Читать книгу Незаконнорожденная - Кэтрин Уэбб - Страница 5

Выйти из дома Аллейнов в Лэнсдаунском Полумесяце после того, как вся работа была выполнена, не составляло большого труда. Комната Пташки, которая была не многим больше обыкновенного чулана, примыкала к комнате поварихи, и дверь выходила в темный коридор, ведущий из кухни. В комнате стояла только узкая деревянная кровать да подставка для ночного горшка. Никаких окон, лишь коврик перед кроватью, чтобы босым ногам не было зябко ступать на холодный пол. Когда обитавшая за стенкой Сол Брэдбери ложилась в постель, то спала как убитая, сладко посапывая, уткнув подбородок в обильную плоть своей шеи. Если же она не спала, то все равно предпочитала хранить молчание, пока Пташка проявляла благоразумную осторожность. У них сложилось взаимопонимание. Сол Брэдбери закрывала глаза на отлучки Пташки, когда девушке следовало бы оставаться дома, а та воздерживалась от замечаний, когда из буфетной пропадали остатки еды, да и не только остатки. А еще Пташка не замечала, как Сол Брэдбери пьет по утрам бренди или, разговаривая с мальчишкой, доставляющим товар из лавки бакалейщика, дает ему на чай мелочь не из своего кармана за то, что он пересказывает сплетни о соседях. Домоправительница, миссис Хаттон, не спускалась на первый этаж после того, как миссис Аллейн удалялась спать, – у нее и у Доркас комнаты были на втором этаже.

Пташка направилась в «Голову мавра», чтобы повидаться со своей подругой Сейди и встретиться с Диком[10] Уиксом. Ей хотелось, и желательно поскорей, раздобыть побольше его «усовершенствованного» вина. А кроме того, ей нужно было увидеть его самого, хоть она и боялась, что он решит, будто она за ним бегает. Негоже Дику знать, как сильно он ей нравится. Он чертовски хорош собой и вечно окружен шумной компанией. В основном пустоголовыми девицами с глазами, одурманенными вином; взвизгивая и гримасничая, они вечно что-то щебечут ему, когда он приходит в таверну. И всегда готовы подставить ему свои губки. Но не такие нужны Дику Уиксу. Он из тех, кому нравится остренькое, от сладкого его воротит. Чтобы по-настоящему привлечь его внимание, нужен перчик. «И я как раз то, что ему требуется, перчика во мне хоть отбавляй», – подумала Пташка с улыбкой.

В таверне было полно народу. Тут сидели выпивохи и игроки, гулящие девки и просто приезжие. Здешняя жара, вонь и толчея потных людей всегда действовали бодряще на Пташку, приходившую сюда после однообразного трудового дня. Протиснувшись к бочонкам со вставленными в них кранами, девушка криво улыбнулась Сейди, разливающей пиво.

– Вижу, ты не скучаешь, все завсегдатаи уже на месте, – проговорила Пташка подруге, когда та налила ей кружку пенистого напитка.

– Да, и не только завсегдатаи. Видишь того человека? Высокого, с одним глазом? Ты его когда-нибудь раньше встречала? – При этих словах Сейди указала пальцем на непривлекательного мужчину с мрачным суровым лицом, через которое шла кожаная повязка. Его сальные волосы с проседью были растрепаны.

– Нет, никогда с ним не сталкивалась. Однако на нем достаточно хорошие сапоги. А почему ты обратила на него внимание?

– Утверждает, будто давно в меня влюблен, но любовался мной только с дальнего расстояния. Говорит, если я выйду с ним во двор, он сделает мне такое предложение, от которого я не смогу отказаться.

Сейди хихикнула, а Пташка закатила глаза:

– Он предложит тебе стать его подстилкой и отхлещет, если откажешься.

– Да уж, скорей всего. Однако я, пожалуй, все-таки выйду с ним, – пожала плечами толстушка. – Может, у него слова не разойдутся с делом. И эти чудесные сапоги… Кто знает, вдруг он богат, добросердечен, женится на мне, и я смогу жить припеваючи, ничего не делая.

– Ну, пожалуй, это так же вероятно, как и то, что я выйду за короля Георга в среду не позже полудня. Кстати, если отправишься с ним во двор, вели, ради бога, Джоне[11] постоять на страже. И пожалуйста, не теряй голову. – Джона, парень, работающий на конюшне при «Голове мавра», был шестнадцатилетним здоровяком, по уши влюбленным в Сейди. – Дик здесь?

– Дик Уикс? Еще нет. Постой рядом, поболтаем, пока он сюда не заглянул.

Ричард Уикс появился в таверне вскоре после этого разговора. Он щедро расточал улыбки и выглядел настоящим денди, причем его кудри были изящно уложены, чего раньше за ним не водилось. Сейди подтолкнула Пташку локтем и кивнула в сторону вошедшего, после чего Пташка ее покинула, успев чмокнуть подругу в пухлую щеку. В зале было жарко, и поэтому Пташка сперва подождала, когда Ричард сбросит свой сюртук, а затем подошла к нему. Тот взял в правую руку наполненную до краев высокую кружку, а левой обнял Пташку за талию. Девушка улыбнулась порочной улыбкой, которая ему так нравилась.

– Как поживаете, мистер Уикс? – спросила она.

– Умираю от жажды, а в остальном хорошо, – улыбнулся тот. – Слушай, отстань ненадолго, дай выпить пива.

– Он говорит мне «отстань»! Ты хочешь разбить мое сердце, разговаривая со мной таким образом? – проговорила Пташка шутливо.

– Твое сердце? – рассмеялся Ричард. – Тысяча человек, вооруженных тысячью толстенных палок, не смогут разбить твое сердце, Пташка.

Девушка привстала на цыпочки и шепнула ему на ухо:

– Это сделал бы один и всего одной палкой.

Она провела рукой между ног своего дружка и почувствовала, как его мужское достоинство напряглось в ответ на ее ласку.

– Так, может, сегодня ночью, как?

– Я не смогу остаться надолго. У Доркас теперь привычка вставать после полуночи, чтобы попить молока. Говорит, ее мучают кошмары. Вот и бродит по буфетной, как слепая телка, так что все там грохочет. Она была бы рада застукать меня и тут же доложить обо всем миссис Хаттон. И тогда меня будут позорить за мое распутство. – Пташка раздраженно мотнула головой. – Поэтому возьмите меня в каком-нибудь тихом местечке, мистер Уикс, если не возражаете.

– Это доставило бы мне удовольствие. Только дай хотя бы допить пиво. Когда я говорил, что умираю от жажды, то имел в виду именно это.

– А почему бы нам не пойти к тебе домой? – предложила Пташка, когда Дик вывел ее из таверны через заднюю дверь, выходящую во двор, и попытался увести к лестнице, которая вела на сеновал, расположенный над конюшней.

– Нет, больше нельзя. – Дик обнял девушку за плечи, а потом сильно стиснул ее левую грудь. Пташка вывернулась и отвесила ему пощечину. – Решила меня подразнить? – проворчал он.

– Неотесанный мужлан, – огрызнулась она. – Мне больно. И что ты имел в виду под этим «больше нельзя»?

– Через два дня я женюсь. И как я уложу новобрачную на кровать, которая пахнет твоим потом? – небрежным тоном проговорил он.

– Странно слышать, что ты берешь в жены столь привередливую девицу, – сказала Пташка.

В горле у нее словно застрял ком, и она судорожно сглотнула. Ей думалось почему-то, что разговоры Дика о женитьбе и на этот раз закончатся ничем, как уже бывало не раз. Обычно он шел на попятный, найдя в невесте тот или иной недостаток. Он или уставал от очередной своей пассии, или объявлял, что может найти и получше.

– А тебе не кажется, что мой запах может остаться еще где-то, например на твоей коже?

– Рейчел Крофтон милая и невинная. Она не станет подозревать ни о чем подобном.

– Ну, может быть, только пока…

– Нет, всегда. А если она от тебя что-либо узнает, то я тебе все зубы пересчитаю. Ты меня поняла?

Голос Дика прозвучал твердо. Он стиснул руку Пташки повыше локтя, да так сильно, что на ней должен был остаться синяк, но в полумраке, царившем на сеновале, было видно, что девушка улыбается.

– Ты хочешь сказать, что она верит, будто ты тоже милый и невинный? – спросила она.

Дик отпустил ее руку и ласково потер оставшиеся на коже следы пальцев.

– Да, именно так. Прости меня, Пташка. Моя жизнь сейчас на переломе. Я хочу… хочу, чтобы все прошло хорошо. Со свадьбой и с моей новой женой. Она прелестное существо, умная и утонченная… Мое состояние и мое положение с ней только упрочатся, – сообщил он.

«Но она недостаточно умная, чтобы заметить, какой Дик Уикс бабник», – подумала Пташка презрительно.

– Мою душу мучает яростная ревность, сэр. Потому что ваши слова прозвучали так, словно вы любите эту милую, невинную, умную и образованную мисс Рейчел.

– Так и есть, – ответил Ричард и глуповато улыбнулся. – Действительно люблю.

Пташка уставилась на него и с минуту не могла найти что сказать. Очертания его тела тонули в темноте, только лицо было освещено тусклым отсветом огня, горевшего в таверне. Пташка сделала шаг назад, в густую тень, чтобы скрыть охватившее ее смятение.

– Так, может, когда она поселится у тебя в доме, ты больше не захочешь со мной встречаться? – Она постаралась сказать это беззаботно, словно ей было все равно.

Дик помедлил с ответом, словно эта мысль прежде не приходила ему в голову.

– Возможно, так и будет, Пташка. Наверное, не захочу.

Его слова, брошенные так беспечно, больно ранили Пташку. У нее появилось чувство, словно она падает и все идет не так, как надо. Но она улыбалась, как делала всегда, когда хотела скрыть свои чувства.

– Увидим. Возможно, этот белоснежный ангел на время утолит твой голод, но разнообразие – соль нашей жизни, как любит говорить Сол Брэдбери. Так что позволь мне оставить тебе кое-что на память.

Она повела своего любовника по лестнице на сеновал, где принялась поддразнивать его, разжигая пыл, улещать и тут же снова над ним насмехаться, пока лицо Ричарда не раскраснелось и он не стиснул зубы в пароксизме желания. Потом Пташка оседлала его и устроила на нем бешеную скачку, чувствуя, как удовольствие поднимается по ее телу, подобно теплой приливной волне. Когда все было кончено, она заправила свои маленькие груди обратно в корсаж, зашнуровала его и сердито взглянула на Дика, с трудом переводящего дыхание. Обычно ее чувства в такие мгновения обострялись, и внезапно она ощутила вонь лошадиной мочи, идущую из конюшни, надоедливые запахи пота и семени Дика. Пташка наморщила нос и подтерлась клоком сена. Дик долго протирал пальцами глаза, куда попала труха, а проморгавшись, осклабился и сказал:

– Ох, как мне тебя будет не хватать, Пташка.

– Посмотрим, – кратко ответила она.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказала. А теперь, если уж мы должны расстаться, у меня к тебе одна просьба.

– Какая? – Голос его внезапно стал подозрительным. – Я тебе уже сказал, что не стану делать вино более крепким. Если мистер Аллейн сыграет в ящик…

– С ним это не связано. Я хочу встретиться с той, на которой ты женишься. Хочу увидеть миссис Рейчел Уикс и понять, почему ты вдруг дал мне отставку. – «А может быть, во время этой встречи я пролью немного вина, красного, как кровь, на ее белоснежное платье».

– Нельзя, – отрезал он. – Я хочу… подвести черту. Покончить со старой жизнью, прежде чем начать новую.

– Ты смешон! – раздраженным тоном проговорила Пташка. – Женитьба не может сделать никого другим человеком. Ты по-прежнему останешься Диком Уиксом, сыном Дункана Уикса… Этого ничто не изменит.

– Заткни свой рот, Пташка. Я не шутя хочу начать жизнь сначала, и ты меня не остановишь.

Он поймал ее за запястье и крепко держал, когда она стала вырываться.

– Отстань!

– Не отпущу, пока не пообещаешь вести себя благоразумно.

– Если позволишь с ней встретиться, пообещаю.

Они боролись еще какое-то время, пока Дик не отпустил ее руку.

– Ну ладно. Через два дня я приведу ее сюда, чтобы отметить свадьбу. Разрешаю изобразить служанку или кого-нибудь в этом роде. А то можешь просто посмотреть из укромного места. Но не смей с ней заговаривать. Поняла?

– Свадебный пир в «Голове мавра»? Ну и повезло же мисс Рейчел. Вот уж воистину она введет тебя в хорошее общество.

– Поняла? – продолжил настаивать он.

– Я тебя не выдам, даю слово.

«Ты сделаешь это сам, – подумала она, мысленно бросая ему вызов, – когда прибежишь снова ко мне».

* * *

К облегчению Рейчел, дом на Эббигейт-стрит оказался далеко не таким маленьким, как ей сперва представлялось. Ступени вели вниз, в лавку, имевшую отдельную дверь; лавка находилась ниже уровня тротуара, на ее стене была намалевана вывеска, гласившая: «Ричард Уикс и К^о. Лучшие вина и спиртные напитки». Внутри было холодно и сыро, кирпичный пол всегда оставался немного влажным. Бочонки, установленные на стеллажах, закрывали все стены от пола до потолка, скрытого в густой тени. Помещение выглядело темным и тесным, а воздух в нем был спертым, насыщенным смесью запахов опилок и фруктов, плесни и спирта. Дверь в дальней стене вела в крошечный кабинет, вся обстановка которого состояла из простого письменного стола, придвинутого к нему стула и полки, заваленной гроссбухами и книгами учета векселей. Поверхность стола покрывали чернильные пятна, на нем было полно огрызков писчих перьев и огарков свечей.

За домом находился небольшой дворик, огороженный высокими стенами, поросшими мхом и еще чем-то, напоминающим склизкую тину. У одной из стен стояла массивная каменная раковина, к другой приткнулась уборная. Имелся еще неглубокий водосток, который вел в сточную канаву. Уборная плохо проветривалась, и вонь в ней стояла ужасная. Когда Рейчел осмотрелась, ее охватило отчаяние. Ричард рассказывал ей, что позади дома есть двор, и воображение рисовало Рейчел расположенный в нем маленький сад, в котором она могла бы выращивать какие-нибудь травы или цветы, сидеть там и читать на солнышке, либо утром, либо вечером, в зависимости от того, на запад или на восток выходит двор. Но этот двор больше походил на сырую пещеру. Через несколько секунд Рейчел стало казаться, что стены вокруг нее разрастаются, принимая угрожающие размеры, и она поспешно вернулась в дом, не желая выдать своего смятения.

– Я всегда отдаю белье в прачечную, и, пожалуй, тебе тоже лучше это делать, чтобы не сушить его здесь, – произнес Ричард извиняющимся тоном.

На следующем этаже, который был несколько выше уровня земли, находилась полукухня-полугостиная. Это была большая комната, разделенная на две половины, куда лучше освещенная, чем лавка. Первая половина предназначалась исключительно для стряпни. Там имелись плита, кухонный стол, а также полки, на которых стояло несколько оловянных тарелок, подсвечники и кухонные горшки. Другая половина выглядела более прилично: ее обстановку составляли обитое тканью кресло, скамья со спинкой и подлокотниками, а также диван с красивыми точеными ножками, хоть и слегка обшарпанными. Все эти предметы мебели были обращены спинками к кухне, словно не желали иметь с ней ничего общего.

– Мебель попала ко мне из гостиной вдовы адмирала Стентона, когда ей пришлось устроить распродажу. Я приобрел ее на аукционе по весьма сходной цене, – гордо сообщил Ричард. – Тебе нравится? – И он провел рукой по спинке скамьи.

Рейчел кивнула, ощутив прилив сочувствия к безвестной вдове Стентон, в жизни которой случилась черная полоса. Она знала на собственном опыте, каково это видеть, как покупатели осматривают твои любимые вещи, а затем торгуются, пытаясь купить их подешевле. Потом она заметила, что Ричард смотрит на нее выжидающе.

– Прекрасная мебель, мистер Уикс, – заверила его Рейчел.

– Я надеюсь и дальше обставлять дом в том же духе, чтобы он больше тебе соответствовал, дорогая, – произнес Ричард, после чего взял ее руку, поднес ко рту и поцеловал кончики пальцев.

В комнате было два больших окна. Одно выходило во двор, из другого, северного, открывался вид на выстроившиеся в ряд лавки и кабачки на противоположной стороне Эббигейт-стрит. Выглянув из него и посмотрев на северо-восток, Рейчел увидела крышу аббатства.

На верхнем этаже дома находилась спальня, где предыдущей ночью Рейчел перестала быть девушкой. Потолок, опирающийся на тяжелые балки, имел уклон вправо и влево от кровати, окно было маленькое, спрятавшееся под самой стрехой крыши. Осмотревшись, Рейчел поняла, что дом был на сотни лет старше, чем позволял думать его подновленный фасад. Проигнорировав запах сырой штукатурки, она повернулась к мужу и улыбнулась:

– Мне будет здесь очень уютно. И я постараюсь сделать так, чтобы он стал для нас еще более удобным, – сказала она.

За нагромождением крыш и печных труб их ближайших соседей виднелись широкие извивы более фешенебельных улиц Бата, в том числе и его знаменитые полумесяцы[12]. Их светлые фасады, гармоничные и щеголеватые, возвышались над остальным городом. Когда Рейчел было пятнадцать, она однажды провела там осенне-зимний сезон вместе с родителями и младшим братом Кристофером. Воспоминания об этом времени напоминали расплывчатые пятна. В них, как в тумане, смутно мелькали приглашения на чай и на игру в карты, на прогулки и на танцы в Залах для собраний[13]. Теперь Рейчел жалела, что была недостаточно внимательна и не закрепила в памяти все эти моменты счастья, чтобы они остались с ней навсегда. Но она помнила, как однажды стояла у одного из выходящих на улицу окон в доме, где они остановились, и смотрела вниз на сплетение старых, более бедных, улиц вокруг аббатства и у причалов на реке Эйвон. Тогда Рейчел думала о людях, что проживут там всю жизнь, о которой она ничего не узнает, так как их пути никогда не пересекутся. При этой мысли ее губы тронула улыбка, которую отличала странная смесь грустной иронии и решимости.

– В чем дело? Что заставило тебя улыбнуться? – спросил Ричард, отводя от ее лица прядку волос.

– Я начинаю чувствовать себя дома, – ответила она, мысленно пообещав приложить все усилия к тому, чтобы это оказалось правдой.

Ричард обнял ее, и, говоря по совести, ощущение, которое она при этом испытала, оказалось уже не таким странным и тревожным.

Еды в доме не нашлось, поэтому Ричард отправился за провиантом и принес на завтрак свежий хлеб, сыр и пирог с ветчиной. Затем он повел жену прогуляться по улице, представляя при этом тем из соседей, кого ей следовало знать. Среди них, в частности, были миссис Дигвид, хозяйка прачечной, женщина невыразимо толстая и поразительно уродливая, с руками, как у мужчины, и с широченной улыбкой, а также Томас Лейн, владелец конюшни, находящейся за углом, на Амери-лейн. Он давал Ричарду внаем жеребца и возок для разъездов. Жеребец был низкорослым и пегим, с мохнатыми ногами и сонным взглядом. Рейчел помнила его по приездам Ричарда в Хартфорд-Холл, когда тот привозил на нем вино. Ричард весело гладил его по морде и говорил:

– Это Солдат, не родилось еще коня, которому такое имя подходило бы больше. Лучше только имя Бездельник, но этот коняга у нас парень работящий. Через год или около того я смогу себе позволить собственный возок, он будет более шикарным, чем этот. На нем будет красоваться название моей компании, так что мне уже не придется повсюду возить с собой вывеску. Прости, Солдат, но для этого возка мне понадобится конь порезвее. И не с такими волосатыми ногами.

При этом Ричард похлопывал коня по крепкой шее, и Солдат вздыхал, да так лениво, как может вздыхать только скучающее животное.

Недалеко от Эббигейт-стрит находилась маленькая, мощенная булыжником площадь Эбби-Грин, и на листьях у растущего на ней одинокого платана уже были сухие бронзовые края. Небо заволокло тучами, и Рейчел вдруг захотелось, чтобы вместо грядущей осени наступила весна. Весной все было бы куда более обнадеживающим, куда более похожим на начало новой, лучшей жизни. Позже, когда Ричард ушел по делам, Рейчел стояла посреди своего нового дома и размышляла, что делать дальше. Она знала, что у Ричарда есть экономка, миссис Линтон, которая приходит по определенным дням, но жилищу все равно явно не хватало женской руки. Осмотревшись, Рейчел обратила внимание на то, что на лестнице в углах висит паутина, а на половицах лежит нанесенная с улицы земля, и подумала, что Ричард слишком долго прожил один, а миссис Линтон либо непригодна для своей работы, либо ей до сих пор не докучали, и она разленилась. Во внезапно обступившей ее тишине Рейчел ощутила растущее беспокойство и глубоко вздохнула. Прежде пустые комнаты ее не тревожили, но теперь ей казалось, что пустота вокруг нее сомкнулась и была сродни поселившемуся в Рейчел странному чувству и еще больше его усиливала. Закрыв глаза, Рейчел попыталась вызвать в голове хоть какие-то мысли, которые смогли бы эту пустоту заполнить и подавить панику, которую она вдруг ощутила. В этот миг ей даже захотелось вновь оказаться в обществе Элизы Тревельян, с ее несносным самомнением и пренебрежительным отношением к гувернантке.

Рейчел поднялась наверх и занялась обустройством своего рода туалетного столика на небольшом комоде, в котором хранилась одежда Ричарда и всякие мелочи. Она по очереди открывала ящики, надеясь найти хоть один из них свободным, чтобы использовать для своих вещей, но везде лежали принадлежащие мужу разрозненные предметы туалета: поношенные перчатки и чулки, пряжки от обуви, коробки из-под табака и гребни со сломанными зубцами. В конце концов она сгребла находившиеся в верхнем ящике предметы в сторону, высвободив таким образом его половину, и положила туда некоторые из своих вещей. Их у нее оказалось немного. Носовые платки, перчатки, коробка для швейных принадлежностей, шпильки и те немногие средства для наведения красоты, которые у нее имелись, а именно маленькая баночка румян, кисточка для их нанесения с черепаховой ручкой, густой крем для рук с розовой отдушкой да скляночка «Жидкого цветения» от леди Молинье – подарок Элизы на прошлое Рождество: «Это вам, а то вы иногда появляетесь за завтраком такая бледная, словно ночью умерли и сами этого не заметили». И хотя в этом подарке заключалась насмешка, в конечном счете он оказался весьма полезным, стоило девушке втереть несколько капель себе в щеки, как она становилась очень хорошенькой. Рейчел расстелила на сундуке старый носовой платок, положила на него гребни и щетки для расчесывания волос, а затем распаковала свою самую большую драгоценность – серебряную музыкальную шкатулку для безделушек.

Это был подарок родителей на ее шестнадцатилетие, когда беда и позор еще не посетили их семью, а боль от внезапной смерти Кристофера уже немного утихла. Шкатулка принадлежала матери и бабушке до того, как перешла к ней. Маленькая, не больше ладони, эта вещица стояла на маленьких ножках в виде львиных лап. Верхнюю крышку украшала яркая эмаль с узором из виноградных лоз и цветов, обрамлявших павлина. Когда крышку поднимали, шкатулка наигрывала колыбельную – если, конечно, пружину не забывали своевременно завести. Внутри шкатулка была выстлана темно-синим бархатом, к которому с одной стороны был аккуратно пришпилен перевязанный ленточкой локон золотистых волос ее матери. Рейчел нежно коснулась его кончиками пальцев. Волосы были прямые, гладкие и холодные. Она закрыла глаза и попыталась во всех деталях представить лицо Анны Крофтон, хотя понимала, что это принесет ей только боль и лишний раз напомнит об отсутствии матери.

В шкатулке лежала и другая, она же последняя, драгоценность Рейчел, некогда также принадлежавшая матери: серьги с каплеобразными жемчужинами, висевшими на гвóздиках, усыпанных мелкими бриллиантами. Рейчел спрятала серьги за корсажем, когда судебные приставы переносили в фургон их имущество, равнодушно проходя мимо отца, сидевшего на ступенях дома в незашнурованных башмаках. Бедняга был сражен горем, и на его лице застыло бессмысленное выражение. Приставы забрали бы и башмаки, если бы Рейчел, разъяренная, словно львица, не вышла вперед и не заслонила отца, одним своим видом заставив их отступить. Она собралась было поставить шкатулку на видное место, но заколебалась. Это выглядело бы чересчур хвастливо, словно Рейчел хочет намеренно подчеркнуть обыденность всего остального, что есть в комнате. Поэтому она неохотно завернула ее в льняное полотенце и убрала в ящик. Затем Рейчел отошла от комода и направилась к кровати, собираясь посмотреть в окно. На стене висело небольшое, покрытое желто-коричневыми пятнами зеркало, и она встала у окна так, чтобы краем глаза видеть в зеркале свое отражение, отчего сразу почувствовала себя менее одинокой.

Ричард большую часть дня либо отсутствовал, либо проводил время в лавке, среди бочонков с вином, но в первые две недели после свадьбы они каждый вечер ужинали вместе за маленьким столом на кухне. Масляная лампа освещала их лица и тарелки желтоватым теплым светом, пока они беседовали о ведении домашнего хозяйства, о том, как идет торговля, и об их планах на будущее. В один из вечеров, когда Рейчел принялась рассказывать о своих родителях, она подняла взгляд на Ричарда и обратила внимание, что он смотрит на нее с состраданием.

– Ты очень скучаешь по ним, я не ошибся? – спросил он.

– Да. По правде сказать, так и есть. Мать уже много лет как на небесах, а я по-прежнему страдаю от ее отсутствия. Мне так не хватает ее советов, ее… практического ума и доброты. И по отцу я, конечно, тоже скучаю. Однако единственное, что я могу сделать, это смириться с произошедшим и не скорбеть об утрате. Но я не могу не вспоминать времена, когда Кристофер был с нами, а я была такой молодой. – «Молодой и полной чувств, а не онемевшей и тихой, как сейчас», – отозвалось у нее в голове, но она не стала делиться этими мыслями.

– Рейчел, – произнес Ричард, после чего накрыл ее руку своей и улыбнулся, – я так хочу, чтобы ты снова была счастливой. Чтобы мы стали одной семьей.

– Я счастлива, – ответила Рейчел и вновь почувствовала, как внутри ее шевельнулось что-то, похожее на признательность.

«Он действительно желает сделать меня счастливой». Но, подумав так, она вместе с тем ощутила мимолетный укол совести: а сказала ли она правду? «Я скоро стану счастливой, – мысленно поправила она себя. – Когда чувство к нему вырастет и заполнит мое сердце».

– Мы друг на друга похожи, ты и я, – продолжил Ричард. – Мы многое пережили… Ты и я потеряли семью, людей, которые растили нас и любили. Трудно не жить прошлым. Искушение чересчур велико. – Он крепко стиснул ее пальцы, и в его глазах появилось выражение, которого она не могла понять. – Каждый из нас нуждается в близком человеке, с которым можно разделить жизнь. Кто нас понял бы, с кем вместе можно было бы строить общее будущее. Я счастлив, что нашел тебя, Рейчел.

– И я счастлива, что нашла тебя. Но… твой отец…

– Считай, его у меня нет, – резко произнес Ричард.

– Мне жаль, что это так, мистер Уикс.

Зная, что Рейчел любит читать, Ричард в качестве свадебного подарка преподнес ей новую книгу Джона Китса. Однажды вечером она попросила мужа почитать ей вслух. Он послушно взял томик в руки, но при этом на его лице отразилось неудовольствие, граничащее с отвращением. Ричард старался как мог, но чувствовалось, что подобное занятие ему неприятно. Он не соблюдал деления текста на строки и не обращал внимания на поэтический размер. Когда он читал, было трудно уследить за смыслом. Получался просто набор слов, никак не связанный с глубочайшими размышлениями поэта, переданными прекрасным языком. Рейчел через силу заставляла себя слушать балладу «Канун святой Агнессы»[14], которая в исполнении Ричарда звучала грубо и бестолково, напоминая игру на расстроенном фортепиано, и через какое-то время обнаружила, что ее зубы крепко стиснуты, глаза зажмурены и ей очень хочется, чтобы эта какофония прекратилась. Когда наступила тишина, она подняла голову и увидела, что Ричард смотрит на нее с обреченным видом.

– Боюсь, я неважный чтец, – произнес он тихо.

Рейчел ощутила чувство вины и покраснела.

– О нет! Ты справился замечательно, Ричард. В конце концов, декламация лишь одна из разновидностей речи, и все дело в практике, – возразила она.

– Что ж, – он закрыл книгу и вручил жене, – трудно заставить себя говорить не так, как ты привык.

– О, я имела в виду… Я только хотела сказать, что чтение стихов больше похоже… на актерскую игру, чем на чтение газеты, – сказала Рейчел, пытаясь развеять возможное подозрение, будто она относится к нему с пренебрежением.

– Как раз к ремеслу актера я никогда не испытывал призвания, – отозвался Ричард с ноткой раздражения в голосе.

– Если оно тебе не по душе, в этом нет никакой беды. Давай теперь почитаю я?

– Как хочешь, Рейчел. Я очень устал.

Рейчел раскрыла книгу и на несколько минут погрузилась в мир чудесных образов, в их странную красоту. Она сосредоточилась на чтении, пытаясь передать прелесть каждой строки, чтобы вызвать у мужа чувство восторга и тем самым доказать, что ее любовь к поэзии имеет под собой основание. Но едва она закончила, как подбородок Ричарда упал на грудь и он погрузился в сон. Рейчел пребывала в нерешительности, не зная, следует ли ей его разбудить и довести до кровати. Это все еще казалось ей чересчур смелым поступком. Поэтому она долго сидела в молчании, и единственным, что нарушало тишину, был легкий шелест догорающих угольков, проваливающихся сквозь каминную решетку.

Несмотря на странное чувство, что она привлекает к себе всеобщее внимание, Рейчел взяла привычку гулять по улицам Бата. Она делала это одна, без провожатых, и вскоре начала замечать различные взгляды – неодобрительные, оценивающие или удивленные, – которые на нее бросали, когда она шагала по Милсом-стрит[15]. Трудно сказать, объяснялось это ее немолодым возрастом, увядшей красотой или немодным покроем платья. Рейчел спрашивала себя, не принимают ли ее за служанку, которую хозяйка послала с каким-то поручением. Милсом-стрит, широкая и просторная, шла с юга на восток через самый центр города, по бокам выстроились в ряд лавки и конторы, и ее каменная мостовая была выметена чище, нежели остальные улицы. Экипажи, возки и прохожие двигались по ней нескончаемой чередой, отчего ее наполняли людской гомон, стук копыт и скрип колес. Сквозь весь этот шум пробивались осипшие голоса расхваливающих свои товары торговцев вразнос и мальчишек с ручными тележками. Некоторые из лавок, которые Рейчел помнила по прежним временам, еще существовали, как, например, тот модный магазин, в котором мать когда-то купила ей новую шляпку, отороченную шелковыми розочками и с зеленой бархатной лентой. Однажды она остановилась на площади перед аббатством и подумала, что и его огромная церковь, и Залы собраний, и питаемые горячими источниками Римские бани остались в точности такими же, какими она их помнила. Они не изменились ничуть, а сама она изменилась, и эта мысль ее поразила. В Бате ей больше не было места – во всяком случае, того, которое она занимала раньше.

Ее семья никогда не была богатой, но жила в достатке, не хуже других. Джон Крофтон, ее отец, был сквайром и владел маленьким поместьем, насчитывающим четыре фермы и расположенным на нескольких сотнях акров холмистых угодий, где паслись овцы и крупный рогатый скот. Помещичий дом, в котором выросла Рейчел, выстроенный во времена королевы Елизаветы[16], был длинным и приземистым, с толстыми каменными стенами, сводчатыми окнами и крышей, которая провисала между стропилами. Весь фасад был обвит плетями старых глициний, с которых каждый год в мае и июне свисали пышные гроздья лиловых цветов. Дом был удобный, хоть и немало обветшавший за те сотни лет, которые в нем прожили его обитатели. В комнате Рейчел деревянный пол имел столь значительный уклон, что они с Кристофером часто использовали это в играх. Например, заставляли мраморные шарики катиться через всю комнату под воздействием силы тяжести, чтобы попасть ими в установленную цель. Это был дом, в котором радовались детскому смеху, и он частенько звучал на его деревянной лестнице, поскольку на детей здесь никогда не шикали и не просили их вести себя тихо.

Джон Крофтон чуждался крайностей и был доволен той жизнью, которую ему уготовила судьба. Он не имел нужды пыжиться, пытаясь попасть в круг тех, кто стоял выше его по положению, и не терял времени на то, чтобы водиться с теми, кто почитал себя столпом общества. Вместо этого Джон и Анна общались с друзьями, которых они искренне любили, поэтому на их вечеринках и чаепитиях всегда царило радостное веселье. Однажды родителей Рейчел пригласили отобедать у сэра Пола Метьюна в невообразимо величественном поместье Коршам-корт[17], которое вполне могло стать местом, откуда они вернулись бы зачарованными, облагороженными и вообще другими людьми. Но Крофтоны приехали домой, посмеиваясь над тем, каким скучным собеседником оказался сэр Пол и как нелепо вели себя остальные гости, стремясь снискать расположение хозяина. Больше их туда не приглашали, и их это совершенно не расстраивало.

Два года, которые Рейчел провела в пансионе для благородных девиц, она тосковала по своему старому дому и приезжала туда всякий раз, когда ей это разрешалось. Три сезона, проведенные семьей Крофтон в Бате, позволили Рейчел познакомиться с самыми разными людьми, а также узнать достоинства и недостатки городской жизни. При этом семейство твердо держалось своего главного принципа: они никогда не пытались пробраться в верхние слои общества, а также не искали развлечений и приятного времяпрепровождения исключительно среди людей, имеющих сходные с ними взгляды. Если Рейчел или ее родители встречали молодого человека, который мог бы оказаться для нее подходящей партией, о нем судили по его натуре, образу мыслей и склонностям, а не по одному лишь имени. Однако девушке так и не удалось встретить никого, кто вызвал бы ее восхищение. Красивая внешность, как правило, прикрывала только глупость и тщеславие. Так что она предпочитала ходить на прогулки с матерью и подругами, а также посещать с ними лавки, где они покупали различные мелочи, которыми можно было украсить платье и туфельки или кого-нибудь одарить. Возвращаясь домой, она всегда была рада вновь увидеть Кристофера, который терпеть не мог, когда его оставляли одного, и при их возвращении всякий раз шумно сбегал вниз по лестнице.

Когда Рейчел покинула площадь перед аббатством и пошла дальше, лицо Кристофера столь живо встало перед ее мысленным взором, что она едва не споткнулась, увидев едва ли не наяву тонкое жизнерадостное лицо под копной соломенных волос, более темных, чем у нее. У брата были светло-карие глаза цвета меда и заостренный прямой нос, который летнее солнце осыпало веснушками. Лихорадка унесла его в одночасье. Он пожаловался на головокружение перед тем, как лечь спать в понедельник, а в четверг его уже не стало, еще до захода солнца. Жизнь в нем так и бурлила, била ключом, он был способен на любые проказы. И никто не мог поверить в его смерть. Они, все трое, просидели много часов над маленьким мертвым тельцем, глядя на него и не веря собственным глазам.

Задыхаясь, Рейчел внезапно остановилась посреди улицы. Она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Тесная толпа потекла по обе стороны от нее, ее толкали локтями, но никто не остановился, чтобы предложить помощь. Потом она услышала недовольный возглас и увидела перед собой элегантную пожилую леди, которая сразу же отвернулась и стала глядеть в сторону надменным взглядом. «Кто эти люди?» В этот момент Рейчел поняла, что на Милсом-стрит она больше не вернется.

Ее путь лежал мимо «Головы мавра». Над таверной в лучах нечасто появляющегося в это время года солнца вились чайки, своими визгливыми криками словно издеваясь над ней. Улица была наполнена людьми и их голосами, но вдруг Рейчел с удивлением осознала, что кто-то окликнул ее по имени – тому имени, к которому она до сих пор не могла привыкнуть.

– Миссис Уикс! Не уделите ли мне минутку?

Рейчел обернулась и увидела Дункана Уикса, ее свекра, который шел к ней через улицу на не слишком твердых ногах. Она уже почти отвернулась, намереваясь притвориться, будто его не замечает: в ее ушах звучало резкое заявление Ричарда, что отца у него нет. «Но как я могу пройти мимо старика, который теперь мне уже не чужой?» Рейчел колебалась, к тому же после двухчасовой прогулки она не могла не почувствовать облегчения оттого, что увидела наконец знакомое лицо. Коричневый сюртук Дункана Уикса когда-то, несомненно, выглядел очень прилично, но теперь продрался на локтях, трех пуговиц недоставало и появились жирные пятна на обшлагах. Парик сидел на голове старика так же кособоко, как в первый день знакомства, щеки у него раскраснелись, а бугристый нос, покрытый сеточкой проступивших кровеносных сосудов, был лилового цвета.

– Как поживаете, мистер Уикс? – спросила Рейчел.

Старик улыбнулся, и морщины окружили его глаза еще более явственно.

– Миссис Уикс! Я не мог не почувствовать себя гораздо лучше, увидев ваше милое лицо, моя дорогая. Как поживаете вы? Как дела у моего сына?

– У нас все замечательно, благодарю вас. Я тут ходила на прогулку…

– Очень хорошо, очень хорошо. Счастлив увидеть вас снова. И как вы находите наш замечательный город Бат? Вам он нравится?

Говоря эти слова, Дункан Уикс покачивался, но только слегка. Он пристально вглядывался в сноху, и его глаза бродили по ней, производя внимательный, тщательный осмотр, который Рейчел нашла почти неприличным. От него пахло спиртным, и он произносил слова с сильным деревенским выговором.

– Да, очень нравится, сэр. Я здесь бывала и раньше, несколько раз, вместе с моей семьей. И мне было приятно опять тут очутиться.

– А где теперь ваши родные, моя дорогая?

– К сожалению, их… больше нет.

Лицо Дункана Уикса омрачилось, и он кивнул.

– Грустная штука, насколько я знаю. Приношу соболезнования, дорогая. Мать Ричарда, моя дорогая Сюзанна, тоже теперь далеко. Это случилось, когда Дик был еще мальчишкой.

– Да, он рассказывал, что едва знал мать.

– О, знал он ее прекрасно и очень любил. Ему стукнуло всего восемь лет, когда она умерла, поэтому, наверно, его воспоминания о ней померкли, – с грустью проговорил старик.

– А какой была ваша жена?

– Ну, красивое лицо, как вы, видимо, сами догадываетесь, сын унаследовал не от меня, – с улыбкой проговорил Дункан. – На мой взгляд, она была прелестной, как летний день, хотя у нее был взрывной характер, который мог вспугнуть птиц на пять миль вокруг, и голос ему под стать. Наверно, она не была такой утонченной дамой, как вы, дорогая, но она была дамой моего сердца, которую я любил больше собственной жизни.

– Я не такая уж утонченная, – запротестовала Рейчел.

– О, ерунда. Ерунда. – Старик помолчал и снова посмотрел в лицо Рейчел испытующим взглядом. – Скажите… где он вас нашел?

– Он… мы… – Рейчел замялась. Ее смутил необычный поворот разговора. – Я была гувернанткой в поместье, где жил один из его клиентов. Это не очень далеко от Бата. Там мы и встретились.

– Недалеко от Бата, вы говорите? Ну-ну. – Дункан Уикс помолчал, кивая каким-то своим мыслям. – Я очень счастлив за сына, что он выбрал вас себе в жены. Я давно наблюдаю, как он старается подняться выше, вырваться из того круга, к которому принадлежал с рождения. И ему, конечно, это удалось. Ведь разве смог бы он завоевать такую леди, если бы не сумел стать достойным ее?

Дункан улыбнулся опять, но в его глазах по-прежнему оставалось вопросительное выражение. Рейчел немного подумала, и ей вспомнился весь долгий и одинокий путь, который привел ее к тому, чтобы принять предложение Ричарда. «О, если бы дело было лишь в его красивом лице, его стремлении к самоусовершенствованию и моем восхищении тем и другим!»

– Хочу извиниться перед вами за… за то, как грубо обошелся с вами мой муж в день свадьбы. Мне бы хотелось, чтобы вы присоединились к нам за праздничным столом, потому что мы ведь одна семья, – проговорила Рейчел, ощущая чувство неловкости.

Дункан Уикс несколько мгновений колебался, перед тем как ответить, и его усталые глаза слегка затуманились.

– Ага, вы еще и добрая девушка, а не только хорошенькая. Мой сын затаил яростную обиду на меня, уже много лет прошло. Он сердится. Да, все еще сердится. – Старик покачал головой.

– Но за что?

– Это дело давно минувших дней. Список претензий у него длинный, и в нем, несомненно, есть вещи, о которых я даже не помню…

Дункан замолчал и посмотрел в сторону, словно не желая встречаться с ней взглядом. Рейчел догадалась, что всей правды она не услышала.

– Простите меня, не мое дело доискиваться, что между вами произошло. Но я вижу, что случившееся вас огорчает, и мне вас жаль. Возможно, сэр, если я поговорю с мужем… то смогу убедить его в том, что прошлые обиды не стоят того, чтобы о них помнить? – предложила она.

– Не нужно ради меня вызывать его неудовольствие, миссис Уикс, – возразил Дункан.

Рейчел немного подумала, затем взяла его руку и задержала в своей. Пальцы у него были толстые, суставы на них изуродованы старыми шрамами и артритом. Он выглядел усталым, печальным и неухоженным. Вскоре Рейчел стало не по себе от той ситуации, в которой она оказалась, держа старика за руку.

– Не могу обещать, сэр, что добьюсь успеха, – сказала она. – Но я понимаю, насколько важны родственные узы в жизни всякого человека. И мне больно видеть, как ими пренебрегают, поэтому я постараюсь сделать все возможное.

Внезапно Дункан Уикс смутился. Он прочистил горло и следующие слова произнес опасливым шепотом:

– Будьте осторожны, дорогая. Разумней не говорить обо мне с моим сыном. Старые раны не так легко затягиваются, а у него не только внешность, но и крутой норов его матери.

– Никогда не видела, чтобы Ричард его проявлял, – сказала Рейчел и отпустила руку свекра, подавив желание вытереть пальцы о юбку.

– Вот как? – Дункан было нахмурился, но затем его взгляд смягчился. – И вправду, кто станет выказывать свою вспыльчивость перед таким милым и добрым существом, как вы, моя дорогая. А может, вы как-нибудь придете меня навестить? Я почел бы за честь вас принять… Мы бы могли выпить по рюмочке бренди за вашу свадьбу, раз уж мне не довелось на ней присутствовать.

– Для этого, конечно, придется попросить разрешения у мужа, но я бы с удовольствием…

– Если станете отпрашиваться, он вам откажет, – прервал ее Дункан тревожным голосом. – Он разгневается и на вас, и на меня, моя дорогая, если вы скажете ему напрямик. Даже может отправиться искать меня, чтобы отругать.

– Уверена, он меня отпустит, сэр… И я не должна приходить к вам без спросу… Конечно, не должна.

– Ну, очень жаль, потому что я надеялся, что вы, может, и вправду как-нибудь зайдете.

Дункан Уикс сунул пальцы в карманы жилета, посмотрел в сторону, куда-то в конец улицы, его лицо утратило всю свою живость. Рейчел не знала, что ему ответить. Было заметно, что старика бьет легкая дрожь.

– Вы должны идти домой, сэр, и не стоять здесь на холодном ветру. Вы можете простудиться, – сказала она. – Но прежде дайте, пожалуйста, вашу визитную карточку, чтобы я знала, где вас найти.

– Мою карточку? Мою карточку… – пробормотал он, рассеянно хлопая себя по карманам. – Мою карточку. Да. Боюсь, такой у меня нет, моя дорогая. Но я могу указать адрес, если вы его не забудете. Хотите?

Рейчел кивнула. Когда она собралась идти дальше, Дункан Уикс взял ее за руку.

– Будьте осторожны, милая девушка, – сказал он серьезным тоном. – Будьте осторожны.

Ночью они занимались любовью, после чего она легла поближе к Ричарду. И на этот раз, как это теперь бывало всегда, Рейчел пыталась найти в происходящем плотское удовольствие, которое ожидала получить и на которое ей частенько намекала мать, когда они разговаривали с ней о замужестве. Хотя боли больше не было, но и ничего похожего на наслаждение тоже. Рейчел испытывала лишь довольно странное удовлетворение, сходное с тем, которое чувствуешь, если нажимать на ушибленное место. Новобрачную это ощущение, пожалуй, даже забавляло, она находила, что не такое уж оно отвратительное и может понравиться. Но Ричард всякий раз доходил до высшей точки, жадно ловя ртом воздух и положив голову ей на плечо, еще до того, как она могла как следует разобраться в своих чувствах. Она говорила себе, что счастлива приносить радость даже без того, чтобы переживать ее самой, но в то же время не могла не испытывать некоторого разочарования.

Тепло, исходившее от Ричарда, лежавшего рядом с ней, дарило приятное успокоение. Осязаемый, настоящий, он был тем якорем, который удерживал на месте, когда появлялось чувство, будто она брошена в море на произвол судьбы и ее уносит течением. Рейчел крепко ухватилась за его плечи, словно пытаясь погрузить пальцы в его упругое тело, и прижалась щекой к его макушке.

– У тебя все в порядке, Рейчел? – прошептал он.

– Да, любимый, – ответила она.

– Сегодня ты в первый раз назвала меня любимым, – заметил он.

– Тебе это понравилось?

– Очень. Мне это… очень понравилось.

Хотя голос Ричарда звучал приглушенно, она почувствовала, что он тронут. Рейчел поцеловала его волосы и крепко закрыла глаза, внезапно испугавшись, что может заплакать. Она не смогла бы сказать, чем вызваны эти слезы.

– Ты… ты счастлива здесь? Со мной? Ты ни о чем не жалеешь? – спросил он.

Рейчел не ответила на вопрос, и Ричард лег на спину, чтобы приподняться на локтях и посмотреть на нее, так что она смогла увидеть овал его лица в тусклом свете, проникавшем с улицы.

– Рейчел? – спросил он с беспокойством.

Она протянула руку и погладила его по подбородку.

– Я ни о чем не жалею, – сказала Рейчел, надеясь, что этих слов окажется достаточно, хотя она и ответила не на все вопросы.

Ричард вновь улыбнулся и поцеловал ее руку.

– Ты ангел, моя любимая, – произнес он сонным голосом, вновь положил голову ей на плечо, так что его подбородок уткнулся ей в ключицу, и через несколько мгновений заснул.

Рейчел долго лежала, не смыкая глаз; она различала слабый аромат геля, идущий от волос Ричарда, и горький запах копоти из камина. «Когда я забеременею, моя любовь к нему будет расти вместе с малышом. Мы станем настоящей семьей, и все будет хорошо». С улицы доносился стук колес проезжающих экипажей и обрывки слов. Кто-то говорил басом – гневно, на повышенных тонах. Потом раздались звуки шагов. Деревянный остов их дома поскрипывал. Дуновения холодного воздуха, проникавшие через приоткрытое окно, касались лица Рейчел, и она ощущала в них предвестие скорой зимы. Когда она наконец уснула, ей приснилась восхитительная быстрая река, вся искрящаяся на солнце. Рейчел любовалась рекой и одновременно страшилась ее из-за гнетущего предчувствия надвигающейся беды. Казалось, она парит над поверхностью воды, словно ее над ней что-то удерживает. Затем она услышала испуганный крик и поняла, что прозвучавший голос принадлежит не ей. Вокруг разливался запах лета и зеленых листьев, и у Рейчел возникло ощущение, что эта река чего-то от нее хочет.

На следующее утро Рейчел подождала, когда Ричард позавтракает, чтобы задать вопрос, связанный с его отцом. У мужа сразу после пробуждения часто бывал угрюмый, мрачный вид, и она поняла, что с ним лучше не говорить слишком много или слишком громко, пока он не поест. Рейчел принесла ему ломти хлеба, намазанные медом, несколько вареных яиц и поставила все это рядом с ним, пока он сидел, уставившись в столешницу, и отхлебывал эль из высокой кружки.

– Ты ни за что не отгадаешь, кого я вчера встретила, – невинно сказала Рейчел, когда, как ей показалось, подходящий момент настал.

– И кого? – спросил Ричард тихо, без видимого интереса.

– Твоего отца, Дункана Уикса. – Рейчел присела за стол напротив Ричарда, но ее улыбка померкла, когда она увидела, как помрачнело его лицо. – Мы столкнулись на улице, и… – Она запнулась. – Он спросил о тебе. Спросил, как ты поживаешь, – продолжала она настойчиво.

– То, как я живу, его не касается, а тебе нечего с ним разговаривать. Обо мне или о чем бы то ни было.

Голос Ричарда звучал тихо, но сказанное потрясло Рейчел.

– Но, мой дорогой, он же твой отец! А раз у меня отца нет, то и мой теперь тоже…

– Нет, Рейчел, он тебе не отец! Ничуточки не отец!

– Разве мы не беседовали о той боли, которую причиняет потеря родственников? Не говорили о том, как важны для нас наши близкие и как мы хотим стать одной семьей?

– Я отрекся от этого человека. Он мне больше не отец! Неужели не понятно?

Ричард ударил рукой по столу, да так сильно, что столовые приборы подпрыгнули. Рейчел вздрогнула. Ее сердце быстро забилось, но она решила не сдаваться. Она была уверена, что имеет на это право и должна его переубедить. «Будьте осторожны». Рейчел помнила слова Дункана Уикса, но пренебрегла ими.

– Нет, я не понимаю. Что он мог такого сделать, чтобы ты от него вот так отвернулся? И… даже если ты чувствуешь себя обиженным… он уже старик, бедный и нуждающийся в нашем сочувствии…

– Если я чувствую себя обиженным? Ты что, не веришь в серьезность моих слов? Ты действительно думаешь, что я мог отвернуться от отца из простого каприза? – Голос Ричарда стал хриплым от ярости, и когда он говорил, то тыкал в нее пальцем. – Как у тебя хватает наглости так рассуждать? Этот человек не был бы и вполовину так беден, как сейчас, если б не пропивал все гроши, которые получает, в тот же день, когда их ему заплатят. Он идиот и пропойца, и он разрушил мою жизнь, ты даже не можешь себе этого представить! Он убил мою мать! Этого он тебе не рассказал? Так что не читай мне проповедей о том, как я должен или не должен к нему относиться! И ты не будешь иметь с ним ничего общего, иначе, клянусь Богом, если я про это узнаю, тебе не поздоровится!

Рейчел в ужасе отпрянула от него, от его гневной речи, от направленного на нее пальца и той злости, сделавшей мужа похожим на туго натянутую рояльную струну. Она была настолько потрясена, что потеряла дар речи. С ней прежде никто так не разговаривал, и она никогда еще не сталкивалась с такой лютой злобой. Ричард сверлил ее огненным взглядом. Затем он снова взял кружку и отхлебнул эля, тогда как Рейчел продолжала сидеть и смотреть на него. Ее щеки пылали, никакие слова на ум не приходили. Она все еще тщетно пыталась найти, что сказать, когда Ричард встал и залпом осушил кружку.

– Мне пора идти, – сказал он холодно и спокойно. – Давай больше не будем об этом говорить.

Он вышел из комнаты, хмуря брови, а Рейчел осталась сидеть на кухне с таким чувством, словно ее только что публично раздели, – оскорбленная и униженная. Прошло немало времени, прежде чем ее бешено стучавшее сердце успокоилось, а пальцы перестали дрожать.

* * *

Со свадьбы Дика Уикса минуло девять ночей, и для Пташки все они оказались бессонными. Не спала девушка и теперь. Она лежала на узкой кровати в кромешной темноте своей комнаты и слушала, как Сол Брэдбери сопит и что-то бормочет во сне. Почувствовав дурной запах, она вдруг вспомнила, что все эти дни забывала мыться. Злясь на себя, Пташка крепко стиснула кулаки. Она бродила, словно во сне, с той самой поры, как увидела жену Дика – а вернее, ее лицо. Лишь небольшая часть сознания Пташки была обращена к делам, которые ей поручали, тогда как основная его часть была занята раздумьями о том, что она тогда увидела и что это может значить. В один из вечеров Пташка не заметила, как механический вертел[18] заклинило и свиная лопатка с одной стороны превратилась в уголь. Она испортила три галлона[19] имбирного пива, добавив туда слишком много закваски, так что и в тех бутылках, которые не взорвались, пиво имело отвратительный вкус. Даже всегда жизнерадостная Сол начала вздыхать и выражать недовольство по поводу отрешенного выражения ее лица и растерянно-хмурого взгляда.

Когда внутреннему взору Пташки представал образ жены Дика Уикса, дыхание девушки невольно учащалось. Она видела большие голубые глаза под тяжелыми веками, высокие скулы и острый подбородок с намеком на ямочку, маленький, изящный рот и очень светлые волосы цвета только что снятых сливок. Это не могло быть совпадением. Во внезапном появлении этой женщины в Бате был определенный смысл, и нужно было найти какой-то способ, которым Пташка могла ее использовать. Это был тот шанс, которого она так долго ждала, шанс, о котором столько мечтала. Она не знала до конца, как все должно произойти, но первым шагом – так она решила, когда почти осязаемая чернота ночи немного поблекла, – должен стать визит Дика Уикса, во время которого тот представит жену миссис Джозефине Аллейн, хозяйке дома в Лэнсдаунском Полумесяце. Пусть Джонатан Аллейн увидит лицо, которое не сможет оставить его равнодушным. Но для этого требовалось ввести новоиспеченную миссис Уикс в их дом, а иного способа сделать это, кроме как сперва показать эту женщину Джозефине, его матери, не существовало.

На следующий день Пташка еще обдумывала, как все лучше устроить, когда подвернулась счастливая возможность. Поскольку Доркас по-прежнему отказывалась зайти куда-либо, где поблизости находился Джонатан Аллейн, Пташке был поручен надзор за его комнатами. Начавшийся день выдался облачным, и моросил дождь. С верхнего этажа дома было видно, как весь город и вся долина реки покрыты пеленой тумана. Когда Пташка открыла ставни в комнатах, Джонатан вздрогнул. Он был высокий и тощий, с острым носом, квадратной челюстью и длинными скулами, делавшими его лицо похожим на лисью мордочку. Длинные пальцы и глубокие морщины на лбу довершали картину. У него были темные брови над черными, настороженными глазами, а волосы, жирные и спутанные, падали на плечи неухоженными прядями. Он снова спал в кресле одетым и вот уже несколько дней как не брился. У него в руке было зажато письмо. Пташка сразу догадалась, что это одно из писем Элис. Сердце словно подпрыгнуло у нее в груди. Бумага была старой, измятой, порванной на краях. Он спал, прижав его к груди, как будто оно могло его утешить. «Проси у нее все, что хочешь, – подумала Пташка. – Теперь слишком поздно. Она не сможет тебя простить, и я тоже». Джонатан с минуту смотрел на нее в явном смущении, и она мысленно себя с этим поздравила, но затем его голова снова упала на высокую спинку кресла, взгляд уплыл куда-то в сторону, обратившись к оконному стеклу.

– Уходи. Оставь меня в покое, – пробормотал он.

– Ваш завтрак на столе позади вас, – проговорила Пташка, прекрасно сознавая, что он проигнорирует ее слова.

Он редко ел что-либо до полудня, а порой и до наступления темноты. А иногда вообще не притрагивался к пище целые сутки.

– Оставь меня, я сказал. – Голос его звучал надтреснуто и глухо.

Пташка прошла к камину. Она вымела золу, положила растопку и новый уголь, а потом разожгла огонь. На полу рядом с письменным столом лежало битое стекло, и она подмела осколки. Пташка повернулась, чтобы выйти из комнаты, и только тогда поняла, как тиха и добра она была к нему в это утро. «Все дело в письме», – решила девушка. Когда он доставал письма из одному ему известного тайника, где они хранились, в комнате словно появлялся дух Элис. Он будто проникал в сердце Пташки, касался его нежными пальцами и успокаивал, умиряя в нем обиду и злость. «Нет, я не успокоюсь». Она сжала зубы и заставила себя вспомнить о причине, по которой здесь отсутствовала Элис, умевшая так благотворно воздействовать на всех окружающих. Причина состояла в том, что Элис была мертва. Эта мысль резанула по живому и заставила открыться старую рану. Пташка повернулась и посмотрела на макушку Джонатана, видневшуюся над спинкой кресла. Его рука соскользнула с подлокотника, и письмо закачалось, едва удерживаемое пальцами. «Если он позволит ему упасть, я убью его здесь и сейчас». Но Джонатан письма не выронил.

Пташка медленно пошла к нему. По его дыханию она поняла, что он опять задремал, и в течение какого-то времени слушала его посапывание, этот звук неожиданно показался ей приятным: в нем ощущались простой ритм и какая-то уязвимость. Во сне он забормотал – сперва баском что-то невнятное, потом голос его стал жалостным, испуганным и почти детским. Пташка осторожно подошла ближе и встала сбоку от него. Голова Джонатана наклонилась вперед, подбородок уперся в грудь. Она встала на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, и увидела, как его глаза бегают из стороны в сторону под полуприкрытыми веками. Вдруг между его бровей появилась глубокая складка, а дыхание участилось. «Ему что-то снится. И сон его пугает». Только тут она заметила, что тянется все ближе и ближе к его лицу, словно загипнотизированная появившимся на нем выражением. Губы Джонатана зашевелились, но оказались бессильны придать какую-либо форму звукам, идущим из его горла. «Что же вы видите, мистер Аллейн? Чем вас так напугал ваш сон?» Словно отвечая ей, он тихо застонал, его руки дернулись и сжались в кулаки. Письмо Элис оказалось скомканным между его пальцами, и Пташка смотрела на него, спрашивая себя, сумеет ли вынуть листок так, чтобы хозяин этого не почувствовал. Она протянула к письму руку, ухватилась за него и осторожно потянула, но Джонатан держал его крепко. Затаив дыхание, Пташка попробовала его выдернуть, но кулак был сжат слишком сильно.

– Нет! – выкрикнул Джонатан. В тот же миг Пташка вскочила на ноги и попятилась. – Нет, – повторил он все тем же громким, жалобным голосом. – Нет, нет, нет… Я этого никогда не хотел. Я… я… – Его веки еще более приоткрылись, обнажив жутковатые белки глаз, казавшиеся теперь длинными, узкими полосками. Рот его находился в постоянном движении. – Там кровь! Кровь… – пробормотал он, а потом опять издал стон, полный тоски.

– Да, – прошептала Пташка, которую вдруг пронизал холод. – Знаю. Там, на твоих руках, кровь.

При звуке ее голоса Джонатан вздрогнул и заерзал в кресле. Глаза его прекратили движение, и он больше ничего не сказал. «Спи спокойно, пока тебе это еще удается, потому что я найду способ доказать твою вину».

Она не в первый раз слышала, как Джонатан разговаривает таким образом. Иногда, напившись или испытывая очередной приступ головной боли, он как бы впадал в транс и начинал говорить с людьми, которых нет в комнате, так, словно слышал задаваемые ими вопросы. То, что он лепетал, как правило, было лишено смысла. Но иногда он изрекал нечто ужасное, в этих словах сквозила вина и жестокость, и тогда Пташке вспоминался случай, после которого ее подозрения превратились в уверенность. Это было спустя три года после исчезновения Элис, в течение которых никому в их доме в Боксе[20] не разрешалось произносить ее имя. Джонатан пролежал в постели с забинтованной ногой, нагноившейся так, что от нее воняло, несколько недель, в течение которых он никого не хотел видеть.

Пташка была в этом доме служанкой, не более, так что ей пришлось сдерживать свои чувства и скорректировать поведение. Она больше не могла запросто поговорить с Джонатаном, как прежде. Когда Пташка вспоминала гладкое, радостное лицо, которое увидела при их первой встрече, ей с трудом верилось, что опустошенное существо с впалыми щеками является тем же самым человеком. Едва нога Джонатана зажила, она имела неосторожность проникнуть к нему в комнату, потому что еще не научилась тогда бояться вспышек его гнева. Ничего не опасаясь, Пташка бросилась прямо к Джонатану, схватила его за руку и стала умолять его сказать ей, нет ли у него весточки от Элис и не собирается ли он отправиться на ее поиски теперь, когда выздоровел. Джонатан отдернул руку и ударил ее по лицу с такой силой, что она упала на спину, потрясенная и ничего не понимающая. А он смотрел на нее спокойными пустыми глазами, с отсутствующим выражением на лице. С той поры Пташка поняла: нужно проявлять больше изобретательности, чтобы выудить из него какие-нибудь сведения. Она теперь отдавала себе отчет, что это не тот человек, которого она знала раньше, и ей становилось страшно при мысли о том, на что он способен.

А однажды, вскоре после случившегося, она принесла кувшин приправленного пряностями теплого молока ему в спальню, где обнаружила Джонатана в поту, задыхающимся от боли, меряющим шагами комнату, обхватив руками голову, и без конца бормочущим какую-то чепуху. Вот тогда она и услышала, как он это сказал. Услышала в первый раз и похолодела, став бесчувственной, словно ледышка. На звук разбившегося о пол кувшина прибежал кто-то из слуг. Джонатан тоже бросился к ней, обнажив зубы в неистовой ярости, вызванной нестерпимой мукой, и все на миг растворилось в хаосе борьбы. Но она слышала. Это было ясно как день. «Она мертва. О боже, она мертва». Пташка в ту ночь не спала. Даже глаз не закрыла. Длинные, наполненные пустотой часы превратили все ее страхи, все ее смятение в холодную, твердую решимость. Она знала, что Джонатан Аллейн враг.

С той ночи Пташка принялась мучить его всеми доступными средствами. Она изыскивала тысячи мелких возможностей усилить его страдания, сводить с ума, не давать покоя. Ибо зачем ему отдыхать, когда Элис похищена и ее больше нет в живых? Пташка делала все, чтобы он себя выдал. Она старалась выжать из него признание, заставить его сбросить личину. А когда Джонатан не поддавался, она не оставляла своих попыток, играя им и провоцируя его. Через несколько лет, когда он предпринял попытку покончить счеты с жизнью, у нее был шанс позволить ему умереть. Пташка могла положить всему конец, но когда момент настал, она его спасла. Остановила его. Прежде всего, смерть стала бы для него облегчением. А она не хотела позволить ему обрести покой.

Поскольку Джонатан по-прежнему спал, зажав в руке письмо Элис, Пташка вышла в вестибюль рядом с его комнатами и обнаружила, что там ее поджидает миссис Аллейн, высокая и невозмутимая. Матери Джонатана было за пятьдесят, но ее лицо хранило следы необыкновенной красоты. По ее словам, в свое время она была одной из самых знаменитых красавиц в Уэст-Кантри[21]. Пташка впервые увидела эту леди, когда той исполнилось сорок, в первые страшные недели после того, как исчезла Элис, и тогда она действительно была еще очень красива. Теперь ее синие васильковые глаза окружала сетка морщинок, и глубокие складки появились по бокам рта, который уже перестал иметь сходство с сердечком. Но ее скулы оставались гладкими и высокими, брови изящно выгнутыми, а подбородок волевым. Ее волосы прежде были темно-каштановыми или даже, скорей, цвета патоки. Теперь они поседели, и она зачесывала их назад – но так, чтобы несколько вьющихся локонов по-прежнему обрамляли лицо. Многие женщины вдвое моложе ее не были и вполовину так хороши собой. Пташка сразу присела перед ней в реверансе.

– Пташка! Почему ты наверху? Только не говори, что мой сын прогнал еще одну горничную!

– Я думаю, она пока что не ушла. Миссис Хаттон надеется уговорить ее остаться.

– Но она не хочет идти в комнаты моего сына?

– Увы, не хочет, мадам.

– Глупое создание, – вздохнула Джозефина Аллейн. – У него больное сердце, и он дурно себя чувствует. Мой сын не представляет ни для кого никакой угрозы. – На это Пташка ничего не ответила, и миссис Аллейн пристально на нее посмотрела. – Что такое, девочка? Ты выглядишь так, словно хочешь что-то сказать?

– Нет, мадам, – ответила Пташка.

– Так, значит, ты не против того, чтобы помогать моему сыну, когда другие от этого отказываются?

– Так и есть, мадам. Только…

– Говори.

– То, что у меня появились обязанности в покоях вашего сына, несколько мешает выполнять порученную работу на кухне.

– Понятно. И что ты предлагаешь? Чтобы я произвела тебя в горничные и наняла поваренка?

– Если вы не возражаете, мадам, то да. Вы не найдете другой девушки, которая годилась бы лучше меня для того, чтобы прислуживать мистеру Аллейну.

– Именно та причина, по которой он тебя устраивает, и является главным основанием, чтобы держать тебя на кухне, Пташка, – беззлобно улыбнулась миссис Аллейн. – Боюсь, ты лучше подходишь для кухни и пивоварни[22].

Пташка едва ли не наяву услышала невысказанные ею вслух мысли: «Ты подвальный крысенок. И тебя слишком много связывает с Элис».

– Однако, если ты иногда будешь выполнять дополнительную работу в верхних комнатах, это отразится на твоем жалованье. Я поговорю с миссис Хаттон.

– Спасибо, мадам.

– Хорошо. А теперь скажи, каков Джонатан сегодня утром.

– Ведет себя тихо. Не ест, и постель в эту ночь осталась нетронутой, – сообщила Пташка.

– Он… он дрожит? Ты думаешь, у него опять начались головные боли?

– Не думаю, мадам. Но сегодня он выглядит усталым.

– Ну, тогда я сейчас к нему войду, – сказала миссис Аллейн и выпрямилась, набираясь решимости. – Займись своим делом, Пташка.

«Она сама его боится», – подумала девушка и повернулась, чтобы уйти, но, сделав несколько шагов, остановилась и оглянулась. «Не упусти шанс». Рука миссис Аллейн, которую та подняла, чтобы постучать в дверь комнаты сына, замерла в воздухе.

– В чем дело? – спросила хозяйка.

– Я недавно видела мистера Уикса, торговца вином. И он просил, чтобы я вам о нем напомнила. Он недавно сыграл свадьбу и теперь просит разрешения представить вам свою молодую жену. Если, конечно, это доставит вам удовольствие.

– Ричард Уикс наконец женился? – слегка улыбнулась миссис Аллейн.

– Да, мадам.

– И его жена достойна того, чтобы с ней познакомиться?

– Она однозначно отличается самыми изысканными манерами. Возможно… гораздо лучшими, чем ее муж. Миссис Уикс поразила меня тем, что похожа на… благородную леди.

– Вот как? И чем же?

– Пожалуй, в этом вы окажетесь лучшей судьей, чем я, мадам.

– Что ж, в таком случае я хотела бы на нее взглянуть. Забавно, что он не осмелился сам попросить о встрече. Но ты можешь передать ему приглашение прийти в четверг в четыре часа, если это его устроит.

– Как прикажете, миссис Аллейн. – Пташка сделала книксен и повернулась, чтобы уйти. Ее сердце бешено колотилось.

Пташка знала, что миссис Аллейн станет ждать, пока она не отойдет на достаточное расстояние, прежде чем решится войти к сыну. Когда девушка удалилась, до нее донеслись крики и звук падения чего-то тяжелого, явно брошенного через всю комнату. Пташка спустилась на самый нижний этаж, убедилась, что горизонт чист, а затем взяла из кладовой банку с маринованными яйцами[23], засунула в мешок, в котором уже лежало довольно много подобных продуктов, и запихнула его обратно под кровать. «Четверг, в четыре». Требовалось принять меры, чтобы по возможности пронаблюдать за Джозефиной Аллейн, когда та в первый раз увидит Рейчел Уикс.

При этой мысли ее охватило беспокойство, и она почувствовала, что не в силах усидеть на месте. Внезапно Пташка поняла, что понятия не имеет, как миссис Аллейн станет себя вести, когда столкнется с женщиной, так сильно похожей на Элис, ту самую девушку, которую она винила в болезни сына. Пташка внезапно осознала, что ей необходимо вновь увидеть новоиспеченную миссис Уикс – как бы больно это ни было, как тогда, в «Голове мавра», когда ее сердце сперва чуть не выскочило из груди от радости, а потом замерло, едва стало ясно, что это вовсе не Элис. Тем не менее такое поразительное сходство казалось невероятным. Пташке ужасно хотелось снова посмотреть на эту женщину, чтобы проверить первое впечатление, говорившее, что ее лицо как две капли воды походит на тот заветный образ, память о котором постоянно ее преследовала. «А если Джозефина Аллейн придет в ярость при встрече с ней, прогонит ее из дома и откажется впускать… тогда все будет кончено еще раньше, чем начнется». Она мерила шагами покоробившийся пол в своей каморке, разворачиваясь так часто, что это вызывало головокружение. «Делу дан ход, и его теперь не остановить».