Читать книгу Ночные проповеди - Кен Маклауд - Страница 2

– Научная фантастика стала научным фактом! – провозгласил робот.

Джон Ричард Кэмпбелл тяжело вздохнул, он и так спал в неудобной позе, так еще и пробудился от столь заезженного клише. Поерзал, сбросил одеяло с лица, поправил клипфон и выпрямился. Большая часть людей в салоне еще дремала, а почти все бодрствующие безучастно просматривали что-то на видеоочках либо контактных линзах. Наверное, бизнесмены, уже не раз летавшие и видевшие картину за окном. Кэмпбелл специально попросил разбудить его у экватора и место у окна выбрал по той же причине: хотел увидеть Тихоокеанский космический лифт. Он и его атлантический близнец-соперник были, наверное, самым впечатляющим и уж точно самым масштабным делом рук человеческих. Некогда Джон Ричард назвал его «Новой Вавилонской башней» и решил, что должен увидеть рукотворное чудо своими глазами.

– Лифт сейчас виден пассажирам, сидящим по правому борту, – пробормотал робот в наушник. – Пассажиры по левому борту увидят его через несколько минут, когда мы немного повернем, огибая запретную зону.

Кэмпбелл прижался щекой к окну, упер подбородок в плечо, приставил левую ладонь к виску, чтобы заслонить глаза от бликов – салон освещался, хотя и по-ночному тускло, – и вгляделся вперед по курсу. В темноте внизу увидел шпиль, сотканный из блестящих точек. Из его вершины тянулась вверх – казалось, совсем невысоко – яркая прямая линия. Внимательно рассмотрев ее, Джон Ричард заметил прямо над шпилем крошечный сгусток ярких огней на одной высоте с самолетом. Пока самолет разворачивался направо, заслонив в конце концов носом башню, крошечный сгусток едва заметно продвинулся вверх. Ускорение поворота чуть сильней придавило Кэмпбелла щекой к стеклу.

– Кабину вы больше не увидите, – указал робот, – но, если посмотрите вверх, в пространство, обнаружите верхнюю, космическую часть башни лифта. Под таким углом она, скорее всего, покажется короче, чем вы ожидали, – но она ярче звезд.

И в самом деле.

Кэмпбелл смотрел на яркую щель толщиной в волосок в ночном небе до тех пор, пока та не скрылась из виду. Джону казалось, что он может различить на ее дальнем конце световое пятнышко, словно бусинку, готовую вот-вот упасть с нити. Но, возможно, это всего лишь игра воображения. До орбитальной станции 35 786 километров (минус двенадцать высоты, на которой летит самолет), с такого расстояния она будет выглядеть просто точкой, и даже более крупный противовес за нею, на самом конце кабеля, едва ли покажется массивнее.

Кэмпбелл откинулся на спинку. Да, это стоило увидеть. Но и понятно, отчего часто летающие не обратили внимания. У кокпита робот-стюардесса повернула окуляры в сторону иллюминаторов левого борта и, несомненно, вещала в наушники сидевших там пассажиров, те вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть получше открывающийся вид. Наверное, с того борта зрелище было живописнее.

Кэмпбелл решил на обратном пути заказать место у окна по левому борту. Воздушный коридор обратных рейсов пролегал с западной стороны лифта.

Джон Ричард снова посмотрел в иллюминатор, позволил глазам приспособиться к темноте. Условия наблюдения оказались, мягко говоря, не идеальными – но ярчайшие звезды можно было различить. Через несколько минут обнаружился метеорит, горевший ярко-оранжевым, вскоре за ним пролетел другой. Оба раза Кэмпбелл испуганно охал. Свирепые небесные камни пролетали так близко, что от них как будто слышался посвист.

Сидеть вполоборота было неудобно. В конце концов Джон Ричард отключил канал сообщения с роботом, откинул, насколько смог, спинку, укрылся с головой и попытался уснуть. Был уверен, что не сможет, – но потом вдруг обнаружил, что одеяло лежит на коленях, а из иллюминатора светит солнце прямо в глаза. Рассветное небо сияло всеми оттенками зелени, от лайма до скорлупы утиного яйца, словно фон на индуистской картине. Но спустя десять минут небеса залило чистой темной синью.

Джон Ричард прикорнул снова.

Послышалась приятная трель. Включился канал связи. Выдвижной экран на спинке переднего сиденья показал: самолет приближается к западному побережью США, местное время – два часа дня. В начале и конце салона роботы втолкнули в проход между сиденьями тележки и принялись раздавать кофе. Кэмпбелл взглянул в иллюминатор и увидел на поверхности океана белые полосы, будто следы от комет. Из-за волн вода напоминала гофрированную жесть.

Ноги болели. Джон Ричард встал, извинившись, пролез мимо двух соседей и направился к туалету посреди салона. Когда вернулся, робот с тележкой был уже в двух рядах от него. Джон Ричард быстро сел на место.

Тележка остановилась и зафиксировалась, робот замер. Голова овальная, в глазах выпуклые линзы, решетка динамика в виде улыбающегося рта. Торс смутно женственных пропорций, перемычка талии, словно мехи аккордеона, под ним – конус, напоминающий длинную юбку.

– Пожалуйста, черный и без сахара, – попросил Кэмпбелл.

Рука машины вытянулась – телу при этом наклоняться не пришлось – и передала маленький поднос с заказанным кофе, соком киви и плиткой мюсли.

– Спасибо! – поблагодарил Джон.

– Пожалуйста! – откликнулся робот.

Соседка, женщина средних лет, лишь буркнула: «С молоком, два сахара!» И молча взяла поднос.

– Нет причины их благодарить, – сказала она, когда тележка поехала дальше. – Они не умнее банкоматов.

Кэмпбелл разорвал обертку своей плитки и улыбнулся женщине, ответив:

– Я и банкоматам говорю спасибо.

Над Лос-Анджелесом он снова включил комментарии, напряженно всматриваясь в изуродованную землю за окном: черная равнина, серые ленты шоссе, вместо города – едва заметная сеть пунктирных линий на поверхности, следы улиц.

– …Тогда силы христиан ударили в ответ боеголовкой в десять килотонн, – бубнил робот.

Разозлившись, Джон Ричард отключил комментарий и откинулся на спинку сиденья. Соседка, которая подалась вперед, чтобы глянуть в иллюминатор, спросила раздраженно:

– В чем дело?

– Называть мятежников «силами христиан»… – Он скривился. – Столько же христиан воевало и на стороне правительства.

Он покачал головой и виновато улыбнулся.

– Такой у меня пунктик.

– М-да, но нас, в Новой Зеландии, не правительство доставало с тех пор, – сообщила женщина, складывая обрывок упаковки от завтрака и выковыривая зернышко, застрявшее между широкими передними зубами. – Нас довели гребаные христиане.

– Я сам – гре… то есть ревностный христианин, – укоризненно заметил задетый Джон.

– Ну вы, молодой человек, и глупый.

Женщина потыкала языком между зубами, всосала найденный клочок пищи и сглотнула.

– Знаете, когда мне было как вам, я тоже хаживала в церковь. Она была у нас вся деревянная, небольшая, с резьбой, ну как у маори, если понимаете. И явились эти христиане из Америки и принялись орать на нас: мол, мы язычники, построили капище, как у дикарей. Я и подумала: а катитесь вы! Прошла мимо их пикетов к ближайшему дереву каури, чтоб подумать о моих предках, да и не вернулась больше.

– Мне очень жаль, что так произошло. Многие из этих беженцев из Америки – не настоящие христиане. Но даже и настоящие иногда бывают слишком уж заносчивыми. Потому я не одобряю их осуждение вашей церкви. Совершенно не одобряю.

– Ой, спасибо! И что же сделали бы «настоящие христиане», а?

– Хм, во-первых, они бы поговорили с вами о Писании и, когда установили бы, что люди вашего прихода, или хотя бы часть их, искренне веруют, готовы идти за Христом и признают епископальную систему церковного управления, – лишь тогда заострили бы внимание на второстепенном моменте оформления церкви.

– Господи Иисусе! – воскликнула женщина богохульно, но к месту. – То есть вы думаете так же, как и они, но просто хотите подойти вежливее!

Кэмпбелл улыбнулся, стараясь смягчить впечатление.

– Знаете, меня редко считают вежливым.

– Да, и я вижу, почему. Ладно, давайте об этом не будем. Вы кем работаете?

– Инженер-робототехник.

– А, мой сын как раз такое изучает! – сообщила женщина, уже дружелюбнее. – И где работаете?

– В парке «Ваймангу».

– То еще местечко! – Женщина раздраженно тряхнула головой. – Знаете, это меня больше всего достает в гребаных беженцах-янки! Замусорили наше чудо природы креационистской чепухой!

Она глянула резко.

– Инженер-робототехник, надо же! Наверное, возитесь с аниматронными Адамом и Евой, динозаврами и прочим мусором?

Она расплющила пластиковую чашку в ладони и в сердцах швырнула ее на пол. От такого приступа злобы Кэмпбеллу стало не по себе.

– Экспонаты вовсе не портят окружающий пейзаж. Их немного. Полдюжины аниматронов, несколько роботов. Большинство презентаций – виртуальные: программы, которые посетители могут загрузить в свои устройства.

Женщина скривилась, покачала головой и отвернулась, надев видеоочки. Джон пожал плечами, выглянул в окно. Клонящееся к закату солнце высветило равнины, столовые горы и каньоны, и вскоре внизу показалась огромная, чрезвычайно глубокая долина. Кэмпбелл заметил, что женщина потянулась к окну, и откинулся на спинку, позволяя ей взглянуть. Она, сдвинув очки на лоб, смотрела, пока Гранд-каньон не скрылся из виду.

– Не слишком похоже на Ваймангу, а? – заметила она.

Кэмпбелл обнаружил, что заговорщицки усмехается.

– И вы правы! Я не верю в креационистскую геологию.

– Во что же вы тогда, скажите на милость, верите?

– В Библию. А это значит, что я верю и в Творение, и в Потоп, и в даты, указанные в Писании. Но я попросту считаю, что искать свидетельства тому – самонадеянно и предосудительно. Богу следует верить на слово.

– То есть вы не верите в то, что окаменелости оставил Потоп?

– Не верю.

– Как же вы их объясните?

– Их не нужно объяснять. Но замечу, что нет оснований считать их останками животных. В земле мы находим всего лишь камни в форме костей.

Женщина посмотрела на него с удивленным интересом, словно не верила своим ушам.

– То есть камни с отпечатками перьев и кожи, окаменелые следы…

– Вы же сами сказали: камни.

– То есть Бог оставил их, чтобы испытать нашу веру?

– Нет, конечно! Как можно такое утверждать? До того как люди поверили, что это не просто камни, а окаменелые останки, их искренне считали природными камнями. Веру в Бога это нисколько не тревожило.

Женщина хлопнула себя ладонью по лбу.

– И как же вы объясните звезды? Они же в миллионах световых лет от нас!

– Откуда мы знаем, что они в миллионах световых лет от нас?

– Измеряя параллакс!

– Замечательно, – одобрил Кэмпбелл. – Большинство людей и не знают, как измеряются такие расстояния, просто верят, потому что им так сказали. Но ведь астрономы, измеряя параллакс, всего лишь измеряют углы между пучками света. А потом предполагают, что лучи произошли от небесных тел наподобие нашего Солнца. Но ведь доказательств этому нет.

– Как же нет? А спектры звезд, показывающие их состав?

– Но это спектры пучков света, не более того.

– Но ведь у нас теперь есть космические телескопы, мы видим планеты. Черт возьми, даже видим облака и континенты на планетах размером с Землю через этот, как его там, с летающими по орбите частями…

– Телескоп Хойла. Который тоже всего лишь сводит воедино пучки света.

– А они открывают виды планет и звезд!

– Попросту Бог создал таким образом эти пучки света – и, конечно, не для того, чтобы дурачить нас. Он явил нам Свою мощь и величие, Свою безмерную созидательность. Он же поведал нам, что создал светила небесные. Кого же винить, если мы вдруг делаем ничем не обоснованные предположения, что свет исходит от миров и звезд, о которых Бог ничего не поведал нам?

– Так, значит, вся наша Вселенная за пределами Солнечной системы – это вроде шоу с иллюминацией?

– Насколько сейчас можно судить – да. И, если уж говорить о свидетельствах в пользу их существования, позволю себе напомнить: если бы эти предполагаемые галактики состояли из существующих в действительности небесных тел, они давно бы уже развалились на части. Центробежные силы разодрали бы их. Этому парадоксу астрономы нашли единственное объяснение: «темная материя», которую они не могут ни найти, ни увидеть, ни даже определить ее природу. Но «темную материю» приходится постулировать, иначе их теории не объясняют устройства Вселенной.

Женщина даже глаза закатила от отчаяния.

– Кошмар какой-то! Пожалуйста, не говорите мне больше про вашу веру. Я просто не хочу это слушать!

У Кэмпбелла на такое имелось несколько подходящих ответов, но он лишь кивнул.

– Как хотите, – сказал он ей и отвернулся к окну.

До конца перелета они больше не разговаривали. Джон Ричард то дремал, то смотрел в окно и окончательно проснулся, когда самолет начал долгое снижение. Около восьми утра, которые, судя по ощущениям Кэмпбелла, наступили на день раньше, он заметил зеленую оконечность Ирландии, потом – зелено-бурые горы на западе Шотландии. Загорелся знак «пристегните ремни». Роботы с тележками убрали мусор и убедились, что все закреплено на положенных местах. Внезапно на горизонте показался Эдинбург, спустя пару секунд самолет стал снижаться по спирали. Земля завертелась в иллюминаторе, кружа голову. Вращение постепенно замедлилось и вдруг сменилось пугающим раскачиванием. Самолет кидало, будто падающий с дерева лист. Женщина рядом вцепилась в правую руку Джона. Удивившись, он посмотрел на нее с улыбкой – но та сидела зажмурившись. В иллюминатор виднелись башни города – такие близкие и такие опасные. Коротко ударили реактивные двигатели. Воздушный корабль содрогнулся, чуть скользнул в сторону, двигатели включились еще раз – и колеса встали на посадочную площадку. Затем самолет осторожно подкатил к порту высадки в нескольких десятках метров от места посадки.

Женщина открыла глаза и выпустила руку. Затем сказала: «Спасибо». И ничего больше.

Весьма довольный собою, Кэмпбелл вытащил из багажного ящика над головой чемодан на колесиках и пошел к выходу. Джон Ричард кивнул и улыбнулся роботу у порога, поблагодарившему его и пожелавшему приятного времяпровождения в стране либо приятного же дальнейшего путешествия. За дверью в лицо полыхнуло жаром – ожидаемым, но оттого не менее неприятным. После новозеландской зимы и двадцати часов в прохладном кондиционированном салоне от пекла в тридцать по Цельсию пот хлынул градом. Джон Ричард прошел через пограничный контроль, протащил чемодан по дорожкам и подземным коридорам к «Тревел Лодж», где у него был заказан номер, зарегистрировался и поднялся на лифте в свою комнату. И поблагодарил Бога за кондиционер в ней.

Окно выходило на угол одной высотки и задворки другой. Каждые несколько секунд комнату накрывала тень самолета – будто проносилась хищная птица. Кэмпбелл распаковал одежду, положил Библию на прикроватную тумбочку и пошел в ванную, захватив несессер. Помывшись, побрившись, сменив гардероб на посвежей и полегче, Джон Ричард ощутил себя готовым встретиться с шотландской августовской жарой. Как и предчувствовал, джетлаг[1] давал о себе знать. Но Джон Ричард надеялся обратить странное ощущение нереальности всего вокруг, рожденное сменой часовых поясов, себе на пользу – оно поможет справиться с предстоящей трудной встречей. А еще помогут растворимый кофе и молитва. Джон Ричард подозревал: ожидающие его люди рассчитывают на его замешательство и усталость от долгого путешествия, чтобы принудить к честности. Это казалось единственным разумным объяснением тому, что они настояли на встрече в утро прилета.

Инструкции они дали исчерпывающие и точные. Никакого общественного транспорта или такси. Не звонить. Идти, следуя карте, нарисованной от руки. Ее Кэмпбелл прятал в Библии и сейчас, потягивая кофе, вынул и еще раз внимательно изучил. Его предупреждали: не фотографировать карту, не сохранять в видеоочках либо другом электронном приборе. Неудобств Джону Ричарду это не доставляло. Память у него была хорошая, тренированная в детстве годами зубрежки катехизиса и Библии. Да он и не использовал видеоочки.

Он сложил карту, спрятал в нагрудный карман и покинул комнату. У выхода из отеля задержался на секунду – не сразу понял по небу, в какой стороне север.

Вид у Турнхауса был грубоватый, неряшливый – как у всех застроенных аэропортов. Улицы шли вдоль бывших взлетных полос. Из всех путей и способов перемещения: мостков, туннелей, монорельсовых поездов, микроавтобусов, велосипедов – об обычной ходьбе по земле здесь позаботились меньше всего. Пришлось топать по узким, заросшим травой тротуарам между высотками. Вокруг торчали офисные башни «HSBC», «Ниссана», «Ханиуэлла», «Газпрома», фабрики постоянно сменяющихся стартапов местной Карбоновой долины, высотные фермы, парковки. Диспетчерская вышка торчала, похожая на рукоять гигантского меча. Медленно поворачивались огромные солнечные коллекторы, чьи сверхохлажденные кабели источали жидкий азот, просачивающийся сквозь изморозь углекислоты. Кэмпбелл снова взмок от пота. Прохладой повеяло лишь от спускающегося лайнера.

За коммерческим кварталом улица выводила к району модульных быстровозводимых жилых домов с хаотично и нелепо раскрашенными стенами из углепластин, с окнами, выходящими на ухоженные огородики, с обшарпанными детскими площадками. На каждой крыше топорщились антенны. На первых этажах – непременно магазин либо кафе. Без конца ремонтируемых либо переделываемых машин едва ли не больше, чем исправных. Бегали ребятишки, лениво слонялись юнцы. Кэмпбелл увертывался от мячей и велосипедов, злился и недоумевал, пока не вспомнил: сейчас ведь школьные каникулы! Взрослые на улицах – только пенсионеры да молодые родители. Остальные, наверное, работают на вертикальных фермах, фабриках либо прибирают в офисах. Несмотря на явные признаки достатка и обеспеченности работой, от места так и веяло новизной, временностью, чуждостью. Люди сюда переехали издалека, участвуя в чьей-то масштабной схеме, и земля эта пока не стала для них своей. В лицах стариков проскальзывало что-то явно сельское. Наверное, большинство населения тут – из тех, кто потерял жилища из-за подтопления берегов или средства к жизни из-за высотных ферм.

Улицы кончились сразу за мостом через быструю глубокую реку, у стройки, где еще работали бульдозеры. Извилистую тропу через площадку отмечали флажки. Джон прошел ее и оказался на краю пустыря, заросшего высокой нетоптаной травой. Там остановился, будто решаясь нырнуть в холодную воду, сверился с картой, посмотрел на крохотный компас, вделанный в брелок, и шагнул вперед. Несколько сотен метров Кэмпбелл продирался сквозь заброшенное поле, пока не вышел к какой-то бесхозной ферме. Там свернул направо, на дорогу под железнодорожным мостом, за ним резко налево, сойдя с тротуара, и поднялся по склону, заросшему деревьями.

Близ вершины холма роща поредела, и там Кэмпбелл увидел людей, ради встречи с которыми пролетел полмира.

Они походили на рок-группу: шестеро, стоят на фоне неба, длинные волосы треплет ветер. На всех – черные фетровые шляпы, длинные черные плащи, белые рубашки без воротников, черные брюки, черные же ботинки либо туфли. Когда Кэмпбелл приблизился, усмехаясь понимающе, навстречу вышел старший группы – мужчина за сорок, с тонким, резко очерченным лицом и яркими серыми глазами.

– Мистер Кэмпбелл! – воскликнул он, хватая протянутую руку и едва не втаскивая Джона за нее наверх. – Я – Джон Ливингстон. Очень приятно!

– Я – Джон Ричард Кэмпбелл, также очень приятно!

Джон не сразу отпустил руку нового знакомого, испытывая облегчение и радуясь, что в жизни Ливингстон выглядел так же, как и на фотографиях: зрелым, мудрым и проницательным, сильным и поджарым – будто крепкий ковенантер[2] давних времен, живший на воде и овсянке, в бегах от бандитов и драгунов на вересковых пустошах. В сети о нем было немного, и то, что нашлось, касалось в основном его бизнеса. Джон Ливингстон владел небольшой компанией, выпускающей для космической индустрии материалы на основе структурированного углерода. Духовное его общение осуществлялось, по-видимому, лишь устно либо, как в случае с Кэмпбеллом, обычной почтой.

– Надеюсь, странствие ваше оказалось безвозбранным? – осведомился Ливингстон.

Кэмпбелл понял не сразу.

– О да, в самом деле, – ответил он, наконец сообразив. – Очень гладко все прошло.

– Хорошо, хорошо.

Ливингстон подвел его к вершине холма, представил, и Джон пожал руки остальным собравшимся – все старше его, хотя им не было еще и тридцати. Джордж Скотт, Арчи Ридделл, Уильям Паттерсон, Патрик Уокер, Боб Гордон.

– Пожалуйста, зовите меня Джон Ричард, – попросил Джон после того, как все стали называть его «мистер Кэмпбелл».

Он улыбнулся неловко.

– Большинство и вовсе зовет меня Джей.

– Замечательно, замечательно, – отметил Ливингстон. В этот момент на холм пала тень, пронеслась и исчезла.

– Суеверный человек принял бы это за дурное предзнаменование, – заметил Кэмпбелл.

Ливингстон хохотнул.

– К счастью, мы не суеверны!

Он посмотрел в небо, будто мог снизу рассмотреть орбитальный солнечный экран – солету.

– Видите ли, я не уверен, что там, наверху, совершается благое дело. И это несмотря на то, что я зарабатываю деньги на космосе. Есть нечто весьма предосудительное в том, что они заслоняют солнце. Небо – Господу, как говорится в псалме[3], а землю Он дал сынам человеческим. Боюсь я, мы делаем скверное, творя человеческое в небе.

– Думаю, это попытка исправить скверное, творившееся раньше на земле, – заметил Джон Ричард.

– Так-то оно так, – согласился Ливингстон. – В любом случае, повлиять на это мы не в силах, а прямо сейчас перед нами дело Господа. Следуйте за мной.

Кэмпбелл обнаружил, что они стоят на краю карьера глубиной метров в тридцать. Секундой позже Ливингстон с пугающим спокойствием спрыгнул с обрыва и пропал. Джон шагнул вперед, остальные – следом. Впереди открылся метровый отвес, за ним – узкий выступ, похожий на ступеньку, и снова метровый отвес. Кэмпбелл последовал за подпрыгивающей черной шляпой по череде выступов и осыпающихся склонов, хватаясь за кусты дрока, пробираясь по узким расщелинам ко дну. Плоскую гравийную площадку, с трех сторон огороженную стенами карьера, испещряли лужи, камни, торчащие из-под земли, кусты, ржавые останки машин и пара неизбежных тележек из супермаркета.

Ливингстон, не оглядываясь, прошел к середине площадки, остановился, посмотрел по сторонам. Рок-группа собралась вокруг.

– Мистер Кэмпбелл, у стен есть уши, – объяснил он, видя замешательство гостя. Скользнув взглядом по единоверцам, Ливингстон добавил: – Попросим же Господа благословить наше собрание!

Он склонил голову, остальные – тоже, и все разом произнесли краткую молитву. При слове «аминь» Кэмпбелл открыл глаза и выпрямился. Колени дрожали, и он попытался унять дрожь.

– Это неофициальное собрание, – объявил мистер Ливингстон голосом вполне официальным, – церковной сессии Свободной конгрегации Западного Лотиана. Попрошу всех присутствующих воздержаться от каких-либо записей. Я прошу всех подтвердить, что они, будучи спрошены братьями по вере о собрании, расскажут о нем правдиво и без утайки.

Джон, поколебавшись секунду, добавил свое «да» в хор голосов.

– Замечательно, – подытожил Ливингстон. – Мы собрались приветствовать нашего друга, Джона Ричарда Кэмпбелла, и вопросить его о вере, перед тем как принять в братство нашей конгрегации. Джон Ричард, понимаете ли вы, что от вас требуется?

– Да, – ответил он.

– Обещаете ли вы отвечать правдиво и без утайки?

– Да.

– Джон Ричард, что вы понимаете под исповеданием веры?

Кэмпбелл ответил – ко всеобщему удовлетворению.

– Считаете ли вы, что благодать веры дана вам Божьей милостью ради спасения вашей души?

– Да!

На этот вопрос он ответил, не колеблясь ни мгновения.

Последовали другие вопросы, дотошные, требующие досконального знания доктрины. Кэмпбелл ощущал себя не столь уверенно в таких глубоких материях, но хорошо заученные «Вестминстерское исповедание веры» и «Большой катехизис» его не подвели.

Наконец Ливингстон сурово кивнул.

– Джон Ричард, в сути знание ваше истинно. Мы так и подумали, слушая ваши проповеди. Они весьма мощны, исполнены духовной силы, поисков нового.

У Кэмпбелла пересохло во рту. Его проповеди не предназначались никому за пределами небольшого круга слушателей в лесах Ваймангу. Но неким образом они распространились, привлекли внимание крохотной шотландской церкви, и ее старейшины впечатлились ими в достаточной мере, чтобы оплатить билет в обе стороны. В письме с кодом билета, приглашением, инструкцией и картой подчеркивалось, что никакое сообщение с отправителями письма не возможно и что, если возникнут какие-либо недоразумения при встрече со старейшинами, неприятных последствий они иметь не будут. Тем не менее Джон Ричард все равно ощущал себя едва ли не мошенником и самозванцем.

– А теперь, – продолжил Ливингстон, – не хотите ли вы рассказать нам о ваших проповедях?

Джон сделал глубокий вдох.

– Я должен кое-что сообщить вам – и это может вас шокировать. Раньше у меня не было возможности. Боюсь, теперь вы решите, что все хлопоты со мной были напрасными.

Ливингстон обвел взглядом собрание.

– Давайте же, мистер Кэмпбелл, признавайтесь!

– Мои проповеди были адресованы роботам!

Ливингстон никак не отреагировал на услышанное.

– Каким роботам? – спросил он.

– Гуманоидным. Таких больше не делают, потому что они слишком пугают людей. Они все обладают сознанием, разумом того типа, который, э-э… проявился в боевых роботах во время Войн за ве… прошу прощения, Нефтяных войн. Несколько таких роботов нашли приют в Ваймангу. А из них кое-кто проявил интерес к вере, возможно размышляя о появлении сущего. И я… в общем, я с ними говорил о Творении.

– Мистер Кэмпбелл, чем же вы объясните проповедь перед машинами?

– Тем, что они сами попросили меня.

Лучшего ответа он придумать не смог, а вот намного худших – сколько угодно.

– Разве не сказано нам: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями»[4]?

Кэмпбелл сперва потупился, затем посмотрел прямо.

– В юности я… в общем, я опубликовал поспешные и чересчур дерзкие теологические труды. Теперь я отрекся от них. Однажды машины с искренней увлеченностью спросили меня – и я ответил. Только и всего. Они выказывали интерес, спрашивали еще и еще, у них вошло в привычку собираться вокруг меня и слушать. Так оно и пошло. Я не утверждаю, что у машин есть душа, но рассудок у них есть, они способны мыслить рационально. И я считаю – верней, надеюсь, – что из этого можно извлечь полезный урок.

– Какой же?

– Производство искусственного разума – достижение, которым более всего гордятся и хвастаются секуляристы. Искусственные жизнь и разум – величайший триумф их материализма. Более того, по их утверждениям, они достигли того, что христиане признают исключительной прерогативой Бога, – создали искусственное рационально мыслящее сознание. И разве не обернется сладость этого триумфа пеплом в их ртах, если их творения признают и восславят Господа?

– Если Господь говорил из пасти валаамовой ослицы, возможно, Он использует и пасть робота для того же, – заметил Ливингстон. – И это вне зависимости от того, есть душа у роботов или нет. Вы это хотели сказать?

– Да! – воскликнул Джон с облегчением. – Именно так!

– Джон Ричард, мы очень рады это слышать. Хотите узнать, как дошли до нас сведения о ваших проповедях?

Он молча кивнул, боясь, что голос выдаст волнение.

Ливингстон сунул четыре пальца в рот и засвистел так, что по карьеру раскатилось эхо. Наступившую вслед за этим тишину нарушил хруст шагов по щебенке. Из-за скалы в полусотне метров вышел человек и направился к собравшимся. Широкая грудь прикрыта тенниской, мускулистые руки, свитер повязан на поясе. Лишь когда мужчина приблизился, Кэмпбелл заметил легкую странность в текстуре кожи, с необычной резкостью обозначенные жилы.

Незнакомец протянул руку и крепко сжал ладонь Кэмпбелла своей, сильной и сухой.

– Доброе утро, мистер Кэмпбелл! Мое имя – Грэм Орр. Я слушал ваши проповеди с большим интересом. Рад наконец-то встретиться с вами, сэр!

– И я рад, мистер Орр, – сказал Джон, глянув искоса, в легкой растерянности, на Ливингстона, который сухо улыбнулся, наблюдая за встречей.

– Вы… то есть вы… – промямлил Джон.

Орр отступил на шаг и усмехнулся – еще суше и суровее, чем Ливингстон.

– Мистер Кэмпбелл, не хочу смущать вас и скажу сразу: я не робот, – он скривился. – Я потерял конечности и многое другое в Войнах за веру.

– А-а, простите…

У Джона на кончике языка вертелось: «Мы не зовем их „Войнами за веру“». Но брякнуть про политкорректность в это искусственное лицо было бы непростительно. Мужчина выглядел не старше Кэмпбелла, синтетическое лицо соответствовало возрасту, в котором был уничтожен оригинал.

Технологии, позволяющие придать роботу почти человеческий вид, практически не отличались от тех, что позволяли дать калеке почти идеальные по функциональности и виду протезы. Кэмпбелл и не знал, что появилось раньше. И те и другие возникли во время невероятного технологического рывка после Нефтяных войн, порожденные отчаянной необходимостью. И обе технологии уже устарели. Человекоподобных роботов не производили по причинам, о которых Кэмпбелл знал как никто другой. А нынешняя методика регенерации органов и тканей могла излечить любое ранение, исключая разве что разрушение коры мозга. Джон слишком расстроился, поскольку принял человека за робота, и даже не подумал спросить, отчего Орр не прибегнул к регенерации. Впрочем, причина очевидна: при регенерации использовались стволовые клетки эмбрионов, что для истинных христиан (католиков в особенности) было практически убийством. Орр пожал плечами.

– Иногда я пользуюсь тем, что меня принимают за робота. И, вообще говоря, это не совсем ошибка.

Он повернул голову и раздвинул волосы: на неестественно гладком и совершенном скальпе головного протеза ярко выделялись грубые, рваные шрамы, оставшиеся после неаккуратной операции.

– Я делю череп с моим старым товарищем. Роботом. У меня за ухом микросхема его мозга. Это он первым узнал про ваши проповеди от роботов.

Мир в глазах Кэмпбелла качнулся. Он закрыл их на секунду.

– …От роботов? – спросил он. – Моих роботов? Они передают мои слова другим роботам?

Орр кивнул.

– Друг в моей голове поделился известием со мной, а я – с Джоном Ливингстоном.

– А я, – подхватил тот, – показал записи моим братьям, и мы решили встретиться с вами и удостовериться в вас, перед тем как открыть ваши проповеди конгрегации.

У Кэмпбелла вертелось в голове множество вопросов, и первым выскочило наружу «Зачем?»:

– Зачем вы хотите показать мои проповеди своей конгрегации?

Ливингстон вздохнул.

– Джон Ричард, мы не избалованы выбором проповедующих Писание. У нас даже нет рукоположенного священника. Я – просто избранный прихожанами пресвитер нашей сессии. Как старейшины, мы можем учить и проповедовать, нам открыты для изучения великие труды прошлого, но мы не нашли никого, кроме вас, кто говорил бы на злободневные темы в мире так называемого современного христианства: скомпрометированного и отступающего от веры.

– Но ведь в мире наверняка есть квалифицированные священнослужители, чьи проповеди вы могли бы слушать! – запротестовал Кэмпбелл. – И разве не здесь, в Шотландии, и следует их искать в первую очередь?

Ливингстон посмотрел ему прямо в глаза.

– Все здешние церкви скомпрометировали себя! – закричал он. – И здесь, и повсюду!

И заговорил нараспев, будто читая молитву:

– Компромиссы, компромиссы, компромиссы! С секулярным государством, с папистами, с пиетистами и конгрегационалистами, с модернистами и диспенсационалистами и… – Тут его голос приобрел особую желчность. – С сектантами! Осталась единственная конгрегация истинной ковенантной реформированной Церкви Шотландии. И это – мы. У нас нет рукоположенного священника, нет тех, кто обучался бы для посвящения, нет синода или ассамблеи. У нас есть только наши сподвижники, прихожане и эта церковная сессия. Мы – все, что осталось.

Один за другим братья пожали Кэмпбеллу руку и разошлись из карьера в разных направлениях. Грэм Орр исчез среди кустов так же внезапно, как и появился. Джон Ричард остался в одиночестве посреди карьера под уже полуденным солнцем, полный незаданных и оставшихся без ответа вопросов. Солнце в небе двигалось не в ту сторону. Казалось, что мозг, как перегруженный компьютер, пытается исполнить слишком много команд одновременно. Интересно, ощущают ли так себя роботы? Это стоило выяснить… Кэмпбелл знал и понимал человекоподобных роботов лучше, чем кто-либо в мире. Возможно, в «Сони» еще работали инженеры-ветераны, обладавшие более полной информацией об их конструкции, но Кэмпбелл не сомневался, что вряд ли сейчас найдется другой человек, кроме него, который бы столь много общался с таким количеством роботов. Джона даже изумляло то, что они по-прежнему могли поразить его.

Удивили и старейшины Свободной конгрегации. Он ожидал, по меньшей мере, приглашения домой, на обед. Когда летел, представлял, что посетит собрания, поучаствует в богослужении, в молитве. Слишком долго был он отделен от братьев по вере. Но, пригласив его в сообщество братьев по вере и заверив, что они ожидают долгого и плодотворного сотрудничества, а также дальнейших проповедей для роботов (записанных на камеру, переданных по сети и транслируемых на экран перед конгрегацией), старейшины удалились с поспешностью почти неприличной. Предупредили, чтобы он не пытался связаться с ними, посоветовали с толком провести в Эдинбурге неделю, оставшуюся до возвращения, посещая местные достопримечательности, связанные с протестантизмом и Реформацией, пожелали ему всего наилучшего и доброй дороги – и распрощались.

Все это казалось очень странным и немало его встревожило. Но, пробираясь по дну карьера, страшась долгого и трудного подъема, Джон Ричард напомнил себе, что старейшины и так проявили достаточно гостеприимства и заботы. Они ведь оплатили билет в обе стороны и номер в отеле. И, что существенней, у них не было причин встречаться с ним снова. Они убедились в крепости его веры и твердости знаний о ней – за что он был благодарен, поскольку частенько в себе сомневался. А на этой земле, в отличие от родины Кэмпбелла, настоящих и даже номинальных христиан государство не одобряло и не замечало – а иногда фактически преследовало.

Начав тяжелый, опасный подъем, Джон Ричард решил, что с толком проведет оставшееся время. Осмотрит Эдинбург и своими глазами увидит, какой стала жизнь в стране, прошедшей через Великое Отчуждение.

Кэмпбелл прошел по улице Георга IV до Национального музея, развернулся и двинулся назад до Национальной библиотеки, нерешительно пошел обратно, пробираясь сквозь толпу, возвратился в третий раз и замялся перед крыльцом клуба. Только стрельчатая дверь и шпиль указывали, что когда-то в здании находилась церковь. Фасад сплошь залепили видеоплакаты международного фестиваля и «Фринджа»[5] с закольцованными фрагментами, откуда раздавался жестяного тембра смех и гром аплодисментов. Красовался на фасаде и большой статичный плакат, оповещающий о сегодняшнем представлении. Джон Ричард снова прошел мимо, развернулся – и протолкался сквозь толпу. Нужно зайти! Он обязан увидеть все своими глазами. Кэмпбелл часто клеймил разврат и порок – но не видел их вблизи. Теперь, вдали от дома, у него появился шанс посмотреть, не подавая никому дурного примера. Одним глазком взглянуть и уйти прочь, чтобы более никогда не ступать в юдоль греха, узрев и оценив его.

Это случилось на четвертый день в Эдинбурге. Первый, после встречи со старейшинами, был потрачен впустую. Вернувшись в комнату отеля, Джон Ричард рухнул на кровать. Проснулся около полуночи голодным, вышел и пообедал лапшой в круглосуточной забегаловке за башней «Газпрома». Вернувшись, рухнул снова и проснулся лишь в полдень, когда в дверь стал тыкаться робот-уборщик.

Пошатавшись три дня по улицам Эдинбурга, Джон Ричард пришел к выводу, что наблюдает скорее не преимущества и недостатки республиканского секуляризма, а последствия тяжелейшего военного поражения. Теперь становилось понятно, почему народы Британии, США и их прежних союзников нарекли «Войнами за веру» то, что прочие определяли как «Нефтяные войны». Назвать катастрофы первых двух десятилетий века «Войнами за веру» было для стран коалиции единственным способом обмануть себя и счесть, что они одержали победу. Определенно, воинствующий ислам они победили. Теперь повсюду на Ближнем Востоке – секулярные республики. Израильско-палестинский конфликт тоже, можно сказать, разрешился – по крайней мере, пока радиация не спадет до уровня, когда за спорные территории можно будет драться снова.

Во всех других отношениях США и Великобритания проиграли: армии уничтожены, экономика разрушена, страны и регионы, за которые они сражались, теперь предпочитают вести дела с жаждущими ресурсов конкурентами. Единственный плюс среди последствий страшной свары – программа «Нефть за кровь», щедро снабжающая средствами фонды помощи ветеранам войны. А главным последствием во внутренних делах стало Великое Отчуждение. Тогда религиозное лобби, подталкивавшее к войне, увидело лица возвращающихся ветеранов. И на этих лицах было написано: «Вы – следующие».

Но позднейшие, более удаленные последствия войны повлияли на нынешний мир куда сильнее. Великобритания зависела от военной мощи США, от партнерства, позволявшего зарабатывать на нефти, продаже оружия и банковском деле. Промышленность и сельское хозяйство были запущены. А потеря места привилегированного партнера американской империи оставила государства-наследники Великобритании перебиваться своими силами – как и государства нынешней Америки. Политические проблемы Великобритании оказались не столь страшными, как гражданская война в США. Но результаты их были видны во всем: и в аппетитных запахах от киосков, продающих позднюю снедь фестивальной толпе, и в переливчатых, похожих на жучиные крылья корпусах машин на пневматической тяге, с шипением пробегающих по мокрой улице, и в шелесте велосипедов, петляющих между ними, и в неоновых знаках на новых домах, вставших высоко в провалах между старыми, и в ночных рейсах, что спокойно и неторопливо спускались по спирали прямо над головой Кэмпбелла.

Он же тем временем подошел ко входу в «Карфаген». И подумал о том, многие ли из посетителей смогут распознать явно намеренную аллюзию на название здания в ту пору, когда в нем молились. Здесь когда-то находилась церковь Святого Августина.

Проход внутрь был темным, билетная касса – прямоугольник света справа. Ощущая дрожь в коленках, не зная, куда деть глаза, Кэмпбелл передал деньги, получил пропуск – штамп на кисти, – махнул им перед сканером на входе и шагнул в зал.

В тускло освещенном зале пританцовывали, галдели. В сумраке шарили лучи фонарей и маломощных лазеров, высвечивали клубы и полосы дыма. В дальнем конце возвышалась кафедра. На ней высокий мужчина в черной одежде с белым воротничком священника манипулировал техникой. Слева от входа – бар, скопище столиков и табуретов. Все места заняты. Кэмпбелл решил пройтись разок по залу, купить себе выпивку в баре, немного понаблюдать и уйти.

Все корчились и скакали в такт общему ритму, а когда разговаривали, наклонялись друг к другу, иные даже говорили на ухо – но музыки слышно не было. Время от времени все поворачивались в одну сторону, или удивлялись, или смотрели с ужасом и восхищением, или смеялись чему-то для Кэмпбелла невидимому. Он внезапно понял, что об этом и сообщалось на плакате у входа: «немая сцена». Видеоочков или линз у Джона не было, но имелся клипфон. Кэмпбелл поставил его на поиск сетевого сигнала – и услышал в наушниках музыку, даже при малой громкости звучавшую чересчур резко и сильно, с грубым навязчивым ритмом. И обнаружил вдруг, пробираясь по залу: ноги сами пританцовывают, а плечи подергиваются в такт. Музыка лезла в мозг агрессивно и коварно, но, по крайней мере, теперь он не выглядел здесь чужим.

Раньше Джону Ричарду не приходилось бывать в подобных местах. Он и на танцы не ходил, даже в школе.

На физкультуре, правда, пришлось выучить пару танцевальных движений. Церковь, в лоне которой воспитали Кэмпбелла, неодобрительно относилась ко всякого рода пляскам. До сих пор он не понимал, почему. Теперь понял. Не считая наркотиков и выпивки, они оказались самым жутким воплощением развращенности, какое Кэмпбелл видел своими глазами. Пары и группы людей, некоторые – одного пола, корчились, терлись друг о друга. Пот каплями блестел на лицах, на обнаженной коже – а ее виднелось в избытке. Вонь пота густо висела в воздухе, мешаясь с ароматами духов и феромонов, с дымом табака и марихуаны. Наплывали запахи наркотиков более экзотических. Иной дымок вдохнешь случайно – и голова кружится, ощущение на несколько секунд, будто от джетлага – но гораздо приятнее.

Но самый венец разврата – одежда. Кэмпбелл позаботился выяснить заранее, что «Карфаген» не клуб фетишистов или чего-то в этом роде. Но все равно нормальными здешние наряды никак нельзя было назвать. Немало людей, как и Джон Ричард, носили обычную выходную одежду – хотя у женщин она была нескромно скудной. Но прочие… Мужчины в щегольских кричащих подражаниях костюмам викторианской и эдвардианской эпох либо в странных сочетаниях того и другого; женщины в платьях, хотя и не открывавших слишком уж многое, но выставлявших напоказ и подчеркивавших округлости, изгибы: талию, бедра, груди, шеи. Длинные платья вполне скромного покроя стали извращенно, грубо сексуальными, будучи исполненными из блестящего черного или красного винила или из кожи. Некоторые стили – не говоря уже о телесных модификациях вроде длинных клыков – явственно указывали на приверженность нечистой силе: ведьмовству, вампиризму, сатанизму! Другие платья хорошо смотрелись бы на маленьких девочках, но видеть взрослых женщин в кружевных бело-розовых одеяниях с бантиками, ленточками и тому подобным (с чрезмерным множеством этого подобного, превращающим наряд в самопародию) казалось настолько же гротескным, насколько и извращенным. Джон видел в Окленде японских девушек в подобных костюмах (стиль этот назывался «готическая лолита»). Они казались очаровательными, без тени порочности. Но здесь чрезмерность этих нарядов казалась нарочитой, их обладательницы явно знали, как сильно тревожат и возбуждают других.

Кэмпбелл протолкался мимо оскверненной кафедры и пошел вдоль стены, чтобы, обойдя толпу, пробиться к бару и выпить – наконец-то – холодного пива. На ходу посмотрел на высокую гибкую женщину в пышном детском, притворно невинном платье, с сумочкой, сделанной из того же материала, что и детские круглоносые туфельки на ногах.

Она заметила его взгляд, улыбнулась и отступила на шаг, будто приглашая присоединиться. Но по ее движению Кэмпбелл понял – сам не зная как, – что она вовсе не «она». Это был мужчина в платье «лолиты».

Джон Ричард улыбнулся потерянно, покачал головой и отступил со всей возможной скоростью к стойке бара. Не оглядываясь. Протискиваясь сквозь толпу, он понял: замеченный трансвестит был далеко не единственным. Кэмпбеллу будто сняли пелену с глаз, и не успел он добраться до стойки, как на его пристальный взгляд ответили три раза. На столь явное внимание к своей персоне Джон Ричард реагировал растерянной, жалкой улыбкой, ужасаясь тому, что эти люди, наверное, считают, что он ими заинтересовался. Затесавшись в совсем уж плотное скопление людей у бара, он испытал облегчение. Когда Кэмпбелл заказывал лагер, его голос слегка дрожал.

– Что-нибудь еще хотите? – осведомилась барменша, ставя перед ним бутылку.

– Э-э, еще одну, пожалуйста, – спохватился он, вспомнив, что одной надолго не хватит – и жажду ею не утолить.

Барменша глянула нетерпеливо и сунула ему вторую бутылку. Схватив пиво, Джон продрался наружу и осмотрелся, отыскивая место. Неудача: все столики были заняты. И все барные стулья тоже. Сидевшая у дальнего конца стойки женщина вдруг поймала его взгляд, посмотрела с вызовом прямо в глаза. Красивая: рыжая, с длинными волосами, в длинном зеленом бархатном платье с золотой вышивкой по вороту. Женщина посмотрела пристально на Кэмпбелла, подняла руку с длинным бокалом в ней и поманила его согнутым пальцем. В улыбке ее не было ничего искушающего, порочного. Просто улыбка совершенно обычного человека. Ошарашенный, нервничающий Кэмпбелл обрадовался возможности поговорить хоть с кем-нибудь, а не стоять в одиночестве, и пошел к ней, будто притянутый невидимой нитью, привязанной к ее призывно согнутому, повелевающему пальцу.

– Новенький? – спросила женщина. Джон кивнул и отключил музыку в ушах.

– Ох-о, – изрекла женщина, отхлебнула и смерила его взглядом.

– Дэйв – мой жених, – сообщила она.

– Дэйв?

Она махнула рукой в сторону кафедры.

– Диск-жокей. Дэйв Варшава.

– О, Дэйв Варшава! – воскликнул Кэмпбелл так, будто знал его.

Впрочем, радость в голосе подделывать не пришлось – как хорошо, что у собеседницы есть жених! Можно расслабиться.

– Я – Джессика, – сообщила женщина так, будто и это имя он должен был знать.

– Рад познакомиться. Мое имя – Джон. Джон Ричард.

– Чудесно. Джон-Джон, твое пиво нагреется.

Он отхлебнул, ощущая блаженную прохладу, расходящуюся от пищевода, и вздохнул.

– Хорошо пошло? – осведомилась Джессика.

– Да.

– А для кого другая? Джон чуть смутился.

– …В общем, тоже себе. Не хотелось слишком быстро возвращаться в очередь.

– Конечно, – согласилась женщина и снова смерила его взглядом. – Ваш брат сюда редко заходит.

– Кто, новозеландцы? – неуклюже сострил он.

– Нет. Гомофобы.

– Я не… – выговорил Кэмпбелл раздраженно.

– Ты не любишь голубых, – бесцеремонно перебила его Джессика. – И к тому же настоящий хам.

– Хам? Да я же и слова никому не сказал!

– Именно! И слова не бросил моему хорошему другу Арлену, а на всех трансов смотришь, как на зверей в клетке, пока не догадался снова изобразить улыбочку. Я уже не говорю про то, как ты глазел на гомосексуальные пары, пробираясь через весь зал.

Кэмпбелл отшатнулся, звякнув бутылками.

– Вы за мной следили?

– Дэйв за тобой присматривал и подсказал мне, – сообщила Джессика и указала на свое ухо с наушником. – Он умеет различать тех, от кого можно ожидать проблем.

– Я не хочу устраивать проблем, просто, знаете, посмотреть, пройтись у сцены…

За веселостью его голоса пряталось отчаяние. Ему не раз говорили: «Грех ваш постигнет вас»[6]. Именно так оно и есть. Грех постиг.

– А-а, – выговорила Джессика и понимающе улыбнулась, довольная собой. – Значит, ты просто любопытствовал.

– Да, да, любопытствовал! – подтвердил Джон Ричард с облегчением.

– Без всякой враждебности?

Кэмпбелл нахмурился. Лгать не хотелось – но и напрашиваться на скандал тоже.

– Не совсем… я имею в виду, не то чтобы я испытывал недобрые чувства именно к голубым…

– Ага, ты просто не любишь нас всех скопом, – сказала Джессика, скривившись.

– Не совсем так. Ведь вы же не хуже…

Он запнулся, не зная, что сказать, – хотя и так наговорил достаточно.

– Я думаю позвать вышибалу, – заметила Джессика. – Если ты, конечно, не докажешь, что в тебе действительно нет враждебности.

– Докажу? Как?

– Поделись бутылкой пива, – раздался голос из-за спины. – А потом потанцуй со мной.

Кэмпбелл обернулся – и увидел человека в детском платье.

Того самого, от кого шарахнулся недавно.

– Джон-Джон, познакомься: это Арлен, – представила Джессика.

Затем посмотрела пристально на пару, занявшую соседние стулья. Та намек поняла и тут же отправилась на танцпол. Арлен сел сбоку, заставив Джона усесться между ним и Джессикой – вот уж в самом деле третий лишний.

Арлен лукаво улыбнулся Кэмпбеллу, принял у него бутылку, достал розовый перочинный ножик из сумочки в леденцовую бело-розовую полоску, сорвал крышку и объявил: «За здоровье!»

Джон Ричард покорно чокнулся бутылкой. Арлен спрятал нож, достал пачку сигарет и закурил, откинувшись на стойку бара.

– Итак, Джон-Джон, чему мы обязаны честью твоего визита?

– Меня Джон Ричард зовут.

– Несомненно, Джон-Джон, – сказал Джессика. – Отвечай, когда спрашивает леди.

Арлен глядел на него с любопытством, чуть улыбаясь. Джон подумал, что его длинные синие волосы – это парик, который на голове удерживает хитрая комбинация из бумажных цветов и лент. Без макияжа лицо транса, несомненно, казалось более мужественным, с ним же он выглядел довольно женственно. Кэмпбелл подумал, что Арлен всего на год-два младше его. Интересно, какие трагические обстоятельства либо странные прегрешения довели бедного парня до такой жизни?

– Хорошо, – согласился Джон Ричард и решительно сделал глоток, собираясь с духом. – Дело в том, что я – христианин и светский проповедник. В подобном месте я никогда не бывал. Когда был моложе, мне запрещали родители. Дома я бы в такое место не пошел, чтобы меня не узнали и не подумали, будто я лицемер или одобряю подобное. В Шотландию я прилетел ненадолго, тут меня почти никто не знает, и я решил посмотреть, чем занимаются люди в ночных клубах. Вот и все.

Арлен хихикнул, Джессика расхохоталась.

– Чего вы? – обиделся Джон. – Я же правду говорю.

– Да, всякое я слыхал, но такое! – изрек Арлен, томно помахивая затянутой в розовую перчатку рукой с дымящейся сигаретой. – Светский проповедник, подумать только.

Кэмпбелл покачал головой, надеясь, что уши у него не покраснели.

– Я не понимаю вас.

– Она имеет в виду, что себе и другим ты говоришь одно, но сюда пришел по собственному желанию, – объяснила Джессика. – Признаешься ты себе в этом или нет, но у тебя было некое представление о наших делах – и оно тебе нравилось.

– Думаю, у него было представление обо мне – и оно ему тоже нравилось, – добавил Арлен.

Ошеломленный Кэмпбелл глядел на них, онемев. Он не разозлился и даже не смутился. Нравилось? Они что, серьезно?

– Нет, дело не в этом, – наконец отозвался он. – Я знаю, у вас есть всякие психологические теории, и, возможно, иногда они верны, – тут он усмехнулся мрачно, показывая: да, я знаю эти случаи. – Но они не верны ни для меня, ни для большинства тех, кто разделяет мои взгляды. Наши взгляды на жизнь сильно отличаются от ваших – и в этом все дело.

– И какой, например, твой взгляд на меня? – осведомился Арлен.

Кэмпбелл беспомощно взглянул на Джессику.

– Мы не обидимся, – ответила та. – Я не вызову вышибалу, Арлен вряд ли расплачется.

– Мне жаль вас, – сказал Кэмпбелл Арлену.

– Ого! И с чего бы?

– Потому что… – выговорил Джон и осекся.

Цитировать книгу Левит вряд ли стоит. Лучше сформулировать так, чтобы сказанное имело смысл для собеседника.

– Потому что, – повторил он уже уверенней, – вы не исполняете предназначение своей жизни, уходите от своего истинного «я». Ведь, по сути, вы – мужчина. Уж простите меня, но я скажу, что Бог сделал вас мужчиной – и хотел, чтобы вы жили как мужчина.

– Живу я как мужчина, не сомневайся, – сказал Арлен и напряг бицепс под коротким пышным рукавчиком. – Вожу мусоровоз в Турнхаусе. И подруги у меня есть, – он улыбнулся Джессике, – и подружки. И с предназначением проблем нет.

– Но разве вы не видите?! – вскричал Кэмпбелл. – Бог же не мог хотеть от вас этого! Ну пусть вы не верите в Него, но хоть понимаете, что такое поведение противно вашему естественному природному назначению?

Арлен раскурил новую сигарету.

– Если у Бога либо природы и есть планы на меня, то там наверняка написано: «Женскую одежду надеваю и в барах отвисаю»[7].

Последнюю фразу он пропел, наверное процитировав что-то известное и очень подходящее к моменту, поскольку и Арлен, и Джессика зашлись хохотом.

– Кроме того, – продолжил Арлен, – мне нравится. Я так провожу свободное время. Это забавно. И никому не вредит. Что в этом плохого? То есть тебя-то это чем задело?

– Лично меня – ничем, – заверил Кэмпбелл. – Как я уже говорил, тут ничего личного. Но я уверен: Господь бы не запретил подобное увлечение, если бы оно не было противным природе. Я не знаю, откуда у вас желание одеваться как женщина, но уверен – вы не родились с ним.

Он нахмурился.

– Может, вас в детстве одевали девочкой или вроде того?

– Ах, если бы! – изрек мечтательно Арлен и похотливо хихикнул.

Джон Ричард вздохнул. Вот и взывай тут к законам природы.

– Мне остается лишь порекомендовать вам чтение Библии.

Арлен, судя по выражению лица, вряд ли собирался воспользоваться этим советом.

– Ладно, – заключила Джессика. – Не надо нам заявлять, что мужчина в женской одежде – это омерзительно и богопротивно. Ведь твои суждения к тому и ведут. И я б могла принять их всерьез, если бы ты всерьез ополчился на противоестественное смешение разнородного, устроенное человеком. Но ты ведь спокойно ешь бутерброды с сыром и ветчиной, салат с креветками и носишь носки из смеси хлопка с синтетикой. Где логика?.. Хотя ты же говорил мне, дело не только в геях, ты не любишь нас всех скопом. – Она обвела зал рукой. – Ты же против всего этого, да?

– Да, – подтвердил он.

Джон Ричард поставил на стойку опустевшую бутылку. Он не видел, чтобы Джессика заказывала, – но она пододвинула к нему новую.

– Спасибо!

– Давай, светский проповедник! – подбодрила женщина. – Промочи глотку и скажи, что с нами не так.

– В этом месте разжигают похоть.

– А это плохо? – спросила она и пожала плечами. – Знаешь, у людей потребности.

– Вряд ли у людей есть потребность разжигать свою похоть до такой степени, что они уже не могут ее контролировать.

– У меня есть, – ответила она и рассмеялась. – Ты хочешь сказать, у тебя нет?

– Именно это я и хочу сказать.

Джессика кивнула задумчиво.

– Да. И потому ты с радостью запретишь другим – либо попытаешься отговорить их – ходить на танцы. Ты считаешь, что им так же легко подавлять позывы тела, как и тебе. Но им нелегко. А тебе легко лишь потому, что ты никогда не позволял себе ощутить эту нужду, не признавался в ней самому себе – или потому, что у тебя другие потребности.

– Но я же не говорил, что бороться с собой – легко.

– Но тебе-то легко.

– Вам не кажется, что вы противоречите себе? Вы же говорили: я сюда пришел, потому что в глубине души меня сюда тянуло. Что меня влекут танцы и люди вроде Арлена.

Он откинулся на спинку, зная, что выглядит самодовольно. Ведь прав – тут ничего не скажешь. Джессика кое в чем не ошиблась – ему действительно было легко. Он без труда находил общий язык с женщинами. Со зрелыми и замужними. С подростками и с девочками. Вообще со всеми, если только они не были его возраста или одиноки. Потому и ощутил облегчение, узнав еще в начале разговора, что у Джессики есть жених. А что касается Арлена, так он вовсе не женщина, с ним и поладить легко, и…

В горле вдруг запершило, и Кэмпбелл зашелся кашлем.

– Извините, – прохрипел он и приложился к горлышку бутылки. – Не привык я к дыму. В Новой Зеландии запрещено курить в помещениях.

– Запрещено? – удивилась Джессика. – Как при соци.

– При ком?

Она махнула рукой:

– А, древняя политика. Это последнее послевоенное правительство Шотландии до Республики. Коалиция социалистов, националистов и «зеленых». Я-то маленькая в то время была и не помню ничего, кроме очередей и отключений электричества. Но мои родители говорят, оно было вроде «правления святых» из вашей братии.

Кэмпбелл закрыл глаза на мгновение, улыбаясь, затем покачал головой:

– Какого еще «правления святых»? И при чем тут моя братия?

– Да я про пуританский парламент в 1650-х. А после него, если припомнить, была Реставрация Стюартов, когда народ с огромным удовольствием делал все, что запрещали пуритане. Сейчас то же самое.

После чего, к большому облегчению Кэмпбелла, разговор перешел на обсуждение различий между Шотландией и Новой Зеландией. Тут уж можно было спорить и возражать, не затрагивая опасных тем. Кэмпбелл проболтал с Джессикой и Арленом целый час, потом поднялся, собираясь уходить, но Арлен не дал ему удрать, заставив понести уговоренное наказание.

Танцевать с ним пришлось десять минут. Они показались вечностью, но в конце концов истекли.

– Благодарю вас, – выговорил Арлен с ухмылочкой и сделал реверанс.

Кэмпбелл улыбнулся, поблагодарил его и попрощался. Затем он обернулся, кивнул Джессике, все еще сидевшей на стуле у стойки, и поспешил наружу. А у выхода заметил коренастого мощного мужчину в строгом деловом костюме, стоявшего в обычной для вышибал позе: расслабленный, но внимательный, руки сцеплены на причинном месте.

Это был Грэм Орр.

Кэмпбелл опрометью выскочил в жаркую душную ночь, утешаясь только тем, что в искусственных глазах Орра не промелькнуло при виде новозеландского брата по вере ровно ничего.