Читать книгу Привычка ненавидеть - Катя Саммер - Страница 5

Капли остервенело бьют меня по лицу. Капюшон уже не спасает, я промокла насквозь, но продолжаю идти. Хочу убраться подальше от Бессонова и его дружков. Хочу сбежать от проклятого чувства дежавю, которое преследует меня в такую погоду.

Тогда тоже лил дождь…

– От пяти до двенадцати! – слышу я в голове крик дяди Саши, папиного друга, юриста, который жил по соседству и занимался их с мамой разводом, хозяина милого лабрадора по кличке Жека, что облизывал мне руки в тот миг, когда все произошло. – От пяти до двенадцати лет тюрьмы, потому что он пьяный!

День, разделивший мою жизнь на до и после, день, когда мне пришлось сделать взрослый выбор, был совершенно обычным. Я возвращалась со спортивной площадки, где часто каталась по вечерам на роликах. Небо затянуло тучами, рано стемнело, заморосил дождь, и я ускорилась, но не смогла пройти мимо Жеки, с которым мы и поспешили к месту происшествия.

Я никогда не забуду ту картину: тело Наташи целиком из ломаных линий, черные как ночь пятна крови на асфальте, машина, ревущая сигнализацией, и обнимающий в приступе истерики бутылку отец, стоящий на коленях. Помню, что первой мыслью, как ни странно, был совсем не страх. Я подумала о том, что папа мне соврал. Снова. Два дня назад он пообещал бросить пить и на моих глазах вылил все спиртное в унитаз. Даже из самых укромных тайников, о которых я прекрасно знала. И вот спустя сорок восемь часов он нарушил свое слово. Очнулась я, когда дядя Саша закричал про тюремный срок, а затем спросил, есть ли у меня права. Но их у меня не было.

– Уводи его! И сделай все что угодно, лишь бы он мог связать два слова к приезду полиции!

– Но…

– Все. Что. Угодно!

– А скорая?

– Я сделаю все! Уведи его, пока никто вас не увидел!

В следующую секунду дядя Саша уже полез в открытый автомобиль осматривать салон, а я, подгоняемая паническим страхом, дотащила отца до дома, не снимая роликов.

Наверное, я уже тогда понимала, что в действительности произошло, но мозг с таким рвением зацепился за версию дяди Саши, будто машина скатилась сама. Я так хотела в это поверить, что солгать оказалось очень легко. Ложь, которая потребовалась от меня, состояла из четырех букв: короткое «дома» на вопрос, где находились мы с отцом, когда его автомобиль самопроизвольно скатился по склону и сбил пешехода.

Для папы все закончилось быстро и безболезненно: не без помощи дяди Саши суд приговорил его к условному сроку в год и шесть месяцев в силу ряда смягчающих обстоятельств. Хотя до этого случая я и подумать не могла, что водитель, не находясь за рулем, может нести такую серьезную ответственность за свой автомобиль. Такую же, какую он нес бы, соверши он все собственными руками. Учитывая, что затворничество для папы давно стало привычным, его жизнь практически не изменилась, за исключением обязательных отметок в каждый первый вторник месяца в уголовно-исполнительной инспекции.

Его жизнь не изменилась. В отличие от моей.

Я никогда не забуду горящий взгляд Бессонова, накинувшегося на меня посреди университетского коридора. На глазах у всех. Я слишком хорошо помню его ладонь на моем горле, перекрывшую кислород. И синяки, что не сходили еще неделю: мне пришлось носить водолазки, чтобы не привлекать к себе еще больше внимания.

Внимание, о котором я, как и любая второкурсница, так сильно мечтала, стало ненавистным. Я старалась превратиться в тень, чтобы слиться с серыми стенами. Я горячо желала, чтобы меня попросту никто не замечал. Но Бессонов запустил необратимый процесс, и теперь каждый считал нужным ткнуть меня носом в случившееся.

– Я знаю, что это сделал он, – белым шумом шелестел в ушах его злющий голос. – Я знаю, что ты соврала. – Вкупе с болью это звучало как обещание бесконечной ненависти, которое он сдержал.

Кажется, что с того момента прошла целая жизнь, на деле же – каких-то жалких три месяца. И, несмотря на все, я по-прежнему ни о чем не жалею. Это был мой выбор. Ради папы я соврала бы снова.

Резко отскочив от летящих в меня брызг, которые поднял обогнавший меня черный автомобиль, я успеваю мысленно произнести пару десятков неласковых слов и от обиды показываю ему вслед средний палец. Но тут же прячу: у машины загораются стоп-огни. Даже пячусь при виде видавшего виды «мерина», который сдает назад, потому что знаю его хозяина. У какого еще придурка в городе на заднем стекле наклеен страшный зубастый волк?

– Далеко, смотрю, не уплыла, – раздается из опущенного окна автомобиля, и оттуда выглядывает самодовольная (и совершенно, блин, сухая) морда Бессонова.

– Отвянь, – отмираю я и, наплевав на лужи по щиколотку, иду дальше, но меня снова подрезают.

– Сядь, есть разговор.

– Мне не о чем с тобой говорить.

Я оглядываюсь по сторонам, чтобы понять, как перепрыгнуть озеро, посреди которого я оказалась, но не тут-то было. Внезапно раздается автомобильный гудок, который сильно бьет по барабанным перепонкам, и я подпрыгиваю на месте.

– Ты в своем уме? – яростно шиплю я на Бессонова.

– С утра был. Садись.

Он тянется к двери и толкает ее, а мне становится еще страшнее сделать один-единственный шаг.

– Я мокрая.

– Я очень рад, что нравлюсь тебе, но…

Идиот.

Я уже собираюсь отступить, только бы избавиться от неприятной компании, когда у меня от затылка и до самых пяток разбегаются мурашки.

– Мика!

Во всем виноват голос Бессонова, когда он произносит мое имя.

Он вообще звал меня когда-либо по имени?

Я вроде бы и взвешиваю в голове варианты, как избавиться от него, но, по правде говоря… разве у меня есть другой выход? Вокруг стремительно темнеет, дождь усиливается с каждой минутой, а промокшие ноги грозят насморком и температурой. В машине Бессонова хотя бы сухо и тепло.

С этой мыслью я падаю на переднее кожаное сиденье, и в нос бьет приторный запах ароматизатора из пузырька, свисающего с зеркала заднего вида. Но напрягаюсь и дышу через раз я потому, что обивка салона напоминает те самые жуткие офисные диваны, на которых не шелохнешься без громкого непристойного звука. Каждая клеточка в моем теле кричит мне бежать подальше от Бессонова. Но я остаюсь.

Машина трогается с места, а Ян по-прежнему молчит. Тишину нарушают лишь гневный стук дождя по лобовому и приглушенная песня группы Bring Me The Horizon, которую я часто слышала через стену. Но я не возражаю, пусть Ян и дальше пялится на дорогу: она скользкая, лишним не будет. Я слишком напряжена для диалогов. И имею право!

Сколько раз мы с вожаком «стаи» находились так близко друг к другу? Один, когда он включил Отелло? Но и там была целая толпа зрителей. Второй раз, в четырнадцать, тоже вряд ли считается: он разбил мне сердце за жалкие три минуты, а потом я уже изо всех сил улыбалась ему с Наташей, которая привела сына с собой, чтобы поздравить меня с днем рождения. Она даже не догадывалась, как сильно я не хочу видеть того, кто хладнокровно убил мою детскую симпатию. И вот сейчас я сижу рядом с ним так близко, что могу разглядеть выведенное курсивом слово fate[6] у него за ухом. Таких мелких татушек на его теле много. Я насчитала семь на пляжной фотографии, которая случайно попалась мне в интернете: sport на голени, family под сердцем, freedom на тыльной стороне кисти между большим и указательным пальцем. Еще была power на плече, brotherhood на шее, life[7] на запястье и эта самая fate. Но, по-моему, их определенно больше. Я так думаю.

Сейчас каждая черта Бессонова кажется мне острее, чем раньше, а сам он – злее и жестче. Он мало похож на приукрашенный мной в фантазиях образ немногословного соседа из детства, но и того, кого я часто видела из окна, не напоминает. Может, потому что не светит голым торсом с кирпичным прессом? Он одет в тонкий черный свитер под горло, а его неприлично длинная челка, которую он на игре часто закалывает невидимками, свободно падает на лоб и на сливающиеся с темнотой глаза.

– Не пялься, – бьет по натянутым нервам его резкий голос. Он даже не смотрит в мою сторону, но я вжимаюсь в сиденье с ужасным скрипом.

– Думаешь, я не знаю, как ты помял бампер? – отбиваю я, используя единственный доступный в моем арсенале козырь. Надеялась, не придется или останется на финал, но не прошло и пяти минут, как я вынуждена использовать тяжелую артиллерию.

Ну, в общем, его задний бампер соотносится в моей голове со снесенной оградой у нас на подъездной дорожке и раздавленными пионами, которые остались от мамы, любившей ухаживать за цветами, и которые зацвели безо всякого ухода, чтобы окончательно свести папу с ума.

– Туше, – ухмыляется Бессонов поистине кровожадной ухмылкой, задрав брови так высоко, что те должны бы вылезти на затылок.

А я не могу перестать сравнивать его с тем, кто так долго жил в моей голове. Я осознаю одну простую вещь: у них нет ничего общего. Даже запах другой: раньше Ян пах литром The One и сигаретами, но я уже давно не видела его курящим. Вокруг него теперь витает лишь аромат порочности и раздражающей наглости, смешавшийся в гремучий коктейль с запахом леденцов, которые Ян с недавних пор жует пачками. Сегодня, кстати, они точно мятные, а в тот день, когда он чуть не свернул мне шею, были вишневые. Смешно, да, что я помню все эти мелочи?

– Могу я узнать, зачем ты таскаешься в больницу? – спрашивает он подозрительно спокойным голосом, который обещает мне ураган. У него резко обозначаются скулы, раздуваются ноздри, и я понимаю, что все его спокойствие – одна сплошная фальшь. – Это чувство вины?

Да.

– Что?

– Вопрос простой, – разрезает жалкий метр между нами его низкий голос.

– Я тебя не понимаю, – вру слишком откровенно.

– Что непонятного? Зачем твой пьяный отец сбил мою маму, а ты соврала? Причин я тоже не пойму, но фактов это не меняет.

– Я не…

Тело охватывает дрожь, пальцы трясутся. В воздухе повисает отчаяние. Оно пахнет опасностью и скользкой дорожкой, куда меня затягивает.

– Ты лет с двенадцати, наплевав на тусовки, каталась в это время на своих дурацких роликах. Да я чуть ли не каждый божий день видел тебя после тренировки! А в тот единственный вечер ты вдруг решила себе изменить? – Он продолжает вести машину уверенно, не отвлекается, поворачивает на сложном перекрестке, но меня кроет.

– А ты следишь за мной?

Он слишком близко подбирается к истине.

– Давай не будем о том, кто и за кем следит. Ты не устала наблюдать, как я тренируюсь, из своего окна?

Звучит как вызов, и я против воли краснею – точно знаю по горящим щекам. Значит, мое укрытие совсем не такое безопасное, как я полагала? Но даже если так, то что?

Что ему надо?

– Слушай, – продолжает он, видимо догадавшись, что ответа не последует, – весь район знает, как бухает твой отец. И что он творит в последнее время – тоже: и про разбитых гномов Романовых, и про снесенный шлагбаум на въезде. Неужели ты полагаешь, что кто-то верит в его невиновность? – Он тормозит на светофоре и, повернув голову, впивается в меня взглядом. – Неужели ты думаешь, в это поверю я?

– Неужели ты считаешь, что мне есть до этого дело? – копирую я его едкий тон. – Если у тебя есть претензии к судебной системе…

Я вытираю стекающие с волос капли и хлюпаю носом. Меня слегка трясет, но я не понимаю, от холода это или из-за испепеляющего взгляда Бессонова.

– Жизнь показала, что есть лишь один честный суд. И мы все там рано или поздно окажемся.

Мне приходится крепко обнять себя за плечи, чтобы хоть как-то унять нарастающую дрожь. Ян делает музыку громче и больше не заговаривает со мной, и это очень хорошо. Но я все равно до самого дома гадаю, как так вышло, что, несмотря ни на что, еду с ним в машине. Кто бы увидел из университетских, не поверил.

Оставшуюся часть пути я мысленно прикидываю, что сегодня меня вряд ли хватит на главу, которую задолжала девочкам, – я уже много лет перевожу зарубежные книги и фанфики и сейчас участвую в народном переводе крутой серии про одноногого частного детектива, которую у нас выпускают с большой задержкой. Тяга к расследованиям, привитая мне с детства папой, который вместо сказок про принцев читал мне Конан Дойла, неумолима и с возрастом становится только сильнее.

Увидев знакомый указатель, который означает, что через пять минут мы будем на месте, я бросаю взгляд на недовольного Бессонова и судорожно пытаюсь придумать, что скажу ему на прощание. И скажу ли что-то вообще. Вроде бы и нащупываю нечто, граничащее с сарказмом и прямым пожеланием идти на три веселых буквы, но все не то. Уверена, что самый крутой ответ я придумаю, когда буду лежать у себя в спальне одна.

Правда, я обо всем этом забываю, когда мы сворачиваем к нашему дому. В свете тусклого фонаря и под проливным дождем я издалека замечаю фигуру отца, который по колено в грязи топчет выжившие пионы. И все бы ничего, не будь в его руках очередной бутылки.

Едва Бессонов тормозит у своего крыльца, я, не прощаясь, выскакиваю из машины и спешу подхватить папу под плечо, когда тот шатается и кренится в сторону, чтобы вот-вот распластаться в луже на подъездной дорожке. Я не поднимаю глаз, но чувствую, что Ян смотрит. Смотрит не отрываясь на нас, а у меня от испанского стыда сводит желудок. Тошнит, и к горлу подступает желчь. Что я вообще ела сегодня?

– Папа, папуль! Пошли, пожалуйста! Тебя не должны видеть таким, – бесполезно умоляю я, потому что он снова не в адеквате, бродит на границе реальности и фантазий.

– Лизочка, она вернется ко мне… Она обязательно…

Он спотыкается на ступеньке, падает на колени, и его выворачивает прямо перед дверью, а я изо всех сил стискиваю челюсти, чтобы не последовать его примеру. Слезы стекают по щекам и смешиваются с каплями дождя, делая их такими же солеными. Запах чистого влажного воздуха – единственное, что спасает от тошноты. Он и уверенность в том, что за мной наблюдают. Поэтому я собираю волю в кулак и помогаю папе подняться. Сначала нужно спрятать его дома, потом уже все остальное. Бессонову ничего не стоит нажаловаться инспектору, и тогда отцу продлят испытательный срок. Или того хуже – заменят условный на тюремное заключение.

Папа вскоре засыпает на коврике в ванной, куда у меня получилось его дотащить, а я утыкаюсь затылком в стену и позволяю себе громко, с надрывом разрыдаться. Я не справляюсь. Понимаю, к чему все идет, но каждый раз верю ему. Каждый раз надеюсь всем сердцем, что завтра все будет по-другому. И снова горячо ошибаюсь.

Ему нужно лечение. Я знаю, не дура. Но мне так жаль его! Я ведь помню папу совсем другим – любящим, щедрым, счастливым. Тем, кто всегда был со мной и за меня. Я так боюсь его предать, сделать ему хуже. Что, если это повлияет на условный срок? Я знаю, что в рамках исправления он даже должен лечиться от зависимости, но что, если он не справится? Что, если он окончательно сдастся?

Спустя пять минут душевных терзаний я кусаю губы и молча беру тряпку в руки, чтобы смыть с пола всю грязь, которую мы за собой оставили. Поднимаюсь на второй этаж и откисаю под горячим душем чуть ли не полчаса. Стекаю без сил вместе с водой вниз и, усевшись на плитку, крепко-крепко обнимаю себя за плечи. Мне даже голову держать тяжело, поэтому я утыкаюсь лбом в колени.

Я уже говорила, что выбор свой не изменю. Но как порой невыносимо сложно с ним жить! Сложно и больно.

Ненавидела бы я Бессонова, сотвори Наташа что-то подобное с моим папой? Без сомнения. Я ненавидела его много лет подряд за гораздо меньшее. И теперь мне тошно от несправедливо растраченной на такие мелочи злобы.