Читать книгу Зима мира - Кен Фоллетт - Страница 3

I

Карла почувствовала, что родители – на грани ссоры. Войдя на кухню, она в ту же секунду ощутила напряжение, словно пробирающий до костей ледяной ветер, свистящий по улицам Берлина перед февральской бурей. Она едва не развернулась и не ушла обратно.

Ссориться им было не свойственно. Обычно они были друг с другом нежны, даже слишком. Карла морщилась, когда они целовались на глазах у посторонних. Ее друзья считали их чудными: их собственные родители так себя не вели. Однажды она сказала об этом матери. Та довольно рассмеялась и ответила:

– На следующий день после свадьбы нас разлучила Великая война[1]. – Она была англичанкой, хотя по ней и не скажешь. – Я осталась в Лондоне, а он уехал в Германию и ушел на фронт. – Карла много раз слышала эту историю, но маме не надоедало говорить об этом. – Мы думали, что война продлится месяца три, не больше, но я увидела его вновь только через пять лет. Как я мечтала его обнять все это время! Так что теперь мне это никогда не надоедает.

Да и отец ответил не лучше.

– Я не встречал женщины умнее, чем твоя мама, – сказал он на этой же кухне всего несколько дней назад. – Вот поэтому я на ней и женился. И ни при чем здесь… – он не договорил, и они с мамой хихикнули с таинственным видом, как будто Карла в свои одиннадцать лет ничего не знала о сексе. Ей стало неловко.

Но бывало, что ругались и они. Карла знала, как выглядят признаки приближающейся ссоры. И сейчас буря должна была вот-вот разразиться.

Они сидели друг напротив друга за кухонным столом. Отец был в мрачном темно-сером костюме, накрахмаленной белой сорочке с черным атласным галстуком. Он выглядел, как всегда, элегантно, несмотря на то что волосы у него уже редели, а жилет с золотой цепочкой часов немного выдавался округло вперед. На его лице застыло выражение деланого спокойствия. Карла уже видела его таким. Это бывало, если кто-то из домашних чем-то вызвал его гнев.

У него в руке был еженедельный журнал, который издавала мама, «Демократ». Она вела колонку политических и дипломатических новостей под именем «Леди Мод».

– Наш новый канцлер, – начал читать вслух отец, – господин Адольф Гитлер, начал свою карьеру в дипломатических кругах с работы в приемной президента Гинденбурга.

Карла знала, что президент – это глава государства. Его избирали, но он стоял выше будничных политических склок, выступая в качестве судьи. Главой правительства был канцлер. Хотя Гитлера сделали канцлером, его партия нацистов не имела в рейхстаге – парламенте Германии – подавляющего большинства, так что в настоящее время другие партии могли сдерживать ее.

В голосе отца звучало отвращение, словно ему пришлось упомянуть нечто мерзкое, например нечистоты.

– «В официальном фраке он выглядел неловко».

Мама Карлы пила кофе и смотрела в окно, словно ее заинтересовали спешащие на работу люди в шарфах и перчатках. Она тоже делала вид, что спокойна, но Карла знала, что она просто выжидает удобного момента.

Служанка Ада в передничке нарезала на боковом столике сыр. Она поставила перед отцом тарелку, но тот не обратил внимания.

– «Господин Гитлер, видимо, был очарован изысканной красотой Элизабет Черрути, супруги итальянского посла, явившейся в ярко-розовом бархатном платье, отороченном мехом соболя».

Мама всегда писала, какая на людях была одежда. Она говорила, что это помогает читателю их представить. У нее самой были очень красивые платья, но времена пошли тяжелые, и она уже много лет ничего нового себе не покупала. В это утро на ней было синее кашемировое платье, и она выглядела в нем стройной и элегантной. Платью, наверное, было столько же лет, сколько Карле.

– «Синьора Черрути, по национальности еврейка, пламенная сторонница фашизма, и они проговорили довольно долго. Может быть, она уговаривала Гитлера прекратить разжигание ненависти к евреям?» – отец звучно бросил газету на стол.

«Начинается», – подумала Карла.

– Ты понимаешь, что это разозлит нацистов? – сказал он.

– Надеюсь, – невозмутимо ответила мама. – Если настанет день, когда им понравится то, что я пишу, я брошу это дело.

– Их злить опасно.

Мамины глаза гневно вспыхнули.

– Вальтер, не смей говорить со мной свысока! Я знаю, что они опасны. Именно поэтому я и борюсь против них.

– Я просто не вижу смысла их раздражать.

– Но ты же нападаешь на них в рейхстаге! – Отец был парламентарием от Социал-демократической партии.

– Я участвую в аргументированных обсуждениях.

Как это типично для них, подумала Карла. Отец логичен, осмотрителен, законопослушен. А у мамы – стиль и юмор. Он идет к своей цели со спокойной настойчивостью, она использует очарование и нахальство. Им никогда не договориться.

– Я не довожу нацистов до белого каления, – добавил отец.

– Возможно, это потому, что вред от тебя небольшой.

Ее шпилька отца задела.

– Думаешь, ты им сильно вредишь своими шуточками? – сказал он уже громче.

– Я их высмеиваю.

– Вместо того чтобы спорить.

– Я думаю, нужно и то и другое.

– Но, Мод, как ты не понимаешь, – сказал отец еще более сердито, – что ты навлекаешь опасность на себя и на всю семью?

– Напротив. Настоящая опасность – это не смеяться над нацистами. Во что превратится жизнь наших детей, если Германия станет фашистским государством?

От таких разговоров Карле становилось не по себе. Было невыносимо слышать, что семье угрожает опасность. Жизнь должна идти своим чередом. Как бы ей хотелось целую вечность сидеть утром на кухне и чтобы родители сидели друг напротив друга за длинным сосновым столом, Ада нарезала сыр, а наверху с топотом носился брат Карлы Эрик, снова опаздывая в школу. Почему что-то должно меняться?

Всю свою жизнь за завтраком она слушала разговоры о политике и думала, что понимает все, что делают родители, чтобы в Германии всем стало лучше жить. Но в последнее время они стали говорить о другом. Похоже, они считали, что приближается страшная опасность, но Карла не совсем понимала, какая именно.

Отец сказал:

– Господь мне свидетель, я делаю все возможное, чтобы сдержать Гитлера и его банду.

– И я тоже. Но когда это делаешь ты, это называется «разумный подход», – сказала мама с каменным от негодования лицом. – А когда это делаю я, то получаю обвинения, что подвергаю семью опасности.

– И на то есть серьезные основания, – сказал отец. Ссора только начиналась, но в этот момент спустился Эрик, гремя по лестнице, как конь, и ввалился в кухню с болтающейся через плечо сумкой. Ему было тринадцать, он был на два года старше Карлы, и на верхней губе уже пробивались некрасивые черные волоски. Когда они были маленькими, то всегда играли вместе; но те времена прошли, и теперь, став таким высоким, он всем своим видом показывал, что считает ее маленькой и глупой. На самом деле она была поумнее, чем он, и знала такие вещи, о которых он и понятия не имел – про женские циклы, например.

– А что это была за музыка – последнее, что ты играла? – спросил он маму.

По утрам их часто будили звуки рояля. У них был «Стейнвей», унаследованный, как и весь дом, от родителей отца. Мама играла по утрам, потому что, как она говорила, потом весь день она была слишком занята, а к вечеру слишком уставала. Этим утром она играла сонату Моцарта, а потом джазовую пьесу.

– Это «Тайгер рэг», – ответила она. – Сыр будешь?

– Джаз – это упадничество, – сказал Эрик.

– Не говори глупости.

Ада подала Эрику тарелку с нарезанной колбасой и сыром, и он сразу набил полный рот. «Что за ужасные у него манеры», – подумала Карла.

– Эрик, от кого ты набираешься такой чепухи? – сурово глядя на него, спросил отец.

– Герман Браун говорит, что джаз – это не музыка, а просто какофония, получающаяся, когда играют негры. – Герман был закадычным другом Эрика. Его отец был членом партии нацистов.

– Пусть твой Герман попробует его сыграть! – Отец взглянул на мать, и его лицо просветлело. Она улыбнулась в ответ. – Твоя мама, – продолжал он, – когда-то пыталась меня научить играть рэгтайм, много лет назад… Но ритм мне так и не дался.

– Это было все равно что учить жирафа кататься на роликовых коньках, – рассмеялась мама.

Ссора кончилась, поняла Карла с облегчением. Она воспрянула духом, взяла ломтик черного хлеба и обмакнула в молоко.

Но теперь принялся спорить Эрик.

– Негры – низшая раса, – сказал он вызывающе.

– Я в этом сомневаюсь, – терпеливо возразил отец. – Если негритянского мальчика поселить в большом красивом доме, полном книжек и картин, а потом послать учиться в дорогую школу с хорошими учителями, он вполне может оказаться поумнее тебя.

– Что за чушь! – возмутился Эрик.

– Не смей говорить отцу, что его слова – чушь, глупый мальчишка! – вставила мама, но получилось не сердито: весь жар она израсходовала на отца. Теперь ее голос звучал устало и расстроенно. – Ты ничего не понимаешь в том, о чем болтаешь, и твой Герман Браун – тоже.

– Но ведь арийцы – высшая раса, мы правим миром!

– Твои приятели-нацисты не знают истории, – сказал отец. – Когда древние египтяне строили пирамиды, германцы еще жили в пещерах. В Средние века миром правили арабы, и мусульмане создавали алгебру, когда германские принцы еще собственного имени написать не могли. Так что от расы это не зависит.

– А от чего зависит? – спросила Карла, сосредоточенно сдвинув брови.

Отец ласково взглянул на нее.

– Вот это – очень хороший вопрос, и ты молодец, что его задала. – Услышав похвалу, она покраснела от удовольствия. – Цивилизации поднимаются и гибнут: китайская, ацтекская, римская, – но никто не знает почему.

– Давайте-ка доедайте и одевайтесь, – сказала мама. – Времени уже много.

Отец достал из кармана жилета часы и, взглянул, приподняв брови.

– Не так уж много…

– Я должна отвезти Карлу к Франкам, – сказала мама. – В женской школе занятий сегодня не будет, что-то с отоплением. Так что Карла проведет сегодня день у Фриды.

Фрида Франк была близкой подругой Карлы. Их мамы тоже были близкими подругами. На самом деле, когда они были молоды, мама Фриды, Моника, любила отца Карлы. Этот потрясающий факт однажды выдала бабушка Фриды, перебрав шампанского.

– А почему за Карлой не может приглядеть Ада? – спросил отец.

– Ада идет к врачу.

– Ясно.

Карла ждала, что отец спросит, зачем Аде к врачу, но он кивнул, словно уже все знал, и убрал часы. Карле хотелось спросить, но что-то ей подсказывало, что делать этого не следует. Она сказала себе, что спросит у мамы попозже. И тут же об этом забыла.

Первым ушел отец, надев длинный черный плащ. Потом Эрик натянул свою кепку, сдвинув ее как можно дальше на затылок, так что она едва не падала (такая уж была мода у его друзей), и вслед за отцом вышел из дома.

Карла с мамой помогли Аде убрать со стола. Карла любила Аду почти так же сильно, как маму. Когда Карла была маленькой, Ада присматривала за ней постоянно, пока она не подросла и не пошла в школу, потому что мама все время работала. Ада была еще не замужем. Ей было двадцать девять лет, и выглядела она простовато, хотя у нее была добрая, очаровательная улыбка. Летом у нее был роман с полицейским по имени Пауль Хуберт, но не очень продолжительный.

Карла с мамой стояли перед зеркалом в холле, надевали шляпки. Мама не спешила. Она выбрала темно-синюю фетровую шляпку с круглым верхом и узкими полями, какие носили все женщины вокруг. Но она надевала свою под другим углом и выглядела в ней шикарно. Интересно, подумала Карла, надевая свою вязаную шерстяную шапочку, будет ли у нее когда-нибудь такое чувство стиля, как у мамы. В этой шляпке мама была похожа на богиню войны, ее изящная шея, подбородок и высокие скулы были словно выточены из белого мрамора, и она была – прекрасной, но никак не хорошенькой. У Карлы были такие же темные волосы и зеленые глаза, но она скорее напоминала пухленькую куколку, а не статую. Однажды Карла случайно услышала, как бабушка сказала маме: «Вот увидишь, твой гадкий утенок еще превратится в лебедя!» И Карла все ждала, когда же это случится.

Когда мама собралась, они вышли. Их дом стоял в ряду величественных особняков в районе Митте, бывшем центре города, – подобные дома прежде строили для министров и военных высокого ранга, таких, как дед Карлы, работавший в расположенных совсем рядом правительственных зданиях.

Карла с мамой проехали в трамвае через Унтер-ден-Линден, потом от Фридрихштрассе доехали на поезде до станции «Зоо». Франки жили в юго-западном пригороде Шенберг.

Карла надеялась увидеть брата Фриды, четырнадцатилетнего Вернера. Он ей нравился. Иногда Карла и Фрида фантазировали, что вот они вырастут и выйдут замуж за братьев друг дружки, поселятся рядом и их дети будут лучшими друзьями. Для Фриды это была лишь игра, но Карла втайне относилась к этому серьезно. Вернер был красивый, взрослый и никогда не дурачился, в отличие от Эрика. В кукольном домике у Карлы в спальне маму и папу, спавших бок о бок на миниатюрной супружеской кровати, звали Карла и Вернер, но об этом никто не знал, даже Фрида.

У Фриды был еще один брат, семилетний Аксель, но он родился с расщеплением позвоночника и нуждался в постоянной медицинской помощи. Он жил в специализированной клинике в пригороде Берлина.

Всю дорогу у мамы был озабоченный вид.

– Надеюсь, все обойдется, – пробормотала она, словно говоря сама с собой.

– Ну конечно, все будет хорошо, – сказала Карла. – Мы с Фридой чудесно проведем время.

– Я не об этом. Я про свою статью о Гитлере.

– Нам что, угрожает опасность? Папа был прав?

– Обычно твой папа бывает прав.

– И что с нами будет, если нацисты на нас разозлятся?

Мама посмотрела на нее долгим странным взглядом и сказала:

– Господи боже, в какой же мир я вас привела…

И замолчала.

Пройдя еще десять минут пешком, они оказались перед огромным домом с большим садом. Франки были богаты. Отец Фриды Людвиг был владельцем завода, выпускавшего радиоприемники. Перед домом стояли две машины. Большой черный сияющий автомобиль принадлежал господину Франку. Мотор работал, от выхлопной трубы поднималось облачко голубого дыма. Шофер Риттер, в форменных брюках, заправленных в высокие сапоги, стоял с шапкой в руке у машины, готовый распахнуть дверцу. Он поклонился и сказал:

– Доброе утро, фрау фон Ульрих!

Вторая машина была зеленая, маленькая, двухместная. Из дома вышел седобородый приземистый человек с кожаным чемоданчиком в руке и, проходя к зеленому автомобилю, приложил руку к шляпе, приветствуя мать Карлы.

– Интересно, что делал здесь доктор Ротман так рано утром, – сказала мама взволнованно.

Очень скоро они это узнали. У дверей их встретила Моника, мать Фриды – высокая дама с пышными рыжими волосами. На ее бледном лице читалось волнение. Вместо того чтобы пригласить их в дом, она неподвижно встала в дверях, словно загораживая им вход.

– У Фриды корь! – сказала она.

– Бедняжка! – сказала мама. – Как она?

– Плохо. У нее жар и кашель. Но доктор Ротман говорит, что все будет хорошо. Однако нужно соблюдать карантин.

– Конечно. А вы корью болели?

– Да, в детстве.

– И Вернер тоже болел, я помню, у него была ужасная сыпь по всему телу. А ваш муж?

– Людвиг тоже переболел в детстве.

Женщины посмотрели на Карлу. У нее никогда не было кори. Она поняла, что это значит: сегодня ей не позволят остаться у Фриды.

Карла расстроилась, а мама была просто в отчаянии.

– На этой неделе выходит наш предвыборный номер журнала, я просто не могу не явиться! – расстроенно воскликнула она. Все взрослые очень беспокоились по поводу предстоящих в следующее воскресенье выборов. И мама и папа боялись, что нацисты получат достаточно голосов, чтобы полностью контролировать правительство.

– К тому же приезжает моя старая подруга из Лондона. Может быть, у меня получится уговорить Вальтера уйти с работы и посмотреть за Карлой?

– Почему бы вам не позвонить ему? – сказала Моника.

Мало у кого был дома телефон, но у Франков был, и Карла с мамой вошли в холл. Аппарат стоял на тонконогом столике у дверей. Мама сняла трубку и продиктовала номер телефона папиного кабинета в рейхстаге. Ее соединили, и она объяснила ему ситуацию. Послушав с минуту, она рассердилась.

– Мой журнал призовет сотни тысяч читателей голосовать за Социал-демократическую партию! – сказала она. – Неужели у тебя на сегодня запланировано что-то еще более важное?

Карла легко могла догадаться, чем закончится этот спор. Она знала, что папа ее очень любит, но за все одиннадцать лет ее жизни ни разу он не оставался с ней на целый день. Как и отцы всех ее подруг. Мужчины просто не занимаются такими вещами. Но мама иногда делала вид, что ей неизвестны эти правила, по которым жили все женщины.

– Что ж, тогда мне придется взять ее с собой на работу, – сказала мама в трубку. – Страшно подумать, что скажет Йохманн. – Господин Йохманн был мамин начальник. – Он и в хорошем расположении духа недолюбливает женщин… – Не попрощавшись, она вернула трубку на место.

Карла терпеть не могла, когда они ссорились, а ведь это уже второй раз за день! От этого весь ее мир казался ненадежным. Она гораздо больше боялась ссор, чем нацистов.

– Ну что, пойдем… – сказала мама, и она шагнула к двери. «Я даже не увижу Вернера», – огорченно подумала Карла.

Но тут в холле появился отец Фриды, розовощекий человек с маленькими черными усиками, энергичный и жизнерадостный. Он любезно приветствовал Мод, и она из вежливости остановилась перекинуться с ним несколькими фразами, пока Моника помогала ему надеть черное пальто с меховым воротником.

Он подошел к ведущей наверх лестнице и крикнул:

– Вернер! Я еду без тебя!

Потом надел серую фетровую шляпу и вышел.

– Я готов! Я готов! – Вернер сбежал по лестнице, как танцор. Он был высоким, как отец, и еще красивее, с чересчур длинными золотисто-рыжими волосами. Под мышкой он зажал кожаный ранец, по-видимому набитый книгами. В другой руке он держал пару коньков и клюшку. Рядом с Мод он остановился и очень вежливо сказал:

– Доброе утро, фрау фон Ульрих!

И потом менее официально:

– Привет, Карла. А у моей сестры корь.

Карла почувствовала, что краснеет, хотя никакой причины не было.

– Я знаю, – сказала она. Ей хотелось сказать что-нибудь милое и приятное, но в голову ничего не приходило. – У меня никогда не было кори, так что мне к ней нельзя.

– А я переболел в детстве, – сказал он так, словно это было давным-давно. – Я должен спешить, – добавил он извиняющимся тоном.

Карла не хотела так скоро с ним прощаться. Она вышла вслед за Вернером. Риттер держал заднюю дверь открытой.

– А как называется ваш автомобиль? – спросила она. Мальчишки всегда знают марки всех машин.

– Лимузин «Мерседес-Бенц W10».

– Судя по виду, он очень удобный, – сказала она и поймала взгляд матери, удивленный и чуть насмешливый.

– Может быть, вас подвезти? – сказал Вернер.

– Это было бы чудесно.

– Я спрошу отца. – Вернер сунул голову в машину и что-то сказал. Карла услышала, как господин Франк ответил:

– Хорошо, только поскорее!

Она повернулась к матери.

– Мы можем поехать на машине!

Мод заколебалась лишь на миг. Она не одобряла политики господина Франка – он давал деньги нацистам, – но не собиралась в холодное утро отказываться от поездки в теплом автомобиле.

– Вы очень добры, Людвиг, – сказала она.

Они сели. На заднем сиденье было достаточно места для четырех человек. Риттер мягко тронул машину с места.

– Я полагаю, вы направляетесь на Кох-штрассе? – спросил господин Франк. На этой улице в районе Кройцберг располагалось много газетных и книжных издательств.

– Пожалуйста, не меняйте из-за нас свой маршрут. Нас вполне устроит и Лейпциг-штрассе.

– Я был бы рад доставить вас к самым дверям… но, полагаю, вам не хочется, чтобы ваши левые коллеги видели, что вы выходите из машины разжиревшего плутократа. – В его веселом тоне появился намек на враждебность.

Мать подарила ему очаровательную улыбку.

– Вовсе вы не разжиревший, Людвиг, а совсем чуть-чуть полноватый, – сказала она, похлопывая его по груди. Он рассмеялся.

– Ну, сам напросился, – сказал он. Напряжение спало. Господин Франк взял микрофон и отдал Риттеру распоряжения.

Карла была счастлива, что едет в машине с Вернером, и ей хотелось использовать время для разговора с ним наилучшим образом, но сначала она не могла придумать, о чем поговорить. На самом деле ей хотелось сказать: «Как ты думаешь, не захочется ли тебе, когда вырастешь, жениться на одной девочке с темными волосами и зелеными глазами, которая на три года младше тебя, но достаточно умна?» Наконец она спросила, указав на коньки:

– У тебя сегодня матч?

– Нет, просто тренировка после школы.

– А на какой позиции ты играешь? – Она ничего не знала о хоккее, но в командных играх игрокам всегда отводились разные роли.

– Я на правом фланге.

– Это, наверное, довольно опасный вид спорта?

– Да нет, если двигаться быстро.

– Ты, должно быть, отлично катаешься на коньках?

– Неплохо, – скромно сказал он.

И снова Карла заметила, что мама смотрит на нее с загадочной легкой улыбкой. Не догадалась ли мама о ее отношении к Вернеру? Карла вновь почувствовала, что начинает краснеть.

Тут автомобиль подъехал к стоянке возле школы, и Вернер вышел.

– Всем – до свидания! – сказал он и через ворота вбежал во двор.

Риттер повел машину дальше – вдоль южного берега Ландвейр-канала. Карла смотрела на груженные углем баржи, заметенные снегом, как горы. Она была разочарована. Она так старалась побыть с Вернером подольше, намекнула, чтобы их подвезли, – а потом потратила время впустую, на разговор о хоккее.

А о чем бы ей хотелось с ним поговорить? Она не знала.

Господин Франк сказал маме:

– Я читал вашу колонку в «Демократе».

– Надеюсь, вам понравилось?

– Мне было прискорбно видеть, что вы пишете о нашем канцлере столь непочтительно.

– А вы считаете, что журналисты должны писать о политиках почтительно? – оживилась мама. – Какой радикализм! Тогда нацистской прессе тоже пришлось бы отзываться о моем муже почтительно! И это им не понравилось бы.

– Разумеется, я не имел в виду всех политиков, – раздраженно сказал Франк.

Они пересекли площадь Потсдамер-плац. Там было плотное движение. В беспорядочной толчее автомобили и трамваи соперничали с пешеходами и экипажами.

– Разве не лучше, когда пресса может критиковать всех одинаково? – сказала мама.

– Прекрасная идея, – сказал он. – Но вы, социалисты, живете в мире иллюзий. А мы, практичные люди, знаем, что Германии не прожить на одних идеях. Людям требуется хлеб, обувь, уголь.

– Я с вами полностью согласна, – сказала мама. – Я бы и сама рада иметь побольше угля… Но я хочу, чтобы Карла и Эрик выросли гражданами свободной страны.

– Вы слишком высоко ставите свободу. Не она делает людей счастливыми. Им нужнее сильное руководство. Я хочу, чтобы Вернер, Фрида и бедняжка Аксель выросли в стране гордой, дисциплинированной и объединенной.

– А чтобы стать объединенными, нам обязательно нужно, чтобы ваши головорезы в коричневых рубашках избивали старых евреев-лавочников?

– Политика груба. С этим ничего не поделаешь.

– Как раз наоборот. И вы, и я – лидеры, Людвиг, каждый по-своему. И именно мы в ответе за то, чтобы политика стала не такой грубой – более честной, более разумной, менее жестокой. Если мы этого не сделаем – мы не выполним свой долг патриотов.

Господин Франк ощетинился.

Карла мало знала о мужчинах, но и она понимала, что они терпеть не могут, когда женщины им указывают, что именно является их долгом патриотов. Похоже, сегодня утром мама забыла нажать на кнопку своего очарования. Впрочем, сейчас нервничали все. Из-за предстоящих выборов все были на грани срыва.

Машина выехала на Лейпцигер-плац.

– Где вас лучше высадить? – холодно спросил господин Франк.

– Вот здесь будет вполне удобно, – сказала мама.

Господин Франк постучал по стеклу, отделяющему их от водителя. Риттер остановил автомобиль и поспешил открыть дверь.

– Я очень надеюсь, что Фрида скоро поправится, – сказала мама.

– Благодарю вас.

Они вышли, и Риттер закрыл дверь.

До маминой редакции нужно было идти пешком еще несколько минут, но стало ясно, что мама не хочет больше оставаться в машине. Карла надеялась, что мама не все время будет ссориться с господином Франком, ведь это может помешать ей видеться с Фридой и Вернером. Это было бы ужасно.

Они быстро двинулись вперед.

– Постарайся у меня на работе вести себя получше, – сказала мама. В ее голосе зазвучали жалобные нотки. Карла почувствовала стыд, что мама из-за нее так волнуется, и решила вести себя идеально.

По дороге мама поздоровалась с несколькими прохожими: она вела свою колонку, сколько Карла себя помнила, и ее хорошо знали в журналистских кругах. Все звали ее на английский манер, «Леди Мод».

Возле здания, в котором располагалась редакция «Демократа», они увидели старого знакомого: сержанта Шваба. Во время войны он сражался вместе с папой и до сих пор стригся ужасно коротко, по-военному. Когда война кончилась, он работал садовником – сначала у деда Карлы, а потом у ее отца; но он украл деньги из маминого кошелька, и папа его уволил. Теперь на нем была уродливая военная форма штурмовиков, «коричневорубашечников», которые были не солдаты, а нацисты, получившие полномочия полицейских.

– Доброе утро, фрау фон Ульрих! – громко сказал Шваб, словно совсем не стыдясь того, что он вор. И даже не притронулся к шапке.

Мама холодно кивнула и прошла мимо.

– Интересно, что он здесь делает, – нервно пробормотала она, когда они входили в здание.

Мамин журнал занимал второй этаж современного здания. Карла знала, что появление детей здесь не приветствуется, и надеялась, что они смогут добраться до маминого кабинета незамеченными. Но на лестнице они встретились с господином Йохманном. Это был тучный человек в очках с толстыми стеклами.

– Это что такое! – процедил он, не вынимая изо рта сигареты. – У нас что, открылся детский сад?

Мама не отреагировала на грубость.

– Я тут вспоминала, как вы на днях говорили, – произнесла она, – что молодежь считает работу журналистов эффектной профессией, не понимая, сколько тяжелого труда она требует.

Он нахмурился.

– Я так говорил? Ну да, и это чистая правда.

– Вот я и привела свою дочь, чтобы она посмотрела, как работа журналиста выглядит на самом деле. Мне кажется, это будет полезно для ее образования, особенно если она станет писательницей. Она хочет выступить перед своим классом с докладом об этом посещении. Я была уверена, что вы согласитесь.

Мама выдумывала на ходу, но звучало это убедительно, подумала Карла. Она сама готова была поверить. Наконец-то мама нажала на кнопку своего очарования.

– Но вроде бы сегодня к вам приезжает важный гость из Лондона? – сказал Йохманн.

– Да, Этель Леквиз, но она моя давняя подруга… Она знает Карлу с пеленок.

Господин Йохманн несколько смягчился.

– Хм-м… Ну что же. Через пять минут у нас редакционное совещание, я только схожу за сигаретами.

– Карла сбегает для вас за сигаретами! – Мама повернулась к Карле. – Иди в сторону центра, через три дома – табачная лавка. Господин Йохманн предпочитает марку «Рот-хендл».

– Ну что же, тогда мне ходить не придется.

Господин Йохманн дал Карле монету достоинством в одну марку.

– Когда вернешься, – сказала ей мама, – найдешь меня на последнем этаже, в комнате рядом с рубильником пожарной тревоги. – Она повернулась к Йохманну и доверительно взяла его под руку. – Мне кажется, лучше номера, чем последний, у нас еще не было, – сказала она, и они пошли вверх по лестнице.

Карла выбежала на улицу. Мама добилась своего, смешав, как это было ей свойственно, дерзость с обаянием. Она порой говорила: «Нам, женщинам, приходится применять все средства, что у нас есть». Подумав об этом, Карла поняла, что воспользовалась маминой тактикой, чтобы господин Франк их подвез. Может быть, в конце концов, она и похожа на маму. Может быть, именно поэтому мама и улыбнулась той странной легкой улыбкой: она узнала себя тридцать лет назад.

В лавке была очередь. Казалось, здесь запасалась сигаретами на весь день половина берлинских журналистов. Наконец Карла купила пачку «Рот-хендл» и вернулась в здание редакции. Рубильник пожарной тревоги она нашла легко – это была большая ручка, прикрепленная к стене, – но мамы в кабинете не было. Ну конечно, она же на редакционном собрании.

Карла пошла по коридору. Все двери были настежь, и в большинстве комнат было пусто, не считая нескольких женщин – по-видимому, машинисток и секретарш. В конце коридора, за поворотом, Карла увидела закрытую дверь с табличкой «Зал заседаний». Оттуда раздавались сердитые мужские голоса. Карла постучала в дверь, но никто не ответил. Она постояла в нерешительности, потом повернула ручку и вошла.

Комната была полна табачного дыма. За длинным столом сидело человек восемь, а может, десять. Женщина была одна – ее мама. Все замолчали – по-видимому, удивившись, – когда Карла прошла вдоль стола к сидевшему во главе Йохманну и подала ему сигареты и сдачу. От этого молчания ей подумалось, что она поступила неправильно, войдя сюда. Но господин Йохманн лишь сказал:

– Спасибо.

– Не за что, господин Йохманн, – ответила она, почему-то с легким поклоном.

Люди за столом засмеялись.

– У вас новая помощница, Йохманн? – сказал один, и она поняла, что все в порядке.

Она быстро вышла из комнаты и вернулась в мамин кабинет. Раздеваться она не стала – в редакции было холодно. Она огляделась. На столе был телефон, пишущая машинка и пачка листов бумаги и копирки.

Рядом с телефоном стояла фотография в рамке – Карла и Эрик с папой. Снимок был сделан пару лет назад солнечным днем на берегу озера Ванзее в пятнадцати милях от центра Берлина. Папа был в шортах. Все смеялись. Это было, когда Эрик еще не строил из себя крутого парня.

Кроме этой, в комнате была еще лишь одна фотография, она висела на стене: мама с героем социал-демократов Фридрихом Эбертом, который после войны стал первым президентом Германии. Это фото было сделано лет десять назад. Карла улыбнулась, рассматривая мамино бесформенное платье с низкой талией и мальчишескую стрижку: должно быть, в то время это было модно.

На книжной полке стояли адресные справочники, телефонные книжки, несколько словарей и атласы, а почитать было нечего. В ящике стола лежали карандаши, несколько новых пар форменных перчаток, все еще в оберточной бумаге, пачка салфеток и блокнот с именами и телефонами.

Карла установила на календаре сегодняшнее число, 27 февраля 1933 года. Потом вставила в пишущую машинку листок бумаги. Она напечатала свое полное имя: Хайке Карла фон Ульрих. В возрасте пяти лет она объявила, что имя Хайке ей не нравится и она хочет, чтобы все называли ее вторым именем, – и, к некоторому ее удивлению, родные согласились.

При нажатии каждой клавиши пишущей машинки в воздух поднимался металлический стержень и бил по листу бумаги через чернильную ленту, отпечатывая букву. Когда нечаянно она нажала сразу две буквы, стержни зацепились друг за друга. Она попыталась их расцепить, но не смогла. Нажала на другую клавишу, но это не помогло: теперь застряли три стержня. Она застонала: вот у нее уже и неприятности.

Ее отвлек шум на улице. Она подошла к окну. Дюжина коричневорубашечников маршировала по середине улицы, выкрикивая лозунги: «Смерть евреям! Всех евреев – в ад!» Карла не понимала, за что они так разозлилсь на евреев, которые вроде бы ничем не отличались от остальных – кроме веры. Увидев среди марширующих сержанта Шваба, она испугалась. Ей было жалко его, когда его увольняли, потому что она знала, что найти новую работу ему будет нелегко. В Германии искали работу миллионы. Папа сказал, это называется «депрессия». Но мама сказала: «Как можно держать в доме человека, который ворует?»

Их речевка изменилась. «Громи еврейские газеты!» – закричали они в такт. Один взмахнул рукой, и о дверь редакции государственной газеты разбился гнилой помидор. Потом, к ужасу Карлы, они направились к зданию, в котором была она.

Она отпрянула и стала глядеть из-за края оконной рамы, надеясь, что ее не видно. Они остановились перед домом, все еще скандируя. Один бросил камень. Он ударился о стекло окна, у которого стояла Карла, – не разбив его, но все равно она вскрикнула от страха. Тут же появилась одна из машинисток, молодая женщина в красном берете.

– Что случилось? – воскликнула она и выглянула в окно. – Ах, черт!

Коричневорубашечники вошли в здание, и Карла услышала топот на лестнице. Она пришла в ужас: что они собираются делать?

В мамин кабинет вошел сержант Шваб. Он заколебался, увидев женщину и девочку, но потом, похоже, собрался с духом. Он поднял машинку и выбросил ее в окно, разбив стекло. И Карла, и машинистка закричали.

В дверях показались новые коричневорубашечники, выкрикивающие лозунги.

Шваб схватил машинистку за руку и сказал:

– А ну-ка, крошка, где у вас здесь касса?

– В архиве! – дрожащим от страха голосом сказала она.

– Показывай.

– Сию секунду.

Он вывел ее из комнаты.

Карла заплакала, потом заставила себя прекратить.

Она подумала, не спрятаться ли под стол, но медлила. Ей не хотелось показывать им, как ей страшно. Что-то внутри требовало, чтобы она сопротивлялась.

Но что же ей делать? Она решила предупредить маму.

Она шагнула к двери и выглянула в коридор. Коричневорубашечники ходили по кабинетам, но до дальнего конца коридора еще не добрались. Карла не знала, слышен ли весь этот шум в зале заседаний. Она изо всех сил помчалась по коридору, но остановилась, услышав отчаянный крик. Заглянув в комнату, она увидела, что Шваб трясет машинистку в красном берете и орет:

– Где ключ?

– Я не знаю! Клянусь, я говорю правду! – кричала машинистка.

Карла пришла в бешенство. Как смел Шваб так обращаться с женщиной!

Она закричала:

– Шваб, а ну оставь ее, ворюга!

Шваб обернулся к ней с ненавистью во взгляде, и вдруг ей стало в десять раз страшнее. Потом его взгляд переместился дальше, на кого-то за ее спиной, и он сказал:

– Уберите ребенка к чертям из-под ног!

Сзади ее схватили.

– Это что же, евреечка? – сказал мужской голос. – По виду похожа, волосы темные…

От этих слов она пришла в ужас.

– Я не еврейка! – взвизгнула она.

Коричневорубашечник оттащил ее назад по коридору и поставил на ноги в мамином кабинете. Она оступилась и упала на пол.

– Сиди здесь, – сказал он и ушел.

Карла вскочила. Она была цела и невредима. Теперь в коридоре полно коричневорубашечников, и к маме ей не попасть. Но она должна позвать на помощь.

Она посмотрела в разбитое окно. На улице собиралась кучка народу. Среди зевак стояли, болтая, двое полицейских.

– Помогите! Помогите! Полиция! – закричала им Карла.

Они увидели ее и засмеялись. Это ее взбесило, и от злости она даже стала меньше бояться. Она снова выглянула в коридор. Ее взгляд упал на пожарный рычаг на стене. Она подбежала и схватилась за рукоятку.

И остановилась в нерешительности. Нельзя поднимать пожарную тревогу, если нет пожара, и надпись на стене предупреждала о строгих санкциях.

Но все равно она дернула ручку.

В первое мгновение ничего не произошло. Может быть, эта штука не работает.

Потом раздался громкий, хриплый звук сирены – то высокий, то низкий, он наполнял все здание.

Почти мгновенно из комнаты в конце коридора высыпали люди. Первым появился Йохманн.

– Что, черт возьми, здесь творится? – крикнул он через рев сирены.

Один из коричневорубашечников ответил:

– Ваша еврейско-коммунистическая подстилка оскорбила нашего вождя, и мы ее закрываем!

– Убирайтесь вон из моей редакции!

Коричневорубашечник не обратил на него внимания и вошел в подсобку. В следующий миг оттуда раздался женский вопль и звук падающего металлического стола.

Йохманн повернулся к кому-то из подчиненных:

– Шнайдер! Немедленно вызывайте полицию!

Карла знала, что толку не будет. Полиция уже здесь, да только ничего не делает.

По коридору, пробиваясь через толпу, к ней бежала мама.

– Как ты? – воскликнула она и крепко обняла Карлу.

Карла не хотела, чтобы ее успокаивали, как ребенка.

– Я в порядке, не волнуйся, – сказала она, отстраняясь.

Мама оглядела кабинет.

– Моя машинка! – ахнула она.

– Они выбросили ее в окно.

Карла подумала, что теперь ей не влетит за то, что она ее испортила.

– Надо отсюда выбираться… – Мама схватила со стола фотографию, взяла Карлу за руку, и они выбежали из комнаты.

Никто не пытался их остановить, когда они бежали по лестнице. Перед ними крепко сбитый парень – возможно, из журналистов – тащил вон из здания коричневорубашечника, держа его сзади за голову и шею. Карла с мамой шли за ними к выходу. Следом шел еще один штурмовик.

Журналист, все так же волоча коричневорубашечника, подошел к тем самым полицейским.

– Арестуйте этого человека, – сказал он. – Я застал его за разграблением редакции. У него в кармане вы найдете украденную банку кофе.

– Отпустите его, пожалуйста, – сказал старший.

Журналист неохотно подчинился.

Тут второй коричневорубашечник подошел к коллеге.

– Можно узнать ваше имя? – спросил журналиста полицейский.

– Я Рудольф Шмидт, ведущий корреспондент «Демократа» в парламенте.

– Рудольф Шмидт, я арестую вас по обвинению в нападении на полицию.

– Но это же нелепо! Я поймал этого человека на воровстве!

Полицейский кивнул обоим коричневорубашечникам.

– Ведите его в участок.

Они схватили Шмидта за руки. Тот, похоже, собрался сопротивляться, но передумал.

– Все подробности этого инцидента появятся в следующем номере «Демократа»! – сказал он.

– Следующего номера не будет, – сказал полицейский. – Ведите его.

Прибыла пожарная машина, и из нее выскочило с полдюжины пожарных.

– Мы должны очистить здание, – без особых церемоний заявил их начальник полицейским.

– Отправляйтесь в свою пожарную часть, никакого пожара нет, – сказал старший полицейский. – Просто штурмовики закрывают коммунистический журнал.

– А это мне без разницы, – сказал пожарный. – Раз прозвучала сирена, в первую очередь мы обязаны вывести всех из здания, и штурмовиков и кого угодно. Обойдемся и без вашей помощи.

И он повел своих людей в дом.

– Какой ужас! – услышала Карла мамин голос. Она обернулась и увидела, что мама смотрит на свою пишущую машинку, лежавшую на тротуаре, там, где упала. Металлическая крышка отлетела, обнажив место соединения клавиш со стержнями. Клавиатура была искорежена, один конец валика отлетел, а колокольчик, оповещавший о конце строки, сиротливо валялся на земле. Пишущая машинка была не настолько ценная вещь, но мама, казалось, готова была заплакать.

Из здания вышли коричневорубашечники и персонал редакции, их подгоняли пожарные. Сержант Шваб упирался, сердито выкрикивая: «Да нет же никакого пожара!» Но пожарные просто вытолкнули его на улицу.

Вышедший Йохманн сказал маме:

– Времени у них было немного, и особого вреда они причинить не успели – пожарные помешали. Кем бы ни был включивший пожарную тревогу, он оказал нам огромную услугу!

Карла до сих пор беспокоилась, не накажут ли ее за ложный вызов. Теперь она поняла, что сделала как раз то, что следовало.

Она взяла маму за руку. Это вывело Мод из минутного отчаяния. Она вытерла глаза рукавом – что было для нее необычно и показало, насколько она потрясена. Если бы это сделала Карла, ей бы сказали, что надо достать платок.

– Что же нам теперь делать?

Мама никогда так не говорила: она всегда знала, что надо делать.

Карла заметила, что поблизости от них стоят двое. Она подняла голову. Женщина была примерно одного возраста с мамой, очень симпатичная, у нее был вид уверенного в себе человека. Карла ее знала, но не могла вспомнить, кто это. Человек, стоявший с ней рядом, был достаточно молод, чтобы годиться ей в сыновья. Он был подтянут, не очень высок, но выглядел как кинозвезда. У него было красивое лицо – чересчур красивое, если бы не плоский, неправильной формы нос. Только что подошедшие смотрели с ужасом, а молодой человек был бледен от ярости.

Женщина заговорила первой, и говорила она по-английски.

– Здравствуй, Мод! – сказала она, и ее голос показался Карле отдаленно знакомым. – Ты меня не узнаешь? Это же я, Эт Леквиз, а это – Ллойд.

II

Ллойд Уильямс нашел в Берлине боксерский клуб, где можно было тренироваться всего за несколько пенни в час. Клуб находился в районе с названием Веддинг, где жили рабочие, к северу от центра города. Ллойд тренировался с индийскими булавами и с набивным мячом, бил по груше, прыгал через веревку, а потом надевал шлем и проводил пять раундов на ринге. Тренер клуба нашел ему партнера для спарринга – немца такого же возраста и веса (у Ллойда был полусредний вес). Удар у немецкого мальчишки был отличный, быстрый, словно из ниоткуда, несколько раз он попал в цель – но потом Ллойд провел хук левой рукой и отправил его в нокдаун.

Ллойд рос в суровом районе – в лондонском Ист-Энде. В двенадцатилетнем возрасте над ним начали издеваться в школе.

– Со мной тоже так было, – сказал ему отчим, Берни Леквиз. – Если ты самый умный мальчик в школе, к тебе обязательно прицепится какой-нибудь классный шламмер… – Отчим был евреем, а его мать говорила только на идиш. Он-то и привел Ллойда в Олдгейтский боксерский клуб. Этель была против, но Берни все же настоял на своем, что случалось нечасто.

Ллойд научился быстро двигаться и наносить сильные удары – и приставать к нему прекратили. Еще ему расквасили нос, и теперь он не выглядел таким смазливым мальчиком. У него обнаружился талант. Оказалось, что у него быстрая реакция и имеется боевой дух, он начал получать призы на ринге. И когда он решил ехать в Кембридж – вместо того, чтобы стать профессиональным боксером, – тренер был очень разочарован.

Ллойд принял душ, снова надел костюм и отправился в бар для рабочих, взял кружку бочкового пива и сел писать письмо своей сводной сестре Милли об этой стычке с коричневорубашечниками. Милли завидовала ему, что мама взяла его с собой в эту поездку, и он пообещал часто писать ей обо всем происходящем.

Эта утренняя стычка Ллойда потрясла. Для него политика была частью обычной жизни: мама была парламентарием, отец – член муниципального совета, сам он был председателем лондонского комитета Лейбористской лиги молодежи. Но политическая борьба всегда представляла собой дебаты и голосование – до сегодняшнего дня. Никогда прежде он не видел, чтобы в учреждение вламывались погромщики, а полицейские смотрели на это и улыбались. Он увидел политику без белых перчаток, и это его потрясло.

«Как ты думаешь, Милли, могло ли такое случиться в Лондоне?» – писал он. У него самого первой мыслью было – что нет. Но среди английских предпринимателей и владельцев газет тоже встречались почитатели Гитлера. Лишь несколько месяцев назад скандально известный член парламента сэр Освальд Мослей основал Британский союз фашистов. Как и нацисты, они любили разгуливать в военной форме. Что же будет дальше?

Он дописал письмо, сложил и отправился на поезде «С» в центр города. Они с мамой договорились встретиться и пообедать с Вальтером и Мод фон Ульрих. Ллойд всю свою жизнь слышал рассказы о Мод. У мамы была с ней странная дружба: Этель начала свою трудовую жизнь горничной в большом доме, принадлежавшем семье Мод. Потом они вместе участвовали в движении суфражисток, боролись за избирательное право для женщин. Во время войны они выпускали газету феминисток «Жена солдата». Потом они поссорились из-за различий во взглядах на тактику политической борьбы и отдалились друг от друга.

Ллойд прекрасно помнил, как в 1925 году фон Ульрихи приехали в Лондон. Ему тогда было десять, он был достаточно большой, чтобы запомнить, как неловко ему было оттого, что он по-немецки не говорит, а пятилетний Эрик и трехлетняя Карла знают два языка. А Этель и Мод тогда помирились.

Он добрался до бистро «Роберт». Ресторан был обставлен в стиле «арт-деко», с непростительно прямоугольными стульями и столами, с причудливыми железными светильниками под абажурами цветного стекла; но крахмальные белые салфетки, стоящие наготове возле тарелок, ему понравились.

Все уже сидели за столом. Подойдя, он увидел, что женщины выглядят просто потрясающе: обе держались с достоинством, были изысканно одеты, красивы и уверены в себе. Сидевшие за другими столиками бросали на них восхищенные взгляды. Интересно, подумалось ему, насколько на мамино чувство стиля повлияла ее подруга-аристократка.

После того как они сделали заказ, Этель рассказала о цели их поездки.

– В тридцать первом году я потеряла место в парламенте, – говорила она. – После следующих выборов я надеюсь туда вернуться, но пока что мне надо зарабатывать на жизнь. К счастью, Мод, ты научила меня журналистике.

– Не очень-то я и учила, – сказала Мод. – У тебя природный дар.

– Я пишу для «Ньюс Кроникл» цикл статей о нацистах и еще заключила контракт на книгу с издателем по имени Виктор Голланц. А Ллойда я взяла с собой как переводчика: он изучает французский и немецкий.

Увидев мамину гордую улыбку, Ллойд подумал, что не заслуживает ее.

– Мне пока почти не приходилось демонстрировать свои познания переводчика, – сказал он. – Пока что мы общались только с людьми вроде вас, которые прекрасно говорят по-английски.

Ллойд заказал телятину в сухарях – блюдо, которого никогда в Англии не пробовал, – и она ему очень понравилась. За едой Вальтер его спросил:

– А разве вы не должны сейчас ходить в школу?

– Мама решила, что так изучение немецкого пойдет лучше, и в школе с этим согласились.

– А вы не хотите поработать немного у меня в рейхстаге? Боюсь, что безвозмездно, но вы будете целые дни говорить по-немецки.

Ллойд пришел в восторг.

– Я был бы счастлив. Какая прекрасная возможность!

– Если Этель сможет без вас обойтись, – добавил Вальтер.

Она улыбнулась.

– Ну, может быть, если очень понадобится, я смогу иногда его забирать?

– Разумеется!

Этель протянула руку через стол и коснулась руки Вальтера. Так ведут себя лишь с родными, и Ллойд понял, что эти трое – очень близкие друг другу люди.

– Спасибо вам, Вальтер, – сказала она.

– Да не за что. Я всегда могу найти дело для молодого умного помощника, который разбирается в политике.

– А я вот, кажется, перестала разбираться в политике, – сказала Этель. – Что у вас тут такое творится в Германии?

– В середине двадцатых годов все было в порядке, – сказала Мод. – У нас было демократическое правительство и рост экономики. Но все рухнуло после биржевого краха двадцать девятого года. И теперь страна переживает глубокую депрессию… – ее голос задрожал от волнения и боли. – Стоит появиться сообщению, что есть работа для одного человека, как в очередь выстраиваются сотни. Люди в отчаянии. Они не представляют себе, как прокормить детей. А теперь нацисты дают им надежду, и они спрашивают себя: «А что мне терять?»

Вальтер, должно быть, подумал, что она сгущает краски. Преувеличенно бодро он сказал:

– К счастью, Гитлеру не удалось завоевать симпатии большинства населения Германии. На последних выборах нацисты получили треть голосов. Тем не менее это самая большая из партий, но Гитлер стоит во главе правительства меньшинства.

– И поэтому он потребовал новых выборов, – вставила Мод.

– И добьется их? – спросила Этель.

– Нет, – сказал Вальтер.

– Да, – сказала Мод.

– Никогда не поверю, что народ Германии проголосует за диктатуру! – заявил Вальтер.

– Но это же будут нечестные выборы! – гневно воскликнула Мод. – Посмотри, что стало сегодня с моей редакцией! Любой, кто критикует нацистов, подвергается опасности. К тому же они повсюду развернули свою пропаганду.

– И, похоже, никто не дает им отпора! – сказал Ллойд. Он жалел, что не подошел к «Демократу» на несколько минут раньше и не навалял хоть нескольким коричневорубашечникам. Он заметил, что рука сжимается в кулак, и заставил себя разжать его. Но возмущение не проходило. – Почему бы левым не устроить погромы в журналах нацистов? – сказал он. – Пусть сами попробуют, каково это!

– Мы не должны отвечать насилием на насилие, – твердо сказала Мод. – Гитлер только и ждет повода закрутить гайки: он введет чрезвычайное положение, наплюет на гражданские права, а своих противников отправит за решетку. Мы не должны давать ему повода к этому… – в ее голосе зазвучали умоляющие нотки, – как бы это ни было тяжело!

Они закончили ужин. Ресторан пустел. Когда они перешли к кофе, к ним присоединились троюродный брат Вальтера Роберт и шеф-повар Йорг. Перед Великой войной Роберт был в Лондоне дипломатом в австрийском посольстве, а Вальтер – в германском. Тогда он и встретил Мод.

Роберт был похож на Вальтера, но более ярко одевался: у него в галстуке была золотая булавка, брелоки на цепочке часов, а волосы густо напомажены. Йорг был моложе, со светлыми волосами, тонкими чертами лица и жизнерадостной улыбкой. Они с Робертом были вместе в плену в России. Теперь они жили в квартире над рестораном.

Вспоминали о свадьбе Вальтера с Мод, произошедшей в самый канун войны в глубоком секрете. Гостей не было, только Роберт и Этель как свидетели жениха и невесты.

– Мы выпили в гостинице шампанского, – сказала Этель, – потом я тактично заметила, что нам с Робертом лучше уйти, а Вальтер… – она сдержалась, чтобы не расхохотаться, – Вальтер говорит: «А я думал, мы пообедаем вместе!»

Мод рассмеялась.

– Можете себе представить, как я была рада это слышать!

Ллойд скованно уставился в свою чашку. Ему было восемнадцать, он был девственником и от шуток на тему медового месяца чувствовал себя неловко.

Уже не так весело Этель спросила Мод:

– А с Фицем вы сейчас общаетесь?

Ллойд знал, что тайный брак привел к разрыву отношений Мод с братом, графом Фицгербертом. Из-за того, что она не пошла к нему как к главе семьи и не спросила разрешения выйти замуж, Фиц лишил ее содержания.

Мод печально покачала головой.

– В тот раз, когда мы приехали в Лондон, я написала ему, но он даже не пожелал со мной увидеться. Когда я вышла за Вальтера, ничего ему не сказав, я ранила его гордость. Боюсь, что такие, как мой брат, этого не прощают.

Этель заплатила по счету. В Германии все было дешево – если только у вас есть иностранная валюта. Они уже собирались встать и уйти, но вдруг к их столику подошел незнакомец и без приглашения придвинул стул и сел. Это был здоровяк с маленькими усиками в середине круглого лица.

Он был в форме штурмовиков.

Роберт холодно спросил:

– Чем могу служить?

– Я комиссар криминальной полиции Томас Маке. – Он ухватил за руку пробегавшего официанта и сказал: – Принесите кофе.

Официант вопросительно взглянул на Роберта, тот кивнул.

– Я работаю в политическом отделе Прусской полиции, – продолжал Маке. – Я возглавляю в Берлине отдел разведки.

Ллойд тихо перевел маме его слова.

– Однако, – сказал Маке, – я хотел бы поговорить с владельцем ресторана по личному вопросу.

– А где вы работали месяц назад? – спросил Роберт.

Неожиданный вопрос застал Маке врасплох, и тот ответил сразу:

– В полицейском участке Кройцберга.

– И что входило в ваши обязанности?

– Я отвечал за документацию. А почему вы спрашиваете?

Роберт кивнул, словно чего-то в этом роде он и ожидал.

– Значит, вы были секретарем, а стали главой берлинского отдела разведки. Какой стремительный взлет, поздравляю! – он повернулся к Этель. – Когда в конце января Гитлер стал канцлером, его сторонника Германа Геринга сделали министром внутренних дел Пруссии – он возглавил самую большую армию полицейских в мире. С тех пор Геринг повсюду увольняет полицейских и ставит на их место нацистов. – Он снова обернулся к Маке и насмешливо сказал: – Однако в случае нашего неожиданного гостя я уверен, что это продвижение произошло исключительно благодаря его заслугам.

Маке вспыхнул, но сдержался.

– Как я уже сказал, я желаю говорить с владельцем по личному делу.

– Пожалуйста, вы можете прийти ко мне утром. В десять часов – вас устроит?

Маке не обратил внимания на это предложение.

– Мой брат занимается ресторанным бизнесом, – гнул он свое.

– Да? Может быть, мы и знакомы. Он тоже Маке? А что у него?

– Небольшое заведение для рабочих во Фридрихсхайне.

– А… Ну тогда вряд ли мы встречались.

Ллойд подумал, что, наверное, не стоило Роберту говорить так язвительно. Маке вел себя грубо и не заслуживал любезного отношения, но наверняка мог доставить серьезные неприятности.

Маке продолжал:

– Мой брат хотел бы купить этот ресторан.

– Ваш брат хочет так же стремительно подняться в обществе, как и вы.

– Мы готовы предложить вам двадцать тысяч марок, в рассрочку, с тем чтобы выплатить их в течение двух лет.

Йорг расхохотался.

– Позвольте, я вам кое-что объясню, комиссар, – сказал Роберт. – Я австрийский граф. Двадцать лет назад у меня был замок и обширное поместье в Венгрии, там жили мои мать и сестра. Во время войны я потерял и свою семью, и замок, и земли, и даже страну, которая… значительно уменьшилась в размерах. – В его тоне уже не было насмешливого удивления, голос зазвучал хрипло от волнения. – Когда я прибыл в Берлин, у меня не было ничего, только адрес Вальтера фон Ульриха, моего троюродного брата. И тем не менее мне удалось открыть этот ресторан… – Он откашлялся. – Это все, что у меня есть. – Он остановился и сделал несколько глотков кофе. Все за столом сидели молча. К нему вернулось самообладание, и его голос снова зазвучал несколько снисходительно. – Даже если бы вы пришли ко мне с щедрым предложением – а это не так, – я бы все равно отказался, потому что это значило бы продать мою жизнь. У меня нет желания быть грубым по отношению к вам, хоть вы вели себя и не лучшим образом. Но мой ресторан не продается ни за какие деньги. – Он поднялся и протянул руку. – Доброй ночи, комиссар Маке.

Маке машинально пожал ему руку и, по-видимому, тут же пожалел об этом. Он встал – было очевидно, что он рассержен. Его жирное лицо побагровело.

– Мы еще поговорим об этом, – сказал он и ушел.

– Ну и мужлан, – сказал Йорг.

– Вот видите, что нам приходится терпеть? – сказал Вальтер, обращаясь к Этель. – Лишь потому, что на нем эта форма, он может делать все, что хочет!

А Ллойда беспокоила уверенность Маке. Казалось, он был уверен, что может купить ресторан за названную им цену. На отказ Роберта он отреагировал так, словно это было лишь временное препятствие. Неужели нацисты уже обладают такой властью?

Именно к этому стремился и Освальд Мосли со своими британскими нацистами: чтобы в стране царила власть не закона, а угроз и грубой силы. Как же люди могут быть такими дураками?

Они надели пальто и попрощались с Робертом и Йоргом. Как только они вышли за порог, Ллойд почувствовал запах дыма – не табачного, какого-то другого. Они сели вчетвером в машину Вальтера – «БМВ Дикси 3/15» (Ллойд знал, что так называется «Остин-7», который производят в Германии).

Когда они ехали через парк Тиргартен, их с громким звоном обогнали две пожарные машины.

– Интересно, где пожар, – сказал Вальтер.

Тут же они увидели через деревья отсветы пламени.

– Кажется, это около рейхстага, – сказала Мод.

У Вальтера даже голос изменился.

– Давайте-ка посмотрим, – обеспокоенно сказал он и резко повернул.

Запах дыма становился все сильнее. Из-за верхушек деревьев Ллойд увидел поднимающиеся к небу языки пламени.

– Там большой пожар! – сказал он.

Они выехали из парка на Кенигсплац, широкую площадь между зданиями рейхстага и Кролль-оперы напротив. Рейхстаг был охвачен пламенем. В рядах классических окон плясали красные и желтые языки. Огонь и дым рвались вверх через центральный купол.

– О господи, нет! – услышал Ллойд голос Вальтера, и в голосе этом звучал ужас и отчаяние. – Боже милостивый, только не это!

Он остановил машину, и все вышли.

– Это же катастрофа! – сказал Вальтер.

– Какое прекрасное старинное здание… – произнесла Этель.

– Дело не в здании, – неожиданно сказал Вальтер. – Это горит наша демократия.

С расстояния ярдов в пятьдесят за пожаром наблюдала небольшая толпа. Перед зданием выстроились пожарные машины, их шланги уже воевали с пламенем, вода устремлялась внутрь через выбитые стекла. Горстка полицейских стояла вокруг, ничего не предпринимая.

– Я депутат рейхстага, – обратился Вальтер к одному из них. – Когда это началось?

– Час назад, – ответил полицейский. – Мы поймали одного из тех, кто это сделал – в одних штанах, остальную одежду он поджег, чтобы устроить пожар.

– Нужно установить веревочные заграждения, – распорядился Вальтер. – Держите людей на безопасном расстоянии.

– Слушаюсь, – сказал полицейский и ушел.

Ллойд незаметно отошел от остальных и приблизился к зданию. Пожарники побеждали пламя: уже стало меньше огня и больше дыма. Ллойд прошел мимо пожарных машин и заглянул в окно. Похоже, особой опасности не было; к тому же его любопытство оказалось сильнее чувства самосохранения – впрочем, как всегда.

Стоя у окна, он рассмотрел, что разрушения серьезны: стены и потолки обрушились на пол и высились грудами обломков. Кроме пожарных он увидел людей в костюмах – по-видимому, это были чиновники рейхстага. Они ходили среди обломков, оценивая ущерб. Ллойд направился ко входу и поднялся по лестнице.

Тут к зданию мимо устанавливающей заграждения полиции с ревом подлетели два «мерседеса». Из второго выскочил человек в светлой шинели и мягкой черной шляпе. У него под носом Ллойд заметил узкую полоску усов. Он сообразил, что видит нового канцлера Германии Адольфа Гитлера.

За Гитлером следовал другой человек, повыше, в черной форме СС – его личный телохранитель. За ними, хромая, шел министр пропаганды, юдофоб Йозеф Геббельс. Ллойд узнал их, так как видел фотографии в газете. Было настолько невероятно увидеть их так близко, что он даже забыл испугаться.

Гитлер взбежал по лестнице, перешагивая через ступеньку, прямо в сторону Ллойда. Повинуясь внезапному побуждению, Ллойд распахнул перед канцлером массивную дверь и замер. Тот, кивнув, вошел, а за ним – его свита.

Ллойд последовал за ними. Никто ничего ему не сказал: люди Гитлера думали, что он из служащих рейхстага, а те – наоборот.

Повсюду стоял ужасный запах мокрой золы. Гитлер и его сопровождающие перешагивали через обгоревшие балки и шланги, осторожно ступали по лужам грязи. В вестибюле стоял Герман Геринг, огромный живот обтягивало пальто из верблюжьей шерсти, переднее поле шляпы по потсдамской моде загнуто вверх. «Это тот самый, который вместо полицейских набрал нацистов», – подумал Ллойд, вспомнив разговор в ресторане.

Едва увидев Гитлера, Геринг воскликнул:

– Это начало коммунистического восстания! Они вот-вот нанесут удар! Нельзя терять ни минуты!

У Ллойда появилось дикое ощущение, словно он сидит в театре, а перед ним – актеры, исполняющие роли этих могущественных людей.

Гитлер вел себя еще более театрально.

– Теперь пощады не будет! – вскричал он. Он вел себя так, словно обращался к целому стадиону зрителей. – Любой, кто встанет у нас на пути, будет растоптан! – Он уже привел себя в такую ярость, что весь дрожал. – Каждого коммунистического функционера мы будем расстреливать на месте. Депутатов рейхстага от коммунистов следует повесить сегодня же ночью! – У него был такой вид, будто он сейчас лопнет от злости.

Вот только во всем этом чувствовалась какая-то фальшь. Ненависть Гитлера, похоже, была настоящей, а вот ее проявление казалось представлением, исполняемым для окружающих, и своих, и чужих. Это был актер, испытывающий настоящие чувства, но усиливающий их перед зрителями. И Ллойд видел, что это действовало: все, кто его слышал, завороженно замерли.

– Мой фюрер, – сказал Геринг. – Это – мой начальник политической полиции, Рудольф Дильс. – Он указал на худого, темноволосого человека, стоящего рядом с ним. – Он уже арестовал одного из виновников пожара.

Дильс истериком не был. Он спокойно произнес:

– Это Маринус ванн дер Люббе, каменщик из Голландии.

– И – коммунист! – торжествующе провозгласил Геринг.

– Исключенный из Голландской коммунистической партии за поджоги, – сказал Дильс.

– Так я и знал! – воскликнул Гитлер.

Ллойд понял, что Гитлер готов обвинять коммунистов, не обращая внимания на факты.

– Проведя первый допрос этого человека, я должен сказать, – почтительно заметил Дильс, – что, по всей видимости, это сумасшедший и действует в одиночку.

– Чепуха! – крикнул Гитлер. – Это было давно спланировано! Но они просчитались. Они не понимают, что народ – на нашей стороне.

Геринг повернулся к Дильсу.

– С настоящего момента полиция переводится в режим чрезвычайного положения, – сказал он. – У нас есть списки коммунистов – депутатов рейхстага, выборные представители в местных органах власти, руководители и активисты коммунистической партии. Арестуйте всех, этой же ночью! Огнестрельное оружие – применять без пощады! На допросах – никакой жалости!

– Слушаюсь, господин министр, – сказал Дильс.

Ллойд понял, что правильно Вальтер волновался. Вот он, повод, который искали нацисты. И кто бы ни говорил им, что поджог устроил псих-одиночка, – они не станут слушать. Им нужен коммунистический сценарий, чтобы закрутить гайки.

Геринг с отвращением посмотрел на месиво под ногами.

– Мой фюрер, в двух шагах отсюда находится моя официальная резиденция. Может быть, нам перебраться туда?

– Да, нам нужно многое обсудить.

Ллойд распахнул дверь, и они вышли. Когда они уехали, он вышел за полицейское оцепление и вернулся к маме и фон Ульрихам.

– Ллойд! – воскликнула Этель. – Где ты был? Я так волновалась, что мне плохо стало!

– Я зашел внутрь, – сказал он.

– Что?.. Как?!

– Никто меня не остановил. Там хаос и неразбериха.

– Ну никакого чувства самосохранения! – воскликнула его мама, всплеснув руками.

– Я видел Адольфа Гитлера.

– Он что-нибудь говорил? – спросил Вальтер.

– Он считает, что в пожаре виноваты коммунисты. Будет чистка.

– Боже, помоги нам… – сказал Вальтер.

III

Томаса Маке все еще мучили воспоминания о насмешке Роберта фон Ульриха. «Ваш брат хочет подняться в обществе, как поднялись вы», – сказал фон Ульрих.

Маке жалел теперь, что не ответил: «А почему бы и нет? Мы ничуть не хуже тебя, надменный хлыщ!» И он жаждал мести. Но последние несколько дней он был слишком занят, чтобы заняться этим.

Главное управление тайной полиции Пруссии располагалось в правительственном квартале, в большом, величественном здании классического стиля под номером восемь по улице Принц-Альбрехт-штрассе. Каждый раз, переступая его порог, Маке чувствовал гордость.

Время было горячее. Не прошло и суток с пожара в рейхстаге, как было арестовано четыре тысячи коммунистов, и каждый час продолжали сгонять новых. Германию избавляли от этой чумы, уже сейчас воздух Берлина казался Маке чище.

Однако данные в полицейских картотеках устарели. Люди переезжали, побеждали и проигрывали на выборах, старики умирали, на их место приходили молодые. Маке возглавлял отдел, занимавшийся обновлением данных, поисками новых имен и адресов.

У него это получалось прекрасно. Ему нравилось работать с журналами регистрации, справочниками, картами города, газетными вырезками, всевозможными списками. В Кройцберге его талантов не ценили, в их полицейском участке подозреваемых просто избивали, пока они не назовут имена. Он надеялся, что здесь его оценят по достоинству.

И не то чтобы ему не нравилось, что подозреваемых избивают. Из своего кабинета в тыльной части здания он слышал крики мужчин и женщин, которых пытали в подвале, но ему это не мешало. Это были субъекты, ведущие подрывную деятельность, предатели, революционеры. Они разрушили Германию своими забастовками и сделали бы еще больше зла, если бы получили такую возможность. У него не было к ним сочувствия. Он лишь жалел, что нет среди них Роберта фон Ульриха, что он не стонет от боли и не молит о пощаде.

Он получил возможность проверить Роберта лишь в четверг второго марта в восемь часов вечера.

Он отправил подчиненных по домам и отнес кипу обновленных списков своему начальнику, инспектору уголовной полиции Крингеляйну. И вернулся к картотеке.

Домой он не спешил. Он жил один. Его жена, женщина недисциплинированная, сказала, что хочет быть свободной, и сбежала с кельнером из заведения его брата. Детей у них не было.

Он начал просматривать записи.

Еще раньше он установил, что Роберт фон Ульрих вступил в Национал-социалистическую рабочую партию Германии в 1923 году, а через два года вышел из нее. Само по себе это значило не много. Маке нужно было больше.

Система картотеки была не так логична, как ему бы хотелось. По большому счету, он был разочарован в полиции Пруссии. Ходили слухи, что Геринг был о ней тоже невысокого мнения и планировал отделить разведку и политическую полицию от обычной и сформировать новую, более эффективную тайную полицию. Маке считал, что это хорошая идея.

Пока же ему не удалось найти Роберта фон Ульриха ни в одной из обычных папок. Может быть, это и не признак неэффективной работы. Он мог оказаться безупречным. Раз он австрийский граф, то вряд ли он мог оказаться среди коммунистов или евреев. Кажется, самое плохое, что можно было о нем сказать, – это что его родственник Вальтер является социал-демократом. Но это не преступление, пока еще нет.

Маке понял теперь, что ему следовало провести это исследование прежде, чем общаться с этим человеком. А он пошел напролом, не имея полной информации. Мог бы и сообразить, что так нельзя. В результате ему пришлось стерпеть надменный тон и насмешки. Он чувствовал себя оскорбленным. Но он своего добьется.

Он начал просматривать папки с документами разной тематики в пыльном шкафу в дальнем углу комнаты.

Там имя фон Ульриха тоже не появилось, но одной папки не хватало.

Судя по списку, прикрепленному ко внутренней стороне дверцы шкафа, должна быть еще папка, 117 страниц, озаглавленная «Порочные заведения» – по-видимому, обзор ночных клубов Берлина. Маке мог предположить, почему ее здесь нет. Должно быть, ею недавно пользовались: с тех пор как Гитлер стал канцлером, закрывали все больше злачных мест.

Маке снова поднялся к начальнику. Крингеляйн инструктировал полицейских в форме, которые должны были отправиться в рейд по адресам коммунистов и их приспешников из новых списков, составленных Маке.

Маке перебил начальника безо всякого стеснения. Крингеляйн не был нацистом, а значит, побоится делать замечание штурмовику.

– Я ищу папку «Порочные заведения», – сказал Маке.

Крингеляйн сделал недовольное лицо, но возражать не стал.

– Там, на журнальном столике, – сказал он. – Возьмите, пожалуйста.

Маке взял папку и вернулся в свой кабинет. Обзор был пятилетней давности. В нем перечислялись существовавшие тогда клубы и подробно указывалось, какого именно рода деятельностью они занимались: азартные игры, стриптиз, проституция, торговля наркотиками, гомосексуализм и другие порочные деяния. В обзоре давались имена владельцев и инвесторов, членов клубов и персонала. Маке терпеливо просматривал каждую запись: может быть, Роберт фон Ульрих принимал наркотики или пользовался услугами проституток.

Берлин был известен своими клубами гомосексуалистов. Маке с трудом читал мерзкий отчет о «Розовом тапочке», где мужчины танцевали с мужчинами, а в шоу пели трансвеститы. Порой, думал он, его работа бывает просто отвратительна.

Ведя пальцем вниз по списку членов, он нашел Роберта фон Ульриха.

Он удовлетворенно вздохнул.

Просматривая список дальше, он увидел имя Йорга Шляйхера.

– Так-так, – сказал он. – Посмотрим, как вы теперь посмеетесь.

IV

Когда Ллойд снова встретился с фон Ульрихами, они были в состоянии еще большего гнева и страха.

Это было в следующую субботу, 4 марта, накануне выборов. Этель с Ллойдом пришли к фон Ульрихам домой, в Митте, на ланч, и потом собирались отправиться вместе с ними на организованное Вальтером собрание Социал-демократической партии.

Фон Ульрихи жили в доме девятнадцатого века, с просторными комнатами и большими окнами, – правда, с потертой, видавшей виды мебелью.

Еда была простая: свиные отбивные с картошкой и капустой, но вино к ним было подано хорошее. Вальтер и Мод считали себя бедняками, и, без сомнения, жили они намного проще, чем их родители, но все равно – голодными они не ходили.

Но им было страшно.

После поджога рейхстага Гитлер заставил стареющего президента Германии Пауля фон Гинденбурга одобрить декрет, давший нацистам право на действия, которые они уже вели против своих политических противников, подвергая их избиениям и пыткам.

– С ночи понедельника арестовали двадцать тысяч! – с дрожью в голосе сказал Вальтер. – Арестовывают не только коммунистов, но и тех, кого нацисты называют «сочувствующими».

– Что означает – всех, кто им не угоден, – вставила Мод.

– Но как же можно проводить сейчас демократические выборы? – сказала Этель.

– Мы должны сделать все, что в наших силах, – сказал Вальтер. – Если мы не примем участия, то это лишь поможет нацистам.

Ллойд с досадой воскликнул:

– Когда же вы перестанете это терпеть и начнете сопротивляться! Неужели вы до сих пор считаете, что нельзя отвечать насилием на насилие?

– Именно так, – ответила Мод. – Наша единственная надежда – в мирном сопротивлении.

– У Социал-демократической партии в рейхстаге есть военизированное крыло, «Рейхсбаннер», – сказал Вальтер, – но оно слабое. Маленькая группа социал-демократов выдвинула предложение дать нацистам суровый отпор, но оказалась в меньшинстве.

– Не забывайте, Ллойд, на стороне нацистов – полиция и армия, – сказала Мод.

Вальтер посмотрел на карманные часы.

– Нам пора.

Мод вдруг сказала:

– Вальтер, а может быть, отменить?

– Продано семьсот билетов! – сказал он, удивленно глядя на нее.

– Да наплевать на билеты! – воскликнула Мод. – Я боюсь за тебя!

– Не бойся. Билеты продавали избирательно, только своим, никаких хулиганов в зале быть не должно.

Ллойд подумал, что Вальтер в этом не так уверен, как делает вид.

– К тому же, – продолжал Вальтер, – я не могу обмануть ожидания людей, которые до сих пор хотят посещать политические митинги демократов. На них – наша последняя надежда.

– Ты прав, – сказала Мод. Она посмотрела на Этель. – Но, может быть, вам с Ллойдом лучше не ходить? Что бы ни говорил Вальтер, а это опасно. И, в конце концов, это не ваша страна.

– Социализм интернационален, – твердо сказала Этель. – Я, как и твой муж, ценю твою заботу, но я сюда приехала, чтобы быть свидетелем событий, происходящих в политике Германии, и это событие я не пропущу.

– Однако детям идти нельзя, – заявила Мод.

– А я и не хочу, – сказал ее сын Эрик.

Карла, по-видимому, расстроилась, но ничего не сказала.

Вальтер, Мод, Этель и Ллойд сели в маленький автомобильчик Вальтера. Ллойд чувствовал беспокойство, но и радостное волнение тоже. Здесь перед ним разворачивалась такая картина политической борьбы, какую ни один из его друзей не увидит дома. И если придется драться – он не боится.

Они направились на восток, пересекли Александер-плац и оказались в районе бедных домов и мелких лавочек, на некоторых попадались надписи на идиш. Партия социал-демократов была рабочей партией, но, как и у британской партии лейбористов, у нее было и несколько богатых сторонников. Таких, как Вальтер фон Ульрих, представителей высшего класса, в ней было совсем мало.

Автомобиль остановился перед шатром, на котором было написано: «Народный театр». Их уже ждали. Вальтер, проходя от машины к двери, помахал толпе встречающих, раздались приветственные крики. Следом за ним вошли Ллойд и Мод с Этель.

Вальтер пожал руку серьезному молодому человеку лет восемнадцати.

– Это Вильгельм Фрунзе, секретарь местной ячейки нашей партии.

Фрунзе относился к тем юношам, которые, кажется, с детства выглядят постаревшими. Он был в куртке с карманами на пуговицах, которые вышли из моды лет десять назад.

Фрунзе показал Вальтеру, как запираются двери театра изнутри.

– Когда слушатели сядут по местам, мы запрем двери, чтобы никакие нарушители порядка не проникли, – сказал он.

– Отлично, – сказал Вальтер. – Молодцы!

Фрунзе ввел их в зал. Вальтер поднялся на сцену и приветствовал других пришедших кандидатов. Начинали заходить и занимать свои места слушатели. Фрунзе проводил Мод и Этель с Ллойдом к оставленным для них местам в первом ряду.

К ним подошли двое юношей. Младшему было лет четырнадцать, но он был повыше Ллойда; он приветствовал Мод, демонстрируя изысканные манеры и сопровождая свои слова легким поклоном. Мод обернулась к Этель и сказала:

– Это Вернер Франк, сын моей подруги Моники.

Потом спросила Вернера:

– А ваш отец знает, что вы здесь?

– Да, он сказал, что мне следует самому решать, как относиться к социал-демократам.

– Ваш отец – человек очень широких взглядов для нациста.

Ллойд подумал, что это слишком жесткая линия поведения с четырнадцатилетним мальчиком. Но Вернер ответил вполне адекватно:

– На самом деле мой отец не вполне согласен с нацизмом, но он считает, что сейчас Германии нужен Гитлер.

Вильгельм Фрунзе возмущенно сказал:

– Как может быть нужно Германии, чтобы тысячи людей оказались за решеткой? Даже не говоря о том, что это несправедливо, – они же не могут работать!

– Я с вами согласен, – сказал Вернер. – И все же народ поддерживает суровые меры Гитлера.

– Народ думает, что это спасет его от коммунистического переворота, – сказал Фрунзе. – Газеты нацистов убедили их, что коммунисты вот-вот начнут убивать, поджигать и отравлять воду в каждом городе и деревне.

Мальчик, подошедший вместе с Вернером, не такой высокий, но постарше, сказал:

– Однако не коммунисты, а штурмовики волокут людей в подвалы и ломают дубинками кости.

Он говорил по-немецки бегло, но с легким акцентом, по которому Ллойд не мог определить его национальность.

– Прошу прощения, – сказал Вернер, – я забыл представить Владимира Пешкова. Он учится вместе со мной в Берлинской мужской академии. Все называют его Володя.

Ллойд встал и пожал ему руку. Володя был одного с ним возраста, потрясающий парень с искренним взглядом голубых глаз.

– Я знаю Володю Пешкова, – сказал Фрунзе. – Я тоже хожу в академию.

– Вильгельм Фрунзе – наш школьный гений, – сказал Володя, – и по физике, и по химии, и по математике у него самые лучшие отметки.

– Это правда, – сказал Вернер.

Мод пристально посмотрела на Володю.

– Пешков? – переспросила она. – Вашего отца зовут Григорий?

– Да, фрау фон Ульрих. Он военный атташе в советском посольстве.

Значит, Володя русский. Ллойд с легкой завистью подумал, что по-немецки он говорит свободно. Конечно, это потому, что он живет здесь.

– Я хорошо знаю ваших родителей, – сказала Володе Мод. Ллойду уже было известно, что она знакома со всеми дипломатами в Берлине. Это было нужно ей по работе.

– Пора начинать, – сказал Фрунзе, взглянув на часы. Он поднялся на сцену и попросил тишины.

Театр затих.

Фрунзе объявил, что каждый кандидат будет произносить речь, а потом отвечать на вопросы зала. Билеты распространялись только среди членов Социал-демократической партии, добавил он, и двери уже заперты, так что все могут говорить свободно, зная, что находятся среди своих.

«Словно тайное общество», – подумал Ллойд. В его представлении это мало напоминало демократию.

Первым говорил Вальтер. Вот кто далек от демагогии, заметил Ллойд. В его речи не было риторических красивостей. Но он польстил слушателям, сказав, что они – здравомыслящие, хорошо информированные люди, понимающие сложность политических проблем.

Он говорил всего несколько минут. И тут на сцену вышел коричневорубашечник.

Ллойд выругался. Как он сюда попал? Он вышел из-за кулис: должно быть, кто-то открыл дверь за сценой.

Это был здоровенный громила с армейской стрижкой. Он вышел на авансцену и заорал:

– Это – противозаконное сборище! Коммунисты и подстрекатели сегодняшней Германии не нужны! Собрание закрыто!

Его надменная уверенность разозлила Ллойда. Попался бы ему этот увалень на ринге!

Вильгельм Фрунзе вскочил на ноги, встал перед нарушителем спокойствия и сердито крикнул:

– Убирайся отсюда, мордоворот!

Тот с силой толкнул его в грудь. Фрунзе покачнулся, оступился и упал навзничь.

Все вскочили с мест, кто яростно возмущаясь, кто крича от страха.

Из-за кулис появились другие коричневорубашечники.

Ллойд понял, что эти ублюдки все спланировали заранее.

Тот, который толкнул Фрунзе, закричал:

– Пошли вон!

Остальные коричневорубашечники подхватили:

– Пошли вон! Пошли вон! Пошли вон!

Их было уже человек двадцать, и появлялись все новые. В руках они держали кто полицейские жезлы, кто подвернувшиеся под руку палки. У одного Ллойд заметил клюшку, у другого – деревянную киянку, у третьего даже ножку от стула. Они с важным видом расхаживали туда-сюда по сцене, зловеще ухмылялись и, скандируя, поигрывали своими орудиями, и Ллойд не сомневался, что им не терпится пустить их в ход.

Он вскочил с места. Не раздумывая, они с Вернером и Володей встали так, чтобы заслонить собой Этель и Мод.

Половина собрания бросилась к выходу, другая половина кричала и грозила кулаками вторгшимся. Те, кто пытался выбраться, расталкивали остальных, местами начались небольшие потасовки. Кричали и плакали женщины.

Вальтер, схватившись за ораторскую кафедру, крикнул:

– Прошу всех сохранять спокойствие! Ни к чему устраивать беспорядок!

Большинство его не слышало, остальные не обратили внимания.

Коричневорубашечники начали спрыгивать со сцены и вклиниваться в толпу. Ллойд взял под руку маму, а Вернер – Мод. Все вместе они направились к ближайшему выходу. Но у всех дверей уже были пробки, созданные людьми, в панике пытающимися поскорее выбраться из зала. Однако коричневорубашечникам было все равно, они продолжали орать: «Пошли вон!»

Нападавшие были в основном крепкого телосложения, а на собрание пришли и женщины, и старики. Ллойду хотелось дать отпор, но сейчас этого делать было нельзя.

В него врезался плечом дядька в военной каске, он не удержался и налетел на идущую впереди Этель. Ллойд подавил искушение обернуться и врезать: сейчас главным было – защитить маму.

Прыщеватый мальчишка с полицейской дубинкой уперся рукой в спину Вернеру и сильно толкнул с воплем: «Пошли вон, пошли вон!» Вернер круто развернулся и шагнул к нему. «Не прикасайся ко мне, фашистская свинья», – сказал он. Мальчишка остановился как вкопанный, с испуганным лицом: по-видимому, он не ожидал сопротивления.

Вернер отвернулся. Для него, как и для Ллойда, важнее всего было помочь благополучно выбраться Этель и Мод. Но услышавший его слова здоровый детина заорал: «Ты кого назвал свиньей?» – и ударил его кулаком по голове. Удар вышел неловкий, скользящий, но Вернер вскрикнул и качнулся вперед.

Между ними шагнул Володя и ударил здоровяка два раза подряд в лицо. Ллойд восхитился его быстрым двойным ударом, но вернулся к своей задаче. Через несколько секунд они вчетвером были уже у дверей, и Ллойд с Вернером помогли Этель и Мод выбраться в фойе. Здесь напор ослабевал и давка исчезала: в фойе штурмовиков не было.

Видя, что женщины в безопасности, Ллойд и Вернер посмотрели в зал.

Володя храбро сражался со здоровяком, но ему приходилось туго. Он продолжал наносить удары в лицо и корпус, но толку от них было мало: здоровяк мотал головой, словно отмахиваясь от назойливой мошки. Штурмовик шагал неловко и двигался медленно, но вот он ударил Володю в грудь, а потом в голову, и Володя покачнулся. Здоровяк отвел кулак для нового мощного удара. Ллойд со страхом подумал, что он может убить Володю.

Но тут со сцены на спину здоровяку огромным прыжком бросился Вальтер. Ллойд чуть не завопил от восторга. В мелькании рук и ног они покатились по полу, и Володя был на время спасен.

Прыщавый мальчишка, толкнувший Вернера, теперь преследовал пытающихся пробиться к выходу – бил их по спинам и головам своей полицейской дубинкой.

– Ах ты, трусливая мразь! – вскричал Ллойд, бросаясь к нему. Но Вернер успел раньше. Оттолкнув Ллойда, он схватился за дубинку, пытаясь вырвать ее у мальчишки из рук.

Тут ввязался дядька в стальной каске и ударил Вернера рукояткой киркомотыги. Ллойд шагнул вперед и встретил дядьку прямым правым. Удар пришелся тому точно под левый глаз.

Но это был ветеран войны, и отделаться от него было не так легко. Развернувшись, он замахнулся своей палкой на Ллойда. Тот легко уклонился и сам ударил дважды, целя туда же, под глаз, рассекая кожу. Но ему мешала каска, защищавшая голову дядьки, и он не мог применить свой коронный удар, левый хук. Он пригнулся под рукояткой киркомотыги и снова ударил дядьку в лицо, и тот попятился, из рассеченной скулы потекла кровь.

Ллойд огляделся. Он увидел, что социал-демократы отбиваются, и почувствовал вспышку дикой радости. Большинство зрителей уже вышли, в зале остались в основном молодые ребята, они, пробираясь среди театральных кресел, шли навстречу штурмовикам.

Сзади что-то ударило его по голове, так сильно, что он взревел от боли. Он обернулся и увидел мальчишку своего возраста со здоровым колом в руках. Тот поднимал его, чтобы снова ударить. Ллойд шагнул к нему и нанес два сильных удара в солнечное сплетение, сначала правым кулаком, потом левым. Мальчишка попытался вдохнуть и уронил кол. Ллойд выдал ему апперкот в челюсть, и тот вырубился.

Ллойд потер затылок. Болело зверски, но крови не было.

Он заметил, что кожа на костяшках сбита и кровоточит. Он нагнулся и поднял выроненный мальчишкой кол.

Когда он снова посмотрел вокруг, то, к своему восторгу, заметил, что коричневорубашечники понемногу отступают, стягиваются к сцене и исчезают за кулисами – по-видимому, чтобы уйти через ту же дверь за сценой, через которую вошли.

Громила, который все это начал, лежал на полу. Он стонал, держась за колено, – по-видимому, повредил что-то. А над ним стоял Вильгельм Фрунзе и снова и снова бил его деревянным черенком от лопаты, пронзительно крича слова, которыми он начал погром:

– Сегодняшней! Германии! Не! Нужны!

Громила беспомощно катался по полу, пытаясь увернуться от ударов, но Фрунзе преследовал его, пока двое других штурмовиков не схватили своего за руки и не утащили прочь.

Фрунзе дал им уйти.

«Неужели мы победили? – с растущим ликованием подумал Ллойд. – Похоже, что так».

Несколько ребят помоложе гнались за своими противниками до самой сцены, но там остановились, довольствуясь тем, что кричали оскорбления вслед исчезающим коричневорубашечникам.

Ллойд посмотрел на остальных. У Володи лицо распухло, один глаз не открывался. У Вернера была изодрана куртка, один большой лоскут свисал вниз. Вальтер сидел на первом ряду, тяжело дыша и потирая локоть, но улыбался. Фрунзе метнул свою лопату над рядами пустых кресел в конец зала.

Вернер, которому было всего четырнадцать, был вне себя от восторга.

– Дали мы им жару, правда?

– Еще как дали! – усмехнулся Ллойд.

Володя положил руку на плечо Фрунзе:

– Неплохо для горстки школьников, а?

– Но собрание они нам сорвали, – сказал Вальтер.

Ребята уставились на него, возмущенные тем, что он омрачает их триумф.

– Мальчики, подумайте серьезно, – с досадой сказал Вальтер. – Пришедшие к нам на собрание в ужасе разбежались. Сколько времени пройдет, прежде чем все эти люди снова решатся пойти на политическое собрание? Нацисты своего добились. Сейчас опасно даже слушать выступления членов любой другой партии. И главный пострадавший сегодня – это Германия.

– Ненавижу этих чертовых коричневорубашечников, – сказал Володе Вернер. – Я думаю, не присоединиться ли к вам, коммунистам.

Володя пристально посмотрел на него внимательными голубыми глазами и тихо сказал:

– Если ты серьезно хочешь бороться с нацистами, то, может быть, для тебя найдется более существенное дело.

«Интересно, – подумал Ллойд, – что Володя имеет в виду?»

Тут в зал вбежали Мод и Этель, обе говорили одновременно, плакали и смеялись от облегчения; и Ллойд забыл о словах Володи и больше не вспоминал.

V

Через четыре дня Эрик фон Ульрих пришел домой в форме юных гитлеровцев.

Вид у него был торжествующий.

Он был в коричневой рубашке, совсем как у штурмовиков, со всякими нашивками и нарукавной повязкой со свастикой. Еще у него был черный галстук установленного образца и черные шорты. Он был солдат-патриот и стремился служить своей стране. И наконец, теперь у него было свое общество.

Это было даже лучше, чем болеть за «Херту», любимую футбольную команду берлинцев. Иногда Эрика водили на матчи – по субботам, если отцу не надо было идти на собрание. Тогда он испытывал такое же ощущение принадлежности к большой группе людей, захваченных общим чувством.

Но «Херта» иногда проигрывала, и он возвращался домой безутешным.

Нацисты были победителями.

Он содрогался от ужаса при мысли о том, что скажет отец.

Его злило то, что родители все время стремились идти не в ногу со всеми. В ряды юных гитлеровцев вступили все мальчишки. У них были спортивные состязания, песни и приключения в лесах и полях за городом. Они были бравые и подтянутые, верные и надежные.

Эрика очень беспокоила мысль, что когда-нибудь, возможно, ему придется воевать – ведь воевал и его отец, и его дед, – и он хотел быть к этому готовым, хотел быть натренированным и закаленным, дисциплинированным и боевым.

Нацисты ненавидели коммунистов – но и родители тоже их ненавидели. Нацисты ненавидели и евреев – ну так что же? Фон Ульрихи – не евреи, так какая им разница? Но мама и отец упрямо отказывались вступать в партию. Ладно, Эрик сыт по горло стоянием в стороне – и решил бросить им вызов.

И умирал от страха.

Как обычно, когда Эрик и Карла вернулись из школы, ни мамы, ни отца дома не было. Ада неодобрительно скривила губы, подавая чай, но лишь сказала:

– Вам придется убрать со стола самим: у меня страшно болит спина, я пойду прилягу.

Карла забеспокоилась.

– Ты из-за этого ходила к врачу?

Ада помедлила, но потом ответила:

– Да, из-за этого.

Она явно что-то скрывала. При мысли, что Ада может заболеть – и лгать об этом, – Эрику стало неуютно. Он никогда бы не зашел так далеко, как Карла, и не сказал, что он любит Аду, но всю жизнь она была добра к нему, и он был привязан к ней больше, чем готов был признать.

– Надеюсь, тебе скоро станет лучше, – все так же обеспокоенно сказала Карла.

В последнее время, к своему замешательству, Эрик стал замечать, что Карла повзрослела. Хотя он был на два года старше, но по-прежнему чувствовал себя ребенком, а вот она частенько вела себя как взрослая.

– Все будет в порядке, мне просто надо немного отдохнуть, – успокаивающе сказала Ада.

Эрик сунул в рот кусок хлеба. Когда Ада вышла из комнаты, он, прожевав, сказал:

– Пока я среди младших, но, как только мне исполнится четырнадцать, я начну продвигаться.

– Ты спятил? – сказала Карла. – Папа будет рвать и метать!

– Господин Липман сказал, что, если отец попытается заставить меня выйти из «Гитлерюгенд», у него будут неприятности.

– Замечательно, – сказала Карла. Она научилась говорить с такой едкой насмешкой, что порой это больно задевало Эрика. – Значит, по твоей милости у папы будут неприятности с нацистами. Какая отличная мысль! Какая польза для всей семьи!

Эрик оторопел. С этой точки зрения он ситуацию не обдумывал.

– Но все мальчишки в моем классе – вступили, – сказал он возмущенно. – Все, кроме француза Фонтейна и еврейчика Ротмана.

Карла намазывала на хлеб рыбный паштет.

– А зачем тебе вести себя как все? – спросила она. – Большинство из них – дураки. Ты же сам мне говорил, что Руди Ротман у вас в классе самый умный.

– Да не хочу я быть как француз и Руди! – выкрикнул Эрик и, к своему стыду, почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. – Почему я должен играть с теми, кого никто не любит? – именно это дало ему смелость поступить против воли отца: он больше не мог выходить из школы вместе с евреями и иностранцами, когда все немецкие мальчики в форменной одежде маршируют по школьной площадке.

И вдруг они услышали крик.

– Что это? – сказал Эрик, глядя на Карлу. Та встревоженно нахмурилась.

– По-моему, это кричала Ада.

Они снова услышали, уже более отчетливо:

– Помогите!

Эрик вскочил, но Карла его опередила. Он побежал за ней. Комната Ады была внизу. Они сбежали по лестнице и ворвались в маленькую спальню.

У стены стояла узкая односпальная кровать. На ней лежала Ада с искаженным от боли лицом. У нее был мокрый подол, на полу – лужа. Эрик не верил своим глазам. Она что, описалась? Ему стало страшно. Больше взрослых в доме не было, и он не знал, что делать.

Карла тоже испугалась – Эрик видел это по ее лицу, – но не поддалась панике.

– Ада, что случилось? – сказала она странно спокойным голосом.

– У меня отошли воды, – сказала Ада.

Эрик не имел ни малейшего понятия, о чем речь.

Карла – тоже.

– Не поняла, – сказала она.

– Я рожаю.

– Ты что, беременна? – изумленно воскликнула Карла.

– Но ты же не замужем! – сказал Эрик.

– Эрик, заткнись! – яростно крикнула Карла. – Вообще ничего не понимаешь?

Он понимал, конечно, что иногда женщины рожают и не замужем – но не Ада же!

– Ты поэтому ходила к врачу на той неделе? – спросила Карла.

Ада кивнула.

Эрик все еще привыкал к этой мысли.

– Как ты думаешь, мама и папа знают?

– Конечно, знают. Просто нам не говорили. Принеси полотенце.

– Откуда?

– Из сушильного шкафа на втором этаже.

– Чистое?

– Ну конечно, чистое!

Эрик взбежал по лестнице, вынул из шкафа маленькое белое полотенце и вернулся.

– Толку от него немного, – сказала Карла, но взяла полотенце и вытерла Аде ноги.

– Я чувствую, ребенок скоро родится, – сказала Ада. – Но не знаю, что мне делать.

И она заплакала.

Эрик смотрел на Карлу. Сейчас она была главной. И неважно, что он старше, он ждал ее распоряжений. Она рассуждала здраво и вела себя спокойно, но он видел, что она в ужасе и ее самообладание висит на волоске. Который может в любой момент оборваться, подумал он.

Карла снова повернулась к Эрику.

– Пойди приведи доктора Ротмана, – сказала она. – Ты знаешь, где его дом.

Эрик почувствовал огромное облегчение, получив задание, с которым мог справиться. Но тут же испугался неудачи.

– А если его не будет?

– Тогда спросишь у миссис Ротман, где он! Идиот… – сказала Карла. – Шевелись, бегом!

Эрик был рад, что можно убраться из спальни Ады. То, что там происходило, было загадочно и страшно. Он помчался наверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки, и вылетел из дома. Что-что, а бегать он умел.

Дом доктора был в полумиле от них. Эрик помчался быстрой рысью. На бегу он думал про Аду. Кто отец ребенка? Он вспомнил, что прошлым летом она пару раз ходила в кино с Паулем Хубером. Занимались ли они сексом? Должно быть, занимались! Эрик с приятелями много говорили о сексе, но толком ничего о нем не знали. А где Ада с Паулем это делали? Ведь не в кино же? Разве для этого не нужно ложиться? Непонятно все это.

Доктор Ротман жил и вел прием на улице, где жили бедняки. Эрик слышал, как мама говорила, что он хороший доктор, но среди его пациентов в основном рабочие, которые не могут много платить за лечение. На первом этаже дома находились приемная и кабинет, а жил доктор с семьей на втором этаже.

У дома стоял зеленый «опель-4», маленький двухместный уродец, прозванный «древесной лягушкой».

Входная дверь была не заперта. Эрик шагнул внутрь, тяжело дыша, и вошел в приемную. В углу кашлял старик, да еще сидела молодая женщина с ребенком.

– Добрый день! – громко произнес Эрик. – Доктор Ротман! – позвал он.

Из кабинета вышла жена доктора. Ханнелора Ротман была высокая, светловолосая женщина с резкими чертами лица. От ее взгляда Эрика словно током ударило.

– Как ты посмел явиться сюда в этой форме? – сказала она.

Эрик оцепенел. Фрау Ротман была не еврейкой, а вот муж ее был еврей, Эрик от волнения совсем забыл об этом.

– Наша служанка рожает! – сказал он.

– И вам понадобилась помощь доктора-еврея?

Эрик совершенно растерялся. Ему никогда не приходило в голову, что евреи могут ответить на нападки нацистов. Но вдруг он понял, что в общем фрау Ротман права. Коричневорубашечники ходили повсюду, скандируя «Смерть евреям!» – так почему еврейский доктор должен помогать таким?

Теперь он не знал, что делать. Конечно, были и другие врачи, сколько угодно, но он не знал, где их искать и согласятся ли они иметь дело с совершенно незнакомыми людьми.

– Меня послала сестра, – робко сказал он.

– Карла-то получше соображает, чем ты.

– Ада сказала, что воды отошли…

Эрик не знал, что это значит, но звучало это веско.

С возмущенным видом фрау Ротман вернулась в кабинет.

Старик в углу рассмеялся.

– Все мы – грязные евреи, пока вам не понадобится наша помощь! – сказал он. – И тогда начинается: «Пожалуйста, пойдемте, доктор Ротман!», или «Что бы вы посоветовали, адвокат Кох?», или «Одолжите мне сотню марок, господин Голдман», или… – тут он снова закашлялся.

Из прихожей вошла девочка лет шестнадцати. Эрик подумал, что это, должно быть, Ева, дочь доктора Ротмана. Он не видел ее несколько лет. У нее появилась грудь, но она по-прежнему была маленькой и худенькой.

– Неужели твой отец позволил тебе вступить в «Гитлерюгенд»? – сказала она.

– Он еще не знает, – сказал Эрик.

– Ого, – сказала Ева. – Ну, тебе влетит.

Он перевел взгляд с нее на дверь кабинета.

– Как ты думаешь, пойдет твой отец? Твоя мать так сердито со мной говорила…

– Конечно, пойдет, – сказала Ева. – Он поможет любому, кто болен. Уж он-то не спрашивает, какой национальности больной или членом какой партии является, – в ее голосе зазвучало презрение. – Мы же не нацисты!

Она снова вышла.

Эрик был в замешательстве. Он не ожидал, что из-за этой новой формы у него будут такие неприятности. В школе все ею восхищались.

Тут появился доктор Ротман. Обращаясь к ожидающим своей очереди больным, он сказал:

– Я сразу же вернусь. Прошу меня простить, но ребенок не станет ждать, пока его будут готовы принять… – Он взглянул на Эрика. – Пойдемте, молодой человек, будет лучше, если вы поедете со мной, хоть вы и в этой форме.

Эрик вышел вслед за ним и сел на пассажирское сиденье «лягушки». Машины он обожал и не мог дождаться, когда наконец он вырастет и ему можно будет водить самому. Обычно в любой машине он ехал с удовольствием, любил глядеть на приборы и следить за действиями водителя. Но сейчас он чувствовал, что на него все смотрят: как он сидит в своей коричневой рубашке рядом с еврейским врачом. А что, если его увидит господин Липман? Всю дорогу он сидел как на иголках.

К счастью, ехать было близко: всего через пару минут они были у дома фон Ульрихов.

– Как ее зовут? – спросил доктор Ротман.

– Ада Хемпель.

– А, на прошлой неделе она приходила ко мне на прием. Рановато она… Хорошо, ведите меня к ней.

Эрик повел его в дом. Он услышал детский крик. Ребенок уже родился! Он заторопился вниз по лестнице, доктор Ротман за ним.

Ада лежала на спине. Кровать была насквозь мокрой от крови. Карла стояла рядом, держа на руках крошечного младенца. Он был покрыт слизью. От младенца к юбке Ады шел какой-то толстый шнурок. Глаза у Карлы были огромные от ужаса.

– Что мне с ним делать? – вскричала она.

– Вы делаете все абсолютно правильно, – успокоил ее доктор Ротман. – Просто подержите так ребенка еще минутку.

Он сел рядом с Адой. Послушал ее сердце, измерил пульс и спросил:

– Как ты себя чувствуешь, милая?

– Я так устала, – сказала она.

Доктор Ротман удовлетворенно кивнул. Он приподнялся и посмотрел на ребенка на руках у Карлы.

– Мальчик, – сказал он.

Эрик наблюдал с любопытством, смешанным с отвращением, как доктор открыл свой саквояж, достал оттуда нитки и с двух сторон завязал на шнуре узлы. Одновременно он тихо говорил Карле:

– Ну что же ты плачешь? Ты справилась просто прекрасно. Приняла роды совершенно самостоятельно. И я не понадобился. Вырастешь – становись доктором.

Карла немного успокоилась. Потом она прошептала:

– Посмотрите на его голову… – Доктору Ротману пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать ее слова. – Мне кажется, с ним что-то не так…

– Да, я знаю, – доктор Ротман достал острые ножницы и разрезал шнурок между двумя узлами. Потом он взял у Карлы голенького младенца и поднял перед собой на вытянутых руках, разглядывая. Эрику не показалось, что с ним что-то не так, но младенец был такой красный, и весь сморщенный, и в слизи, что было трудно понять. Однако доктор после минутного размышления произнес:

– Ну надо же…

Приглядевшись повнимательнее, Эрик заметил, что ребенок действительно выглядел странно. Лицо у него было перекошенное, одна сторона нормальная, а вторая казалась вдавленной, и с глазом что-то не то.

Доктор Ротман вернул ребенка Карле.

Ада снова застонала и напряглась.

Когда она расслабилась, доктор Ротман достал у нее из-под юбки что-то, до отвращения напоминающее кусок мяса.

– Эрик, – сказал он, – принеси мне газету.

– Какую? – спросил Эрик. Родители каждый день покупали все главные газеты.

– Любую, мальчик мой, – мягко сказал доктор Ротман. – Я же не читать ее собираюсь.

Эрик побежал наверх и нашел вчерашнюю «Воссише цайтунг». Когда он вернулся, доктор завернул этот кусок в газету и положил на пол.

– Это называется «послед», – сказал он Карле. – Лучше потом его сжечь.

Он снова сел на край кровати.

– Ада, милая моя девочка, выслушай меня мужественно, – сказал он. – Твой малыш жив, но, возможно, не совсем здоров. Мы сейчас его вымоем, тепло укутаем – и надо отвезти его в больницу.

– Что с ним? – испуганно спросила Ада.

– Я не знаю. Его нужно обследовать.

– Он будет жить?

– Врачи больницы сделают все, что в их силах. Остальное в руках Господа.

Эрик вспомнил, что евреи молятся тому же богу, что и христиане. Забыть это было легко.

Доктор Ротман сказал:

– Ада, как ты думаешь, сможешь ты подняться и поехать со мной в больницу? Ребенка нужно будет кормить.

– Я так устала, – снова сказала она.

– Ну, отдохни еще минутку-другую. Но больше нельзя, потому что малыша нужно поскорее осмотреть. Карла поможет тебе одеться. Я подожду наверху. Пойдемте, юный нацист, – с усмешкой обратился он к Эрику.

Эрику захотелось съежиться. От снисходительности доктора Ротмана он чувствовал себя хуже, чем от презрения фрау Ротман.

– Доктор, – окликнула Ада, когда они были уже в дверях.

– Да, милая?

– Его зовут Курт.

– Отличное имя, – сказал доктор Ротман и вышел, а следом за ним – и Эрик.

VI

День, когда Ллойд вышел на работу в качестве помощника Вальтера фон Ульриха, был первым днем работы нового парламента.

Вальтер с Мод изо всех сил боролись за сохранение хрупкой немецкой демократии. Ллойд разделял их отчаяние – отчасти потому, что они были хорошие люди, с которыми он время от времени встречался всю свою жизнь, а отчасти потому, что боялся, что за Германией и Великобритания могла свернуть на дорогу в ад.

Выборы ничего не решили. Нацисты получили сорок четыре процента голосов, – больше, чем прежде, но все же меньше, чем пятьдесят один процент, которого они так жаждали.

Вальтер видел в этом надежду. Когда они ехали на открытие парламентской сессии, он сказал:

– Как они ни жульничали, а получить голоса большинства немцев так и не смогли! – Он ударил кулаком по рулю. – Что бы они ни говорили, не пользуются они популярностью! И чем дольше они остаются в правительстве, тем лучше будет видна народу их порочность.

У Ллойда не было в этом такой уверенности.

– Они позакрывали газеты оппозиции, отправили за решетку депутатов рейхстага, подкупили полицию – и все равно за них голосуют сорок четыре процента? Мне это не кажется обнадеживающим.

Здание рейхстага сильно пострадало от пожара, и пользоваться им было невозможно, поэтому парламент заседал в Кролль-опере, на противоположной стороне Кенигсплац. Кролль-опера представляла собой огромный комплекс, включающий три концертных зала и четырнадцать залов поменьше, а также бары и рестораны.

Приехав, они испытали потрясение. Площадь была оцеплена штурмовиками. Депутаты и их помощники толпились у входов, пытаясь попасть внутрь.

– Вот, значит, как Гитлер решил добиться своего?! – яростно произнес Вальтер. – Просто не пускать нас в зал?

Ллойд увидел, что двери охраняли коричневорубашечники. Тех, кто был в нацистской форме, они пропускали без вопросов, но все остальные должны были предъявить удостоверение. Мальчишка помладше Ллойда презрительно осмотрел его с головы до ног и наконец с ворчанием впустил. Это было запугивание, простое и неприкрытое.

Ллойд почувствовал, что закипает. Он терпеть не мог, когда его пытались запугивать. Он знал, что может запросто сбить с ног этого мальчишку в коричневой рубашке одним хорошим левым хуком. Он заставил себя держаться спокойно, отвернулся и вошел в дверь.

После драки в Народном театре мама осмотрела его шишку, большую, как яйцо, и велела ему отправляться домой, в Англию. Он ее все же уговорил, но едва-едва.

Она сказала, что у него нет никакого чувства самосохранения, но это было не совсем так. Иногда ему становилось по-настоящему страшно, но от этого всегда хотелось сражаться. Он инстинктивно стремился в бой, а не в бегство. Это и беспокоило его мать.

Как ни смешно, сама она была точно такой же. Она домой не собиралась. Ей было страшно – и в то же время радостно, что она находится в Берлине в этот переломный момент в истории Германии, а насилие и репрессии, свидетелем которых она оказалась, приводили ее в ярость, и она считала, что сможет написать книгу, в которой предупредит демократов других стран о тактике фашистов.

– Ты еще отчаянней, чем я, – сказал ей Ллойд, и она не нашла, что ему ответить.

В Кролль-опере было полно коричневорубашечников и людей из СС, многие были с оружием. Они стояли у всех дверей и каждым своим взглядом и жестом демонстрировали ненависть и презрение к любому, кто не поддерживал нацистов.

Вальтер опаздывал на собрание фракции Социал-демократической партии. Ллойд торопливо пошел по коридорам в поисках нужного зала. Заглянув в зал заседаний, он увидел, что с потолка свисает, господствуя над залом, огромное полотнище со свастикой.

Когда после полудня начались слушания, первым вопросом, вынесенным на обсуждение, был акт «О чрезвычайных полномочиях», позволяющий кабинету Гитлера проводить законы без одобрения рейхстага.

Последствия этого акта были бы ужасны. В результате Гитлер стал бы диктатором. Репрессии, запугивания, насилие, пытки и убийства, которые Германия увидела в последние несколько недель, стали бы постоянными. Это было немыслимо.

Но Ллойд не мог себе представить, чтобы хоть один парламент мира принял такой закон. Они бы сами лишили себя власти. Это было бы политическим самоубийством.

Он нашел социал-демократов в маленькой аудитории. Собрание уже началось. Ллойд показал аудиторию Вальтеру и был отправлен за кофе.

В очереди он оказался за бледным молодым человеком со внимательным взглядом, одет тот был весь в черное, как на похоронах. Немецкая речь Ллойда стала уже более беглой и разговорной, и у него появилась смелость заводить разговор с незнакомцами. Он узнал, что молодого человека в черном звали Генрих фон Кессель и он занимался тем же, что и Ллойд, – работал бесплатным помощником у своего отца, Готфрида фон Кесселя, депутата от Партии Центра, католической партии.

– Мой отец отлично знает Вальтера фон Ульриха, – сказал Генрих. – В четырнадцатом году они вместе работали в Лондоне в качестве атташе в немецком посольстве.

«Как тесен мир международной политики и дипломатии», – подумал Ллойд.

Генрих сказал Ллойду, что решением всех проблем Германии было бы возвращение в христианскую веру.

– Мне и самому, – честно сказал Ллойд, – не очень близко христианство. Надеюсь, вам не слишком неприятно это слышать. Родители моей матери – валлийские фундаменталисты, мать вообще равнодушна к религии, а отчим – еврей. Иногда мы посещаем молитвенный дом «Голгофа» – главным образом потому, что пастор – член партии лейбористов.

Генрих улыбнулся и ответил:

– Я буду за вас молиться.

Ллойд вспомнил, что католики не стремились обращать других в свою веру. Как они отличались от его фанатичных родственников в Эйбрауэне, считавших, что те, кто не разделяет их веры, по собственной воле отворачиваются от Бога и будут обречены на вечные муки!

Когда Ллойд вернулся на собрание партии социал-демократов, выступал Вальтер.

– Это не может произойти! – говорил он. – «Акт о чрезвычайных полномочиях» – конституциональная поправка, и требуется, чтобы за нее проголосовало две трети, то есть четыреста тридцать два голоса из возможных шестисот сорока семи.

Ставя на стол поднос, Ллойд в уме произвел подсчет. У нацистов было двести восемьдесят восемь мест, у националистов – их близких союзников – пятьдесят два, значит, всего – триста сорок, почти на сто меньше, чем нужно. Вальтер прав. Акт не пройдет. Ллойд успокоился и сел слушать обсуждение и совершенствовать свой немецкий.

Но успокоился он ненадолго.

– Не очень на это рассчитывайте, – сказал человек с выговором берлинских рабочих. – Нацисты договариваются с Партией Центра. – Ллойд вспомнил, что это партия Генриха. – Это может им дать еще семьдесят четыре голоса.

Ллойд нахмурился. Зачем Партии Центра поддерживать меру, которая лишит их власти?

Вальтер озвучил эту же мысль более откровенно:

– Как католики могут пойти на такую глупость?

Ллойд пожалел, что не узнал всего этого до того, как пошел за кофе, – тогда он мог бы поговорить об этом с Генрихом. Мог бы узнать что-нибудь полезное. Черт…

Человек с акцентом берлинских рабочих сказал:

– Заключили же в Италии католики сделку с Муссолини – конкордат, чтобы защитить церковь. Почему бы здесь им не поступить так же?

Ллойд подсчитал, что с поддержкой центристов нацисты наберут четыреста четырнадцать голосов.

– Все равно не набирается две трети, – с облегчением сказал он Вальтеру.

Другой помощник, услышав его, сказал:

– Это если не учитывать последнее заявление президента рейхстага.

Президентом рейхстага был Герман Геринг, ближайший союзник Гитлера. Ллойд ничего не слышал о последнем заявлении. Остальные, по-видимому, тоже, потому что все притихли. Помощник продолжал:

– Он постановил, что депутаты от Коммунистической партии, отсутствующие по причине нахождения в тюрьме, не считаются.

Комната взорвалась возмущенными криками. Ллойд увидел, что Вальтер покраснел от гнева.

– Он не имеет права! – воскликнул Вальтер.

– Это абсолютно незаконно, – сказал помощник. – Но он это сделал.

Ллойд был потрясен. Неужели можно провести закон с помощью такой уловки? Он снова стал подсчитывать. У коммунистов было восемьдесят одно место. Если их не считать, нацистам нужно будет набрать две трети от пятисот шестидесяти шести, это будет триста семьдесят восемь. Даже с националистами им еще не хватало голосов. Но если их поддержат католики – акт будет принят.

Кто-то сказал:

– Все это совершенно незаконно. Мы должны выйти из зала в знак протеста.

– Нет, нет! – твердо сказал Вальтер. – Они примут этот акт в наше отсутствие. Мы должны отговорить от участия в этом католиков. Надо, чтобы Вельс немедленно поговорил с Каасом. – Отто Вельс был лидером Социал-демократической партии, а прелат Людвиг Каас был главой Партии Центра.

В комнате зашумели, соглашаясь.

Ллойд глубоко вздохнул и сказал:

– Господин фон Ульрих, а может быть, вам пригласить на ланч Готфрида фон Кесселя? Вы, кажется, до войны работали вместе с ним в Лондоне?

Вальтер невесело рассмеялся.

– Этого пройдоху?

Наверное, это была неудачная мысль.

– Я не знал, что вы его не любите, – сказал Ллойд.

– Я его ненавижу! – сказал Вальтер и задумался. – Но господи боже, я готов испробовать любое средство…

– Я могу найти его и передать приглашение, – предложил Ллойд.

– Хорошо, попробуйте. Если он его примет, скажите, что я с ним встречусь в час дня в «Герренклубе».

Ллойд поспешил к комнате, в которой скрылся Генрих. Он вошел. В комнате шло собрание, такое же, как у них. Он оглядел сидящих, заметил Генриха, одетого в черное, и, встретившись с ним взглядом, поманил его, давая понять, что это важно.

Они вышли, и Ллойд спросил:

– Говорят, ваша партия собирается поддержать «Акт о полномочиях»?

– Это еще не точно, – ответил Генрих. – Мнения разделились.

– А кто против нацистов?

– Брюнинг и еще кое-кто.

Брюнинг прежде был канцлером и являлся одной из ведущих фигур.

Ллойд почувствовал, как возвращается надежда.

– А кто еще?

– Вы что, вызвали меня из комнаты, чтобы выспрашивать все это?

– Простите, конечно же, нет. Вальтер фон Ульрих хочет пригласить вашего отца на ланч.

Генрих заколебался.

– Они же не любят друг друга… И вы это знаете, верно?

– Я тоже так думал. Но сегодня можно забыть о неприязни!

Генрих, казалось, не был в этом так уверен.

– Я его спрошу. Подождите здесь.

Он вошел в аудиторию.

«Есть ли хоть какой-нибудь шанс, что это поможет?» – подумал Ллойд. Как жаль, что Вальтер и Готфрид не оказались близкими друзьями. Но он просто не мог себе представить, что католики отдадут голоса нацистам.

Больше всего его беспокоила мысль, что если это может случиться в Германии, то это может случиться и в Великобритании. Он содрогнулся от этой мрачной перспективы. У него впереди вся жизнь, и он не хотел жить при диктатуре и репрессиях. Он хотел, как родители, заниматься политикой, хотел, чтобы в его стране таким людям, как эйбрауэнские шахтеры, стало легче жить. Для этого ему нужно было проводить собрания с людьми в таких условиях, чтобы они могли говорить, что думают, и чтобы газеты могли нападать на правительство, и чтобы в пабах люди могли поспорить, не озираясь через плечо на тех, кто может их услышать.

Все это грозил уничтожить фашизм. Но, возможно, ему это не удастся. Возможно, Вальтер сможет договориться с Готфридом и удержать Партию Центра от поддержки нацистов.

Генрих вышел.

– Он согласен.

– Отлично! Вальтер предложил встретиться в «Герренклубе» в час дня.

– Правда? Он что, член этого клуба?

– Полагаю, да. А что?

– Это консервативное заведение. Ну да, он же Вальтер фон Ульрих, должно быть, он знатного рода, хоть и социалист.

– Наверное, мне стоит забронировать столик. Вы знаете, где этот клуб находится?

– Да сразу за углом.

И Генрих рассказал, как его найти.

– Заказывать на четверых?

– Почему бы и нет? – усмехнулся Генрих. – Если наше с вами присутствие станет нежелательным, нас просто попросят выйти.

И он вернулся в аудиторию.

Ллойд вышел из здания и быстро пошел через площадь, миновал колонну Победы и выгоревшее здание рейхстага – и добрался до «Герренклуба».

В Лондоне тоже были клубы для знати, но Ллойд никогда там не бывал. Это заведение представляло собой нечто среднее между рестораном и траурным залом, решил он. Вокруг неслышно скользили официанты в вечерних костюмах, беззвучно раскладывали столовые приборы на столы, застеленные белыми скатертями. Старший официант принял у него заказ и записал имя «фон Ульрих» с таким скорбным видом, будто регистрировал его кончину.

Ллойд вернулся в здание оперы. Там стало куда более шумно и оживленно, и напряжение, казалось, все росло. Ллойд услышал, как кто-то сказал, что на открытие сессии сегодня приедет сам Гитлер, чтобы представить акт.

Без нескольких минут час Ллойд и Вальтер шли через площадь.

– Генрих фон Кессель удивился, узнав, что вы член «Герренклуба», – сказал Ллойд.

Вальтер кивнул.

– Я был одним из его основателей, лет десять назад, а может, и больше. В те дни он назывался «Юниклуб». Мы тогда начинали кампанию против Версальского договора. Сейчас это оплот правых, и я совершенно уверен, что я здесь единственный социал-демократ, но остаюсь членом клуба, потому что это место удобно для встреч с врагами.

Войдя в клуб, Вальтер указал Ллойду на холеного человека.

– Это Людвиг Франк, отец юного Вернера, который дрался вместе с нами в «Народном театре», – сказал Вальтер. – Я уверен, что он не член клуба, ведь он даже не родился в Германии, – но он, кажется, пришел на ланч со своим тестем, графом фон дер Хельбард – это тот пожилой мужчина рядом с ним. Давайте к ним подойдем.

Они направились к бару, и Вальтер представил Ллойда.

– Ну и в переделку попали вы с моим сыном пару недель назад, – сказал Ллойду Франк.

Вспомнив об этом, Ллойд коснулся затылка: опухоль спала, но трогать это место было все еще больно.

– Нам нужно было защитить женщин, сэр, – сказал он.

– Ну, ничего, иногда не мешает немного помахать кулаками, – сказал Франк. – Вам, ребятам, это только на пользу.

– Что вы говорите, Людвиг! – досадливо перебил Вальтер. – Сорвать собрание перед выборами – уже это достаточно плохо. Но ваш лидер хочет полностью уничтожить нашу демократию!

– Может быть, демократия для нас – не подходящая форма правления, – сказал Франк. – В конце концов, мы не похожи ни на французов, ни на американцев, и слава богу!

– Неужели вас не волнует, что вы потеряете свободу? Давайте говорить серьезно!

Франк вдруг оставил шутливый тон.

– Хорошо, Вальтер, – холодно сказал он. – Если вы настаиваете, давайте говорить серьезно. Я приехал сюда с матерью из России более десяти лет назад. Мой отец с нами поехать не смог: у него нашли подрывную литературу, а именно – книжку «Робинзон Крузо», роман, открыто пропагандирующий буржуазный индивидуализм, – черт его знает, что они имели в виду. Его арестовали и отправили куда-то в Арктику в лагеря. Возможно, он… – голос Франка дрогнул, – возможно, он до сих пор там.

Все помолчали. Ллойда поразили эти слова. Он знал, что русское коммунистическое правительство в общем может действовать жестоко, но слышать простой рассказ человека, который до сих пор страдал, было совсем другое дело.

– Людвиг, – сказал Вальтер, – мы все ненавидим большевиков. Но нацисты могут оказаться еще хуже!

– Я согласен рискнуть, – сказал Франк.

Граф фон дер Хельбард сказал:

– Пожалуй, нам пора в обеденный зал, ведь после ланча у меня назначена встреча. Прошу нас простить.

И они ушли.

– Только это от них и слышишь! – гневно воскликнул Вальтер. – Большевики! Как будто это единственная альтернатива нацистам! Просто плакать хочется.

Появился Генрих с пожилым мужчиной, который явно был его отцом: у них были одинаковые густые темные волосы, разделенные пробором, только у Готфрида волосы были короче и с сединой. И хотя черты лица у них были похожи, но Готфрид выглядел как суетливый бюрократ в старомодном воротнике, а Генрих напоминал скорее поэта-романтика, чем помощника политика.

Вчетвером они вошли в обеденный зал. Вальтер не стал терять времени. Как только они сделали заказ, он сказал:

– Готфрид, я не понимаю, чего надеется достичь ваша партия, поддерживая «Акт о полномочиях».

Фон Кессель говорил так же прямо.

– Мы – католическая партия, и наша главная задача – защитить положение церкви в Германии. Голосуя за нас, люди ожидают именно этого.

Ллойд неодобрительно нахмурился. Его мать была членом парламента, и она всегда говорила, что ее долг – служить и тем, кто не голосовал за нее, в той же степени, что и тем, кто голосовал.

Вальтер выдвинул другой аргумент.

– Лучшая защита для любой нашей церкви – демократический парламент, а вы готовы от него отказаться!

– Вальтер, проснитесь! – запальчиво воскликнул Готфрид. – Гитлер победил на выборах. Он пришел к власти. В обозримом будущем именно он будет править Германией, что бы мы ни делали. Мы должны защитить себя.

– Его обещания ничего не стоят.

– Мы потребовали особых гарантий в письменной форме: что католическая церковь будет независимой от государства, что католические школы смогут работать без помех, а католики на гражданской службе не будут ущемлены в правах.

Он взглянул на сына.

– Они обещали заключить с нами договор сегодня же, в первую очередь.

– Но подумайте, из чего вы выбираете! – сказал Вальтер. – Что лучше: клочок бумаги, подписанный диктатором, – или демократический парламент?

– Наивысшая власть над всеми нами – Бог.

Вальтер поднял взгляд к небесам.

– Тогда – Боже, спаси Германию.

У немцев было мало времени, чтобы успеть поверить в демократию, думал Ллойд, слушая, как идет по кругу спор Вальтера и Готфрида. Рейхстаг стал независимым лишь четырнадцать лет назад. Они проиграли войну, потом видели, как их деньги превращаются в ничто, страдали от массовой безработицы. Им право голоса казалось слабой защитой.

Готфрид стоял непоколебимо. К концу ланча его позиция нисколько не изменилась. Он должен защитить католическую церковь. Ллойд был готов кричать в голос.

Они вернулись в оперу, и депутаты расселись на свои места в зале заседаний. Ллойд и Генрих сели на балконе и стали смотреть вниз.

Ллойд увидел членов Социал-демократической партии, сидящих вместе, далеко слева. Когда пришло время начинать, он увидел, как у выходов и вдоль стен угрожающей аркой за спинами социал-демократов выстраиваются коричневорубашечники и люди в форме СС. Это выглядело так, словно они решили не выпускать депутатов из здания, пока акт не будет принят. Ллойду это показалось ужасно зловещим. Он подумал, чувствуя холодок страха, не попадет ли здесь он и сам за решетку.

Раздался шум приветственных возгласов и аплодисментов – и вошел Гитлер в форме штурмовиков. Пока он поднимался на трибуну, депутаты от нацистов, в большинстве одетые так же, в экстазе повскакивали с мест. Сидеть остались только социал-демократы; но Ллойд заметил, что два-три человека неловко оглянулись на вооруженную охрану. Какое может быть свободное обсуждение и голосование, если они нервничают даже оттого, что не присоединились к стоячей овации, которой встречают их оппонента?

Когда наконец все замолчали, Гитлер начал говорить. Он стоял прямо, держа левую руку неподвижно вдоль тела и жестикулируя только правой. Голос у него был хриплый и скрежещущий, – он напомнил Ллойду одновременно и собачий лай, и пулеметную очередь, – но властный. Когда он говорил о «ноябрьских предателях», сдавших в 1918 году Германию, когда она должна была вот-вот победить в войне, его голос задрожал от боли. Он не притворялся: Ллойд чувствовал, что он верит каждому своему глупому, невежественному слову.

«Ноябрьские предатели» – это была любимая, заезженная тема Гитлера. Потом его речь приняла новое направление: он заговорил о церкви и о том, какое важное место занимает христианство в Германии. Это была необычная для него тема, и его слова явно были предназначены Партии Центра, от голосов которой сегодня зависел результат. Он сказал, что видит две главные конфессии, протестантов и католиков, как два наиважнейших фактора для возрождения нации. Нацистское правительство не станет ущемлять их права.

Генрих бросил на Ллойда торжествующий взгляд.

– И все же на вашем месте я бы заручился письменным документом, – шепнул Ллойд.

К главной теме своего выступления Гитлер подошел через два с половиной часа.

Закончил он недвусмысленной угрозой:

– В случае сообщения, что акт не принят, – что означало бы объявление о сопротивлении – правительство националистического восстания намерено и готово действовать! – он многозначительно помолчал, давая слушателям осознать его мысль: голосование против акта будет рассматриваться как неповиновение. Затем усилил нажим: – Сейчас, господа, вы сами принимаете решение, мир у нас будет или война!

Он сел под гром аплодисментов делегатов от партии национал-социалистов, и объявили перерыв.

Генрих был в восторженном расположении духа, Ллойд – в угнетенном. Они разошлись в разные стороны: сейчас их партии проведут последние отчаянные обсуждения.

У социал-демократов царило уныние. Следующим в зале заседаний должен был выступать их лидер Вельс, но что он мог сказать? Несколько депутатов считали, что если он начнет критиковать Гитлера, то не выйдет из этого здания живым. Они опасались и за собственные жизни. На миг Ллойда охватил леденящий страх при мысли: если убьют депутатов, то что же будет с их помощниками?

Вельс сообщил, что у него в кармане жилета есть капсула цианистого калия. Если его арестуют, он покончит жизнь самоубийством, чтобы избежать пыток. Ллойд пришел в ужас. Вельс был избранным представителем, а был вынужден вести себя как какой-то преступник.

Этот день у Ллойда начался с напрасных ожиданий. Он считал «Акт о полномочиях» сумасшедшей идеей, у которой не было ни малейшей возможности реализоваться. А сейчас он видел, что множество людей уверены, что сегодня этот акт будет претворен в жизнь. Он оценил положение совершенно неправильно.

Неужели он также не прав, считая, что ничего подобного не может случиться в его родной стране? Может быть, он обманывает себя?

Кто-то спросил о католиках, приняли ли они окончательное решение. Ллойд встал.

– Я узнаю, – сказал он. Вышел из аудтории и помчался к залу собраний Партии Центра. Как и прежде, он сунул голову в дверь и поманил Генриха в коридор.

– Брюнинг и Эрсинг колеблются, – сказал Генрих.

У Ллойда упало сердце. Эрсинг был у католиков профсоюзным лидером.

– Как может профсоюзный деятель допустить саму мысль о том, чтобы голосовать за этот закон? – сказал он.

– Каас говорит, что отечество в опасности. Все думают, что если не принять этот акт, то начнется кровавая анархия.

– Если принять его – начнется кровавая тирания.

– А что у вас?

– Наши думают, что если они проголосуют против, то их всех перестреляют. Но все равно они будут голосовать против.

Генрих вернулся в зал, а Ллойд отправился к социал-демок-ратам.

– Слабеют самые стойкие, – сказал он Вальтеру и его коллегам. – Боятся, что, если Акт не будет принят, начнется гражданская война.

Уныние стало еще беспросветнее.

В шесть часов все вернулись в зал заседаний.

Первым выступал Вельс. Он говорил спокойно, рассудительно и без эмоций. Он подчеркнул, что в демократической республике жизнь немцев в целом стала хорошей, принеся свободу выбора и социальное благополучие, а также восстановление Германии в качестве полноправного члена мирового сообщества.

Ллойд заметил, что Гитлер записывает.

В конце речи Вельс отважно заявил, что остается верен идеалам человечности и справедливости, свободы и социализма.

– Никакой закон о полномочиях не дает вам права уничтожать идеи, которые остаются вечными и нерушимыми, – сказал он, собравшись с духом: нацисты начали смеяться и улюлюкать.

Социал-демократы захлопали, но в шуме их совсем не было слышно.

– Мы приветствуем преследуемых и угнетаемых! – вскричал Вельс. – Мы приветствуем наших товарищей по рейху. Их верность и упорство достойны восхищения!

За хохотом и выкриками нацистов Ллойд едва разобрал его слова.

– Их мужество и убежденность, их несгибаемый оптимизм являются залогом светлого будущего!

Под свист и издевательские крики он сел.

«Будет ли от этой речи какой-нибудь толк?» – подумал Ллойд.

После Вельса снова заговорил Гитлер. Теперь его тон изменился. Ллойд понял, что предыдущая речь была для канцлера лишь разминкой. Его голос был громче, фразы – более категоричными, интонации – крайне надменными. Правой рукой он все время активно жестикулировал: указывал пальцем, стучал, грозил кулаком, прикладывал ладонь к сердцу, проводил по воздуху рукой, словно отметая все возражения. Каждую пламенную фразу сторонники встречали бурей восторга. Каждое предложение выражало одно чувство: дикую, всепоглощающую, смертоносную ярость.

И еще Гитлер вел себя уверенно. Он заявил, что им не было нужды выносить Акт о полномочиях на голосование.

– Сегодня мы обращаемся к Германскому рейхстагу, чтобы получить то, что мы и так взяли бы! – насмешливо сообщил он.

Генрих обеспокоенно вышел из ложи. Через минуту Ллойд увидел его внизу, среди депутатов, он шептал что-то на ухо отцу.

Когда он вернулся на балкон, вид у него был потрясенный.

– Вы получили письменные гарантии? – спросил Ллойд.

– Документ сейчас печатают, – ответил Генрих, избегая его взгляда.

Заканчивая речь, Гитлер облил презрением социал-демократов. Их голоса ему были не нужны.

– Германия станет свободной, – прокричал он, – но не благодаря вам!

Лидеры остальных партий говорили кратко. Каждый казался сломленным. Прелат Каас сказал, что Партия Центра поддерживает законопроект. Остальные последовали его примеру. Никто, кроме социал-демократов, не впал в немилость.

Объявили результат голосования, и нацисты разразились дикими ликующими воплями.

Ллойд был поражен. Он увидел, как власть была отобрана неприкрытой грубой силой, и зрелище было отвратительно.

Он вышел из ложи, не сказав Генриху ни слова.

Ллойд нашел Вальтера в вестибюле – тот плакал. Он промокал лицо большим белым платком, но слезы все текли. Ллойд никогда не видел, чтобы мужчина так плакал, разве что на похоронах.

Он не знал, что сказать, что сделать.

– Вся моя жизнь пошла прахом, – сказал Вальтер. – Конец всем надеждам. Это – гибель немецкой демократии.

VII

В субботу, первого апреля, прошел бойкот евреев. Этель и Ллойд ходили по Берлину и смотрели, не веря своим глазам. Этель делала записи для своей книги. На окнах лавок, принадлежащих евреям, были намалеваны желтые звезды. Коричневорубашечники стояли в дверях еврейских магазинов – чтобы отпугнуть тех, кто собирался войти. У домов адвокатов и докторов устроили пикеты. На глазах у Ллойда двое штурмовиков остановили нескольких пациентов, шедших к семейному врачу фон Ульрихов, доктору Ротману, но потом широкоплечий угольщик, с вывихом ноги, велел коричневорубашечникам убираться подобру-поздорову, и они отправились на поиски более легкой добычи.

– Как люди могут быть так жестоки друг к другу?! – воскликнула Этель.

А Ллойд подумал про отчима, которого любил, как родного отца. Берни Леквиз был евреем. Если фашизм придет в Англию, Берни тоже может оказаться мишенью для подобных преследований… Он содрогнулся от этой мысли.

В тот вечер в бистро «Роберт» проходило что-то вроде поминок. Никто ничего конкретно не организовывал, но к восьми часам зал был полон – социал-демократы, коллеги Мод – журналисты и друзья Роберта из театральных кругов. Наиболее оптимистичные говорили, что свобода просто впала в анабиоз на время экономического спада и однажды проснется. Остальные скорбно слушали.

Ллойд пил мало. Ему не нравилось, как алкоголь действует на мозги. Мысли становились спутанными. Он спрашивал себя, что могло сделать левое крыло, чтобы предотвратить эту катастрофу, и не находил ответа.

Мод рассказала им про Курта, ребенка Ады.

– Она привезла его из больницы домой, и сейчас он, похоже, чувствует себя вполне хорошо. Но его мозг поврежден, и нормальным он никогда не станет. Когда он подрастет, ему, бедному крохе, придется жить в специальном учреждении.

Ллойд слышал, что роды принимала одиннадцатилетняя Карла. Какая мужественная малышка.

В половине десятого прибыл комиссар Томас Маке. Он был в форме штурмовиков.

В последний раз, когда он был здесь, Роберт его высмеял, но Ллойд чувствовал угрозу, исходящую от этого человека. Он выглядел по-дурацки, с этими маленькими усиками посередине жирной физиономии, но глаза его жестоко поблескивали, и Ллойду от этого было не по себе.

Роберт отказался продать ему ресторан. Что ему нужно теперь?

Маке остановился посреди обеденного зала и крикнул:

– В этом ресторане поощряется развратное!

Посетители притихли, гадая, что бы это значило.

Маке поднял указательный палец, словно хотел сказать: «Послушайте, вам же лучше будет!» В его действиях Ллойду почудилось что-то ужасно знакомое, и он понял, что Маке копирует Гитлера.

– Мужественный характер германской нации не совместим с гомосексуализмом.

Ллойд нахмурился. Он что, намекает, что Роберт голубой?

С кухни в зал вышел Йорг, он был в высоком колпаке шеф-повара. И встал возле двери, не спуская глаз с Маке.

Ллойда поразила ужасная мысль. Может быть, Роберт действительно голубой.

В конце концов, они с Йоргом жили вместе с самой войны.

Оглядев их манерных приятелей, Ллойд заметил, что все они были мужского пола – и парами, за исключением двух коротко стриженных женщин…

Ллойд растерялся. Он знал, что существовали люди нетрадиционной ориентации, и как человек широких взглядов, он считал, что их следует не преследовать, а помочь им. Однако для него это были извращенцы и калеки. Роберт и Йорг казались нормальными людьми, занимались собственным делом, вели размеренный образ жизни – почти как супружеская чета!

Он повернулся к маме и тихо сказал:

– А что, Роберт с Йоргом правда…

– Да, милый, – ответила она.

Сидящая рядом с ней Мод сказала:

– В юности Роберт был грозой слуг.

Обе тихонько засмеялись.

Ллойд пережил двойное потрясение: мало того, что Роберт голубой, – к тому же, оказывается, мама и Мод способны так легкомысленно шутить на эту тему!

– Заведение закрывается! – объявил Маке.

– Вы не имеете права! – сказал Роберт.

Не может Маке в одиночку закрыть ресторан, подумал Ллойд. Но потом он вспомнил толпу коричневорубашечников на сцене Народного театра. Он бросил взгляд в сторону входа – и с ужасом увидел, что в двери проталкиваются штурмовики.

Они пошли меж столов, сметая бутылки и бокалы. Одни посетители, замерев, сидели и смотрели, другие вскочили с мест. Несколько человек закричали, завизжала женщина.

Вальтер встал и произнес громко, но спокойно:

– Мы все должны мирно разойтись. Не нужно вести себя грубо. Сейчас все оденутся и отправятся по домам.

Посетители начали выходить, кто пытался забрать свои пальто, кто бежал прямо так. Вальтер с Ллойдом повели Этель и Мод к выходу. Касса была у дверей, и Ллойд увидел, как коричневорубашечник открыл ее и начал рассовывать деньги по карманам.

До этого момента Роберт стоял спокойно, печально глядя, как спешит прочь сегодняшняя выручка, но уж это было чересчур. Он издал возмущенный вопль и оттолкнул штурмовика от кассы.

Коричневорубашечник ударом кулака сбил его с ног и принялся его, лежащего на полу, избивать ногами. К нему присоединился еще один.

Ллойд бросился Роберту на помощь. Оттолкнув штурмовиков, он услышал, как мама крикнула: «Нет!» Йорг подоспел почти так же быстро, и вдвоем они наклонились к Роберту, чтобы его поднять.

На них тут же набросились еще несколько коричневорубашечников. Ллойда били кулаками и ногами, и что-то тяжелое ударило по голове, он вскрикнул от боли и подумал: «Неужели снова!»

Он повернулся к нападающим, нанося удары и левой и правой, стараясь, как его учили, впечатывать каждый удар, бить сквозь цель. Он сбил с ног двоих, потом его схватили сзади, и он потерял равновесие. В следующий миг он был уже на полу, двое держали его, а третий бил ногами.

Потом его перевернули на живот, руки заломили за спину, и он почувствовал на запястьях металл. Впервые в жизни он оказался в наручниках. Он снова испугался, но уже другого: это была уже не просто драка. Били его и раньше, но теперь впереди ждало кое-что похуже.

– Вставай, – сказали ему по-немецки.

Он поднялся на ноги. Болела голова. Он увидел, что Роберт и Йорг тоже в наручниках. У Роберта изо рта шла кровь, у Йорга один глаз не открывался. Их держали полдюжины штурмовиков. Остальные пили из бокалов и бутылок, оставшихся на столах, или стояли у тележки с десертами и, с измазанными кремом лицами, уплетали пирожные.

Все посетители, похоже, вышли. Ллойд облегченно подумал, что мама выбралась.

Дверь ресторана открылась, и вернулся Вальтер.

– Комиссар Маке, – сказал он, демонстрируя характерную для политиков способность запоминать имена и стараясь говорить с как можно более властным видом, – что означает этот произвол?

– Эти двое – гомосексуалисты, – сказал Маке, указывая на Роберта и Йорга. – А этот мальчишка напал на полицейского при исполнении, когда тот их арестовывал.

Вальтер указал на кассу – она была открыла, ящички были выдвинуты и опустошены, не считая нескольких мелких монет.

– А что, в наши дни полицейским положено грабить кассы?

– Должно быть, какой-нибудь посетитель воспользовался неразберихой, возникшей при сопротивлении аресту.

Несколько штурмовиков понимающе захохотали.

– Маке, раньше вы были полицейским, охраняющим правопорядок, не так ли? – сказал Вальтер. – И, должно быть, когда-то гордились этим. А кто вы теперь?

Маке оскорбился.

– Мы и обеспечиваем правопорядок, ради безопасности Отечества.

– Я хотел бы знать, куда вы собираетесь отправить арестованных? – упрямо продолжал Вальтер. – Это будет должным образом функционирующее место содержания под стражей? Или какое-то полулегальное, незаконное помещение?

– Их отвезут в казармы на Фридрихштрассе, – возмущенно сказал Маке.

Ллойд заметил, как на лице Вальтера мелькнула довольная усмешка, и понял, что Вальтер умело манипулировал Маке, сыграв на остатках профессиональной гордости, чтобы заставить его открыть свои намерения. Теперь хотя бы Вальтер знал, куда повезут Ллойда и остальных.

Но что будет в казармах?

Ллойда никогда не арестовывали. Однако он жил в лондонском Ист-Энде и знал множество людей, попадавших в полицию. Почти всю жизнь он играл на улицах в футбол с мальчишками, отцы которых частенько попадали за решетку. И он знал, какой славой пользовался в Олдгейте участок на Леман-стрит. Мало кто выходил оттуда невредимым. Рассказывали, что все стены там в крови. Наверное, на Фридрихштрассе вряд ли будет лучше?

– А ведь это международный инцидент, комиссар, – сказал Вальтер. Ллойд подумал, что, обращаясь к нему по чину, Вальтер надеялся, что это заставит Маке вести себя как подобает должностному лицу, а не погромщику. – Вы арестовали трех иностранных граждан – двух австрийцев и одного англичанина… – Он поднял руку, словно отметая протесты. – Теперь уже поздно идти на попятную. Оба посольства уже извещены, и я не сомневаюсь, что не пройдет и часа, как их представители постучат в двери Министерства иностранных дел на Вильгельмштрассе.

Интересно, подумал Ллойд, правда ли это.

– Министерство иностранных дел вряд ли поспешит на выручку двум гомикам и мальчишке-хулигану, – сказал Маке, неприятно улыбаясь.

– Наш министр иностранных дел, фон Нейрат, не является членом вашей партии, – сказал Вальтер. – Вполне может оказаться, что он ставит на первое место интересы Отечества.

– Думаю, вы обнаружите, что он делает, что приказано. А сейчас вы мешаете мне исполнять мои обязанности.

– Предупреждаю вас, – сказал Вальтер с вызовом, – лучше точно следуйте букве закона, или у вас будут неприятности.

– Убирайтесь с глаз моих! – сказал Маке.

Вальтер ушел.

Ллойда, Роберта и Йорга вывели наружу и бросили в кузов какого-то грузовика. Им пришлось лежать на полу, а на скамейках сели охраняющие их коричневорубашечники. Грузовик тронулся. Ллойд обнаружил, что находиться в наручниках очень больно. Ему все время казалось, что рука вот-вот выйдет из плечевого сустава.

К счастью, ехали они недолго. Их вытолкали из грузовика и завели в здание. Было темно, Ллойд мало что видел. Его подвели к столу, записали его имя в журнал и отобрали паспорт. Роберт лишился золотой булавки для галстука и цепочки для часов. Наконец наручники сняли и арестованных втолкнули в тускло освещенную комнату с решетками на окнах. Здесь было уже человек сорок.

У Ллойда все болело. Судя по ощущениям в груди, ему сломали ребро. Все лицо было в кровоподтеках, и мучила слепящая головная боль. Ему бы сейчас аспирина, чашку чая и подушку. Но у него было ощущение, что еще много часов ничего этого он не получит.

Они втроем сели на пол у двери. Роберт и Йорг стали обсуждать, как скоро придет помощь, а Ллойд сидел, обхватив голову руками. Несомненно, Вальтер позвонит адвокату. Но все обычные правила были упразднены декретом, изданным после поджога рейхстага, так что настоящей защиты по закону у них не было. И с посольствами Вальтер тоже должен был связаться, сейчас больше всего они надеялись на политическое влияние. Ллойд подумал, что мама наверняка постарается добиться международного звонка в Лондон и связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. Если ей это удастся, правительство наверняка найдет что сказать по поводу ареста британского школьника. Но на все это потребуется время, как минимум час, а более вероятно, что два или три.

Но прошло четыре часа, а затем и пять, а дверь оставалась закрытой.

В цивилизованных странах было установлено законом, сколько времени можно держать человека в заключении без соответствующих формальностей, таких как обвинение, адвокат, суд. Теперь Ллойд понял, что это не просто техническое ограничение: он мог остаться здесь навсегда.

Он узнал, что все находящиеся здесь заключенные – политические: коммунисты, социал-демократы, профсоюзные деятели и один священник.

Ночь тянулась медленно. Из них троих никто не спал. Ллойд не мог даже думать про сон. Когда через зарешеченное окно стал пробиваться серый утренний свет, дверь камеры наконец открылась. Но не вошли ни адвокаты, ни дипломаты – лишь два человека в передниках толкали тележку, на которой стоял большой бак. Они разлили поварешкой по мискам жидкую овсянку. Ллойд не стал ее есть, но выпил целую жестяную кружку кофе со вкусом жженого ячменя.

Ллойд предположил, что ночью в посольстве Великобритании дежурили лишь младшие дипломаты, не имеющие никакого веса. А утром, как только встанет сам посол, будут предприняты какие-то действия.

Через час после завтрака снова открылась дверь, но на этот раз за ней стояли только штурмовики. Они вывели заключенных и погрузили всех в грузовик – сорок или пятьдесят человек в одну машину с брезентовым тентом. Было так тесно, что можно было только стоять. Ллойду удалось оказаться рядом с Робертом и Йоргом.

Может быть, их везли в суд, пусть сегодня и воскресенье… Во всяком случае, он на это надеялся. Там хотя бы есть адвокаты, какое-то подобие соблюдения законности. Он подумал, что говорит достаточно бегло, чтобы по-немецки изложить свое дело, и стал мысленно репетировать речь. Он обедал с матерью в ресторане; потом увидел, как некто обчищает кассу, и вмешался в последовавшую драку. Ллойд представил себе перекрестный допрос. Его спросят, правда ли, что человек, на которого он набросился, был в одежде штурмовика. А он ответит: «Я просто увидел вора, а какая на нем одежда – не заметил». В зале суда раздастся смех, и обвинитель будет выглядеть глупо.

Их вывезли за город.

Они видели это через прорехи в брезентовых стенках кузова грузовика. Когда Ллойду уже казалось, что они проехали миль двадцать, Роберт сказал: «Мы в Ораниенбурге», – это был маленький городок к северу от Берлина.

Грузовик остановился перед деревянными воротами между кирпичными колоннами. Ворота охраняли двое штурмовиков с винтовками.

Страх Ллойда стал сильнее. А как же суд? Все это было больше похоже на лагерь военнопленных. Как можно сажать людей в тюрьму без решения судьи?

После недолгого ожидания грузовик въехал в ворота и остановился. Перед ним было несколько полуразвалившихся построек.

Ллойд волновался все больше. Прошлой ночью утешало хотя бы то, что Вальтер знал, где он. А сегодня, возможно, никому не удастся это узнать. Что, если в полиции просто скажут, что среди арестованных его нет и у них отсутствует запись о его аресте? Как его тогда спасут?

Они выбрались из грузовика и побрели к зданию, напоминавшему фабрику. Запах внутри стоял как в пабе. Может быть, раньше здесь была пивоварня.

Снова переписывали их имена. Ллойд был рад, что ведутся хоть какие-то записи их перемещений. Они были без веревок или наручников, но за ними непрестанно следили штурмовики с винтовками, и у Ллойда было тяжелое чувство, что эти молодчики только порадуются любому поводу пострелять.

Каждый получил холщовый тюфяк, набитый соломой, и тонкое одеяльце. Их загнали в развалюху, возможно бывшую когда-то складом. И началось ожидание.

В тот день никто за Ллойдом так и не пришел.

Вечером снова появилась тележка, снова бак с варевом, на этот раз – из репы и моркови. Каждому дали миску и кусок хлеба. Ллойд был голоден как волк – ведь он не ел уже сутки. Он в два счета разделался со своим скудным ужином и был готов съесть добавку.

Всю ночь где-то в лагере выли собаки, три или четыре.

Ллойд чувствовал себя грязным. Уже вторую ночь он не менял одежду. Ему нужно было принять ванну, побриться, переменить рубашку. Санитарно-гигиенические условия были совершенно отвратительные – две бочки в углу.

Но завтра понедельник. Тогда уже что-нибудь произойдет.

Ллойд заснул около четырех. В шесть они проснулись от воплей штурмовика:

– Шляйхер! Йорг Шляйхер! Кто здесь Шляйхер?

Может быть, их все-таки освободят.

Йорг встал и сказал:

– Это я. Я Шляйхер.

– Пойдешь со мной, – сказал штурмовик.

– Зачем? Что вам от него нужно? – испуганно спросил Роберт. – Куда вы его ведете?

– Ты что, его мамочка? – сказал штурмовик. – Лечь и заткнуться. А ты, – он ткнул Йорга дулом винтовки, – на выход.

Глядя, как они идут, Ллойд спросил себя, почему он не двинул штурмовику и не выхватил винтовку. Он мог бы убежать. А если бы не вышло – что бы они ему сделали, бросили в тюрьму? Но в решающий момент мысль о побеге даже не пришла ему в голову. Неужели у него уже образ мыслей как у заключенного?

Он даже с нетерпением ждал, когда привезут овсянку.

Еще до завтрака их вывели наружу.

Они стояли вокруг небольшой, огороженной колючей проволокой площадки размером в четверть теннисного корта. Судя по виду, на ней могли держать что-то не особенно нужное, может быть, доски или шины. На утреннем холоде Ллойда начала пробирать дрожь: его пальто осталось в бистро «Роберт».

И тут он увидел, что к ним идет Томас Маке.

Поверх формы штурмовика полицейский детектив надел черное пальто. Ллойд заметил, что у него тяжелая походка человека с плоскостопием.

Следом за ним двое коричневорубашечников везли, держа за руки, голого человека с ведром на голове.

Ллойд с ужасом смотрел. Запястья заключенного были связаны за спиной, и ведро крепко привязано: чтобы оно не упало, веревка была продета под подбородком.

Это был худощавый, молодой на вид человек. Волосы у него на лобке были светлые.

– О боже милостивый, это же Йорг! – вдруг произнес со стоном Роберт.

Собрались все коричневорубашечники, что были в лагере. Ллойд нахмурился. Что сейчас будет, какая-нибудь жестокая потеха?

Йорга ввели на огороженную площадку и оставили там, дрожащего. Оба приведших его конвоира вышли. Они исчезли на несколько минут, а затем вернулись – каждый вел двух овчарок.

Теперь было понятно, почему всю ночь лаяли собаки.

Собаки были тощие, с болезненными проплешинами в рыжей шерсти. У них был голодный вид.

Штурмовики вели их к огражденной площадке.

У Ллойда появилось смутное, но ужасное предчувствие.

– Нет! – закричал Роберт. Он бросился вперед. – Нет, нет, нет! – он попытался открыть дверь загона. Трое или четверо штурмовиков грубо оттащили его. Он вырывался, но против него были сильные, молодые громилы, а ему под пятьдесят, и противостоять им он не мог. Его с презрением швырнули на землю.

– Нет, заставьте его смотреть! – сказал своим людям Маке.

Роберта подняли на ноги и повернули лицом к проволочному забору.

В загон заводили собак. Те были беспокойны, лаяли, из их ртов стекала слюна. Их держали двое штурмовиков, умело и без опаски, явно у них был опыт. Сколько раз они уже это делали, с тоской подумал Ллойд.

Штурмовики отцепили поводки и быстро вышли из загона.

Собаки бросились к Йоргу. Одна вцепилась ему в голень, другая – в руку, третья – в бедро. Из-под металлического ведра донесся сдавленный вопль страха и боли. Штурмовики засмеялись и захлопали в ладоши. Заключенные испуганно смотрели и молчали в безмолвном ужасе.

Первое потрясение прошло, и Йорг попытался защищаться. У него были связаны руки, и он ничего не видел, но мог отбиваться ногами. Однако голодные собаки обращали мало внимания на удары его босых ног. Они отскакивали и нападали снова, терзая острыми зубами его тело.

Он попытался бежать. С повисшими на ногах собаками он бросился вслепую по прямой, пока не врезался в проволочный забор. Штурмовики буйно загоготали. Йорг побежал в другую сторону – с тем же результатом. Собака вцепилась ему в зад и вырвала кусок мяса, и штурмовики зашлись в хохоте.

– За хвост! За хвост его кусай! – заорал штурмовик, стоявший рядом с Ллойдом. Ллойд понял, что «хвост» – по-немецки «шванц» – в просторечии означает «пенис».

Белое тело Йорга теперь все было в крови, текущей из множества ран. Повернувшись к собакам спиной, он прижался к проволочному забору, защищая гениталии, и бил ногами назад и в стороны. Но его силы кончались. Удары становились слабее, он с трудом удерживался на ногах. Собаки осмелели, стали вырывать из тела и глотать кровавые куски.

Наконец Йорг осел на землю.

Собаки принялись за еду.

Инструктора вернулись в загон. Уверенными движениями они пристегнули поводки, оттащили собак от Йорга и увели.

Представление было окончено, и штурмовики стали расходиться, возбужденно галдя.

Роберт бросился за колючую проволоку, на этот раз его никто не остановил. Он, рыдая, склонился над Йоргом.

Ллойд помог ему развязать Йоргу руки и снять с головы ведро. Йорг был без сознания, но дышал.

– Давайте занесем его внутрь, – сказал Ллойд. – Берите за ноги.

Ллойд ухватил Йорга под мышки, и они вдвоем перетащили его в строение, где провели ночь. Они положили Йорга на тюфяк. Вокруг собрались заключенные, они были испуганы и подавлены. Ллойд надеялся, что кто-нибудь заявит, что он врач, – но никто не заявил.

Роберт сорвал с себя куртку и жилет, потом снял рубашку и стал вытирать кровь.

– Нужна чистая вода, – сказал он.

Во дворе была колонка. Ллойд вышел, но набрать воды было не во что. Он направился в загон. Ведро все еще лежало на земле. Он вымыл его и набрал воды.

Когда он вернулся, тюфяк был весь пропитан кровью.

Роберт намочил рубашку в воде и стал омывать раны Йорга, стоя на коленях у его тюфяка. Скоро белая рубашка стала красной.

Йорг шевельнулся.

– Лежи спокойно, мой родной, – тихо сказал ему Роберт. – Все кончилось, и я с тобой. – Но Йорг, казалось, не слышал.

Вошел Маке, следом за ним – четверо или пятеро коричневорубашечников. Он схватил Роберта за руку и оттащил от Йорга.

– Ну что! – сказал он. – Теперь ты видишь, как мы относимся к сексуальным извращениям.

Ллойд, указав на Йорга, яростно сказал:

– Извращенец – тот, кто все это устроил! – И, вложив в свои слова всю ярость и презрение, добавил обращение: – Комиссар Маке.

Маке легонько кивнул одному из коричневорубашечников. Обманчиво небрежным движением тот повернул винтовку и ударил Ллойда прикладом по голове.

Схватившись за голову, Ллойд упал на землю.

– Пожалуйста, позвольте мне выходить Йорга! – услышал он голос Роберта.

– Может, и позволю, – сказал Маке. – Сперва иди сюда.

Несмотря на боль, Ллойд открыл глаза, чтобы видеть происходящее.

Маке подтащил Роберта через комнату к грубому деревянному столу. Он вытащил из кармана какой-то документ и шариковую ручку.

– Теперь твой ресторан стоит в два раза дешевле, чем я тебе предлагал, – десять тысяч марок.

– Все, что угодно! – плача, ответил Роберт. – Позвольте мне быть с Йоргом!

– Подпиши здесь, – сказал Маке, – и сможете все трое отправиться домой.

Роберт подписал.

– Этот господин может быть свидетелем, – сказал Маке. Он протянул ручку одному из коричневорубашечников. Оглядев комнату, он встретился взглядом с Ллойдом.

– А вторым свидетелем, может быть, станет наш отчаянный гость из Англии.

– Ллойд, сделайте, как он скажет, – сказал Роберт.

Ллойд поднялся на ноги, потер гудящую голову, взял ручку и подписал.

Маке торжествующе сунул договор в карман и вышел.

Роберт и Ллойд вернулись к Йоргу.

Но Йорг был мертв.

VIII

Вальтер и Мод приехали проводить Этель и Ллойда на вокзал Лерте – чуть севернее выгоревшего рейхстага. Здание вокзала было построено в стиле «новый ренессанс» и напоминало французский дворец. Они прибыли рано и до прихода поезда зашли посидеть в вокзальное кафе.

Ллойд был рад, что уезжает. За эти шесть недель он многое узнал – это касалось и немецкого языка, и политики, но сейчас ему хотелось домой – рассказать всем об увиденном и предупредить, чтобы подобное не произошло и у них.

Но все равно, уезжая, он испытывал странное чувство вины. Он ехал туда, где власть принадлежит закону, пресса – свободна, а быть социал-демократом – не преступление. А семья фон Ульрихов оставалась жить при жестокой диктатуре, где невинный человек мог быть растерзан на куски собаками – и никого не привлекут к суду за это преступление.

Фон Ульрихи казались уничтоженными; Вальтер – даже больше, чем Мод. Они выглядели так, словно услышали ужасную новость или пережили смерть близкого человека. Казалось, они не в состоянии думать ни о чем, кроме произошедшей в их жизни катастрофы.

Ллойд был освобожден с многословными извинениями со стороны Министерства иностранных дел Германии и с пояснительным заявлением, в котором кротко, но лживо намекали, что он полез в драку по собственной глупости, а потом содержался под стражей из-за ошибки в документах, о чем власти глубоко сожалеют.

Вальтер сказал:

– Я получил от Роберта телеграмму. Он благополучно прибыл в Лондон.

Как гражданин Австрии, Роберт смог выехать из Германии без особых трудностей. Гораздо сложнее оказалось получить деньги. Вальтер потребовал, чтобы Маке положил деньги в швейцарский банк. Маке сначала сказал, что это невозможно, но Вальтер нажал на него, пригрозив обжаловать продажу в суде и сказав, что Ллойд готов свидетельствовать, что контракт был заключен под давлением, – и в конце концов Маке нажал на какие-то рычаги.

– Я рад, что Роберт выбрался, – сказал Ллойд. Еще больше он обрадуется, когда сам окажется в безопасности в Лондоне. Голова еще не зажила, и каждый раз, когда он переворачивался в постели, болели ребра.

– А почему бы и вам не поехать в Лондон? – спросила Этель. – Обоим. Я хочу сказать, всей семьей.

Вальтер посмотрел на Мод.

– Может, и стоило бы…

Но Ллойд видел, что всерьез он этого не думает.

– Вы сделали все, что могли, – сказала Этель. – Вы храбро сражались. Но противник победил.

– Еще не конец, – сказала Мод.

– Но вам грозит опасность!

– Германии тоже.

– Если бы вы перебрались жить в Лондон, Фиц, наверное, смягчился бы и помог вам.

Ллойд знал, что граф Фицгерберт был одним из самых богатых людей в Великобритании – на его землях в Южном Уэльсе находились угольные месторождения.

– Он бы мне не помог, – сказала Мод. – Фиц никогда не уступает, я это прекрасно знаю, и ты тоже.

– Ты права, – сказала Этель, и Ллойд про себя удивился, как она может быть в этом так уверена. Но спросить ему не удалось, так как Этель продолжила: – Но ты легко могла бы получить работу в лондонской газете, с твоим-то опытом.

– А что делать в Лондоне мне? – сказал Вальтер.

– Не знаю, – сказала Этель. – А здесь вы что собираетесь делать? Какой смысл быть избранным представителем в парламенте, который не имеет власти?

Ллойд чувствовал, что ее откровенность жестока, но, как обычно, она говорила то, что следовало сказать.

Ллойду было жаль их, но он понимал, что фон Ульрихи должны остаться.

– Я знаю, вам будет тяжело, – сказал он, – но если достойные люди будут бежать от фашизма, то он будет распространяться еще быстрее.

– Он все равно распространяется, – возразила его мать.

Мод внезапно удивила их, ожесточенно заявив:

– Я не поеду. Я наотрез отказываюсь покидать Германию.

Все молча смотрели на нее.

– Я немка, – сказала она. – Уже четырнадцать лет. Теперь это – моя страна.

– Но родилась ты в Англии, – сказала Этель.

– Страна – это прежде всего люди, живущие в ней, – сказала Мод. – Я не люблю Англию. Мои родители давно умерли, а брат от меня отрекся. Я люблю Германию. Для меня Германия – это мой чудесный муж Вальтер, мой заблудший сын Эрик, моя невероятно сообразительная дочь Карла, наша служанка Ада и ее ребенок-инвалид, моя подруга Моника и ее семья, мои коллеги-журналисты… Я остаюсь, чтобы бороться с нацистами.

– Ты уже сделала больше, чем тебе по силам, – мягко сказала Этель.

– Мой муж посвятил себя, свою жизнь, все свое бытие тому, чтобы сделать свою страну свободной и процветающей, – с чувством сказала Мод. – И я не хочу, чтобы из-за меня он отказался от дела всей жизни. Потеряв его, он потеряет свою душу.

Этель продолжила тему, как может только старый друг.

– Но все же, – сказала она, – у вас, наверное, есть искушение увезти детей в безопасное место…

– Искушение? Скажи лучше – стремление, одержимость, отчаянное желание! – Она заплакала. – У Карлы по ночам кошмары – ей снятся штурмовики, а Эрик по любому случаю надевает свою форму цвета дерьма… – Ллойд был потрясен ее горячностью. Он никогда не слышал, чтобы уважающая себя женщина произносила слово «дерьмо». – Конечно, я хочу их увезти… – продолжала она. Ллойд понял, как она измучена беспокойством. Она сжимала руки, словно мыла их, в отчаянии качала головой вправо-влево и говорила дрожащим и прерывающимся от внутренних противоречий голосом. – Но сделать это было бы неправильно, не только из-за нас, но и из-за них. Я не поддамся этому! Лучше страдать от зла, чем стоять рядом и ничего не делать!

Этель погладила Мод по руке.

– Прости, что я спросила об этом. Наверное, это было глупо с моей стороны. Мне следовало бы знать, что ты не станешь убегать.

– А я рад, что вы спросили, – сказал Вальтер. Он протянул руки и взял тонкие ладони Мод в свои. – У нас с Мод этот вопрос, невысказанный, висел в воздухе. И вот мы его обсудили. – Их соединенные руки замерли на столике. Ллойд редко думал о взаимоотношениях людей поколения его матери: люди среднего возраста, состоят в браке – казалось, этим все сказано. Но сейчас он видел, что между Вальтером и Мод существует сильная связь, намного сильнее, чем знакомая ему привычка, которую дает зрелый брак. Они не находились под влиянием иллюзий: они знали, что, оставаясь здесь, они рискуют собственной жизнью и жизнью своих детей. Но у них было общее обязательство – и они не думали о смерти.

«Встречу ли я когда-нибудь такую любовь», – подумал Ллойд.

Этель взглянула на часы.

– О господи! – воскликнула она. – Мы же опоздаем на поезд!

Ллойд схватил вещи, и они побежали по перрону. Прозвучал свисток. Они успели на поезд в последний момент. Поезд тронулся – и они высунулись в окно.

Вальтер и Мод стояли на перроне, махали и становились все меньше и меньше, пока совсем не исчезли вдали.