Читать книгу Камень Грёз - Кэролайн Черри - Страница 6

Фиан спал и проснулся лишь на рассвете, моргая и оглядываясь от страха, что деревья могли уже вырасти и умереть от старости, пока он спал. Лишь в самую последнюю очередь его взгляд остановился на Арафели, и она рассмеялась – эльфийским юмор в конечном счете мягок, хотя иногда он и оказывался жесток к людям. Она знала, как выглядит в дневном свете, вид ее был столь же суров, как и растение, именем которого она себя называла. Она казалась загорелой, худой и поджарой, облаченной в лоскутное одеяние из легкой серо-зеленой ткани, и лишь меч оставался прежним. Она сидела, заплетая волосы в серебряную косу, и улыбалась арфисту, который отвечал ей тревожным взглядом.

Вся земля потеплела этим утром. Тучи не застилали солнца в этот день, и оно проникало даже в чащу леса. Фиан протер глаза после сна и открыл свою суму, собираясь позавтракать.

Похоже, в ней мало что было: он вытряхнул кусочек вяленого мяса, с сомнением взглянул на него, разрезал пополам и предложил часть Арафели – располовиненная, эта трапеза была столь скудной, что ее не могло хватить человеку, особенно такому изможденному и голодному, как он.

– Нет, – промолвила Арафель. Даже аромат вызывал у нее отвращение – она не испытывала аппетита ни к человеческой пище, ни к плоти бедных лесных созданий. Но то, что он предложил ей еду, его самоотверженная учтивость растопили ее сердце. Она достала пищу из собственных запасов – дары деревьев и пчел и многое другое, что не вызывало боли у владельцев при заимствовании. Она поделилась с Фианом, и он схватил свою долю с отчаянной жадностью.

– Вкусно, – поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение – он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и Арафель одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, – то было воспоминание о другом, более светлом мире.

– Сыграй для меня, – попросила она его.

Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно задремала в смертном Элде впервые с тех пор, как выросло не одно дерево. Прикосновение смертного солнца пролило на нее эту благодать, о которой она давно уж позабыла.

И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.

В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.

У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.

Предательство воспевала она когда-то, убийство королей и бардов.

Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.

Отдавая камень, она наложила на него чары, так чтобы Эвальд не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, более добрые, по мере того как он начал клевать носом, – ибо камень обладал такой силой. Она бы ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но Эвальд к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.

– Нет, – горестно прошептала Арафель, замерев на грани сна перед огнем в Кер Велле. Она бы протянула руку и сняла камень с этой мерзкой шеи, но она была не властна забрать то, что отдала по доброй воле. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.

Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого были арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.

Так что она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась урезонить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а та малость, что была ему дарована, вся была обращена лишь к себе.

Он предал своего короля, убивал своих сородичей и теперь восседал в краденом замке с женой, которая презирала его. Такова была истина, глодавшая его во тьме, в каменном мешке, называемом Кер Веллом.

Об этом были и его сны, и он лишь крепче сжимал в кулаке камень, не выпуская его – так он понимал власть: держать и не отпускать.

– Зачем? – спросила Арафель Фиана в ту ночь, когда луна заливала светом Элдвуд, земля была тиха и небо чисто, и ничто не угрожало им. – Зачем ты ему нужен? – Ее сны рассказали ей правду Эвальда, но она чувствовала, что у арфиста есть своя правда.

Фиан пожал плечами, взгляд юноши на мгновение показался взглядом старика.

– Вот. – Он прижал к себе арфу.

– Ты сказал, что она твоя. А он назвал тебя вором. Так что же ты украл?

– Она моя. – Он взял ее поудобнее и прикоснулся к струнам. – Она так долго висела в его зале, что он решил, что это его собственность. Струны на ней были обрезаны и мертвы.

– А как она к нему попала?

Фиан перебрал низко звучащие струны, и лицо его потемнело.

– Она принадлежала моему отцу, а до него – его отцу, и они играли на ней в Дун-на-Хейвине перед королями. Она очень древняя, эта арфа.

– Ах, да, она древняя, и смастеривший ее знал свое дело. Королевская арфа. Но как она попала во владения Эвальда?

Светловолосая голова юноши склонилась ниже над арфой, и пальцы его безответно перебирали струны.

– Я заплатила, чтоб он оставил ее и тебя, – промолвила она. – Неужто ты не дашь мне ответа?

Звуки затихли.

– Она принадлежала моему отцу. Эвальд повесил его в Дун-на-Хейвине, перед тем как сжечь двор. За песни, которые слагал мой отец, за правду, которую он пел, о том, как приближенные короля оказались на деле совсем не теми, за кого себя выдавали. Эвальд был ничтожнейшим в его дружине, мелким даже в своем великом злодеянии. Когда король умер, а Дун-на-Хейвин горел, отец спел им свою последнюю песню. И был схвачен ими, то есть Эвальдом, – живым или мертвым, я так и не знаю. Эвальд повесил его во дворе на дереве, а арфу Дун-на-Хейвина забрал себе. В насмешку над моим отцом и королем он повесил ее на стене в своем зале. Так что она никогда не принадлежала ему.

– Посмел повесить арфиста короля!

Фиан не поднял на нее глаз.

– Он делал вещи и похуже. Но с тех пор прошло уже семь лет. И вот пришел я, когда вырос, и начал бродить по дорогам, играя во всех замках. Последним был Кер Велл. Ему – в последнюю очередь. Всю зиму я пел любимые Эвальдом песни. Но на исходе зимы я прокрался ночью в зал и починил арфу, а затем бежал через стену. На вершине холма я вернул ей голос и спел песню, которую он помнил. За это он и преследует меня. А кроме этого, мне больше нечего сказать.

И тихо Фиан запел о людях и волках, и горькой была та песнь. Вздрогнула Арафель при звуках ее и поспешно попросила его остановиться, ибо в своих тревожных снах Эвальд услышал ее и завертелся, и, вздрогнув, пробудился в поту.

– Спой теперь что-нибудь более доброе, – попросила она. – Более светлое. Эта арфа не была создана для ненависти – дар моего народа королям людей. Случалось, раньше мы одаривали их, разве ты не знал? Звук ее проникает во все миры Элда – твой и мой, и гораздо более темные тоже. Никогда не пой темных песен. Играй мне светлые мелодии, воспой мне солнце и луну, и смех, спой мне самую светлую песню, которую ты знаешь.

– Я знаю детские песни, – с сомнением ответил он. – И походные песни. И великие песни, но наше время словно создано для темных песен.

– Тогда спой мне песни для малышей, – сказала она, – те, от которых смеются люди, – о, арфист, как мне нужен смех! Больше, чем что-либо иное.

И Фиан сделал, как она просила. Пока луна всходила над деревьями, Арафель вспоминала песни былых лет, которые мир не слышал уже много веков. Она напевала их нежно, а Фиан слушал и подхватывал мелодию на арфе, пока слезы радости не начали струиться по его щекам.

В этот час в Элдвуде не могло случиться ничего дурного: духи недавних времен, что крались, пугали и боролись с человеком, бежали в иные места, не находя здесь ничего знакомого; а древние тени, дрожа, расползались в разные стороны, ибо они были памятливы.

Но время от времени эльфийская песнь обрывалась, ибо Арафель ощущала прикосновения зла и ничтожности внутри себя и холод пронзал ее, как железо, принося с собой чувство ненависти – так близко, как никогда прежде.

Потом она смеялась, разрушив чары и отогнав их от себя. Она склонилась к арфисту, показывая ему полузабытые песни, но все время ощущая, как где-то там, в долине Керберна, на холме Кер Велла мечется в потных снах человеческое тело. Эвальд чувствовал, как над ним насмехаются эльфийские мелодии, пробуждающие эхо и спящих духов.

С рассветом Арафель с Фианом поднялись и немного прошлись, и разделили трапезу, и напились из холодного чистого источника, который был ей известен, пока горячее око солнца не пало на них и не погрузило Элдвуд в знойную тишину.

Потом Фиан безмятежно заснул, а Арафель боролась с навалившейся на нее дремой. И сны пришли ей в этой дреме, ибо настало время грезить ей, когда он, Эвальд, бодрствовал, и бег этих снов ничем нельзя было остановить, как тяжесть опускавшихся век. Они обступали ее все теснее и теснее. Сильные ноги человека сжали круп огромной дикой лошади, руки его сжали кнут, и он безжалостно пришпорил животное. Ей снились лай собак и травля, и бег по лесам и склонам, и яркие брызги крови на пятнистой шкуре, ибо Эвальд кровью стремился стереть кровь, потому что в его памяти все еще звучала арфа, и он помнил… арфиста, и зал, и то, как тот воспевал его службу королю. Он гнался за оленем, но думал о другом. Она вздрогнула от убийства, совершенного ее собственными руками, и ужаснулась страху, сгущавшемуся в глазах господина долины, страху, что отражался в глазах его друзей, ложился на бледные лица его жены и сына, когда, запятнанный оленьей кровью, он вернулся домой.

С наступлением вечера Арафель и ее арфист проснулись, и нежные песни разогнали страх и сны. Но все равно воспоминания время от времени охватывали Арафель, и она ощущала боль утраты, и леденящий холод наваливался на нее так тяжело, что рука ее невольно скользила к шее, где прежде висел лунно-зеленый камень. А однажды на ее глазах внезапно выступили слезы. Фиан заметил это и запел еще более веселые песни.

Но музыка не веселила ее, и струны замерли.

– Научи меня еще одной песне, – попросил он, пытаясь отвлечь ее. – Ни один арфист не знает таких песен. И может, теперь ты поиграешь для меня?

– Я не умею, – ответила она, ибо последний настоящий арфист из ее народа давным-давно сгинул в море. Но ответ ее был не совсем правдив. Когда-то она играла. Музыка ушла из ее рук с тех пор, как последний из ее собратьев покинул этот мир, а она пожелала остаться, ибо слишком любила этот лес, несмотря на соседство с людьми.

– Играй, – сказала она Фиану, с усилием пытаясь улыбнуться, хотя железо смыкалось вокруг ее сердца, а господин долины метался в кошмарах, просыпаясь в поту и одержимый призраками.

Это была та самая человеческая песня, которую Фиан заиграл тогда в отчаянии на скале, яркой и дерзкой была она, и Элд откликнулся на нее звоном; и Эвальд, мучаясь бессонницей, завернувшись в меха, задрожал перед очагом, сжимая с ненавистью свой камень и не желая его отпустить, хоть он нес ему смерть.

Но тут запела тихо Арафель – песню древней земли, которую никто не слышал с тех пор, как мир поблек. Арфист подхватил мелодию, которая ведала о земле и берегах, о водах, о приходе человека и изменении мира. Фиан рыдал играя, а Арафель печально улыбалась и наконец умолкла, ибо это была последняя эльфийская песня. Сердце ее посерело и застыло.

Наконец вернулось солнце, но Арафель больше не хотела ни есть, ни отдыхать, она сидела, погруженная в свое горе, ибо утратила покой. Ей снова захотелось вернуться сумеречным путем в свой мир с его более яркой луной и более нежным солнцем. Может, сейчас ей удалось бы уговорить арфиста пойти с ней. Он сумел бы найти путь туда. Но она сама отдала часть своего сердца в залог и теперь даже не могла уйти отсюда – слишком крепко она была привязана к мыслям о камне. Так она отдавалась горю и отчаянию, временами прижимая руку с тому месту, где был прежде камень. Тени шептали, что наступает конец Элду. Но она с древним упрямством отказывалась их слушать, хотя чувствовала обреченность – слишком многого не стало, и она стала подвластна даже арфе.

Он снова выехал на охоту, Эвальд из Кер Велла, как только солнце поднялось. Доведенный до бешенства снами и бессонницей, он кнутом выгонял своих людей за ворота, как собак, к лесу – разграблять его пределы, ибо он догадывался об источнике своего рока и звуках арфы во сне. С огнем и топорами он пересек темные воды Керберна, собираясь свалить одно за другим все деревья, пока все не опустеет и не погибнет.

Теперь шепот и шелест леса был пронизан гневом. С севера на Элдвуд и всю долину Кера накатывала армада туч, закрывая собой солнце. Ветер дышал в лица людей, так что ни один факел не был поднесен к лесу из страха, что огонь может обернуться против них же самих; но топоры все равно звенели и этот день, и весь следующий. Тучи обкладывали небо все плотнее, а ветра становились все более пронизывающими, Элдвуд мрачнел и наполнялся сыростью. Арафели все еще удавалось улыбаться по ночам, когда она слушала песни арфиста. Но каждый удар топора заставлял ее содрогаться, и, когда Фиан спал урывками, железное кольцо все плотнее сжималось вокруг ее сердца. Она знала, что рана, наносимая Элдвуду, расширяется с каждым днем и господин долины наступает.

И наконец покой вовсе покинул ее – она не могла обрести его ни днем, ни ночью.

Она сидела, повесив голову, под подернутой облаками луной, и Фиан не мог развеселить ее. Он взирал на Арафель с глубоким отчаянием, а потом сочувственно прикоснулся к ее руке.

Она не сказала ни слова, но поднялась и пригласила арфиста немного пройтись вместе с ней. Он повиновался. И злобные твари завозились и зашептались в глубине чащоб и порослей вереска, внушая гнусные помыслы ветрам, так что Фиан то и дело вздрагивал и пятился во тьму, и жался к Арафели.

Силы ее убывали – ей не удавалось заглушить эти голоса, и она не могла заставить себя не слушать их. «Крах, – шептали они, – все бесполезно». И наконец, ухватившись за руку Фиана, она опустилась на стылую землю и прильнула головой к изъеденному, умирающему дереву.

– Что мучает? – спросил Фиан и погладил ее по лицу, и расцепил скрюченные пальцы, раскрыв ладонь, тянувшуюся к горлу, словно ища там ответа. – Что мучает тебя?

Она пожала плечами и улыбнулась, и вздрогнула, ибо даже сейчас в темноте при свете костров и факелов топоры продолжали стучать, и она ощущала, как железо снова вгрызается в лес, сотрясающийся от бесконечного крика, который длился уже много дней; но Фиан был глух к нему – таким уж он был создан.

– Спой мне песню, – попросила она.

– Сердце мое не лежит к песням.

– Как и мое, – откликнулась она. Пот покрывал ее лицо, и он утер его нежной рукой, пытаясь облегчить ее боль.

И снова он поймал и разжал ее пустую руку, тянувшуюся к горлу.

– Камень, – промолвил он. – Ты по нему скучаешь?

Она вздрогнула и обернулась, ибо топоры зазвучали громче и ближе. Он тоже посмотрел в ту сторону и снова перевел взгляд на нее, недоумевая и не слыша ничего.

– На этот раз, – произнесла Арафель, – как только встанет солнце, ты должен отправляться в путь. Новый лес укроет тебя.

– И бросить тебя? Ты говоришь об этом?

Она улыбнулась и прикоснулась к его встревоженному лицу.

– Я достаточно вознаграждена.

– Как вознаграждена? И чем ты заплатила? Что ты отдала взамен?

– Сны, – ответила она. – Всего лишь. Не больше того. Но и не меньше. – Руки ее отчаянно дрожали, а сердце затопил невыносимый мрак – то была ненависть к нему, к себе и ко всему живому, и отгонять ее было все тяжелее и тяжелее. – Ими овладело зло. Он причинит тебе боль – мне это уже снилось. Арфист, пора идти.

– Зачем ты отдала столь ценную вещь? – И крупные слезы потекли из его глаз. – Неужто моя игра стоила этого?

– Что ж, стоила, – ответила Арафель и рассмеялась последним смехом, что оставался у нее, – и вновь зло на мгновение рассеялось, освободив ее. – Я вспомнила, как надо петь и что такое песни.

Он схватил свою арфу и побежал очертя голову, ломая ветви и раздирая о них свое тело; но, к ужасу своему, она поняла, что бежал он не туда, куда надо, а возвращался вновь к долине Кера.

Она пронзительно вскрикнула и поднялась, ухватившись за ветви, – бездумным был этот шаг, не следовало ей идти за ним. Ее руки и ноги, обычно столь легкие в свете луны, сейчас занемели, и дыхание вырывалось с трудом. Колючки с умышленным злорадством цеплялись и не давали ей пройти, а все темные силы, обычно терявшие власть в ее присутствии, громко нашептывали ей теперь о смерти.

А где-то там господин-волк со своими людьми наносил лесу звенящие удары, язвя его ядом железа. Тяжелое человеческое тело, которое она, случалось, носила, снова казалось ей естественным, и лунный камень был заточен близ сердца, что билось ненавистью.

Она старалась не спешить и не могла остановиться. Сквозь узкие глаза Эвальда она с безнадежностью глядела, как юный арфист прорывается через заросли. Вздымаются луки и топоры. Лают псы и мечутся во всполохах костров.

Фиан, не колеблясь, идет к Эвальду, преподнося арфу и себя.

– Обмен, – слышит она его голос. – Камень на арфу.

Сердце Эвальда в этот миг было так полно ненависти и страха, что она едва могла дышать. Боль пронзила ее до самой глубины души, когда грубые пальцы Эвальда сжали камень. Она ощущала его трепет и отвращение. Ничего бы он никогда не отдал по доброй воле. Но этого камня он страшился и готов был расстаться с ним со свирепым весельем.

– Подойди, – сказал Эвальд и вытянул руку с раскачивающимся и вращающимся камнем, так что ненависть отступила от сердца Арафели.

И к нему прикоснулась другая рука, нежная и полная любви. Она ощутила неожиданный прилив сил и отчаяния и кинулась вперед бежать, спасать…

И тут же боль пронзила ее сердце с последним звоном арфы, с таким всполохом любви и горя, что она, ослепнув и помертвев, вскрикнула и чуть не упала.

Но Арафель не остановилась в своем беге; теперь она скользила, словно тень, ибо тяжесть оставила ее. Под нездешним светом летела она через луга, собирая все позабытое, в мгновение ока то возникая здесь, то снова скрываясь в ином мире.

Лошади ржали в мрачном свете и лаяли псы; ибо теперь она не трудилась выглядеть так, как удобно людям. Лучезарная, как луна, она возникла среди них, и в руках ее был острый серебряный меч, чтобы скрестить его с железом.

Арфа и арфист лежали рядом, разрубленные мечом. Она увидела, как человеческая мелюзга ринулась в стороны от нее, но ей было не до них; Эвальда она искала, подняв свое хрупкое серебряное лезвие. Эвальд изрыгнул проклятие, пришпорил лошадь и ринулся к ней, размахивая мечом, рассекая со свистом ветер. Лошадь взревела и попятилась назад, он снова выругался и опять ее пришпорил. Но первой нанесла удар Арафель, и он взревел от ярости при виде своей крови.

Она тут же отступила в лес. Он бросился следом. Преследование было в его натуре. Она могла бы убежать в иной мир и обмануть его, но она не стала этого делать. Она мелькала и петляла впереди огромной лошади, ломавшей ветви и кусты и мчавшейся за ней по пятам с пеной на удилах.

Жадные тени сгущались с обеих сторон, бормоча и радуясь погоне, которая уходила все дальше в черное сердце леса, ибо они жили по волчьим законам и подобное влекло их к себе. Они все плотнее обступали Эвальда, но не смели его тронуть: она бы не позволила им. А над ними клонились и трещали деревья, и листья, обрываемые ветром, слетали вниз: небеса сотрясались от грома и земля – от грохота копыт, и треск ветвей разгонял тени.

И вот в темноте, меж грома и молний, она обернулась, откинула за спину свой темный плащ, и мелькнула внезапная вспышка света: лошадь осела на задние ноги и упала, а Эвальд покатился по мокрой листве. Животное тут же, содрогаясь, поднялось и, минуя протянутые к ней руки хозяина и угрозы, ломая ветви, загрохотало вниз по сырой земле, разбрызгивая воду какого-то потаенного ручья в темноте; и тогда тени злорадно засмеялись. Арафель в своем истинном обличье стояла в его мире, сиятельная, как серебристая луна. Эвальд выругался и перевернул в руке свой огромный черный меч. Затем он взвыл от ярости и нанес удар.

Она рассмеялась и отступила в иной мир, когда меч обрушился туда, где она только что стояла. И снова она вернулась к Эвальду, и снова ринулась в чащу, принуждая его к преследованию, пока он не упал от изнеможения и не зарыдал во мраке урагана, забыв даже о своей ярости, ибо тени уже горланили вовсю, мечась среди кренящихся деревьев.

– Вставай, – насмешливо промолвила Арафель и снова возникла перед ним. Ветер перекатывал над ними раскаты грома, а издали доносились ржанье лошадей и лай собак.

При этих звуках веселое злорадство блеснуло в глазах Эвальда – он подумал о подмоге; и при свете молнии лицо его озарилось улыбкой, когда он поднял свой меч.

Но лошади были все ближе, и она рассмеялась с эльфийской жестокостью; радостная уверенность Эвальда растаяла, когда копыта прогремели над ними, сотрясая небо и землю, ибо то шла охота иного рода и иного Элда.

И выругался Эвальд, и замахнулся мечом, и сделал выпад, и снова рубанул, чуть не коснувшись ее железом. И вновь занес свое оружие, наступая все упорнее. Она то возникала, то уходила в иной мир, уворачиваясь от клинка, и вдруг, нацелив свой серебряный меч прямо ему в сердце, ударила. Жало молнии раскололось пополам, Эвальд вскрикнул и, ужаленный серебром, испустил дух.

Она не издала ни смеха, ни рыданий; она слишком хорошо познала этого человека, чтобы чувствовать что-либо. Вместо этого она взглянула на небеса, на серые обрывки туч – предвестников грозы, которых гнали иные охотники, пришпоривая ветра. И истошный вой сопровождал запоздалый рассвет. И она подняла свой легкий меч, отдавая честь госпоже Смерти, что правит людьми, – многих старых товарищей отыщет волк в ее стране.

Лишь потом печаль охватила Арафель, и она тронулась иным путем к началу и концу своих странствий, где, покинутые всеми, лежали арфист и его арфа, ибо соратники оборотня бежали. Но воскресить нельзя было ни того, ни другую, ибо свет погас в его глазах, а деревянный каркас арфы был разбит в щепы.

Но пальцы его сжимали иное, что сияло в его ладони, как летняя луна.

Наполненный светом, камень был чист и нежен. Она взяла его в руки. Серебряная цепь снова охватила ее шею, и камень вернулся на свое место. Затем, склонившись, она поцеловала Фиана на прощанье и ушла в никуда.

Гроза меж тем разыгрывалась не на шутку.