Читать книгу В логове львов - Кен Фоллетт - Страница 6

Река ниспадала с ледника в горах – холодная, чистая и всегда стремительная. Она наполняла долину своим несмолкаемым шумом, неся бурлящие потоки воды через расщелины, мимо склонов с полями пшеницы на своем долгом, но ничем не сдерживаемом пути к расположенной где-то очень далеко низине. Почти целый год этот звук постоянно стоял в ушах Джейн. Порой очень громкий, когда она отправлялась купаться или шла извилистой скалистой тропой, проложенной между кишлаками, порой приглушенный, как сейчас, пока она находилась на вершине высокого холма, откуда река Пяти Львов лишь слегка поблескивала на большой дистанции от нее, и слышался только ее мягкий гул. Однажды она навсегда покинет долину, и тогда полная тишина станет действовать ей на нервы, и она уподобится горожанину, который никак не может заснуть, уехав отдыхать в провинцию, потому что ему мешает чрезмерное спокойствие новых мест. Вслушавшись, она различила другой звук, поняв, что именно он навел ее только что на мысли о всегдашнем и привычном шуме. Перекрывая грохот течения реки, доносился густой баритон турбовинтового самолета.

Джейн открыла глаза. Это был «Антонов», медленный и вкрадчивый, как хищник, воздушный разведчик, чье появление обычно служило предвестником предстоявшего налета более быстрых и громче ревущих реактивных бомбардировщиков, устремлявшихся к своей цели. Она села в постели и с беспокойством посмотрела в сторону кишлака.

Сама Джейн находилась в надежном секретном укрытии под широким и плоским утесом, накрывавшим узкое пространство ближе к вершине скалы. Этот горный отрог нависал над ее жилищем и прятал от наблюдателей с самолетов, не заслоняя в то же время солнечных лучей. Спуститься сюда с вершины мог отважиться только опытный альпинист. Снизу же к ее убежищу вела крутая и каменистая тропа, лишенная какой-либо растительности по сторонам, а потому никто не смог бы забраться сюда так, чтобы Джейн его не услышала и не увидела заранее. Впрочем, забираться к ней едва ли кому-то могло прийти в голову. Джейн нашла для себя это местечко сама, но совершенно случайно, когда бродила по окрестностям и заблудилась. Уединенность была крайне важна, поскольку только здесь она могла позволить себе снять одежду и нагишом полежать, нежась на солнце. Ведь афганские крестьяне отличались даже большей застенчивостью, чем любые монахи. Заметив ее голой, они вполне способны были линчевать ее за похотливую нескромность и злостное нарушение местных обычаев.

Справа от нее пыльный холм резко уходил вниз. У подножия холма, где склон постепенно выравнивался рядом с руслом реки, приютился кишлак под странным названием Банда – пятьдесят или шестьдесят хижин, построенных на неровной скалистой почве, на которой невозможно было бы ничего выращивать. Домики возвели из серого камня и сырых глинистых кирпичей. Плоские крыши покрыли спрессованной землей, накрытой циновками. Рядом с небольшой мечетью скучились несколько разрушенных хижин: русскому бомбардировщику пару месяцев назад удалось точное попадание. Джейн могла видеть кишлак вполне отчетливо, хотя добираться до него пришлось бы не менее двадцати минут по крайне опасной тропе. Она всмотрелась в крыши, в окруженные стенами дворы, изучила каменистые проулки, стараясь разглядеть отбившихся от взрослых детей, но, к счастью, никого там не оказалось – Банда стоял совершенно опустевшим под жарким синим небом.

Слева от него долина расширялась. На небольших полях среди крупных валунов виднелись воронки от бомб, а в нижней части склона несколько древних стен террас обрушились. Пшеница поспела, но урожай никто не спешил собирать.

Дальше за полями у подножия высокой, вздымавшейся отвесно скалы, обозначавшей границу долины, бежала река Пяти Львов: местами глубокая, местами мелкая, то широкая, то узкая, но повсюду стремительная, с каменистым дном. Джейн прошлась взглядом по всему видимому участку ее русла. Она не увидела на берегу ни женщин там, где они обычно мылись или стирали, ни детишек, игравших на отмелях, ни мужчин, переводивших вброд лошадей или ишаков.

Джейн задумалась, не одеться ли ей, чтобы покинуть свое укрытие и вскарабкаться выше по склону холма к пещерам. Именно там собрались сейчас все обитатели кишлака. Мужчины отсыпались после ночной работы в полях, женщины стряпали и приглядывали за детьми, коровы стояли в загонах, коз держали на привязи, собаки грызлись друг с другом за самые лучшие куски объедков. Вполне вероятно, что они и сейчас находились в полной безопасности, поскольку русские подвергали бомбежкам кишлаки, а не голые отроги гор, но всегда существовала угроза, что в ее убежище угодит шальной фугас. А пещера защищала от всего, кроме прямого попадания.

Еще не приняв окончательного решения, Джейн услышала рев двигателей реактивных бомбардировщиков. Она задрала голову в сторону неба, чтобы разглядеть их. Своим рокотом они заполнили всю долину, заглушив шум реки, пока пролетали мимо курсом на северо-восток, держась все еще высоко, но постепенно начиная снижение. Один, другой, третий, четвертый серебристый убийца, и каждый – вершина технической мысли человечества, применяемая сейчас, чтобы калечить неграмотных крестьян, разрушать каменные и глинобитные хижины, а затем вернуться на свою базу со скоростью семисот миль в час.

Минуту спустя они уже пропали из виду. Сегодня Банду снова пощадили. Джейн постепенно расслабилась. Реактивная авиация наводила на нее ужас. Хотя прошлым летом Банда вообще избежал бомбардировок, и долина в целом получила потом передышку в течение зимы, но все началось опять с приходом весны, и по Банде нанесли несколько ударов, однажды почти разрушив самый центр деревни. Именно тогда Джейн от всей души возненавидела реактивные бомбардировщики.

Мужество сельских жителей просто поражало ее. Каждая семья устроила для себя запасное жилище в одной из пещер, и каждое утро они взбирались по круче холма, чтобы провести там день, возвращаясь в низину с наступлением сумерек, поскольку ночью бомбы им не угрожали. Работать на полях в дневное время было опасно, и потому мужчины обрабатывали их ночью. То есть не все мужчины, а представители старшего поколения. Молодые же чаще всего отсутствовали, сражаясь с русскими в южном конце долины или еще дальше. Нынешним летом бомбардировки стали как никогда прежде интенсивными во всех районах, занятых повстанцами, согласно информации Жан-Пьера, полученной им у партизан. И если афганцы в других частях страны походили на тех, кого она видела в этой долине, то они наверняка сумели приспособиться к военным условиям и выживать в них. Они отважно спасали немногочисленные ценные вещи из-под руин разрушенных бомбами домов, неутомимо возрождали почти уничтоженные поля и огороды, бережно выхаживали раненых, достойно прощались с погибшими и посылали порой совсем еще юнцов в отряды повстанцев. Русские никогда не смогут победить этот народ, постепенно уверилась Джейн, если только не превратят весь Афганистан в радиоактивную пустыню.

А вот смогут ли повстанцы одержать верх над русскими? Этот вопрос представлялся намного более сложным. Они храбры и непокорны, контролировали сельские районы, но враждовавшие между собой племена ненавидели друг друга едва ли не сильнее, чем оккупантов, а их ружья оказывались бесполезны в борьбе против реактивных бомбардировщиков и бронированных вертолетов.

Она постаралась выбросить все мысли о войне из головы. День был в разгаре, время сиесты, когда ей нравилось побыть в одиночестве и расслабиться. Она запустила руку в бурдюк из козлиной кожи, где хранила очищенное масло, и принялась смазывать туго натянутую кожу своего огромного живота, в очередной раз спрашивая себя, как могла быть настолько глупа, чтобы забеременеть в Афганистане.

Она привезла с собой двухгодичный запас противозачаточных пилюль, контрацептивную диафрагму и целую коробку тюбиков с гелем, убивающим сперматозоиды. Но всего несколько недель спустя после менструации забыла возобновить прием таблеток, а потом несколько раз пренебрегла использованием диафрагмы. «Как ты могла наделать столько ошибок?» – заходился в истерике Жан-Пьер, а она не могла дать ему вразумительного ответа.

Вот только сейчас, лежа на солнышке, она радовалась своей беременности, любовалась разбухшими грудями, старалась не обращать внимания на постоянные боли в спине и понимала, что допустила все ошибки преднамеренно. Это был почти профессионально исполненный промах, необходимость в котором диктовалась ее подсознанием. Она хотела иметь ребенка, знала, что Жан-Пьер и слышать о нем не желает, и потому зачала так, словно все произошло случайно.

Почему мне до такой степени понадобился младенец? – снова и снова мысленно анализировала она свой поступок, и однажды объяснение пришло само собой. Потому что я была очень одинока.

– Неужели это правда? – Она снова задала подобный вопрос вслух.

Тогда в этом поистине простом ответе заключалась горькая ирония судьбы. Она ведь никогда не чувствовала одиночества в Париже, хотя долго жила одна, покупала продукты только для себя самой и часто разговаривала с собственным отражением в зеркале. Но сейчас, будучи замужем, проводя каждый вечер и каждую ночь вместе с супругом, а днем работая бок о бок рядом с ним, – именно сейчас ею овладевало ощущение изоляции от других людей, страха и полного одиночества.

Они поженились в Париже перед самой отправкой сюда. Ей это почему-то показалось естественной частью начинавшегося приключения: еще один элемент новизны, еще один рискованный эксперимент, занятное событие в жизни. Все твердили, насколько счастливой, красивой и отважной парой влюбленных они выглядят, и внешнее впечатление не было обманчивым.

Чуть позже она поняла, что ожидала слишком многого. Ей представлялось, как постепенно ее любовь и близость с Жан-Пьером станут еще крепче. Она надеялась, например, узнать о его детских влюбленностях в девочек, выяснить, чего он на самом деле боялся больше всего, и даже верно ли, что мужчины стряхивали последние капли с членов после того, как справляли малую нужду. В ответ она тоже была готова на откровенность. Она рассказала бы ему, что ее отец был алкоголиком, что она порой фантазировала, как ее насилует чернокожий юноша, что у нее сохранилась привычка сосать большой палец в состоянии глубокой задумчивости или волнения. Но, как выяснилось, сам Жан-Пьер не считал женитьбу поводом что-либо менять в их прежних отношениях. Он обращался с ней ласково, часто смешил, впадая в обычное маниакальное настроение, беспомощно искал утешения в ее объятиях в периоды депрессии, обсуждал с ней политику и войну. Он со знанием дела занимался с ней сексом раз в неделю, отдавая ей свое молодое долговязое тело, пуская в ход опытные, сильные и чувствительные руки хирурга, но в целом вел себя с ней скорее как любовник, нежели любящий муж. Она все еще никак не могла заставить себя поговорить с ним о самых простых, даже глуповатых вроде бы вещах. Например, спросить, верно ли, что под шляпой ее нос начинал выглядеть длиннее, чем был на самом деле. Рассказать, насколько ее все еще бесил тот случай, когда ее наказали за разлитые по ковру в гостиной красные чернила, хотя виновата была ее сестра Полина. Ей отчаянно хотелось спросить у кого-нибудь: «Так все и должно продолжаться или со временем семейная жизнь станет намного лучше?» Но только ее друзья и близкие находились очень далеко, а любая афганская женщина посчитала бы ее надежды на будущее чем-то неслыханным и даже возмутительным. Ей приходилось подавлять соблазн прямо поделиться с Жан-Пьером своим разочарованием. Отчасти потому, что ее жалобы на жизнь прозвучали бы несколько невнятно для нее самой, а еще ее снедал страх, какой будет его реакция, какие ответы на свои вопросы она получит от него.

Оглядываясь назад, она понимала, что идея завести ребенка постепенно вкралась в ее сознание намного раньше, когда она еще встречалась с Эллисом Талером. В тот год она даже слетала из Парижа в Лондон на крестины третьего отпрыска сестры Полины, чего прежде никогда не сделала бы, поскольку терпеть не могла формальных сборищ своей семьи. Кроме того, она подрядилась няней к супружеской паре, жившей в одном с ней доме: истеричному торговцу антиквариатом и его жене, обладавшей аристократическими манерами. Причем больше всего ей нравились моменты, когда их крохотный сынишка начинал плакать, и приходилось брать его на руки, чтобы успокоить.

А потом уже здесь, в долине, где одной из ее обязанностей стало уговаривать местных жительниц не так часто заводить детей, чтобы вырастить более здоровыми уже рожденных, она внезапно поняла, насколько близко к сердцу принимает известие о каждой новой беременности, насколько разделяет радость при появлении еще одного младенца даже в самых бедных и тесно живших семьях. Так одиночество и материнский инстинкт исподволь одержали победу над здравым смыслом.

Бывали ли моменты – пусть самые короткие, когда она догадывалась, что подсознание подталкивает ее к беременности? Приходила ли ей в голову мысль: «Я могу залететь» – в мгновения близости с Жан-Пьером, пока он входил в нее, скользя медленно и даже грациозно, как вплывает красивый парусник в гавань, а она сама крепко обвивала руками его тело? Возникали ли у нее подозрения в те секунды перед наступлением у него оргазма, когда он плотно смыкал веки и, казалось, полностью уходил в собственные ощущения, но воспламенялся, как космический корабль, слишком приблизившийся к поверхности Солнца? Или позже, когда она проваливалась в блаженный сон, ощущая внутри себя его еще теплое семя?

– Понимала ли я это? – спросила она теперь вслух. Однако мысли о сексе возбудили ее, она начала с величайшей нежностью ласкать себя скользкими от масла пальцами, сразу же забыв обо всех вопросах и дав своему сознанию наполниться смутными образами, навеянными страстью.

Рев двигателей самолетов резко вернул ее в реальный мир. Она пристально, с испугом пронаблюдала, как еще четыре бомбардировщика пронеслись над долиной и исчезли вдали. Когда их шум затих, она стала снова пытаться гладить себя, но настрой уже пропал, был безнадежно испорчен. Она лежала неподвижно под солнцем и размышляла о своем ребенке.

Жан-Пьер воспринял известие о ее беременности так, словно это было предумышленным актом, направленным против него. Он пришел в такую ярость, что пожелал сделать аборт лично и незамедлительно. Джейн его стремление расценила как ужасающе зловещее, и он сразу же представился ей совершенно чужим. Но тяжелее всего оказалось перенести ощущение отверженности. Мысль, что муж не хотел завести от нее ребенка, привела ее в полное отчаяние. А он только усугубил горе, отказавшись вообще даже прикасаться к ней. Никогда в жизни не была она так несчастна. Впервые она начала понимать, почему некоторые люди решаются на самоубийство. Прекращение всякой физической близости превратилось в худшую из пыток. Она предпочла бы даже, чтобы Жан-Пьер жестоко избил ее, настолько велика была ее потребность в его прикосновениях к себе. Когда Джейн вспоминала теперь те дни, все еще злилась на него, хотя понимала, что сама навлекла его отчуждение к себе.

Затем как-то утром он обнял ее, извинившись за свое поведение, и хотя какая-то часть ее хотела прямо заявить: «Твоих извинений мне недостаточно, скотина!» – она всем остальным своим существом желала быть им любимой и сразу же простила ему все. Он же объяснил, что почти все время и так опасался потерять ее, а если бы она стала матерью их сына, его страх мог лишь усилиться, поскольку в таком случае он уже рисковал потерять сразу двоих любимых им людей. Это признание тронуло ее до слез. Она поняла, что беременность окончательно и прочно привязала ее к Жан-Пьеру, и решила про себя сделать их брак счастливым любой ценой.

После этого он стал относиться к ней со значительно большей теплотой. Проявлял интерес к постепенному росту младенца в ее утробе, его стало беспокоить состояние здоровья и безопасность Джейн. Словом, он стал похож на подлинного отца, с нетерпением ожидавшего появления на свет наследника. Их семейная жизнь вновь стала пусть не до конца совершенным, но вполне счастливым союзом, думала Джейн, и рисовала себе воображаемые картины идеального будущего, где Жан-Пьер становился министром здравоохранения Франции в составе социалистического правительства, она сама видела себя членом Европейского парламента, а детей хотела завести троих. Один из них будет учиться в Сорбонне, второй – в знаменитой лондонской школе экономики, а третий отправится в Нью-Йорк, чтобы получить образование в академии исполнительских искусств.

В этих фантазиях их старшим и самым умным ребенком оказывалась непременно девочка. Джейн касалась своего живота, нежно надавливала на него кончиками пальцев, почти в точности ощущая очертания тельца внутри. Если верить Рабии Гуль, старой деревенской повитухе, Джейн вынашивала именно девочку, поскольку плод располагался ближе к левой стороне, тогда как мальчики обычно лежали правее. А потому Рабия порекомендовала будущей матери овощную диету. Для мальчика она посоветовала бы потреблять как можно больше мяса. В Афганистане мужчин начинали лучше кормить еще до их рождения.

Течение мыслей Джейн прервал громкий грохот. На мгновение она растерялась. Звук поначалу ассоциировался у нее с самолетами, только что пролетевшими мимо, чтобы разбомбить какой-то другой кишлак. Но потом где-то совсем близко она услышала тонкий и пронзительный детский визг, исполненный боли и ужасающего страха.

Тогда она сразу поняла, что произошло на самом деле. Русские, переняв тактику американцев во Вьетнаме, буквально начинили всю округу противопехотными минами. Их официальной целью было стремление перекрыть партизанские пути снабжения, но поскольку «партизанскими путями снабжения» служили обычные горные тропы, которыми ежедневно проходили во множестве старики, женщины, дети и домашние животные, подлинной задачей оккупантов стало внушение повсеместного ужаса всему населению страны. Крик как раз и означал, что какой-то ребенок ненароком наступил на мину и вызвал детонацию.

Джейн вскочила на ноги. Звук, показалось ей, донесся откуда-то поблизости от дома муллы, который стоял в полумиле от самого кишлака рядом с крутой каменистой тропой. Джейн почти всегда могла смутно видеть его слева и немного ниже своего укрытия. Она вставила ноги в башмаки, схватила одежду и побежала в том направлении. Первый продолжительный крик оборвался и перешел в череду коротких испуганных воплей. Джейн поняла, что ребенок успел разглядеть повреждения, нанесенные миной его тельцу, и кричал теперь в большей степени от страшного зрелища, открывшегося его глазам. Поспешно продираясь через низкорослый, но колючий кустарник, Джейн осознала, что и сама уже охвачена паникой, настолько терзали сердце страдания по всем признакам тяжелораненого ребенка.

– Успокойся, – сказала она сама себе, чувствуя, как у нее перехватывает дыхание. Если бы она сейчас упала и сильно ушибла ногу, в беде оказались бы они оба без всякой надежды на помощь. А кроме того, не могло быть ничего страшнее для перепуганного ребенка, чем такой же перепуганный взрослый человек.

Джейн уже приближалась к нему. Ребенка она наверняка обнаружит рядом в кустах, а не на самой тропе, поскольку тропы мужчины сразу очищали от мин после каждого их сбрасывания с самолетов, вот только никому не под силу было разминировать весь склон холма.

Джейн остановилась и прислушалась. Дышала она так громко, что пришлось задержать воздух в легких. Крики доносились из-за зарослей верблюжьей колючки и можжевельника. Она протиснулась сквозь растительность и сумела разглядеть ярко-голубое пальтишко. Ребенком оказался Муса, девятилетний сын Мохаммеда Хана – одного из лидеров партизан. Секунду спустя она уже стояла рядом с ним.

Мальчик опустился на колени прямо в пыли. По всей видимости, он попытался поднять мину, потому что взрывом ему оторвало кисть руки, и теперь он смотрел округлившимся от ужаса глазами на ее окровавленный обрубок и исходил визгом.

За последний год Джейн довелось видеть немало разного рода ран, и все же она не могла сдержать приступа острой жалости.

– О боже милосердный! – воскликнула она. – Бедное дитя!

Она тоже встала на колени вместе с ним и обняла, бормоча слова утешения. Уже скоро он перестал кричать. Джейн даже надеялась, что теперь он просто заплачет, но мальчуган в глубоком шоке впал в полнейшее молчание. Держа его в объятиях, она ощупала его предплечье и нашла место, пережав которое, смогла остановить обильное кровотечение.

Ей понадобилась его помощь. Она была обязана заставить его говорить.

– Муса, как это случилось? – спросила она на языке дари.

Он не отвечал. Она повторила вопрос.

– Я подумал… – Его глаза сделались еще шире при воспоминании о происшедшем, и голос снова перешел почти в визг, когда он продолжил: – Я подумал, что это МЯЧИК!

– Ну-ну, чуть тише, – пробормотала она. – Скажи мне, что ты сделал?

– Я ПОДОБРАЛ ЕГО! Я ПОДНЯЛ ЕГО!

Она крепче обняла мальчугана, все еще успокаивая.

– И что случилось потом?

Его голос оставался дрожавшим, но истерика прекратилась.

– Он бабахнул в моей руке, – сказал Муса, достаточно быстро унимая страх и возбуждение.

Она взяла его правую руку и положила под мышку левой.

– Сжимай там, где сжимала я, – попросила она и наложила его пальцы туда, откуда только что убрала свои. Кровь снова потекла из раны. – Жми сильнее, – велела она.

Мальчик подчинился, и струя крови перестала изливаться. Джейн поцеловала его в лоб. Он оказался влажным и холодным.

Она бросила свою одежду кипой рядом с Мусой. Ее облачение состояло из того, что обычно носили афганские женщины: мешковатое, похожее на балахон платье поверх хлопчатобумажных штанов. Она взяла платье и разорвала тонкую материю на несколько полос, а затем принялась накладывать жгут. Муса наблюдал за ней круглыми от страха глазами, но молча. Отломив сухую ветку от куста, она использовала ее, чтобы окончательно затянуть жгут.

Теперь он нуждался в перевязке, болеутоляющем лекарстве, в антибиотике, чтобы предотвратить возникновение инфекции, и в своей матери, которая смягчила бы для него душевную травму.

Джейн влезла в свои штаны и затянула на них поясок. Она уже жалела, что в спешке совершенно уничтожила платье – вполне можно было сохранить хотя бы его верхнюю часть. А теперь оставалось надеяться, что по пути к пещерам ей не встретится ни один мужчина.

Да и как она сможет доставить туда Мусу? Она не хотела заставлять его идти самостоятельно, не могла посадить себе на спину, потому что он не мог держаться за ее шею. Джейн вздохнула. Ей придется нести его на руках. Она присела на корточки, завела одну руку ему под плечи, а другую – под колени, а потом подняла, используя в большей степени силу ног, чем спины, как ее научили на занятиях по физической подготовке французские феминистки. Пристроив ребенка на груди, чтобы его тело упиралось в верхнюю часть ее живота, она начала медленно подниматься в гору. Ей удалось это только лишь потому, что мальчик почти постоянно голодал – девятилетний европейский ребенок оказался бы значительно тяжелее.

Вскоре она выбралась из кустов и вышла на тропу. Но не успела пройти и пятидесяти ярдов, как уже совершенно выбилась из сил. В последние несколько недель она уставала очень быстро. Это выводило ее из себя, но пришлось смириться и принять повышенную утомляемость как должное. Она опустила Мусу на землю и постояла рядом, ласково поглаживая его, пока сама отдыхала, опершись о край скалы, проходившей вдоль одной из сторон тропы. Мальчик окончательно умолк, словно окаменев, и это тревожило ее значительно больше, чем его прежние отчаянные крики. Как только ей стало немного легче, она подобрала свою ношу и снова двинулась в путь.

Через пятнадцать минут она опять дала себе отдых почти у вершины холма, когда впереди на тропе показался мужчина. Джейн узнала его.

– О нет, – прошептала она по-английски. – Надо же, чтобы из них всех первым мне повстречался именно Абдулла.

Это был низкорослый человек примерно сорока пяти лет и достаточно полный, несмотря на постоянную нехватку в кишлаке продуктов. Помимо коричневого тюрбана и широких черных брюк, он носил свитер с ромбовидным узором и синий двубортный пиджак в тонкую полоску, который выглядел так, словно прежде принадлежал лондонскому биржевому маклеру. Пышная борода была рыжей. В Банде он исполнял обязанности муллы.

Абдулла питал недоверие к иностранцам, презирал женщин, но особенно ненавидел всех, кто практиковал западные методы медицины. Джейн принадлежала ко всем трем этим категориям людей, а потому не имела ни малейшего шанса снискать его расположение к себе. Положение усугублялось тем, что уже очень многие жители долины поняли: антибиотики, которые им давала Джейн, служили гораздо более эффективным средством против любых инфекций, чем попытки вдыхать дым тлеющих бумажек с заклинаниями, написанными Абдуллой шафранными чернилами. И мулла терял на этом часть своих доходов. Он отреагировал, окрестив Джейн «западной шлюхой», но ему трудно было бы навредить ей по-настоящему, поскольку они с Жан-Пьером пользовались покровительством Ахмед-Шаха Масуда, лидера местных борцов сопротивления, и даже мулла не осмеливался прямо выступить против столь прославленного в народе героя.

Заметив ее сейчас, он резко остановился, и выражение тупого недоверия снова превратило его обычно столь важное лицо в комическую маску. Едва ли ей мог попасться навстречу более неприятный человек. Любой другой деревенский мужчина оказался бы смущен или даже возмущен, увидев Джейн полуодетой, но Абдулла пришел в подлинную ярость.

Джейн решила опередить его, окончательно поразив своей дерзостью. Она сказала на дари:

– Да пребудет с вами мир.

Эта фраза служила началом формального обмена приветствиями, который зачастую растягивался на несколько минут. Но Абдулла не ответил традиционным: «И с вами тоже». Вместо этого он открыл рот и визгливым тоном стал поливать ее оскорблениями, самыми грязными эпитетами, словами на дари, означавшими «проститутка», «извращенка» и «растлительница детей». Его физиономия побагровела от ненависти, он приблизился к ней и поднял свою трость.

Все зашло слишком далеко. Джейн указала на Мусу, молча стоявшего рядом с ней и окончательно ослабевшего от боли и потери крови.

– Посмотрите! – выкрикнула она Абдулле. – Неужели не видите…

Но гнев совершенно ослепил его. И прежде чем она успела закончить говорить, он со свистом обрушил деревянную палку ей на голову. Джейн взвыла от боли и злости: ее поразило, насколько сильным оказался удар, и разъярило, что он вообще осмелился так поступить с ней.

Он по-прежнему не замечал раны Мусы. Пристальный взгляд муллы сфокусировался целиком на груди Джейн, и ее молнией пронзила мысль: для него увидеть при свете дня обнаженный бюст беременной белой западной женщины означало пережить одновременно столько оттенков и вариаций сексуального возбуждения и похотливого вожделения, что он мог напрочь лишиться рассудка. Он вовсе не намеревался наказать ее за грехи парой ударов тростью, как порой наказывал за непослушание жену. Сердце его полнилось жаждой убийства.

И внезапно Джейн стало очень страшно – за себя, за Мусу, за своего еще не рожденного младенца. Она попятилась, чтобы оказаться вне его досягаемости, но и он шагнул вперед, снова вздымая трость вверх. Ощутив нежданный порыв, она прыгнула на него и вонзила пальцы в глаза.

Он взревел, как раненый бык. Ему было не настолько уж больно, не так сильно пострадали глаза, и орал он от возмущения и удивления, что избиваемая им женщина могла решиться на ответное нападение. Но пока он был на время лишен зрения, Джейн обеими руками ухватила его за пышную бороду и потянула. Он качнулся, оступился и упал. Потом скатился на пару ярдов вниз по склону, и его падение предотвратил только карликовый куст лозняка.

Боже, что я натворила! – подумала Джейн.

Глядя на этого исполненного самодовольства и вечной злобы священника в столь унизительном положении, Джейн понимала: он никогда не забудет, как она с ним поступила, ни за что не простит. Он мог нажаловаться «белобородым» – сельскому совету старейшин. Мог пойти к Масуду и потребовать, чтобы чужестранных врачей выслали из страны. Мог даже подговорить других мужчин из деревни забросать Джейн камнями. Но как только она подумала обо всем этом, ее осенила другая мысль. Чтобы каким-либо образом пожаловаться на нее, мулле придется рассказать историю во всех бесславных, позорных для него деталях, и жители деревни станут непременно потом насмехаться над ним – афганцев отличала в этом смысле особая жестокость. А потому вполне вероятно, что ей сойдет с рук подобный проступок.

Она обернулась. У нее был гораздо более важный повод для беспокойства. Муса стоял на том же месте, где она опустила его на тропу, молчаливый и с совершенно лишенным всякого выражения лицом, испытывая слишком сильный шок от боли, чтобы понимать смысл происходившего. Джейн поглубже вдохнула воздух, подхватила мальчика и понесла дальше.

Сделав всего несколько шагов, она добралась до вершины холма и смогла двигаться быстрее по ставшей теперь более ровной тропе. Потом пересекла каменистое плато. Джейн очень устала, спина причиняла ей мучения, но она почти достигла своей цели: пещеры находились под самым гребнем горы. Добравшись до его дальнего края, она уже слышала голоса других детей, когда начала спуск. Всего мгновением позже показалась стайка шестилеток, игравших в «Рай и Ад». Суть игры заключалась в том, чтобы держаться во что бы то ни стало за большие пальцы на ногах, пока двое других ребятишек относили тебя в Рай, если тебе удавалось сохранить нужное положение, или в Ад (им обычно служила куча мусора или отхожее место), если ты невольно отпускал хотя бы один из пальцев. Она с горечью поняла, что Мусе уже не суждено когда-нибудь снова стать участником такой игры, и на нее внезапно нахлынула беспредельная грусть, овладело глубоко трагическое настроение. Дети заметили ее. Пока она проходила мимо, они бросили играть и стали внимательно рассматривать, что она принесла. Один из них шепнул:

– Это же Муса.

Другой повторил имя. А потом они словно скинули с себя оцепенение и побежали вперед, громкими криками сообщая всем новости.

Дневное убежище жителей Банды напоминало лагерь кочевого племени в пустыне: пыльная почва, безжалостно палившее полуденное солнце, угли от погасших костров, на которых готовили пищу, женщины в капюшонах поверх голов, грязная ребятня. Джейн пересекла небольшую плоскую площадку перед входами в пещеры. Женщины уже собирались у самой просторной из них, где Джейн и Жан-Пьер оборудовали свою больницу. Услышав шум, Жан-Пьер вышел наружу. С огромным облегчением Джейн передала ему Мусу, сказав по-французски:

– Это была мина. Он потерял кисть руки. Дай мне одну из своих рубашек.

Жан-Пьер занес Мусу в пещеру и уложил на ковер, служивший им вместо смотрового стола. Но прежде чем заняться малышом, он скинул с себя сильно выцветшую рубашку цвета хаки и отдал ее Джейн. Она сразу же надела ее.

Джейн чувствовала сначала всего лишь легкое головокружение. Она решила, что сядет и отдохнет в прохладе у самой дальней стены пещеры, но, сделав пару шагов в том направлении, изменила намерение и сразу же опустилась прямо на камни.

– Подай мне несколько тампонов, – распорядился Жан-Пьер.

Она пропустила его просьбу мимо ушей. В пещеру вбежала Халима, мать Мусы, и разразилась пронзительными причитаниями при виде сына. Мне нужно успокоить ее, подумала Джейн, чтобы она смогла сама начать утешать ребенка. Но почему я не могу встать? Кажется, мне лучше будет сейчас закрыть глаза. Всего на минутку.

* * *

К ночи Джейн поняла, что у нее начались роды.

Когда она очнулась после обморока в пещере, у нее усилилось то, что она принимала за боль в спине, вызванную, как ей казалось, необходимостью нести на руках Мусу. Жан-Пьер согласился с поставленным ей самой диагнозом, дал таблетку аспирина и велел полежать спокойно. Рабия, повивальная бабка, зашла в пещеру, чтобы взглянуть на Мусу, и при этом посмотрела на Джейн как-то особенно пристально, но Джейн далеко не сразу сумела истолковать подлинное значение ее взгляда. Жан-Пьер очистил и обработал рваную рану Мусы, вколол ему пенициллин и сделал вторую инъекцию – против столбняка. Теперь ребенку не грозила смерть от заражения крови, которая неизбежно ждала бы его без западных лекарств, но Джейн все равно не могла избежать печальных, но понятных здесь размышлений, стоило ли ему вообще оставаться в живых. Выживать в Афганистане было трудной задачей даже для самых здоровых и сильных мужчин, а увечные дети обычно умирали еще в подростковом возрасте.

Ближе к вечеру Жан-Пьер собрался уходить. Завтра утром он должен был принимать пациентов в другом кишлаке, расположенном в нескольких милях отсюда, и по причинам, которые оставались для Джейн непостижимыми, никогда не пропускал таких миссий, хотя прекрасно знал, что никого из афганцев не удивила бы его задержка на день или даже на целую неделю.

К тому моменту, когда он поцеловал Джейн на прощание, она уже начала подозревать, что боль в спине на самом дела служила одной из примет начинавшихся схваток, ускоренных ее тяжким походом с раненым Мусой на руках. Но поскольку она еще никогда не рожала, разобраться в своих ощущениях с полной ясностью не могла, а наступление родов именно сейчас представлялось ей маловероятным. Она поинтересовалась мнением Жан-Пьера.

– Не стоит попусту беспокоиться, – ответил он резко. – Тебе до положенного срока остается еще целых шесть недель.

Она спросила, не стоит ли ему все же на всякий случай остаться с ней, но он посчитал это совершенно излишним. При этом Джейн даже почувствовала себя глупой и надоедливой, а потому отпустила его в дорогу со всеми необходимыми медицинскими припасами, навьюченными на тощего пони, чтобы он успел добраться до нужного места до наступления темноты и начал работать утром с первыми лучами солнца.

Когда солнце постепенно скрылось за западным склоном холма и долина погрузилась в глубокую тень, Джейн вместе с остальными женщинами и детьми спустилась в темный кишлак, а мужчины отправились в поля собирать урожай, пока бомбардировщики и их пилоты спали.

Дом, где теперь жили Джейн и Жан-Пьер, прежде принадлежал местному лавочнику, который оставил всякую надежду хоть что-то заработать торговлей в военное время (у него ничего теперь не покупали), собрал свой скарб и с семьей перебрался в Пакистан. Большое помещение в передней части дома, прежде занятое магазином, поначалу стало клиникой Жан-Пьера, но только до тех пор, пока возросшая летом интенсивность бомбардировок не принудила жителей кишлака прятаться днем по пещерам. Задняя часть дома делилась на две больших комнаты. Одна предназначалась для мужчин и их гостей, другая – для женщин и детей. Жан-Пьер и Джейн стали использовать их как спальню и гостиную. К дому примыкал окруженный глинобитной стеной внутренний двор, где располагался очаг для приготовления пищи и небольшой пруд для стирки, мытья посуды и детей. Лавочник оставил кое-какую грубо сработанную самодельную мебель, а местные жительницы одолжили Джейн несколько красивых ковров, чтобы покрыть полы. Жан-Пьер и Джейн спали на голом матраце, как все афганцы, но одеяла им заменяли более удобные спальные мешки. Уподобляясь афганцам, на день они сворачивали матрац в рулон или расстилали на крыше для проветривания в жаркую погоду. Летом здесь люди вообще привыкли спать прямо на крыше.

Переход от пещер к дому произвел на Джейн необычное воздействие. Боль в спине значительно усилилась, и, добравшись до дома, она готова была сразу же буквально свалиться с ног от тягот дня и переутомления. Ей отчаянно хотелось пи́сать, но сил не хватало, чтобы снова покинуть дом и дойти до туалета, а потому она воспользовалась обычным горшком для таких целей, всегда стоявшим за ширмой в спальне. Именно тогда она заметила небольшое пятнышко крови в паховой части своих хлопчатых шаровар.

У нее не оставалось сил забраться на крышу и спустить вниз матрац, и она легла прямо на ковер в спальне. «Боль в спине» теперь накатывала волнами. Во время очередной такой волны она положила руки на живот и ощутила, как плод шевелится, словно стремясь наружу с усилением боли, но снова замирал, когда боль чуть затихала. Сомнений не оставалось: у нее начались схватки.

Ею овладел страх. Она вспомнила рассказы сестры Полины о том, как она рожала своих детей. После появления на свет первенца Джейн посетила ее, захватив с собой бутылку шампанского и немного марихуаны. Когда они обе в достаточной степени расслабились, Джейн спросила, каково это было на самом деле, а Полина ответила: «Как будто пытаешься высрать арбуз целиком». Они еще потом долго хихикали над такой грубоватой шуткой.

Да, но Полина рожала в больнице при медицинском факультете университета в самом центре Лондона, а не в доме с саманными стенами, притулившимся посреди глухомани долины Пяти Львов.

Что ж мне-то теперь делать? – задалась вопросом Джейн.

Только ни в коем случае не поддаваться панике. Мне необходимо обмыть свое тело теплой водой с мылом, потом найти острые ножницы, подержать их в кипятке пятнадцать минут, взять чистые простынки, лечь на них, потягивать какую-нибудь жидкость и расслабиться.

Но прежде чем она успела хоть что-то сделать, началась очередная схватка, на этот раз боль стала по-настоящему невыносимой. Она закрыла глаза и попыталась дышать медленно, глубоко, размеренно, как учил Жан-Пьер, но вот только все оказалось намного труднее контролировать, когда ей только и хотелось лишь кричать от страха и боли.

Спазм отступил, оставив ее совершенно обессиленной. Она полежала неподвижно, приходя в себя. Пришло понимание: она не способна сделать ничего из намеченного списка. Самой ей не справиться. Как только она чуть еще окрепнет, придется встать и как-то добраться до соседнего дома, чтобы попросить женщин вызвать к ней повивальную бабку за неимением профессиональной акушерки.

Следующая схватка наступила скорее, чем она ожидала. Ей показалось, что прошло не более одной минуты или максимум двух. Когда напряжение во всем теле достигло невероятной силы, Джейн вслух спросила:

– Почему мне никто не сказал, до чего же это больно?

Как только пик боли миновал, она заставила себя подняться. Ужас при мысли, что придется рожать в одиночестве, придал ей воли к действию. Она доковыляла из спальни в гостиную. И с каждым шагом начинала чувствовать себя немного бодрее. Вышла во двор, а затем внезапно у нее между бедер заструилась теплая жидкость, и ее шаровары сразу же насквозь промокли. Воды отошли.

– О, только не это, – простонала она.

Встала, прислонившись к косяку двери. Не было никакой уверенности, что она сможет пройти хотя бы несколько ярдов, если намокшие штаны так и норовили сползти с нее. Ко всему прочему добавилось еще и чувство унижения.

– Я должна справиться, – произнесла она.

Но сразу же накатила новая схватка, и Джейн просто безвольно опустилась на пол. Мне все-таки придется все сделать самой, – решила она.

Когда же она в следующий раз открыла глаза, то увидела прямо перед собой лицо мужчины. Ей он показался похожим на арабского шейха – очень смуглая кожа, черные глаза и такие же черные усы, но при этом черты лица носили все признаки аристократизма: высоки скулы, римский нос, белые зубы, удлиненный подбородок. Это был Мохаммед Хан, отец Мусы.

– Слава богу, – хрипло прошептала Джейн.

– Я пришел поблагодарить вас за спасение жизни моего сына, – сказал Мохаммед на дари. – Вы заболели?

– Я рожаю ребенка.

– Как? Прямо сейчас? – удивленно спросил он.

– Все произойдет уже очень скоро. Помогите мне вернуться в дом.

Он колебался. Деторождение, как и все, связанное исключительно с женщинами, считалось здесь делом нечистым для участия в нем мужчины. Но надо было отдать ему должное. Его нерешительность не продлилась и нескольких секунд. Он помог ей встать и поддерживал, пока она шла обратно через гостиную в спальню. Там Джейн снова рухнула на ковер.

– Позовите ко мне кого-нибудь, – попросила она.

Он нахмурился, не зная, как поступить, и выглядел при этом просто красивым молодым человеком, почти мальчишкой.

– А где Жан-Пьер?

– Отправился в Хауак. Но мне нужнее сейчас Рабия.

– Верно, – кивнул он. – Я пошлю за ней свою жену.

– Но прежде чем уйдете…

– Да?

– Пожалуйста, налейте мне немного воды.

Эта просьба всерьез шокировала его. Неслыханно, чтобы мужчина обслуживал женщину! Даже если нужно было всего лишь подать стакан с водой.

– Из вот того специального кувшина, – добавила она.

Они всегда держали в отдельном сосуде запас кипяченой отфильтрованной воды для питья. Только так можно было уберечься от многочисленных паразитов, кишевших в местной воде, от которых почти каждый из деревенских жителей страдал на протяжении почти всей своей жизни.

Наконец Мохаммед решился пренебречь вековым обычаем.

– Разумеется, – сказал он.

Потом вышел в соседнюю комнату и быстро вернулся с чашкой воды. Джейн поблагодарила его и жадно приникла к ней губами.

– Я немедленно отправлю Халиму за повивальной бабкой, – заверил ее он.

Халима, конечно же, и была его женой.

– Спасибо, – сказала Джейн. – Только попросите ее поспешить.

Мохаммед удалился. Джейн крупно повезло, что к ней пришел именно он, а не один их прочих деревенских мужчин. Ни один из них, вероятно, не согласился бы даже притронуться к «больной» женщине, но Мохаммед отличался от них в лучшую сторону. Он был одним из самых известных в округе партизан, а фактически считался почти официальным представителем повстанческого лидера, полевого командира Масуда. Мохаммеду едва исполнилось двадцать четыре года, но в этой стране его никто не воспринимал как слишком молодого, чтобы быть партизанским вожаком и отцом девятилетнего сынишки. Он успел отучиться в Кабуле, немного говорил по-французски и понимал, что обычаи и традиции его родной долины не могли считаться единственной правильной формой человеческого поведения во всем мире. Его основной обязанностью была организация караванов из Пакистана с жизненно необходимыми грузами оружия и боеприпасов для борцов сопротивления. С одним из таких конвоев в долину прибыли Джейн и Жан-Пьер.

Ожидая наступления очередной схватки, Джейн вспомнила подробности того жуткого путешествия. Она привыкла считать себя здоровой, активной и достаточно сильной женщиной, легко способной шагать хоть день напролет, но никак не предвидела нехватку в пути продовольствия, крутизну подъемов в горах, неровные каменные тропы и скоро начавшиеся приступы диареи, значительно все осложнявшие. Какую-то часть похода им приходилось совершать только по ночам, опасаясь русских вертолетов. В отдельных местах они сталкивались с враждебным отношением к себе жителей других провинций, которые всерьез считали, что подобные караваны могут навлечь на них авиационные удары. В некоторых деревнях им даже отказывались продавать еду, не разрешали прятаться в своих домах, не желали показать руководителю каравана кратчайший маршрут к лугу или саду, расположенному всего в нескольких милях, или направляли к якобы идеальному месту для лагеря на ночь, на самом деле не существовавшему вовсе.

Из-за постоянных угроз нападения русских Мохаммеду все время приходилось искать обходные пути, менять направление движения каравана. Жан-Пьер еще в Париже догадался найти американские карты Афганистана. Причем они оказались гораздо более точными, чем имевшиеся у партизан, а потому Мохаммед и позже часто наведывался к ним в дом, чтобы изучить карты и разработать маршрут для следующего каравана.

Честно говоря, складывалось впечатление, что Мохаммед заходит к ним несколько чаще, чем того требовала реальная необходимость. Кроме того, он разговаривал с Джейн гораздо охотнее и больше любого другого жителя деревни, иногда уж слишком долго задерживал на ней свой пристальный взгляд и, как она заметила, порой украдкой разглядывал ее фигуру. Джейн невольно думала, что он тайно влюблен в нее или, по крайней мере, был, пока не стали слишком заметны признаки беременности.

Он тоже по-своему привлекал ее. Особенно в описанный период, когда она горевала, чувствуя холодность к себе Жан-Пьера. Мохаммед был строен, смугл от природы, но еще и покрыт бронзовым загаром, силен и властен. Впервые в жизни Джейн испытывала интерес к настолько законченному мужскому шовинисту, каких в Европе неизменно величала свиньями.

Она могла бы даже завести с ним роман. Он, разумеется, как и все партизаны, считался глубоко верующим мусульманином, но Джейн сомневалась, что это могло иметь слишком большое значение. Она считала справедливым не раз высказанное ее отцом мнение: «Религиозные убеждения могут смирить мелкие желания, но ничто не способно остановить подлинную похоть». И его слова очень сердили мамочку. Но в этой пуританской и преимущественно крестьянской стране адюльтер был столь же распространенным явлением, как и повсюду, что Джейн очень скоро поняла, прислушиваясь к болтовне сплетниц у реки, приходивших, чтобы набрать ведро воды или искупаться. Джейн знала даже, как устроить свои любовные дела на стороне. Мохаммед вроде бы ненароком просветил ее по этому поводу тоже. «Вы могли видеть с наступлением сумерек рыбу, выпрыгивающую из реки в водопаде позади самой последней водяной мельницы. Иногда я отправляюсь туда и легко ловлю этих рыбин». Когда темнело, все женщины обычно занимались приготовлением ужина, а мужчины собирались во дворе мечети, беседуя и покуривая. Никто не застал бы любовников так далеко от кишлака, никто не обратил бы внимания на временное отсутствие Джейн или Мохаммеда.

Идея заняться любовью у водопада с этим красивым, хотя и примитивным членом местного племени манила Джейн, но потом она забеременела, а Жан-Пьер сделал признание, до какой степени он боялся потерять ее, и она решила направить всю энергию на сохранение и упрочнение своего брака, не считаясь ни с чем. Поэтому она так ни разу и не побывала у водопада, а когда беременность стала видна отчетливо, Мохаммед престал смотреть на ее тело с прежним вожделением.

Вероятно, именно эта их несостоявшаяся физическая близость внушила Мохаммеду мысль навестить ее настолько вовремя и помочь, тогда как любой другой местный мужчина отказал бы ей в поддержке и мог, чего доброго, попросту сбежать прямо с порога ее дома. Или возможной причиной стал Муса. У Мохаммеда был только один сын (три дочери в счет не шли), и на него давила мысль, что он оказался в долгу перед Джейн. Сегодня я обзавелась и другом, и врагом, подумала она: Мохаммедом и Абдуллой.

Боль вернулась, и она поняла, что ей выдалась более продолжительная, чем прежние, пауза между схватками. Почему они перестали быть регулярными? Это нормально? Жан-Пьер не упоминал о такой возможности. Но правда и то, что он почти забыл даже азы гинекологии, которую изучал три или четыре года назад.

Но эта схватка оказалась самой тяжелой из всех, заставив ее дрожать и чувствовать тошноту. Где же повитуха? Мохаммед должен был уже отправить к ней жену – он не забудет, не передумает. Но подчинится ли жена своему мужу? Конечно же, подчинится – ни одна афганская женщина не посмела бы ослушаться. Зато она могла идти очень медленно, сплетничая по дороге с соседками или даже задержавшись у одной из них на стаканчик чая. Если в долине Пяти Львов допускался адюльтер, то и для ревности существовала почва, а Халима наверняка знала или, по крайней мере, догадывалась о чувствах своего супруга к Джейн – женам свойственна подобная проницательность. И теперь ей претила просьба срочно бежать за помощью для потенциальной соперницы, экзотической белокожей образованной иностранки, которой увлекся муж. Внезапно Джейн почувствовала, что сердится на Мохаммеда и на Халиму. Я не сделала им ничего плохого, подумала она. Почему же они бросили меня? Почему моего мужа нет сейчас рядом?

С началом новой схватки она залилась слезами. Все стало совершенно невыносимо.

– Я больше этого не выдержу, – произнесла она вслух. Ее всю бесконтрольно трясло. Ей хотелось умереть, прежде чем боль еще более усилится. – Мамочка, помоги мне. Помоги, мамочка, – всхлипывала она.

Но вдруг сильная рука перехватила ее через плечо, и раздался женский голос, бормотавшей ей на ухо нечто неразборчивое, но успокаивающее на дари. Не открывая глаз, она вцепилась в женщину, завывая и плача, поскольку схватки становились все интенсивнее, но потом начали постепенно затихать, и каждая порождала ощущение, что она может быть последней или хотя бы последней до такой степени болезненной.

Она подняла взгляд и увидела серьезные карие глаза и похожую на ореховую скорлупу кожу щек старой Рабии, повивальной бабки.

– Да пребудет с вами бог, Джейн Дебу.

Джейн почувствовала облегчение, словно с нее сняли очень тяжелый груз.

– И с вами тоже, Рабия Гуль, – благодарно прошептала она.

– Боль посещает вас часто?

– Каждую минуту или две.

Донесся другой женский голос:

– Ребенок рождается раньше положенного времени.

Джейн повернула голову и увидела Захару Гуль, невестку Рабии, несколько полноватую девушку одного с Джейн возраста с почти иссиня-черными волосами и широким, вечно готовым улыбаться ртом. Из всех деревенских женщин именно к Захаре Джейн испытывала наиболее теплые чувства.

– Я рада, что вы тоже пришли, – сказала она.

– Роды ускорила необходимость нести на себе Мусу к вершине холма, – объяснила Рабия.

– И это единственная причина? – спросила Джейн.

– А разве ее недостаточно?

Значит, они ничего не знают про ее схватку с Абдуллой, подумала Джейн. Он разумно решил сохранить все в секрете.

– Мне приготовить все необходимое для рождения младенца? – спросила Рабия.

– Да, пожалуйста.

Одному богу известно, каким примитивным гинекологическим манипуляциям я позволяю подвергнуть себя, размышляла Джейн, но я ничего не смогу сделать одна. Просто не смогу.

– Не желаете ли, чтобы Захара приготовила чай? – спросила Рабия.

– Да, пожалуйста.

По крайней мере, в этом не содержалось пока никаких намеков на суеверия.

Обе женщины взялись за дела. Само по себе их присутствие заставило Джейн почувствовать себя лучше. Как это мило, подумала она, что Рабия попросила разрешения помочь. Западный врач бесцеремонно вошел бы и взялся за дело так, будто он один здесь хозяин положения. Рабия совершила ритуальное омовение рук, призывая в помощь себе пророков, чтобы роды прошли успешно, и только потом тщательно помыла руки с мылом в большом тазу с водой. Захара принесла горшок с дикой рутой, а Рабия сожгла пригоршню мелких темных семян с помощью раскаленных углей. Джейн вспомнила местное поверье, что запах горящей руты помогал изгнать злых духов. Впрочем, она сразу утешила себя – едкий дым хотя бы помешает залетать в комнату мухам.

Рабия считалась не просто повивальной бабкой. Помощь при родах была ее основной обязанностью, но она, кроме того, пускала в ход разного рода магические травы и заклинания, чтобы придать плодовитости женщинам, у которых возникали сложности с зачатием. Располагала она и средствами для его предотвращения, даже для прерывания беременности, но спрос на них был невелик: афганские женщины обычно хотели иметь много детей. К Рабии же обращались и за консультациями по поводу любых «женских» недугов. И неизменно приглашали, если требовалось обмыть тело покойника, поскольку среди мужчин это занятие, как и деторождение, считалось нечистым.

Джейн наблюдала, как Рабия перемещается по комнате. Вполне возможно, она была самой старой жительницей кишлака, достигнув возраста примерно шестидесяти лет. Ее отличал маленький рост – не более пяти футов – и худощавость, свойственная большинству населения этих краев. Морщинистое смуглое лицо обрамляли седые волосы. Она двигалась неспешно. Ее тонкие и костлявые пальцы справлялись с делом точно и эффективно.

Поначалу их отношения с Джейн складывались не слишком гладко, исполненные взаимного недоверия и даже враждебности. Когда Джейн однажды спросила, кого Рабия приглашала помочь себе, если случались сложные роды, старуха гордо и резко заявила: «Быть может, дьявол обходит меня стороной, но у меня никогда не было сложных родов, и я ни разу не потеряла ни мать, ни младенца». Зато позже, если деревенские женщины приходили к Джейн с мелкими проблемами менструального цикла или для заурядного определения стадии беременности, она стала отправлять их к Рабии, не выписывая утешительного плацебо, и так между ними начало налаживаться рабочее сотрудничество. Рабия, например, советовалась с Джейн по поводу недавно родившей женщины, у которой развилась вагинальная инфекция. Джейн также снабдила Рабию запасом пенициллина, объяснив, в каких случаях и как применять его. И престиж Рабии значительно возрос, когда всем стало известно, что западные медики доверяют ей, выделяют свои лекарства, а потому в тот раз она уже не побоялась обидеть повитуху, когда объяснила: инфекцию могла занести сама Рабия, поскольку привыкла вручную смазывать родовой канал.

С тех пор Рабия взяла себе за правило приходить в больницу еженедельно, с интересом беседовала с Джейн и наблюдала за ее работой. Джейн использовала эти визиты, чтобы мимоходом внушить гостье самые простые вещи: почему врачи так часто моют руки, зачем держат все инструменты в кипящей воде после того, как используют их, и для чего необходимо давать как можно больше пить детям, страдающим от диареи.

Взамен Рабия поделилась с Джейн некоторыми своими секретами. Джейн с интересом узнала, из чего состояли отвары и мази, приготовленные Рабией, легко догадываясь, почему многие из них действительно оказывали целебное воздействие. Так, ее средства для ускорения наступления беременности содержали частички мозга зайца или кошачьей селезенки, добавляя в обмен веществ пациентки гормоны, которых ей не хватало. А мята или котовник в некоторых снадобьях, вероятно, снимали воспаления, мешавшие зачатию. Имелось в распоряжении Рабии и лекарство, которое она давала женам, чьи мужья мучились от импотенции, и здесь все оказывалось совсем уж элементарно, поскольку отвар содержал значительную дозу опиума.

Недоверие сменилось взаимным уважением, но вот по поводу собственной беременности Джейн предпочла у Рабии не консультироваться. Одно дело – позволить Рабии использовать смесь народной медицины и колдовства, пригодную для афганских женщин, но подвергнуться ее знахарству самой – совершенно иное. Кроме того, Джейн справедливо полагала, что роды у нее примет лично Жан-Пьер. А потому, когда Рабия стала расспрашивать о расположении плода и прописала овощную диету для будущей девочки, Джейн ясно дала ей понять – она будет вынашивать ребенка и рожать, как это принято на Западе. Рабия выглядела немного уязвленной, но приняла такое решение Джейн с чувством собственного достоинства. И вот теперь Жан-Пьер уехал в Хауак, а Рабия оказалась рядом, и Джейн оставалось только радоваться помощи от старой женщины, которая принимала роды сотен детей и сама родила одиннадцать.

На какое-то время боль почти пропала, но в последние несколько минут, пока она наблюдала за неспешными движениями Рабии по комнате, Джейн почувствовала совершенно иное ощущение внизу живота: сильное давление изнутри, сопровождавшееся желанием тужиться. Затем желание сделалось нестерпимым, и она начала напрягать мышцы, стонала, но не от боли, а от самих по себе усилий вытолкнуть младенца из утробы.

Она слышала голос Рабии, доносившийся словно издалека:

– Началось. Это хорошо.

Через некоторое время стремление тужиться пропало. Захара принесла чашку зеленого чая. Джейн села и с благодарностью мелкими глотками выпила чай. Он оказался теплым и очень сладким. Захара – моя ровесница, подумала Джейн, но уже произвела на свет четверых детей, не считая выкидышей и мертворожденных младенцев. Но она отличалась от многих других женщин деревни полнотой, жизнеспособностью, уподобляясь здоровой молодой львице. Она наверняка родит еще нескольких. В первое время, когда большинство ее подруг еще относились к Джейн с подозрительностью и враждебностью, Захара сразу приняла ее с откровенным любопытством, и Джейн поняла, насколько Захару раздражали многие обычаи и традиции долины, как жадно она готова была воспринимать западные концепции здравоохранения, ухода за детьми и питания. И постепенно Захара стала не только близка Джейн чисто по-человечески, но и очень помогала развивать ее программу просвещения, внедрению элементов здорового образа жизни.

Однако сегодня самой Джейн приходилось учиться методам, принятым в Афганистане. Она проследила, как Рабия расстелила на полу лист полиэтилена (что же они делали в те дни, когда повсюду еще не валялись куски никому не нужного пластика?) и покрыла его слоем насыщенной песком земли, которую Захара принесла снаружи в ведре. Затем Рабия выложила на тряпицу несколько предметов, и Джейн обрадовалась при виде чистых хлопчатобумажных тампонов и новенького лезвия для бритья, все еще в обертке.

Желание тужиться вернулось, и Джейн закрыла глаза, чтобы полностью сосредоточиться. Ощущения нельзя было назвать чисто болевыми. Они больше походили на то, что происходит при очень сильном запоре. Ей стало понятно: усилия стоит сопровождать стонами, и она даже хотела бы объяснить Рабии – стоны вызвала не боль, не агония, но тужиться приходилось усердно, и говорить Джейн уже не могла ни о чем.

В следующей паузе Рабия встала на колени, развязала поясок на шароварах Джейн и легким движением сняла их с девушки.

– Вы хотите помочиться, прежде чем я обмою вас? – спросила повитуха.

– Да.

Она помогла Джейн подняться, зайти за ширму и держала за плечи, пока она сидела на горшке.

Захара принесла большой кувшин с теплой водой, а горшок забрала из комнаты. Рабия обмыла Джейн живот, бедра и все интимные части тела, впервые делая это торопливо, а не степенно, как совершала все прежние манипуляции. Затем Джейн снова улеглась. Рабия помыла ей руки и насухо вытерла. Она показала Джейн маленькую баночку с синим порошком. Сульфат меди, предположила Джейн.

– Цвет отпугивает злых духов, – объяснила назначение порошка старуха.

– Что вы собираетесь с ним делать?

– Посыпать немного на ваш лоб.

– Хорошо, – согласилась Джейн и поспешила добавить: – Спасибо.

Рабия действительно прочертила порошком тонкую линию вдоль лба Джейн. Ничего не имею против магии, если она безвредна, подумала Джейн, но что станет делать деревенская знахарка, если возникнет реальная медицинская проблема? И хотелось бы точнее знать, на сколько недель раньше срока родится ребенок.

Ее все еще тревожила эта мысль, когда пришла следующая схватка, а она не успела сосредоточить внимание на стремлении выдержать давление, и в результате испытала особенно сильную боль. Я не должна поддаваться тревоге, подумала она. Надо заставить себя мысленно полностью расслабиться.

Но она почувствовала себя совершенно обессиленной и сонной. Снова закрыла глаза. Ощутила, как Рабия расстегивает пуговицы ее рубашки, той самой, которую она одолжила у Жан-Пьера ранее днем, то есть уже сто лет тому назад. Рабия же начала массировать ей живот, втирая в него какую-то смазку. Вероятно, очищенное масло. При этом она глубоко запускала пальцы в живот. Джейн сразу открыла глаза и сказала:

– Не надо пытаться двигать плод.

Рабия кивнула, но продолжала прощупывание, держа одну руку наверху раздутого живота Джейн, а другую – внизу.

– Головка внизу, – наконец определила она. – Значит, все хорошо. Но ребенок выйдет наружу уже очень скоро. Вам теперь следует встать.

Вместе с Захарой она помогла Джейн подняться и сделать два шага к покрытому землей листу полиэтилена. Рабия расположилась позади нее и сказала:

– Стойте на моих ступнях.

Джейн покорно подчинилась и сделала то, что ей велели, хотя не видела в этом никакой логики, не понимала смысла происходившего. Рабия без особого нажима заставила ее присесть и сама опустилась на корточки сзади. Стало быть, вот в каком положении они здесь рожали.

– Сядьте на меня, – сказала Рабия. – Я смогу удержать вас.

Джейн переместила весь свой вес на бедра старой матроны. Ей стало на удивление комфортно, что придало уверенности.

Она почувствовала, как ее мышцы начали напрягаться опять. Она заскрежетала зубами и опустилась еще ниже, издавая стоны. Захара присела на корточки прямо перед ней. Какое-то время Джейн не воспринимала ничего, кроме этого давления. Но в итоге оно прекратилось. Джейн окончательно лишилась сил и, впав в полусон, перестала искать где-либо опоры, позволив держать себя одной только Рабии.

Затем все началось заново, нахлынула волна острой боли, и возникло резкое ощущение жжения в промежности. Внезапно Захара сказала:

– Младенец выходит.

– Теперь перестаньте тужиться, – распорядилась Рабия. – Позвольте ребенку как бы выплыть наружу самому.

Давление ослабло. Рабия и Захара поменялись местами, и теперь уже Рабия, скрючившись, сидела между ног у Джейн, внимательно наблюдая. Давление возобновилось. Джейн скрипнула зубами.

– Не надо тужиться, – повторила Рабия. – Оставайтесь в полном покое.

Джейн попыталась расслабиться. Рабия посмотрела на нее, подняла руку, прикоснулась к лицу и сказала:

– Не стоит закусывать губы. Расслабьте и рот тоже.

Джейн позволила нижней челюсти отвиснуть и изумленно обнаружила, насколько легче ей стало от столь простого движения.

Жжение между тем возобновилось, став как никогда прежде острым, и Джейн поняла, что младенец уже почти родился: она чувствовала, как он протискивает наружу голову, растянув влагалище невероятно широко. Джейн закричала от боли, но внезапно боль ушла. Наступило мгновение, когда она не чувствовала вообще ничего. Посмотрела вниз. Рабия просунула руки ей между ног, выкликивая имена пророков. Сквозь пелену застлавших глаза слез Джейн увидела в руках повитухи что-то округлое и темное.

– Не тяните, – взмолилась Джейн. – Только не тяните за голову.

– Не стану, – отозвалась Рабия.

Джейн опять ощутила давление.

– Сделайте небольшое усилие, чтобы вышло плечико, – сказала почти сразу Рабия.

Джейн закрыла глаза и постаралась как можно мягче напрячь мышцы.

Чуть позже Рабия велела снова:

– А теперь еще раз для второго плеча.

Джейн поднатужилась снова, и вдруг огромное напряжение полностью спало, и она могла быть уверена – роды закончились. Она теперь ясно различала крошечное тельце младенца на руках у Рабии. Его кожа была сплошь сморщенной и влажной, а головка покрыта мокрыми и редкими черными волосиками. Пуповина казалась чем-то странным, как толстая синяя веревка, но пульсировавшая подобно кровеносной вене.

– Все в порядке? – спросила Джейн.

Рабия не ответила. Она сложила губы и принялась дуть на помятое и неподвижное личико ребенка.

О боже, неужели он мертв? – мысленно ужаснулась Джейн.

– Все в порядке? – повторила она вопрос.

Рабия дунула еще раз, и младенец открыл свой маленький ротик, издав тонкий вскрик.

– Слава богу, он жив! – воскликнула Джейн.

Рабия взяла чистый тампон из хлопчатобумажной ткани, заменявшей вату, и протерла ребеночку лицо.

– Он выглядит нормально? – спросила Джейн.

Наконец Рабия соизволила заговорить. Глядя Джейн в глаза и улыбаясь, сказала:

– Да. ОНА выглядит нормально.

Она выглядит нормально, повторила про себя Джейн. Она. Я дала жизнь маленькой девочке. У меня дочь!

И только теперь поняла, что окончательно лишилась сил. Сохранять даже сидячее положение казалось невозможным ни секунды дольше.

– Я хотела бы лечь, – сказала она.

Захара помогла ей вернуться на матрац и обложила подушками, подперев спину, чтобы Джейн продолжала сидеть, пока Рабия держала младенца, все еще связанного с матерью пуповиной. Когда Джейн пристроилась поудобнее, Рабия начала сушить тело ребенка самодельными тампонами.

Джейн заметила, что пуповина прекратила пульсировать, скукожилась и побелела.

– Вы можете уже перерезать пуповину, – сказала она Рабии.

– Мы всегда некоторое время выжидаем выхода последа, – возразила повитуха.

– Пожалуйста, сделайте это сейчас же.

Рабия явно сомневалась, но уступила просьбе. Она взяла со стола обрывок белой веревки и обвязала пуповину в нескольких дюймах от пупка младенца. Нужно было обвязать гораздо ближе, подумала Джейн, но потом решила, что это не имело особого значения.

Затем Рабия вынула из обертки новенькое бритвенное лезвие.

– Во имя Аллаха! – провозгласила она и перерезала пуповину.

– Передайте девочку мне, – сказала Джейн.

Рабия положила ребенка ей на руки со словами:

– Только не позволяйте ей пока сосать свою грудь.

Но Джейн твердо знала, что в этом Рабия ошибалась.

– Это поможет ускорить выход последа, – объяснила она.

Рабия пожала плечами.

Джейн приложила младенца личиком к груди. Ее соски набрякли и стали приятно чувствительными, как случалось, когда Жан-Пьер целовал их. Она коснулась одним из них щеки новорожденной, девочка инстинктивно повернула головку и открыла маленький ротик. Как только она поймала его губами, сразу впилась. Джейн удивленно поняла, что это может вызывать почти сексуальное наслаждение. На мгновение это смутило и даже шокировало ее, а потом она подумала: какого черта я должна стыдиться?

Потом ощутила новое движение внутри своего живота. Она подчинилась мгновенно возникшему желанию напрячься, натужиться и почувствовала, как наружу вышла плацента, скользкий послед. Рабия тут же бережно завернула его в кусок ткани.

Младенец прекратил сосать грудь и, как показалось, уснул.

Захара подала Джейн чашку с водой. Она выпила ее залпом. Вкус был восхитительный. Она попросила еще воды.

У нее болело все тело, навалилась тяжелая усталость, но при этом она впала в блаженно счастливое состояние. Она посмотрела вниз на крошечную девочку, мирно спавшую у нее на груди, и почувствовала, что готова тоже уснуть.

– Надо запеленать младенца, – сказала Рабия.

Джейн подняла ребенка – он оказался легким, как кукла, – и передала его старухе.

– Шанталь, – сказала она, когда Рабия брала его. – Мы назовем ее Шанталь.

И лишь затем закрыла глаза.