Читать книгу Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд - Страница 23

Все еще в пижаме и халате я пошлепал наружу забрать почту. Босой. Нечесаный.

Признание далось бы легче, если бы почту доставили утром. Давайте на минуту сделаем вид, что именно утром это и произошло.

Не спеша я открыл почтовый ящик. Будто в нем могли находиться яд, или взрывчатка, или, еще хуже, что-нибудь, требующее действий, например какой-нибудь счет.

Внутри обнаружил отпечатанную в типографии листовку о пропавших детях. «Вы не видели меня?» Я не видел, но что-то сжалось в груди. Все эти утраты… Потом сообразил, что родители могут по крайней мере надеяться, что снова встретят своих детей, и сочувствие пошло на убыль. Или, во всяком случае, притупилось. Отвратительно, но – так и было.

Под листовкой находился какой-то каталог и толстый большой конверт экспресс-почты, как я понял, от Майры. Правда, в обратном адресе имени не было, но я узнал название улицы, да и никого больше в Портленде я не знаю.

Сердце забилось слишком часто. И – болезненно.

Я понес конверт в дом и вскрыл его, все еще стоя в гостиной. Извлек объемную пачку любительских снимков.

Правду сказать, развернуть их веером и рассмотреть не получилось: не было на что положить. Попытался, но кончилось это тем, что часть фотографий разлетелась. Ну, я и рухнул на колени. В буквальном смысле – рухнул, даже больно стало. Впрочем, болью отдавалось все.

Я разгреб снимки перед собой.

Не сказал бы даже, что рассматривал их один за другим. Просто оставил рассыпанными перед собой наподобие какого-то языческого идола, и оставался стоять перед ним на коленях, и…

И ничего.

Просто стоял там. На коленях. Перед ними.

Я бы предпочел сообщить, что рыдал, как дитя. По правде, я никогда не плачу. С какой любовью рассказал бы я о чувствах! Только, по-моему, у меня не осталось ничего. Если не считать пустоты. Просто пустота небытия, которая, так и кажется, распухает в груди, давит. Такой громадной массе небытия, чтобы развернуться, необходимо пространство.

В последнее время у меня появилось ощущение, как будто смерть Лорри тряхнула меня так, что вырвала мой провод с вилкой из розетки в стене. Вот и нет теперь ничего. Никакого источника энергии.

Или, может быть, Лорри и была той питающей станцией, к какой я был подключен. Если не считать, что я ходил и говорил еще до того, как встретил ее.

Но, может быть, встреча с ней изменила все.

Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем я сумел собрать снимки. Мне показалось, что час, но, может, всего лишь минута. Понятия не имею. Если я не способен даже назвать или обозначить то, что творилось в моей собственной груди, как можно доверять мне в том, что касается времени?

Через некоторое время (понятия не имею, во сколько) я отделил-таки четыре снимка. Безо всякого особого разбора. По сути, я выбрал те, что лежали на ковре изображением вниз.

Остальные я осторожно собрал и опустил обратно в тот же конверт, более или менее не просмотренными. По меньшей мере, нерассмотренными. Ничто не бросилось в глаза, ничто не запомнилось.

В моем безумии есть метод. Что, само собой, не делает его менее безумным. Просто оно проявляет постоянство, что лучше, чем ничего.

Когда смотришь на какую-нибудь фотографию слишком много раз, или чересчур долго, или и то и другое вместе, то теряешь ее. Она западет в память. Наизусть. И какое бы чувственное воздействие она на тебя ни оказывала, оно уменьшается вплоть до никакого. После можешь часами пялиться на нее, стараясь воссоздать первоначальный эффект, но от этого только хуже становится.

К тому же получить новые фото Лорри, которые я никогда не видел, было событием до того монументальным, что мне было невыносимо предвидеть, как оно закончится. Хотелось воссоздавать его – снова и снова. Каждую неделю в течение месяцев. По три-четыре снимка за раз.

Или, может, мне пришлось бы уменьшить их количество еще сильнее. До двух за раз, а то и до одного.

Я перевернул те, что держал в руках.

На первом снимке Лорри было лет пять-шесть. Объектив подловил ее вместе с двумя сестренками и выводком недавно родившихся котят. Я рассматривал, как цвет волос сестер сливался в один. Три девочки были настолько похожи, что различались только по росту, и я вглядывался в их волосы цвета темного меда, остриженные одинаково коротко. Лорри протягивала руку к спинке взъерошенного котенка.

Я перевернул следующее фото.

Лорри в возрасте двух-трех лет, одна, одетая в узорчатое платье, доходившее ей лишь до половины поразительно худых бедер. Застенчиво улыбается, глаза потуплены. Позади нее дверь, по-видимому, какой-то крепости или замка. Что-то вроде фото на отдыхе.

Третий. Лорри в возрасте тринадцати лет, или, может быть, пятнадцати, или где-то в этом пределе, стоит между родителями, одетая, похоже, в платье из шифона, которое не идет ей ни чуточки. И кажется, она это тоже понимает. Ее явно вырядили по какому-то случаю, и от этого она чувствует себя как рыба, вытащенная из воды, и это заметно. И опять: взор потуплен, глаза никак не хотят смотреть в объектив.

Я немного помедлил, прежде чем перевернуть четвертый снимок. Гадал, а вдруг на нем она глядит прямо в фотоаппарат. Так вся и брызжет уверенностью.

Перевернул.

Лорри с двумя сестренками. Очевидно, отправляются на какую-то вечеринку или на колядование в Хеллоуин. Сестры Лорри обрядились в призрака и ведьму. Лорри же единственная из трех выбрала костюм, не имевший отношения к ужасам. Пират. Лорри была пиратом. Такой я бы мог ее снять. Я видел в ней пирата, уверенного, самодовольного. Готового стать победителем. Но на фото она уставилась глазами (простите, одним глазом, другой был скрыт под черной повязкой) в пол.

Лорри в детстве была застенчива? Ей трудно давалась уверенность в себе?

Впервые за долгое время я был потрясен до глубины души. То есть я еще был способен что-то ощущать. Она была так уверена в себе, когда я познакомился с ней, каких-то жалких девять лет тому назад. И это одно из того, что привлекло меня в ней. Такое приятное чувство: она знала, куда идти, – почти всегда, почти инстинктивно, даже если я не понимал.

Если бы она была застенчивой молоденькой девушкой, я должен был о том знать. Почему не знал? Почему не спрашивал?

Почему не встретил ее раньше?

Я отправился обратно в постель и долго спал, готовясь вставить в рамки четыре фотографии и повесить их на стене.

Я сидел, неудобно опершись спиной о неудобную спинку неудобного стула и неотрывно смотрел в окно, избегая тем самым глядеть в лицо Абигейл. Столики в кофейне были из тех, что высоко вздымались над полом так, чтобы пользоваться ими можно было и стоя. От этого и стулья были до странного высоки, с перекладинами, куда ставить ноги. Но Абигейл не дотягивалась до перекладины, а потому болтала ножками, как малышка-детсадовка. Она одергивала платье, часто переминалась с боку на бок, жестом руки выражая досаду, что не в силах не обращать внимания на такое неудобство.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказала она.

– Не стоит благодарности.

– Из сказанного в сообщении я знаю, как вам, должно быть, тяжело выбираться из дому и хоть что-то делать.

– Да, – кивнул я. – Так и есть.

– Ну вот… Так что спасибо, что пришли сюда встретиться со мной.

Только я уже однажды отпускал ей грехи, и казалось слишком утомительным делать это еще раз. Людям следовало бы объединять свои запросы на меня. Ни в коем случае не растрачивать мои ресурсы сверх необходимого.

Я вновь глянул в окно.

– У вас есть дети, мистер Бейли?

– Ричард, – поправил я.

Еще один пример: я уже в третий раз попросил называть меня Ричардом.

– Ричард.

– Нет. Детей у меня нет.

– Ваша жена не хотела детей?

– Она работала с ними. Учительницей была у четвероклашек. Так что детишек она любила.

– Приходилось.

Влезла. Перебила, в общем-то.

– Но порой мы задумывались, а не причина ли ее большой любви к ним то, что просто нужно было проводить с ними требуемое количество времени. Если вы понимаете, о чем я. Она узнавала их, радовалась им, но ей также надо было отправлять их по домам. Не скажу, что она намертво была против детей. Мы говорили об этом. Полагаю, считалось, что у нас впереди еще много времени, чтобы прийти к решению.

Абигейл опустила взгляд в чашку с чаем и дала себе помолчать. Своего рода натужная (или, по крайности, вынужденная) почтительность. Потом заговорила:

– То, о чем я скажу дальше, возможно, трудно будет понять, если у вас никогда не было ребенка. Да и на самом деле даже если бы у вас были дети, то никогда не было смертельно больного ребенка. У большинства людей таких не бывает. Так что, возможно, это трудно будет понять. Только с самой первой ночи, когда родилась Вида, меня убеждали готовиться к тому, что я ее потеряю. Но если ты мать, то в тебе есть та часть души, которая неспособна этого принять. Даже если знаешь: ты ничего не сможешь сделать. Просто невозможно принять все как оно есть. Никак нельзя. Вот и вкладываешь все силы до капельки в поддержание жизни своего ребенка. А через некоторое время начинаешь чувствовать, что на самом деле именно ты поддерживаешь в ней жизнь. Вы понимаете. Одной лишь силой воли.

– Вы, стало быть, клоните к тому, что попались в ловушку собственных мыслей.

– По-видимому, это можно назвать и так.

Меня потянуло домой, и я попробовал не обращать на это внимания. Но, одновременно с этим, это подхлестнуло к честности.

– Мне не ясно, в чем вы пытаетесь меня убедить.

– Я чувствую себя виноватой.

– В чем это?

– У меня ощущение, будто я желала, чтоб кто-то вовремя умер, чтобы спасти Виду. Кто-то безымянный, безликий. А ведь она не была такой. Она была вашей женой, и вы любили ее.

Я сделал глубокий вдох. Сказать правду, совсем не выглядело справедливым то, что я должен спасать Абигейл, а не наоборот.

Я тщательно обдумывал фразы, говорил осторожно. К тому же, как заметил, медленно. Словно был обязан быть точным.

– Лорри погибла потому, что дорога была скользкая и она скатилась с нее. Еще потому, что место, где она соскользнула с дороги, находится на седловине холма на краю крутого обрыва. Вовсе не потому, что вы чего-то там желали. Без обид, Абигейл, но вы не настолько могущественны.

Я умолк, чтобы посмотреть, не обиделась ли она. Вместо этого она выглядела обнадеженной.

– Вы, значит, клоните к тому, что чувствовать за собой вину я не должна.

– Не мое дело указывать, как вам себя чувствовать. Но, смею вас уверить, в действительности нет ничего, что могло бы вызвать у вас чувство вины.

Абигейл глубоко вздохнула и улыбнулась. И тогда я понял: она получила то, за чем пришла.

– Вы, значит, для этого хотели повидаться со мной, – сказал я.

– Частично. Еще я хотела задать вам вопрос.

Я крепился. Молился, чтоб это не оказалось тягостно.

– Хорошо.

– Почему вы пошли на донорство?

– Разве не всякий поступил бы так же?

– О, Бог мой, нет! Вы даже представить себе не можете, мистер Бейли. Ричард. Не можете даже представить, сколько людей предают земле совершенно здоровые органы, когда кто-то в их семьях умирает. Иногда даже вопреки пожеланиям самого человека. Когда ваш ребенок лежит на больничной койке при том, что жить ей осталось, может быть, всего несколько дней, это ввергает в невероятное огорчение. Даже выразить не могу, насколько это огорчает. Это не давало мне покоя днями напролет, я настолько выходила из себя, что не могла спать.

– Полагаю, это форма неспособности выбросить что-то из головы, – сказал я.

– Почему вы пошли на донорство?

Я припал губами к чашке с кофе. Устроил представление: мол, выторговываю время на обдумывание. Если по правде, то этого я еще ни разу словами не выражал.

– Я полагал, что это не окажется так уж бесполезно.

Абигейл кивнула и ничего не сказала.

– Нет, подождите, – сказал я. – Я знаю. Только что до меня дошло. Знаю, почему я согласился на донорство. Я хотел, чтобы люди никогда не забыли ее. Как можно больше людей. А так я думал: вы никогда не забудете ее, и Вида не забудет. И любой, кто любит Виду. И женщина в Тибуроне, в Калифорнии, которой достались роговицы Лорри, она никогда не забудет, как и ее семейство и все, кто любит ее. И я мог бы и другие органы передать, только… Я хотел, чтобы как можно больше народу думало о Лорри всегда и постоянно. А не просто пережили – и забыли.

Абигейл завозилась на высоком стуле.

– Уж я-то ее точно никогда не забуду, – сказала она.

– Разве это плохой повод?

– Не существует плохих поводов. Что бы ни двигало людьми пойти на донорство, это большое дело.

Затем наступило неловкое молчание.

Абигейл допила чай, и я уж совсем было собрался дать понять, что мне пора идти.

– Вида по-настоящему жаждет еще раз увидеться с вами, – заговорила она. – Не знаю, как вы отнесетесь к еще одному посещению.

– Я тоже не знаю, как отношусь к новому визиту.

– Возможно, она уже завтра днем приедет домой.

– Может быть, я навещу ее утром. При одном условии. Если вы все время будете находиться в палате.

Она попыталась найти ответы на моем лице, но я ничем себя не выдал. «Вы не хотите знать», – думал я.

– Порой с ней затруднительно, – признался я.

К моему удивлению, Абигейл рассмеялась, заметив:

– С ней большинству людей трудно.

– А-а. Хорошо. Есть в ней сила, которая… как бы…

– Она очень напориста.

– Да. Полагаю, именно так. Напориста.

– Буду там все время.

Я согласился попытаться преодолеть себя и нанести визит.

Я определенно не давал обещания.

Дорогая Майра,

Лорри была застенчивым ребенком? Почему она смотрит в пол на стольких снимках? Она была такой уверенной в себе, когда я ее встретил. Такой спокойной. И стойкой. Так отличалась от меня. Я все время терялся, а она всегда мне помогала.

Думаю, это одно из тех ее достоинств, за которые я так любил Лорри. По-моему, в ее присутствии у меня возникало желание расслабиться, потому что она умела все держать в руках.

Мы немного поменялись ролями, полагаю. Но меня это, честно говоря, не заботило. Я не помешан на гендерных стереотипах.

Кстати, об обмене ролями, вот еще один.

Прежде я этого никогда никому не говорил. Без всякой причины. В этом нет ничего предосудительного. Просто это то, о чем не говорят. Это то, что просто делают.

У Лорри был крепкий сон, и она всегда спала всю ночь напролет. Я просыпался через определенные промежутки времени, но, даже если я вставал в туалет, выпить стакан воды или молока, она никогда не просыпалась.

Вот порой я и укладывался головой ей на грудь и слушал, как бьется ее сердце. Лорри всегда спала на спине, и тяжесть моей головы, похоже, не доставляла ей никаких неудобств. Вот я и слушал.

В общем-то, даже не знаю толком зачем. Было в этом что-то утешающее.

Если разобраться, так у меня до сих мысли не возникало, будто Лори знала, что я проделывал такое.

Короче, полагаю, говорю я сейчас о том… О чем я говорю?

Полагаю, говорю я о давних и долгих личных отношениях с сердцем Лорри.

Помогает ли это хоть что-то разъяснить? Надеюсь, да.

Должно помочь.

Большой привет.

Ричард

P.S. Сегодня перечитывал нашу давнюю переписку по электронной почте. И понял, что я уклонился от ответа. Сделал это, думаю, не намеренно. А, черт, само собой, намеренно. Просто неосознанно. Вы спросили, почему я не отправился в Тибурон заглянуть в глаза той пожилой женщине. Но потом стали рассказывать о снимках, и это отвлекло меня. Только, полагаю, я сам хотел того же.