Читать книгу Девушка из кошмаров - Кендари Блейк - Страница 6

Ночью спалось паршиво. Сижу у Томаса за кухонным столом вместе с Кармель и наблюдаю, как Томас с Морвраном готовят завтрак. Еще не до конца проснувшиеся, они слаженно занимаются привычными домашними делами, шаркая по кухне между столом и плитой. Морвран ужасно смешной в клетчатом фланелевом халате. В жизни не догадаешься, что под этим халатом один из сильнейших вудуистов Северной Америки. В этом отношении он напоминает своего внука.

Мясо скворчит на горячей сковородке. У Морврана есть привычка жарить на завтрак болонскую колбасу колечками. Странновато, но на самом деле здорово. У меня в это утро аппетита нет, но Томас плюхает передо мной тарелку с горкой колбасы с омлетом, поэтому я нарезаю ее кусочками и гоняю по тарелке, будто бы ем. Кармель через стол от меня занимается ровно тем же самым.

Наполнив собственную тарелку, Морвран кладет кусочек колбасы в Стеллину миску. Черная лабрадориха влетает в кухню с таким видом, словно сто лет не ела. Морвран похлопывает ее по толстой корме и облокачивается на кухонный стол, наблюдая за нами из-под очков.

– Рановато для сходки юных охотников за привидениями, – говорит он. – Должно быть, положение отчаянное.

– Ничего не отчаянное, – бормочет Томас.

Морвран фыркает с полным ртом омлета.

– Вы же не просто заглянули на сосиски с утра пораньше, – говорит он.

Еще одна фишка – он называет болонскую колбасу сосиской.

– Апельсиновый сок восхитителен, – улыбается Кармель.

– Я покупаю без мякоти. А теперь выкладывайте. Мне еще в магазин надо. – Говоря это, он смотрит прямо на меня.

Я заранее выстроил в голове всю линию вопросов-ответов. Но вместо этого выпаливаю:

– Нам надо выяснить, что случилось с Анной.

Я, наверное, уже в десятый раз ему это говорю, ему уже тошно слушать, как я это произношу. Но надо выдержать. Нам нужна его помощь, а он не предлагал подсобить нам с той самой ночи, когда мы сражались с обеатом. Морвран тогда накладывал контрзаклинания, чтобы я не умер после проклятия обеата, и помогал Томасу ставить защитные заклятья в Аннином доме.

– Как тебе колбаса? – спрашивает он.

– Прекрасно. Но я не голоден. И я не перестану спрашивать.

Взгляд его перемещается на мой рюкзак. Я никогда не достаю атам при Морвране. Он так на него смотрит, что я понимаю: это нежелательно.

Томас откашливается:

– Расскажи им о Мари Лапонте.

– Кто такая Мари Лапонте? – спрашиваю я, пока Морвран сердито смотрит на Томаса – тому явно потом влетит.

– Она… – Под взглядом деда Томас колеблется, но на сей раз я побеждаю. – Это вудуистка с Ямайки. Морвран разговаривал с ней о… о твоей ситуации.

– О чем именно?

– В основном об обеате. О том, что он был пожирателем плоти, что мог поглощать силу и сущность даже после смерти. В смысле поедание плоти само по себе редкость. То, чем стал мертвый обеат, сожрав твоего отца, привязав себя к атаму, кормясь с его помощью – это делает его уникальным, вроде чертова единорога.

– Томас, – рявкает Морвран, – закрой варежку! – Мотает головой и бормочет: «Нашел единорога!» – Этот призрак просто взял древнее искусство и вывернул его, превратив в нечто противоестественное.

– Я не собирался… – начинает Томас, но я перебиваю его.

– Что сказала ваша приятельница? – спрашиваю я. – Мари Лапонте? Вы спрашивали ее об Анне?

– Нет, – говорит он. – Я спрашивал ее про обеата. Меня интересовало, разорвалась ли связь между обеатом и ножом и можно ли ее разорвать.

Мы это уже обсуждали, но все равно волосы у меня на загривке встают дыбом.

– Что она сказала?

– Сказала, что можно. Что связь разорвана. Будет разорвана.

– Будет? – громко переспрашивает Кармель, ее вилка со звоном задевает тарелку. – Какого черта это значит?

Морвран пожимает плечами и скармливает Стелле кусочек колбасы со своей вилки, когда собака трогает его лапой за колено.

– А еще что-нибудь она сказала? – спрашиваю я.

– Ну да, – отзывается он. – Сказала то, что я пытаюсь донести до тебя уже несколько месяцев. Перестань совать нос куда не следует. Пока не обзавелся врагом, который тебе этот нос отрежет.

– Она угрожала мне?

– Это была не угроза. Это был совет. В мире есть такие тайны, парень, за сохранение которых люди готовы убивать.

– Какие люди?

Он отворачивается, ополаскивает пустую тарелку в раковине и сует ее в посудомойку.

– Неверный вопрос. Тебе следовало спросить, какие тайны. Какая сила.

Мы за столом делаем измученные лица, а Томас изображает вопль и движение, символизирующее, как мне кажется, вытрясание души из Морврана. Вечно его дед со своей загадочностью. Вечно у него ребусы. Нас это бесит.

– С атамом что-то творится, – говорю я в на дежде, что от частого повторения простых вещей ситуация начнет проясняться. – Я не знаю что именно. Я вижу Анну и слышу ее. Может, атам потому ее и выискивает, что я ее ищу. Или потому, что она ищет меня. Может, дело в нас обоих.

– А может, и больше того, – говорит Морвран, поворачиваясь обратно.

Он вытирает руки посудным полотенцем и таращится на меня так, что я чувствую себя всего лишь скелетом и клинком.

– Эта штука у тебя в кармане больше не отвечает на приказы обеата. Но на чьи она отвечает?

– На мои, – говорю. – Она была сделана, чтобы отвечать мне. Моему роду.

– Возможно, – говорит он. – Или твой род был создан, чтобы отвечать ей? Чем дольше я с тобой разговариваю, тем больше моя голова наполняется ветром. Здесь происходит что-то еще, и я воспринимаю это как грозу. Ты должен чувствовать то же самое. – Он указывает подбородком на внука. – Ты, ты, Томас! Я не для того растил тебя, чтоб ты ушами хлопал.

Томас выпрямляется и бросает на меня быстрый взгляд, словно я страница, на непрочтении которой его поймали.

– А вы не можете быть не такими зловещими – хотя бы с утра? – подает голос Кармель. – Мне это все не нравится. В смысле что же нам делать?

– Расплавить этот нож до капли и закопать, – говорит Морвран, хлопая ладонью по колену, чтобы черная лабрадориха пошла за ним обратно в спальню. – Но вы же этого ни за что не сделаете. – На выходе из кухни он останавливается и глубоко вздыхает. – Послушай, парень, – говорит он, глядя в пол, – этот обеат был самой извращенной голодной тварью, с какими я имел несчастье сталкиваться. Анна утащила его из этого мира. Порой мы достигаем нужного результата. Тебе надо оставить ее в покое.

– Ну что ж, тут облом, – говорит Кармель по дороге в школу. – А Гидеон утром что сказал?

– А он не ответил. Я оставил сообщение.

Кармель за рулем еще некоторое время распространяется насчет того, как ей не нравится все сказанное Морвраном и как у нее от этого мурашки, но я слушаю ее вполуха. Второй половиной я слушаю Томаса, который, по-моему, все еще пытается подключиться к вибрации, снятой Морвраном с атама. Судя по его лицу, он уже почти задохнулся, а значит, ему не особенно везет.

– Давайте просто переживем этот день, – говорит Кармель. – Очередной день несущегося к концу учебного года, а там уже со всем разберемся. Может, на выходных нам попадется другое привидение. – Она мотает головой. – А может, нам следует вообще все отложить на некоторое время. По крайней мере, пока не получим весточку от Гидеона. Черт! Мне ж полагалось придумывать украшения для зала перед заседанием комитета выпускников!

– Так ты же даже не заканчиваешь в этом году.

– Это не значит, что я не в комитете, – фыркает она. – Так. Ну что, именно это мы и сделаем? Отложим все и подождем, пока Гидеон не ответит?

– Или пока Анна снова не постучится в окно, – говорит Томас, и Кармель прожигает его взглядом.

– Ага, – откликаюсь я. – Полагаю, именно так мы и поступим.

Как я сюда попал? Сознательный выбор явно ни при чем. По крайней мере, не похоже. Когда Кармель с Томасом закинули меня после школы домой, я планировал слопать две порции маминых спагетти с тефтелями, а затем завалиться овощем перед теликом. И что же я делаю в маминой машине, в четырех часах и неизвестно скольких милях по шоссе от дома, таращась на торчащие на фоне темнеющего неба сонные дымовые трубы?

Это что-то из потайных закоулков памяти, нечто такое, о чем говорил мне Ромашка Бристоль всего через месяц после того, как Аннин дом обрушился внутрь себя вместе с хозяйкой. Я тогда слушал вполуха. Я был не в состоянии охотиться, не в состоянии делать что-либо, кроме как нарезать круги по периметру дыры в центре себя и гадать. Постоянно гадать. Я и на телефон-то ответил лишь потому, что это был Ромашка, мой верный «жучок» из Нового Орлеана, и потому что именно он изначально привел меня к Анне.

– Есть одно место в Дулуте, это в Миннесоте. Завод называется «Датские металлоизделия». За последние десять лет там стали время от времени находить останки бродяг, – говорил Ромашка. – Их обнаруживают пачками, но, по-моему, только потому, что редко туда заглядывают. Надо, чтобы кто-то сообщил о разбитом окне или ораве пьяных подростков, тусующихся на территории, прежде чем кто-то почешется туда сходить. Завод-то закрыт еще с шестидесятых.

Я тогда улыбнулся. Ромашкины наводки в лучшем случае схематичны, построены на шатких и обычно неточных свидетельствах. Когда мы с ним только познакомились, я велел ему собирать побольше фактов. Он посмотрел на меня как ваша собака, когда вы у нее на глазах съедаете последний кусочек чизбургера. Для Ромашки в незнании заключена магия. Нью-орлеанский роман с неупокоенными у него в крови. Полагаю, иначе я бы и не повелся.

Взгляд мой блуждает по заброшенным «Датским металлоизделиям», где нечто убивает бомжей уже минимум десять лет. Завод представляет собой набор приземистых кирпичных зданий с двумя невероятно высокими трубами. Маленькие окна покрыты пылью и копотью и в большинстве своем заколочены. Возможно, придется что-то сломать, чтобы проникнуть внутрь. Атам в пальцах слегка шевелится, и я вылезаю из машины.

Обхожу здание, под ногами шелестит давно умершая трава. Глядя вперед, различаю черную, исходящую паром гладь Верхнего. Четыре часа на машине – а это озеро все еще рядом.

Обойдя угол, обнаруживаю распахнутую дверь с выломанным замком. В груди возникает напряжение, и все тело начинает гудеть. Я вовсе не хотел здесь оказаться. Никакого интереса здесь у меня нет. Но теперь, попав сюда, я едва перевожу дух. Не чувствовал себя таким взведенным, таким натянутым-как-струна, с тех пор, как уделал обеата. Пальцы, стискивающие рукоять ножа, покалывает, и возникает странное, знакомое ощущение – оно является частью меня самого, оно вплавлено в мою кожу до костей. Я не выпустил бы атам, даже если бы захотел.

Внутри завода тянет сернистой дрянью, но воздух не спертый. Здесь гнездятся бесчисленные грызуны, они-то его и перемешивают. Но он все равно отдает гнилью. Под слоем пыли в каждом углу таится смерть. Даже в крысином дерьме – ведь они давно питаются тем, что умерло. Но ничего нового я не чую; никакой вонючий мешок мяса не ждет меня за углом, приветственно кивая расползающейся рожей. Как там говорил Ромашка? «Когда копы находят очередную пачку трупов, те оказываются практически мумифицированы. Кости да пепел. Их в основном просто выметают за дверь – и сразу под коврик. Никто особого шума по этому поводу не поднимает».

Разумеется, никакого шума. Так всегда бывает.

Я зашел с черного хода, и мне непонятно, какая часть завода здесь некогда помещалась. Все сто^’ящее давным-давно растащили, а оставшиеся голые остовы машинерии я идентифицировать не берусь. Иду по коридору с атамом наготове. В окна проникает достаточно света, он отражается от предметов, и все прекрасно видно. У каждого дверного проема я притормаживаю, вслушиваясь всем телом, готовый учуять сильный запах тухлятины, нащупать холодные пятна. Каморка по левую руку, должно быть, служила офисом или небольшой комнатой отдыха для работников. В угол задвинут стол. Взгляд мой сосредоточивается на вроде бы крае старого одеяла… пока я не замечаю торчащую из-под него ногу. Жду, но она не шевелится. Это просто труп, давний, одна дряблая кожа. Прохожу мимо и оставляю его за столом. Мне не нужно его видеть.

Коридор выводит в обширное пространство с высоким потолком. В воздухе переплетаются трапы и мостики, среди них тянется нечто, похожее на проржавевшие конвейерные ленты. На дальнем конце чернеет громада спящей домны. Большую часть ее разобрали или разломали на мелкие куски, но по-прежнему можно понять, что это. Сколько же железа здесь производили! Пол насквозь пропитан потом тысяч рабочих. Память о жаре до сих пор висит в воздухе, бог знает сколько лет спустя.

Чем дальше я захожу, тем более наполненным ощущается ангар. Здесь что-то есть, и его присутствие давит. Крепче стискиваю атам. В любую минуту я ожидаю, что умолкшие десятки лет назад механизмы оживут. Запах горящей человеческой кожи ударяет в ноздри за секунду до того, как я, сбитый с ног, падаю ничком на пыльный пол.

Стремительно перекатываюсь и вскакиваю на ноги, описывая атамом широкую дугу. Рассчитываю, что призрак окажется прямо у меня за спиной, и на миг решаю, что он удрал и мне предстоит очередная игра в «шмяк-крота» или «призрачный дартс». Но я по-прежнему чую его. И чувствую перекатывающиеся по помещению головокружительные волны ярости.

Он стоит на дальнем конце цеха, блокируя мне путь отступления в коридор – как будто я буду пытаться сбежать. Кожа у него черная, как горелая спичка, потрескавшаяся и сочится жаром расплавленного металла, словно он покрыт коркой остывающей лавы. Глаза выделяются яркой белизной. С такого расстояния мне не разглядеть, целиком они белые или у него есть зрачки. Боже, надеюсь, радужки у него имеются. Ненавижу эту фишку с пустыми глазами. Но с радужками или без, а никакого разума в этих глазах не осталось. Долгие годы смерти и горения об этом позаботились.

– Давай, – говорю и вращаю запястьем; атам готов колоть или резать.

Спину и плечи там, где он меня ударил, немного саднит, но я отмахиваюсь от боли. Он подходит ближе, движется медленно. Может, гадает, почему я не убегаю. А может, просто у него при каждом движении трескается кожа и течет кровь… или как там называется красно-оранжевая дрянь, которая из него сочится.

Миг перед ударом. Набираешь воздуха и растягиваешь мгновение. Я не моргаю. Он достаточно близко, и теперь я вижу, что радужки у него есть, ярко-голубые, и зрачки, сжатые в точки от постоянной боли. Рот у него распахнут, губ почти не осталось, они потрескались и слезли.

Я хочу услышать от нее хотя бы слово.

Он замахивается, и его правый кулак рассекает воздух всего в паре дюймов от моего уха, почти обжигая, и я улавливаю отчетливый запах горелых волос. Моих горелых волос. Ромашка что-то такое говорил о телах… обтянутые кожей кости и пепел. Черт. Призрак просто сжигает их, иссушает и оставляет. Лицо его представляет собой руины ярости; носа нет, носовая впадина зарубцевалась. Щеки местами сухие, как выгоревший уголь, местами мокрые от воспаления. Пячусь, оставаясь вне досягаемости его ударов. Из-за сгоревших губ зубы у него кажутся слишком большими, лицо запеклось в гримасе вечной тошнотворной улыбки. Сколько бездомных спросонок видели это лицо за миг до того, как зажариться изнутри?

Падаю на землю и бью ногами, опрокидывая его, однако в процессе дико обжигаю голени. В одном месте джинсы прижариваются к коже. Но привередничать некогда; его пальцы дотягиваются до меня, и я перекатываюсь. Ткань рвется вместе с черт знает каким количеством кожи.

К дьяволу! Он ничего не видел. Кто знает, остался ли у него язык, не говоря уж о том, хочется ли Анне говорить через него. И вообще, о чем я думаю? Я собирался ждать. Я собирался вести себя примерно.

Отвожу локоть назад, готовый вонзить атам ему в ребра, но колеблюсь. Если я ошибусь, нож может буквально сплавиться с моей плотью. Колебание длится доли секунды. Как раз достаточно, чтобы я успел краем глаза уловить трепет чего-то белого.

Этого не может быть. Наверное, это кто-то другой, какой-то иной призрак, умерший на этом богомерзком заводе. Но если это так, то погиб он не в огне. Девушка молча идет по покрытому пылью полу, бледная, как лунный свет. Темные волосы спадают по спине, оттеняя белоснежность платья. Платье я узнал бы по-любому, будь оно нереально белым или соткано целиком из крови. Это она. Это Анна. Ее босые ступни при соприкосновении с бетоном издают еле слышный шорох.

– Анна, – говорю я, неуклюже поднимаясь, – с тобой все в порядке?

Она меня не слышит. Или слышит, но не оборачивается.

Горящий человек снизу хватает меня за ботинок. Я отбрыкиваюсь, игнорируя и его, и запах оплавленной резины. Я схожу с ума? У меня галлюцинации? На самом деле ее здесь нет. И быть не может.

– Анна, это я. Ты меня слышишь?

Я иду к ней, но не слишком быстро. Если потороплюсь, она может исчезнуть. Если потороплюсь, могу увидеть слишком много; потяну за руку, она обернется, и я увижу, что у нее нет лица, что это просто дергающийся труп. Она может стать пеплом у меня в ладонях.

Горящий человек поднимается на ноги с чавкающим звуком. Мне по фигу. Что она здесь делает? Почему не говорит? Она просто продолжает уходить, не обращая внимания ни на что вокруг. Только… почти не обращая. Спящая домна в дальнем конце цеха. Грудь стискивает внезапное предчувствие беды.

– Анна!.. – ору я; горящий человек хватает меня за плечо – словно кто-то только что засунул мне тлеющий уголек под рубашку. Выворачиваюсь и краем глаза вижу, что Анна вроде бы приостанавливается, но я слишком занят – уклоняюсь, и размахиваю ножом, и сбиваю призрака с ног – не разберешь.

Атам горячий. Приходится пару секунд перебрасывать его из одной ладони в другую. А я всего-то сделал крохотный, несмертельный надрез, превращающийся в оранжево-красную щель поперек грудной клетки призрака. Мне следует упокоить его прямо сейчас, воткнуть нож и вынуть его быстро, перед этим, возможно, обернув рукоять краем рубашки. Только я этого не делаю. Я просто временно обездвиживаю горящего человека и поворачиваюсь обратно.

Анна стоит перед домной, ее пальцы легко скользят по грубому черному металлу. Я снова произношу ее имя, но она не оборачивается. Вместо этого она берется за ручку и открывает широкую дверь.

В воздухе происходит некое смещение. Течение, рябь, измерения плывут у меня перед глазами. Отверстие в домне распахивается шире, и Анна заползает туда. Сажа пятнает ее белое платье, оставляя на ткани и на бледной коже следы, напоминающие синяки. И что-то с ней не так, как-то странно она двигается – словно марионетка. Когда она протискивается через отверстие, рука и нога у нее сгибаются под неестественным узлом, словно у засасываемого в соломинку паука.

Во рту у меня пересохло. За моей спиной горящий человек снова воздевает себя на ноги. Жжение в плечах заставляет меня отодвинуться; я едва замечаю хромоту, вызванную ожогами на щиколотках. «Анна, вылезай оттуда. Посмотри на меня!»

Как будто я вижу сон, некий кошмар, где ты бессилен что-либо сделать, где ноги налиты свинцом, а гортань не может издать ни звука, как ни старайся. Когда умершая десятки лет назад печь вспыхивает, заливая пламенем свое нутро, я кричу, громко, но без слов. Но это ничего не меняет. За железной дверью горит Анна. Одна ее бледная рука, покрываясь пузырями и чернея, прижимается к прутьям, словно Анна передумала слишком поздно.

Жар и дым поднимаются от моего плеча, когда горящий человек вцепляется мне в рубашку и разворачивает лицом к себе. Он пучит глаза на превратившемся в темное месиво лице и щелкает зубами. Мельком оглядываюсь на печь. Руки и ноги ничего не чувствуют. Несмотря на ожоги, должно быть, образующиеся в этот миг у меня на плечах, я застываю на месте.

– Прикончи меня, – шипит горящий человек.

Я не думаю. Я просто втыкаю атам ему в брюхо, отпуская его сразу же, но все же обжигая ладонь. Отступаю на шаг, когда он, дергаясь, падает на пол, натыкаюсь на старый конвейер и повисаю на нем, чтобы не упасть на колени. Долгое мгновение помещение полнится сливающимися воплями – Анна горит, а призрак корчится у моих ног. Он сворачивается сам в себя, пока не остается лишь отдаленно напоминающий человеческое тело комок, обугленный и перекрученный.

Когда он наконец замирает окончательно, воздух мгновенно леденеет. Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Не помню, чтобы я их закрывал. В цехе тишина. Гляжу на печь – она черна и пуста, а когда прикасаюсь к ней, холодна, как будто Анны здесь никогда и не было.