Читать книгу Скажи, что будешь помнить - Кэти Макгэрри - Страница 7

– Не смей больше тащить животных домой, – заявляет мама перед полным залом народа, и лишь огромным напряжением воли удается сдержаться и не показать, как я оскорблена и унижена ее публичными выговорами. Мы в конференц-зале, и часы отстукивают секунды до начала папиной пресс-конференции. – Пес, которого ты притащила вчера, перевернул вверх дном прачечную. Мало того что повсюду грязь, так он еще и рычал на меня. Как ты могла привести домой что-то опасное?

– На меня он не рычал.

– Он ужасен.

– Малыш потерялся. – Я слышу раздражение в собственном голосе. – Кто-то же должен был ему помочь!

– Кто-то, но не ты! Я говорю совершенно серьезно. Больше никаких животных. Мне надоело приходить домой и думать, не ждет ли меня за дверью какой-нибудь голодный зверь.

Накануне бедняжка свернулся рядом со мной. Я накормила его, вымыла в ванне, еще раз накормила, и он положил голову мне на колени и наконец закрыл глаза. Мне песик понравился с того самого момента, когда его темные, испуганные глазки посмотрели на меня.

– Ты, наверно, сама напугала его, открыв дверь в мою комнату. И без присмотра он оставался не больше трех минут.

– Элль. – Папа произносит мое имя так, словно ставит точку. Он уже выдал мне сотню запретов и наказов: не приносить домой животных, не пререкаться с мамой, не спорить. Делать, что сказано.

– Вы не оставите нас на несколько минут? – Папа обращается ко всем в зале. – Элль, можешь остаться. – Он очень редко просит меня выйти, поскольку родители предпочитают не выпускать меня из виду.

В зеркале встречаюсь взглядом с Эндрю и пытаюсь определить, не выдал ли он. Эндрю двадцать два года, он в нашем штате личность известная, и наши семьи хорошие друзья. Его дедушка – уходящий в отставку сенатор, человек, которого все любят и уважают. Сам Эндрю пользуется большой популярностью, и я понимаю почему. Он не просто шикарный блондин с зелеными глазами и накачанным телом, но и наследник огромного состояния.

Но отношения у нас с Эндрю сложные. Я не только «сестренка-в-нагрузку», но и в тринадцать лет призналась ему в вечной любви. Он рассмеялся, я расплакалась и с тех пор смущаюсь, теряюсь и краснею каждый раз, когда вижу любопытство в его глазах.

Сегодня мне удается выглядеть абсолютно равнодушной. Весь прошлый год Эндрю учился за границей, в Европе, и эта пауза помогла мне понять, что с его стороны было жестоко смеяться над чувствами тринадцатилетней девушки. В результате я без особенных трудностей и переживаний выкинула его из головы.

Направляясь ко мне, Эндрю самодовольно ухмыляется, и я опускаю глаза и делаю вид, что поправляю платье. Он кладет руку мне на талию и наклоняется. Еще два года назад мое сердце выскочило бы из груди от этого прикосновения и невероятной близости его губ к моим ушам, но сейчас я думаю только о том, что он… болван.

– Не беспокойся, – шепчет Эндрю, – я не сказал.

Мои глаза снова прыгают к зеркалу, а он шевелит бровями. Эндрю по-прежнему находит меня забавной.

– Я так полагаю, ты ждешь, что я поблагодарю тебя.

– Что за сарказм? Тебе же нравилось, когда я состоял при тебе нянькой.

Нянькой. Так бы и врезала. Заглядываю в зеркало, проверяю, заметили ли папа с мамой, что мы разговариваем, и вижу, что мама наблюдает за нами с умилением и восторгом. Если двинуть Эндрю коленом в пах, она вряд ли одобрит такое мое поведение.

– Я – девочка большая, – говорю едва слышно, глядя в пол, – и ты мне больше не нужен.

Он улыбается, сверкая идеальными белоснежными зубами.

– Год меня не было, но ты, наверное, совсем выросла.

– Наверное. И зовут меня теперь Элль.

Эндрю усмехается и убирает наконец руку.

– До свидания, Элль.

Поворачиваюсь. Проверяю, не задрался ли сарафан на спине слишком высоко. Он у меня красивый – фиолетовый, облегающий, сшитый из материала, в котором чувствуешь себя словно завернутым в мягкие перья. Вот только летнее, открытое платье не воспринимается всерьез. Оно воспринимается как что-то милое и симпатичное и означает веселье, а следовательно, мне опять придется улыбаться в камеру и молчать.

Мама по-прежнему за мной наблюдает. Ее светлые волосы зачесаны гладко назад и стянуты в узел на затылке. На ней белая блузка и голубая юбка-карандаш. Говорят, мы с ней похожи, но, за исключением цвета глаз и волос, мы совершенно разные. Она – уравновешенная, настоящая леди, сдержанная и невозмутимая, а я… я – другая.

– Ты красивая сегодня, – довольно улыбается мама.

– Спасибо, – машинально, едва заметив, отвечаю я.

Последние три года мама занимается мной: готовит к взрослой жизни, учит, как реагировать на ту или иную ситуацию, как держаться с разными людьми, репортерами, папиными критиками, нынешними и будущими избирателями. Что бы я сделала или не сделала – все так или иначе отражается на моих родителях.

Совершенство. Вот чего мир ожидает от каждого, кто оказывается наверху, и в особенности от наших лидеров. Абсолютно никакого давления.

Кстати, о том, что ошибок здесь не дозволяется, – в сумочке у меня бумага, на которой не хватает подписи родителей: разрешение на участие в финале отбора учеников для прохождения стажировки.

Успех, по крайней мере по мнению моих родителей в отношении меня, понятие эфемерное. У меня две левых ноги, чувство ритма и координация отсутствуют, а об изяществе и говорить не стоит. Я сообразительная, хорошо учусь в школе, но я не смогу отбарабанить по алфавиту столицы всех государств мира или назвать число «пи» с точностью до шести знаков после запятой. Быть дочерью двух необычных, исключительных людей и не иметь на своем счету сколь-либо заметных успехов в какой-либо области очень непросто. Многие из моих сверстников уже нашли себя и, видя назначенную им судьбой цель, спешат к ней, но мне еще только предстоит определиться с тем, кто я такая и кем мне суждено стать. Но практика должна это изменить – я предчувствую.

Делаю глубокий вдох и натягиваю отрепетированную улыбку. Уже собираюсь повернуться и завладеть их вниманием, но тут мама говорит:

– Элль, подойди и сядь. Нам нужно поговорить.

В моем плане ничего такого не предусмотрено, и тем не менее я сажусь за столик – в кругу семьи мне уютно и покойно.

Папа в строгой белой рубашке с развязанным галстуком. Официальную одежду он терпеть не может. В джинсах и футболке ему куда удобнее, но граждане не в восторге от политиков, одетых по-простому. Папа говорит, что когда работал врачом, пациенты тоже не приветствовали свободный стиль у медиков.

Что мне в нем нравится, так это то, как он смотрит на маму: словно стопроцентно влюбленный щенок, каким он был, когда они познакомились в колледже.

– Все в порядке? – спрашиваю я. До начала пресс-конференции остается минут десять. Не самое подходящее время для задушевных бесед. Папа и мама обмениваются теми особенными взглядами, которые заменяют часы разговоров. Я бы тоже хотела чего-то подобного, но избытком наивности не страдаю и прекрасно понимаю, что такого рода связь случается крайне редко.

– Элль. – Мама пододвигается ближе и кладет обе руки на стол. – Генри звонил сегодня твоему отцу.

Я вскидываю голову. Генри и папа не разговаривали два года. Может, холодная война сменилась наконец оттепелью?

– Это хорошо.

– Да, – не совсем уверенно отвечает мама, – это хорошо.

– Вы пригласили его побыть у нас? Знаю, он предпочитает оставаться у бабушки, но, может быть, если вы попросите, провести какое-то время с нами, Генри приедет домой.

По папиному лицу пробегает тень грусти.

– Я просил.

В животе у меня начинает вдруг перекатываться свинцовый шар. Мне так недостает Генри, да и папа с мамой тоже по нему скучают. После смерти родителей, оставшись один, он жил какое-то время с нами, и мы были с ним как брат с сестрой. Но два года назад папа и Генри ужасно поругались, и Генри ушел. Его комната осталась такой, какой была при нем, словно он просто вышел. Каждые две недели мы вытираем там пыль и пылесосим. Будто в обитаемом склепе.

Мама касается моей руки ухоженными пальцами с безупречным маникюром. Взгляд пробегает по моим ногтям, далеким после посещения аттракционов от идеального состояния. К счастью, она понимает, что мне нужна мать, а не советник по имиджу, и милосердно воздерживается от замечания.

– Он позвонил сам, и это уже позитивный знак.

Надеюсь, что так, потому что я уже устала разрываться между двумя берегами в большом океане. Мы с Генри разговариваем. Я разговариваю с папой и мамой. И только они трое не разговаривают друг с другом.

– Почему он звонил?

– Генри беспокоится за тебя, – отвечает папа. – Считает, что ты несчастна.

Отодвигаюсь от мамы. Генри – предатель.

– Я не несчастна.

– Да, вид у тебя счастливый, – с легкой иронией замечает папа.

Несколько недель назад я позвонила Генри после особенно неприятной благотворительной встречи, а потом, по причине усталости, может быть, и поплакалась кузену. Если бы я знала, что результатом минутной слабости станет вот этот разговор, никогда бы ему не звонила.

– Почему ты не сказала, что подала заявление на участие в Программе Моргана? – спрашивает папа.

Опускаю голову. Генри уже мертвец. Я сама его убью. О стажировке за пределами школы знал только он один. И он настучал на меня моим родителям.

– Это вам Генри сказал?

– Нет. Несколько месяцев назад, когда ты начала готовить заявление, нам позвонили из школы.

Сижу с открытым ртом.

– Так вы знали?

– Да. И мне сообщали из школы о каждом твоем шаге.

Если бы можно было спрятаться в кусочке сахара, я бы так и сделала.

– Почему вы мне не сказали, что знаете?

– А почему ты не сказала нам? – парирует мама.

Возразить нечего.

– Я не знала, доберусь я до финала или нет. – Чего я не хотела на самом деле, так это того, чтобы они узнали об очередной моей неудаче, если такое случится.

– Ты хотя бы представляешь, куда собираешься? – спрашивает мама.

– Во время этой стажировки мы будем учиться компьютерному программированию. Она начнется в колледже и продолжится четыре года. Я – финалистка, и это значит, что в последний год мне нужно будет создать какое-то приложение.

В программу одного из факультативных курсов в мой последний школьный год будет входить независимое создание такого приложения. Ожидается, что я начну работу уже летом. Я умолчала об этом, поскольку не была уверена, что мне удастся совместить разработку приложения с участием в кампании отца.

Мама поджимает губы. Что бы это могло значить?

– Компьютерное программирование? И когда только ты успела этим заинтересоваться?

Пожимаю плечами. Перейдя в старшую школу, я попала в класс, где каждую четверть предлагалось попробовать себя в новой профессии. Одним из предложений было программирование. Мне понравилось. А еще мне понравился театральный клуб и многое-многое другое, так что поначалу я и не задумывалась о чем-то конкретном, но…

– Всерьез я обратила внимание на программирование, когда в утренних школьных новостях увидела объявление о стажировке. Меня как будто встряхнуло, и я сказала себе: а почему бы нет?

– А почему бы нет, – повторяет мама медленно, будто слышит эти слова впервые.

– А почему бы и нет, – снова говорю и мысленно добавляю: «Почему не я?»

– Элль. – Мама трогает горло, ищет золотой медальон с фотографиями – моей и Генри. – Ты обещала помочь отцу с кампанией. Фактически мы платим тебе за помощь. Этим летом у тебя напряженный график публичных мероприятий. А потом еще благотворительные встречи и…

Отодвигаюсь еще дальше:

– Я могу это все успеть.

– Ты действительно полагаешь, что сумеешь завершить работу над приложением и у тебя еще останется время? – спрашивает папа.

– Да.

Он качает головой, как будто я объявила о намерении в одиночку совершить полет на Луну.

– Твой школьный консультант объяснил, что последняя ступень стажировки требует таких же усилий, как и работа по совместительству. И как ты намереваешься участвовать в кампании, которая требует разъездов, заниматься в школе так, чтобы оценки осенью не пошли вниз, и доводить до ума проект с приложением? Извини, но это невозможно.

Папа не в состоянии охватить взглядом всю картину. Заключительный этап стажировки состоит в том, чтобы создать приложение с нуля. На основе моей собственной идеи. И ответственность за приложение, от концепции до производства, тоже лежит на мне.

– Работа над приложением будет зачтена осенью как отдельный курс, и у меня для этого есть целое лето.

– Двадцать часов в неделю. Это минимум для работы над программой. Так сказал консультант. Вычти время работы в школе – на дом останется часов пятнадцать. Извини, но я не понимаю, как ты сможешь заниматься программой и выполнять обязательства, которые взяла на себя передо мной и мамой.

Уголки рта ползут вниз.

– То есть ты хочешь сказать, что подавать заявление на стажировку не следовало?

Мама катает медальон по золотой цепочке.

– Мы хотим сказать, что шесть месяцев – это все, на что тебя хватает. Ты начинаешь что-то новое, потом устаешь и в результате оставляешь, не закончив. Тебя увлекает погоня за новым и блестящим – это особенность твоей натуры.

– В этот раз все не так. – Да и не только в этот. Меня переполняет обида. Я опускаю голову. Дело не в том, что я устаю от того, за что берусь, чем увлекаюсь; дело в папе и маме, которые сразу же начинают ожидать от меня каких-то особенных, выдающихся результатов. И когда мне не удается стать звездой в новом деле, когда первые места достаются другим, это рассматривается как провал, едва ли не катастрофа.

– Элль. – Папа хочет, чтобы я посмотрела на него, а я не могу. Стол – единственное, глядя на что не возникает ощущения гибели всего мира. Если я посмотрю на папу, от моей гордости не останется вообще ничего, а вернуть уверенность в себе не так-то просто.

– Элль, – уже строже, приказным тоном повторяет папа. – У меня пресс-конференция. Если не хочешь присутствовать, я пойму, но мне нужно закончить этот разговор здесь и сейчас. Ты – моя дочь, я люблю тебя и буду горд, если ты выйдешь на сцену вместе со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд, потому что хочу, чтобы он гордился мною и хотел быть со мной рядом.

– Мы верим в тебя, – говорит он. – Но ты не до конца понимаешь, какую ответственность берешь на себя. Мы с твоей мамой это понимаем и знаем, чего может стоить успех.

Папа рос в бедной семье, жившей на государственное пособие. А вот у мамы все было наоборот, и она росла в роскоши, но ее отец был человеком эмоционально и физически жестоким. Жизнь не гладила их по головке, и им пришлось многое испытать и через многое пройти, чтобы выбраться из детства живыми.

– Мы все постигали на собственном опыте, и нам никто не помогал. Теперь мы с твоей матерью пытаемся поделиться с тобой теми преимуществами, которыми овладели сами. Мы пытаемся удержать тебя на более легкой дороге, дать тебе то, чего не было у нас. Доверяй решениям, которые мы принимаем ради тебя. К тому же я не знаю, как бы на меня смотрели, если бы ты победила, а потом отказалась от этой стажировки. В нашем штате эта компания – большая корпорация. В случае победы ты привлекла бы к себе внимание. Мы оба, ты и я, выглядели бы не лучшим образом, если бы ты не довела дело до конца, как уже случалось с тобой не раз.

Он и верит в меня, и не верит. Не знаю, как это получилось, но в ходе разговора с ним я и сама начинаю в себе сомневаться.

– Вот что я тебе скажу. – Лицо его светлеет, как будто меня не порвали только что на куски. – Давай отложим стажировку, переживем лето и, если твой интерес к программированию не угаснет и мы увидим перемены в твоем понимании ответственности, то разрешим тебе взять осенью курс программирования. Но и ты должна выложиться летом на сто процентов. Согласна?

Папа улыбается той особенной улыбкой, которую приберегает для меня и пускает в ход, когда гордится мной. Потом смотрит на часы, поднимается, целует меня в лоб и говорит, что дает мне еще несколько минут, чтобы собраться, прийти в себя и вместе с ним выйти на пресс-конференцию.

Дверь открывается и закрывается. Я снова упираюсь взглядом в стол. Он белый, с парой пятен от кофейных чашек и не демонстрирует намерений сокрушить мои мечты.

– Мы делаем это не для того, чтобы обидеть тебя. – Голос у мамы мягкий и заботливый. Если бы мы разговаривали дома, то лежали бы сейчас на моей кровати и она поглаживала бы мои волосы. Столь часто эта сцена разыгрывалась между нами, что я стала бы миллионершей, если бы получала по пенни за каждую. – Мы лишь хотим помочь тебе.

Я втягиваю воздух и медленно выдыхаю. Вот и хорошая новость – грудь уже болит меньше, а значит, рану, нанесенную этим разговором, удастся пережить.

– Большинство твоих сверстников уже определили для себя цель, – продолжает мама, а мне так хочется, чтобы она замолчала. Знают ли родители моих одноклассников, когда нужно остановиться? Понимают ли, что иногда «меньше» означает «больше»?

– Спорт, учебные дисциплины, хобби… Мы столь многое с тобой перепробовали: танцы, театральные кружки, игру на музыкальных инструментах. Мы дали тебе миллион возможностей найти себя, сосредоточиться на чем-то, но у тебя не получалось.

– Программирование – это совсем другое. Когда я занимаюсь им, у меня даже кровь бежит быстрее.

Мама собирает лежащие перед ней бумаги и кладет их в папку, но делает это так медленно, что становится ясно: она обдумывает, что еще сказать.

– Мы слышали это и раньше, и если бы не проявили настойчивости в вопросе твоей помощи с кампанией, ты заканчивала бы следующий год с рекомендацией, в которой говорилось бы, что ты безответственна и не способна сосредоточиться. Неужели ты действительно не понимаешь? Одна из причин твоего участия в кампании – наше желание дать тебе возможность показать себя деятельной, энергичной и целеустремленной. Занимая постоянное место в предвыборном штабе, ты формируешь образ решительной юной леди, готовой покорять мир, а не подростка, который понятия не имеет, чего хочет в жизни. Да, твой отец мог бы открывать для тебя любые двери, но мы желаем не этого. Разве ты не хочешь быть леди, которая сама открывает себе двери?

Я киваю, потому что никогда не хотела двигаться вперед с опорой на отца.

– Жизнь жестока. Сурова. Не печалься из-за того, что твои папа и мама стараются помочь тебе обойти стороной дороги, где тебя ждет боль. Ты хотя бы представляешь, как я хотела, чтобы у меня был родитель, который участвовал бы в моей жизни, поддерживал меня? Ты представляешь, как хотел бы твой отец иметь такие же возможности, как и у тебя? Мы стремимся помочь тебе, а не сделать больно.

Боль. Это они оба понимали. Моя мама имела все, о чем могла только желать, но ее отец был чудовищем, а папин отец умер очень рано. У папы была чудесная мать, но он лучше многих знал, что такое голод. Моя бабушка владела землей, но фермерство не всегда бывает прибыльным, а она упрямо отказывалась продавать землю.

Чувство вины обрушивается вдруг на меня.

– Мне следовало сказать вам насчет стажировки.

Мама поднимается, берет меня за подбородок и заставляет посмотреть ей в глаза.

– Я люблю тебя, и мне не нравится, что приходится быть с тобой резкой, но несколько следующих месяцев будут решающими для нас с твоим отцом. Мы нуждаемся в тебе. Я все больше склоняюсь к тому, что если бы мы с твоим отцом были так же откровенны с Генри, как сегодня с тобой, он остался бы членом нашей семьи. Генри совершил ужасные ошибки, и я не хочу, чтобы ты повторила их. Я знаю, что такое настоящая боль, и все, что говорю и делаю, имеет целью не дать тебе испытать ее.

– Генри счастлив, – шепчу я.

Мама смотрит на меня с невыразимой печалью.

– Генри сожалеет о сделанном им выборе, но слишком горд, чтобы признать, что нуждается в нашей помощи. Я начинаю думать, уж не пытается ли он настроить тебя против нас, чтобы оправдать собственные неудачи. Знаю, ты любишь его, и я никогда не скажу, чтобы ты держалась от него подальше, но прошу – будь осторожна. Не дай ему поссорить тебя с нами.

Вот это и называется перетягивание каната. Мама и папа с одной стороны, Генри – с другой. Я помню, как отдалился Генри перед отъездом. Он не бывал у нас. Постоянно злился. Был мрачен. Как будто в его тело вселился чужак, пришелец.

– И что же Генри натворил?

– Он не хотел, чтобы ты знала, а мы обещали не говорить. Рано или поздно он вернется, и мы хотим сдержать обещание. Просто прими это как урок и слушай нас. Генри не слушал и попал в неприятности. Ты думаешь, что знаешь, чего хочешь, но это не так. Поверь мне – ты не знаешь. Семнадцать – это такой юный возраст. Позволь нам принимать за тебя решения. Потом у тебя будет вся взрослая жизнь, чтобы поступать так, как ты пожелаешь. Но те решения, которые ты принимаешь сейчас, слишком важны, а их последствия, если ты ошибешься, могут быть слишком опасны.

Учитывая, сколько всего сделали для меня родители, сколько жертв они принесли, как настрадались в детстве, мне остается только слушаться. Мамины синяки, папина развалившаяся ферма, но тем не менее они оба выбрались из бедности на свет, к успеху.

Я киваю. Мама целует меня в щеку и уходит. У меня есть три минуты, после чего я выйду на публику и сделаю вид, что все хорошо, что последние минуты меня не сломали. Сосредоточиться. Мама говорит, что у меня это не получается, но я намерена доказать обратное. Несколько ближайших месяцев я буду идеальной. Я докажу им, как сильно меня заинтересовало программирование и что я умею сосредотачиваться. Покажу, что способна быть ответственной. Я сделаю все и даже больше.

А пока придется еще раз солгать.

Мир словно прячется за туманной дымкой. Я пересекаю комнату и достаю из сумки письмо. Оно сразу отправится в компанию, а значит, мой консультант не узнает ни о чем до осени, а папа лишится «крота».

Когда занятия возобновятся, рассказать родителям все же придется, но до того у меня есть три месяца, чтобы написать как можно больше. Надеюсь, это получится. А потом я так углублюсь в проект, что им останется только диву даваться, как это я сумела сбалансировать график так, чтобы успевать повсюду: участвовать в кампании, присутствовать на благотворительных мероприятиях и писать программу. И вот тогда им не останется ничего, как только подписать разрешение.

И к концу всего этого родители увидят, как я преуспела.