, сказала Идея Георгиевна, блеснув своими колдовскими глазами. – Наверное, переутомилась – все же три операции подряд.

У Вали ее слова не выходили из головы.

– Вась, кто по-твоему есть «брутальный мужчина»? – спросила она с порога.

– Тот, которого я хочу, – незамедлительно последовал ответ пишущей и одновременно разговаривающей по мобильнику сестры.

– Я тебя серьезно…

– Тот, которого я очень хочу. Еще я знаю, что брутальные мужчины обычно настоящие сволочи и самовлюбленные нарциссы. Ладно, не дуйся. Выкладывай.

– Вот-вот, мы с тобой мыслим примерно одинаково. Правда, я не настолько отрицательного мнения о них, потому что считаю, что брутальный мужчина – тот, которым я никогда не смогу завладеть. Я могу ему понравиться, возможно, даже влюбить его в себя на какое-то время, но моим он никогда не будет. Почему? Потому что он не может, не способен раствориться в ком-либо. Может, он и рад бы, но не получается. Сильнее всего на свете он будет любить только самого себя, это и притягивает. Нам неинтересны легкодоступные вещи, которые можно как с полочки взять. Правильно? Кстати, о женщинах тоже так говорят: «Доступная или недоступная».

– Это в каком же веке ценилась женская недоступность? При царе Горохе, наверное. Сейчас совершенно другая ситуация, – раздался Васькин голос. – Про определение мужчины, в принципе, я согласна. Может, раньше про таких говорили «роковой».

Здесь голос Васьки потерял обычную упругость, начал как-то странно плыть, как на заезженной грампластинке, и Валя, переодеваясь в своей комнате, обеспокоенно спросила, замирая внутри и заранее предугадывая ответ.

– Ты нормально? Вася?

Ответа нет. Валя влетает в комнату сестры и видит ее лежащей на полу. Ее тело изогнуто и предельно натянуто. Глаза закатились, но пена изо рта не идет.

– Господи! Давай же сюда рот быстрее. – Валя вставляет в Васькин рот пальцы. – Все, тихо, тихо… Спокойно. Пальцы мне только не откуси, очень тебя прошу. Они мне еще пригодятся в работе, да и в жизни я без них далеко не уеду…

Валя продолжает еще что-то бормотать, несет разную белиберду или часто повторяет одно какое-нибудь слово. Она всегда так разговаривает, когда Ваське плохо, просто успокаивает саму себя.

Через несколько минут Вася приходит в себя. Мутными глазами она смотрит на мир, потом спрашивает очень тихо:

– Было?

– Да. – Потирая прикушенные, побелевшие от боли пальцы, отвечает ей сестра. – Ложись, пожалуйста, тебе надо поспать. Таблетки я принесу. Укол делать не буду, вроде все легко прошло.

– Черт, немного щеку прикусила, язык не успела. Вот зараза, чтоб ее… Болезнь гениев гребаная. Вот гении пусть и болеют, я-то здесь при чем? – Смачно сплюнув кровь, Вася, шатаясь как пьяная, бредет к кровати и падает на нее как подкошенная. – Голова как Царь-колокол звенит. Маме не говори – уговор?

– Хорошо, хорошо. Ложись. Ты несколько дней очень мало спала, вот и допрыгалась. – Поддерживая ее за руку, Валя укладывает сестру. – Все, спать.

– Что поделать, если мозг ночью включается? Крепкий чай послаще и – вперед. Днем я на Электроника поломанного похожа, ничего анализировать не могу.

– Про Электроника ты хорошо сказала, а если будешь в том же ритме продолжать работать с компьютером в обнимку, то в один прекрасный день анализировать никогда ничего не сможешь.

– У меня материал горит… – Уже засыпая, шепчет в подушку Васька, похожая в этот момент на беспомощного ребенка.

– Не денется никуда твой материал, – тихо говорит Валя скорее себе самой.

Валя накрывает ее одеялом и выключает компьютер. У Васьки эпилепсия. Височная, в малой форме. В малой, только грохнуться она может прилично, так что мало никому не покажется. Это у нее в переходном возрасте началось. Они тогда отдыхали в Баку, на Каспийском море. Место еще так красиво, многозначительно называлось: Загульба. Ароматные персики размером с детскую голову, сахарные дыни, черная икра на столе каждый день, настоящая восточная пахлава… Рай земной. С ядовитыми шипящими змеями, правда, под ногами, но это такие мелочи. Нагрелись за день на песчаном пляже, когда плюс тридцать пять было в тени и казалось, сам воздух плавится, а вечером пошли женским коллективом в финскую баню и там еще добавили жара по дурости. Солнца им не хватило, идиоткам московским непуганым… В бане ей стало жутко нехорошо – как потом объяснили медики, возможно, все спровоцировал тепловой удар. Тетка Оля ночью первая услышала непонятные звуки, увидела Васю во всей «красе» и весь дом на уши подняла. Так что Васька – ее должница, потому что легко могла задохнуться, так как приступ был во сне. А вообще, основная причина – сложные роды, родовая травма. Родители долго не произносили при ней название болезни, можно подумать, что она много в этом тогда понимала. Утешили, правда, что этим болели Наполеон и Достоевский, как будто после такой информации легче должно стать. Сначала Васька очень переживала после каждой своей отключки, плакала так долго, что не могли остановить. Ей было очень обидно, потому что все люди как люди, а еще потому, что болезнь делала ее реально уязвимой. Броня оказалась не крепка. Потом она, видимо, свыклась с приговором врачей и перестала обижаться на своеобразную отметину. Правда, после ухода отца приступы участились, Вася тогда спать перестала практически, а потом неожиданно болезнь отступила, приступы на несколько лет прекратились совсем. Васька словно приказала организму забыть о существовании отрицательных эмоций, не впускала в себя никаких страданий. Просто для нее страдания – это непозволительная роскошь. Когда она соблюдала режим, высыпалась, то все было спокойно, но вести пенсионерский образ жизни ей было невмоготу. С ее ненормированным рабочим днем, импульсивностью и страстью к ночным тусовкам болезнь тут же давала о себе знать. Будто догоняла ее, приговаривая сладко в ухо: «А как же я? Подружка, ты меня забывать стала. Думала – убежишь? Нет, милочка. Давай мы с тобой пообщаемся».

Мама страшно переживала по этому поводу, и если это происходило дома, то она превращалась в крошечного беспомощного мышонка, который трясся и приговаривал: «Валя, спаси. Я не могу, не могу…»

Поэтому Валя уже давно договорилась с сестрой не сообщать маме о происшедшем.

Дважды это случалось на свиданиях. Казалось бы, зрелище далеко не из приятных, но молодые люди мужественно выдерживали такие испытания и вели себя после этого так, будто ничего не произошло. Более того, они начинали ухаживать с новой силой, и поведение их менялось. Они становились нежными и предельно искренними. Сбрасывали все маски, выходили из рамок своего обычного, заезженного образа, и с ними было легко.

Она рассказывала Вале со смехом, как однажды ее подруга по институту, вышедшая очень хорошо замуж, пригласила ее покататься зимой за город на снегокатах. Тогда они только входили в моду среди новых русских. Покатались, поплавали в бассейне, а вечером Вася лихорадочно засобиралась в Москву. У нее было тогда обострение, и она не могла позволить себе засыпать в полном одиночестве. В такие периоды дома просто оставляли дверь в ее комнату открытой, а в гостинице же не могли дверь в коридор распахнуть… Так она рвалась домой, но никто всерьез ее не воспринимал, и тогда она сказала, что у нее реальная фобия – не может спать одна в комнате. Люди наконец-то прониклись, подействовало не слишком употребляемое тогда загадочное слово «фобия», сжалились, и приставили к ней двухметрового молодого охранника с красивыми, как у оленя, глазами. Да и вообще… Симпатичный был парень. «Самого красивого тебе даем – Пашуню», – сказала игриво и улыбчиво подружка, проведя по ее волосам и прижавшись на секунду к груди. Она всегда такая игрунья была, с явно нереализованными лесбийскими наклонностями. Пашуня был одет в темно-синий костюм со строгим галстуком. Он ночевал в кресле в нескольких метрах от кровати в полном обмундировании, даже пиджак не снимал и галстук не ослабил.

«Прямо как в фильме “Телохранитель”, – подумала Васька довольно, погружаясь в глубокие недра белоснежной кровати.

Интересно, а если бы она начала его соблазнять? Что бы он ей ответил? Наверное, сказал бы твердо: «Извините, но мне нельзя. Я при исполнении служебных обязанностей». Или попросил разрешения у своего начальника.

Василиса никогда не комплексовала по поводу своей болячки. Может, потому, что в институте пронесло, и она ни разу там не отключилась. В школе, когда можно было на этом хорошо зациклиться, – тоже нет. Наверное, кто-то свыше сжалился над ней. Сначала отметил неизвестно за что, а потом смягчил приговор.

На характер ее болезнь, конечно, повлияла. Но, как это ни странно, в хорошем смысле. Редко можно было увидеть ее кислой, в разобранном состоянии, потому что она на деле знала, что это такое, и бежала от кислятины и преснятины со всех ног. Хотелось все время сиять, и Вале часто казалось, что у сестры внутри горит лампочка большого накала. Всегда на лице ее светилась улыбка, и она была не фальшивая. Васька умела ценить жизнь, которой была открыта в любых проявлениях, и каждую драгоценную секунду. Она давно решила, что в ее жизни не будет места страданиям, унынию и тоске. Мужчины, секс, наслаждение, некоторая бесшабашность, озорство… И любимая работа, в которую она уходила с головой. Любимый ее девиз: «Если радио – то максимум!»

Валю все время неизбежно, с огромной силой тянуло в прошлое. У нее был реальный шанс остаться с перекрученной назад шеей, как у куклы, с которой бурно поигрались. Василиса от прошлого будто отрекалась. Секунда прошла – и чудесно, не будем о ней вспоминать и не будем ни о чем (и тем более ни о ком) сожалеть. «Лучшее, конечно, впереди!» – как в детской песенке, спряталось за ближайшим поворотом. Или «Right here, right now» – прямо здесь и прямо сейчас.

Не так давно бабушка Рита нашла Васе врача по ее проблеме. Вася сопротивлялась, отбрыкивалась, но после того как в одном московском ресторане, хлопнувшись, разбила себе рот, наконец-то согласилась. Столы там были еще стеклянные, с острыми металлическими углами. Хорошо, зубы не выбила, и на этом спасибо. Пришлось ехать в «Склиф», где знакомый хирург сопровождавшего ее молодого человека сотворил буквально чудеса. Вернувшись домой за полночь, в залитой кровью модной белой рубашке с золотым гербом и зашитым, опухшим на пол-лица ртом, Вася собралась с духом, позвонила бабушке и, с трудом ворочая языком, записала магический телефон.

– Назовешь мою фамилию и имя, я звонила ей несколько раз. (В этом уж Вася точно не сомневалась.)

Если было нужно, Маргоша могла поставить раком кого угодно. Наверное, любого президента в бараний рог бы свернула – только задайте цель.

– Располагается это все в психиатрической лечебнице. – Здесь бабушка подробно назвала адрес.

«Этого только не хватало. Дожила», – прокомментировала про себя Вася.

– А что у тебя с голосом? Какой-то он странный, хриплый. Ты что-то кушаешь? – Не могла не полюбопытствовать бабуля.

– Да, сорвала сегодня на работе, пришлось покричать немного на придурков разных, а сейчас вот булку жую, ты угадала. Ладно, спасибо, я отзвоню, – выкрутилась Вася.

Это был эпилептологический центр, который располагался в одной из известных психиатрических клиник. Когда Вася ловила такси и называла улицу, таксисты сразу спрашивали, окинув ее любопытствующим взглядом, от которого ей становилось не по себе:

– В психушку тебе нужно, что ли? Так бы сразу и сказала. Садись, красавица…

Когда Василиса поднялась на нужный этаж, ей в нос резко ударил плотный запах нищеты и несчастья, которые обычно всегда сопровождают друг друга, а здесь они были неразлучны. Обшарпанные, бывшие когда-то очень давно розовыми стены. Отделение было явно перегружено. Деревянные и металлические кровати стояли в коридоре рядом с тележками, на которых высились огромные алюминиевые кастрюли с корявыми, полустертыми надписями «Суп» и «Компот». Оттуда устрашающе торчали половники. У многих кроватей вместо ножек – груда книг. Облезлый линолеумный пол и мерное шарканье ног в тапочках. Вася будто попала в другое измерение, в начало девяностых. Никакие перемены в стране не коснулись этого большого и столь необходимого многим больным людям учреждения.

Прошла через весь коридор и остановилась напротив нужного ей кабинета заведующей отделением. Постучалась. Никто не ответил.

– Извините, где мне найти Наталью Никодимовну? – спросила Вася у пробегавшей мимо сестры.

– Она на осмотре, – не глядя, упорхнула та.

Они договаривались на тринадцать часов. Больничные часы показывали половину второго.

– Вы Василиса? Проходите. Осмотр затянулся, извините, – услышала она четкий голос.

Невысокая женщина без возраста, как говорят про таких, моментально открыла дверь кабинета и энергично вошла внутрь. Перед ней возникало вполне осознанное желание вытянуться в струнку и, отдав честь, отрапортовать.

– У меня свободных пять минут. Что у вас?

Это была правда. Эта женщина не на словах знала, что бывает дорога каждая секунда.

– Понимаете, – начала Вася, – у меня…

Глаза будто слиты с основательными стеклами очков. И эта самая слитость пронизывает вас насквозь. Руки на столе – очень женственные, миниатюрные, с маникюром. Правда, ногти коротковато обрезаны.

– Когда начались приступы? Сколько длятся? Когда был последний? С мочеиспусканием? – Обрушила заведующая поток вопросов, одновременно делая быстрые пометки у себя в пухлой книжке и прожигая Васю насквозь глазами-рентгеном.

На последнем вопросе Вася очнулась. Она впервые услышала, что с людьми случается даже такое. Боже мой! Оказывается, ей еще крупно повезло.

– Нет, этого никогда не случалось.

– Понятно. Если хотите, можете полежать у нас для полного обследования. Лежать придется не меньше трех недель…

– Я не могу, у меня работа.

– У всех работа…

Здесь в кабинет настойчиво постучали.

– Наталья Никодимовна, пациент в шестой.

– Колите в вену, я иду.

Врачу некогда было уговаривать Василису. Здоровье – дело хозяйское, а ее ждут. Она на ходу что-то дописала на бумаге, которую отдала Васе, и устремилась к двери. Как локомотив.

– Спасибо. До свидания, – проговорила Вася уже в спину удалявшемуся доктору.

В другом конце коридора из палаты доносились ужасные хрипы и громкий стук.

– Быстро все разошлись. Что столпились? – скомандовала Наталья Никодимовна кучке любопытствующих.

«Ну и работа!» – думала Вася в ужасе, не дождавшись допотопного лифта с санитаром и стремительно сбегая по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и рискуя сломать ногу. Прочь от чужих страданий. «Каким сильным надо быть человеком, чтобы наблюдать такое. Точнее, жить в этом аду. Все так убого»… Никому нет дела до этих больных людей: очень молодых и совсем старых. Только одна смелая женщина в очках борется за них. Бабка говорила ей, что на работе эта врач от зари до зари, и семья у нее с таким графиком нормальная, муж и двое детей. Маргоша ведь у них прирожденный Штирлиц.

Когда Вася представила себя лежащей три недели в эдаком разгроме, она резко почувствовала себя лучше. Намного. Давление стабилизировалось, пульс – тоже. Все системы в организме моментально пришли в норму, хоть на орбиту запускай. Да, раньше надо было ей туда попасть, в такой реальный фильм ужасов. Одни половники чего стоят. Вообще, многим людям было бы полезно взглянуть на это хоть одним глазком. Так, для профилактики. Своя жизнь, которой они так недовольны, сразу показалась бы волшебной… А то зажрались совсем.

Бедность и одиночество – вот чего панически боялась Вася. Как и большинство людей, наверное, на нашей планете. И это нормально. Просто нас так долго и усердно приучали к мысли, что быть бедным – это хорошо. Слава богу, ничего у них не получилось. Только фразу «Богатые тоже плачут» Вася воспринимала неоднозначно. С одной стороны, все понятно. Но, с другой-то, лучше все равно быть богатым и плакать где-нибудь в районе Средиземноморья, покачиваясь на белоснежной яхте и потягивая клубничный коктейль, чем сидя в серой блочной пятиэтажке в обнимку с тараканами орошать слезами древний скрипучий диван, доставшийся от прабабушки.

Эту фразу умело у нас перевернули. Тот, кто это сказал, подразумевал одно, а у нас… Получилось грамотно и пошло. Типа, ребята, все нормально. Вы все видите сами – две руки, две ноги и одна голова. И тоже плачут. Так что не переживайте, не задавайтесь разными вопросами бытия, вы с ними похожи, практически все мы одинаковы.

Да, слезы у всех одинаковые. Соленые. Но лучше их проливать на шелковые подушки… Страшно банально, но факт.

Однажды у Васи завязался роман с одним журналистом, который приехал из Владивостока. Она так неожиданно сильно втрескалась в этого молодого человека, что сама удивилась. С ней такого, по сути дела, никогда не случалось, поэтому через их отлаженную годами «систему» подмены пропускать его решительно не захотела. Речи быть не могло. Он работал в их редакции, они подготовили вместе интересный материал. То есть работа сближала, поэтому днями и ночами они были неразлучны. Парень был красивый, невообразимо голубоглазый, будто с вылепленным, идеальным профилем. И далеко не дурак. Когда она была у него в квартире, внезапно ей стало нехорошо. Нет, сознание она не теряла, но была к этому близка. Молодой человек упросил ее не упрямиться, а вызвать «скорую», и когда врачи приехали, он спустился вниз, чтобы забрать какие-то нужные для работы документы у знакомого. Так совпало все. Доктор сделал расслабляющий укол, и только давление чуть снизилось, как Вася, спрыгнув с дивана, быстро нашла в ворохе бумаг интересовавшие ее маленькие бланки. Она нашла их накануне, роясь в рабочих тетрадках своего друга. Они готовили опять что-то общее, поэтому специально она нигде не шарила, у нее не было такой милой привычки, свойственной большинству женщин. Просто наткнулась на результаты анализов ее милого. На что они были сданы – совершенно непонятно, зато понятными оказались результаты. Они были положительные.

Пользуясь случаем, Вася решила поинтересоваться у врача и показала ему бумажки.

– Это опасно? – спросила она о главном.

– Очень, – ответил он кратко, нахмурился и с ярко выраженной жалостью посмотрел на нее. – Вам нужно срочно сдать анализы, чем быстрее, тем лучше. – Даже рукой махнул нехорошо, когда выходил. Недокторский был совершенно жест, не жизнеутверждающий.

Положительной на той бумажке оказалась реакция на гепатит С. В ту самую минуту Васе показалось, что она даже умереть может вместе с любимым. Ей не страшно. А вот жить без него… Зачем? Сначала она не придала значения перекосившемуся лицу доктора и слабо махнувшей руке. Но голова все-таки встала на место, и Вася спросила поздно вечером у своего милого про болезнь.

– Не волнуйся, она у меня на такой стадии, когда я не могу никого заразить, – «успокоил» ее любимый и принялся тут же что-то увлеченно печатать, будто говорили о краснухе.

– Но ты мог меня предупредить… Ведь не в игрушки играем, – спрашивала она тихо.

Разум действительно возвращался на покинутую временно территорию.

– Мне сказали в клинике, что я абсолютно безопасен, потому что прошел курс необходимой терапии. Сейчас я только долечиваюсь! – начал он заметно заводиться.

Говоря это, он словно специально вытащил из чемодана одноразовые шприцы, которых у него оказался целый мешок, достал ампулы с лекарством бледно-розового цвета с боковой дверцы холодильника и отработанным резким движением начал колоть себя в ногу. Картина была впечатляющая, Вася поежилась.

– Видишь, мне немного осталось доколоть.

– Вижу и все равно не понимаю, как можно было не предупредить…

– Сдай завтра анализы, и ты увидишь, что все нормально. Не надо в истерику впадать.

– Надеюсь…

Вася протряслась сутки, пока делали анализы, и они действительно оказались отрицательными. Любовь не то чтобы сразу прошла в связи с данным инцидентом, но как-то подзавяла. Вася была поражена тем вопиющим фактом безответственности, с которым столкнулась. «Отныне только с проверенными безопасный секс», – решила она для себя твердо. Вале о случившемся она все-таки рассказала, хотя догадывалась о реакции, которую вызовет ее история.

– Ты что, шизанутая на всю голову? – накинулась на нее сестра.

– Со мной первый раз такое… Я всегда предохраняюсь, ты сама знаешь, – мямлила Вася еле слышно.

– Мог быть и последний! Я же рассказывала тебе, что у нас происходит на работе. Про гепатит говорила. Нормальные люди, никакие не бомжи… Их столько, зараженных, приходит, беременные уже… – Валя сначала бурно ругалась, а потом села на кровать, обняв подушку, и расплакалась как маленькая.

Горючими, величиной с горошину, слезами.

– Валь, ты чего? – Васька, растерявшись, обняла сестру.

Такой реакции она все же не ожидала.

– Да ничего… Просто я не переживу, если с тобой… Что-нибудь… – Слезы текли рекой.

Она говорила правду. Валя не представляла себе жизни без своей бесшабашной сестры.

Когда волнения улеглись и соленые горошины высохли, Васька пустилась в невеселые рассуждения.

– Это что же, справку сначала требовать, чтобы предъявляли? «Молодой человек, сдайте анализы по списку, а потом уже будем общаться более тесно…» Потому что презик может порваться, оральный секс тоже под большим вопросом, да и поцеловаться даже полноценно – опасно… Мало ли что… Как жить?

Она серьезно озадачилась данной проблемой.

* * *

Это был волшебный вечер. Тогда в уютном итальянском ресторанчике они разговаривали обо всем, не стесняясь болтать о пустяках и высказывать свое мнение по поводу серьезных вещей. Мобильных у него было два, какие-то супернавороченные, космические, последние модификации. Звонили ему неоднократно, он каждый раз исправно отвечал, отдавал распоряжения, указания, но это не могло испортить общего лирического настроения. Наоборот, было интересно смотреть на него. Вернее, она не смотрела, она просто бесстыдно уставилась и ничего не могла с собой поделать. Как он говорит, искренне смеется, подпирает ладонью голову, мнет подушку на диване… Ей ужасно хотелось стать этой подушкой. Валя испытывала странное чувство, когда видишь человека в первый раз, а ощущение такое, будто хорошо его знаешь. Она чувствовала его. Мистер Совершенство…

Просто красивый мужчина – это одно. У нас в средней полосе России это само по себе является большой редкостью, но если и случается наткнуться на такой экземпляр, то обычно он оказывается довольно скучным. В лучшем случае. В худшем – просто кретином. Все его серое вещество будет сконцентрировано на единственной мысли о себе неотразимом, да и тетки избалуют его страшно и бесповоротно своим вниманием. А вот если привлекательный внешне мужчина неожиданно оказывается еще и с хорошими мозгами… Явление, конечно, крайне редкое. Получается смертельный номер, который называется Супермен.

Так они сидели и любовались друг другом, Валя откровенно, а он – аккуратно. Ненавязчиво. Словно гладил ее глазами. Когда вышли в холодную мокрую ноябрьскую темень, Валя хотела было по привычке поежиться, но не смогла. У нее не получилось, потому что показалось, что за время, проведенное вместе с Ним, она перепрыгнула в другое измерение. Туда, где над головой переливается всеми цветами радуга, всегда тепло и где ничего не слышали о людских печалях.

В машине замолчали, смущаясь, как маленькие дети, строгого шофера, похожего на недовольного хомяка. Но тишина была не тягучей, она была наполнена особым смыслом. Просто они почувствовали себя заговорщиками. Они знали тайну, по крайней мере обладали золотым ключиком, а дверцу уж они обязательно найдут – дверцу к сердцу друг друга. Как от него пахнет… Ненавязчиво, еле уловимо и вкусно.

Тишину прерывает непонятная мелодия мобильного. Просто два телефона зазвонили одновременно, сливаясь и создавая не очень приятную для слуха канонаду.

– Сейчас, все понял. Я лечу, – отрывисто бросает Валентин в оба телефона одновременно.

Куда лечу? Зачем лечу? Валя замирает, инстинктивно спрятав лицо в цветы.

– На работе ЧП, – объясняет он спокойно. – Сейчас на «Войковскую» поедем, – говорит он водителю.