Читать книгу Краткая история смерти - Кевин Брокмейер - Страница 2
1
Город
ОглавлениеКогда слепой пришел в город, то заявил, что пересек пустыню, в которой песок был живым. Он сказал, что умер, а потом – раз! – оказался в пустыне. Он твердил об этом каждому, кто готов был слушать, и наклонял голову, улавливая звук шагов. Из его бороды дождем сыпался красный песок. Слепой сказал, что пустыня, бесплодная и безлюдная, шипела на него, как змея. Он шел день за днем, пока дюны не разверзлись под ногами и не превратились в волны, которые вздымались вокруг и хлестали его в лицо. Затем все стихло, и послышалось биение, похожее на стук сердца. Этот звук был отчетливее тех, что он когда-либо слышал. Слепой сказал: лишь тогда, ощущая всей кожей уколы миллионов песчинок, похожих на крошечные острия стрел, он по-настоящему осознал, что умер.
Джим Сингер, владелец закусочной в районе монумента, сказал, что у него закололи кончики пальцев, а потом он перестал дышать.
– Это все сердце, – настаивал он, решительно хлопая себя по груди. – Меня накрыло в собственной постели.
Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, то оказался в поезде вроде того, в каком маленькие дети катаются кругами в парке аттракционов. Рельсы вели через густой лес из золотисто-коричневых деревьев, но на самом деле это были не деревья, а жирафы, чьи длинные шеи словно ветви тянулись в небо. Поднявшийся ветер сдувал пятна с их спин. Они кружились вокруг, вращаясь и пропадая позади поезда. Джим далеко не сразу понял, что пульсирующий звук, который он слышит, – это не стук колес.
Девушка, которая любила стоять под тополем в парке, сказала, что после смерти оказалась в океане цвета сушеной вишни. Некоторое время вода несла ее тело, а она лежала на спине, описывая хаотичные круги и напевая обрывки популярных песен, какие только могла припомнить. Но потом послышался раскат грома, облака расступились, и вокруг начали сыпаться шарикоподшипники – десятками тысяч. Она глотала их, пока хватало сил, сказала девушка, поглаживая потрескавшийся ствол тополя. Глотала, сама не зная зачем. Она наполнилась ими, как мешок, и медленно погрузилась в толщу океана. Мимо проносились стаи рыб, их синие и желтые чешуйки были единственными яркими пятнами в воде. И вокруг она слышала этот звук – тот же, что и остальные люди – размеренное биение гигантского сердца.
Истории, которые прибывшие в город рассказывали о переходе, были столь же разнообразны и замысловаты, как их жизни, исчислявшиеся десятками миллиардов. Куда причудливее, чем другие рассказы – о собственной смерти. В конце концов способов умереть не так уж много – человека подводит либо сердце, либо голова, либо над ним одерживает верх какой-нибудь из новейших недугов. Но во время перехода каждый следует своим путем.
Лев Пэйли наблюдал, как его атомы рассыпаются, словно мраморные шарики, и разлетаются по всей вселенной, а затем вновь собираются вместе из ниоткуда. Ханбинь Ли сказал, что проснулся в обличье тли и провел жизнь в мякоти одного-единственного персика. Грациэла Кавазос утверждала, что «пошла снегом» – и более ни слова! – и застенчиво улыбалась, если слушатели требовали подробностей.
Двух похожих рассказов не бывало. Но тем не менее в них всегда присутствовал пульсирующий звук, похожий на бой барабана.
Некоторые клялись, что он не пропал и после перехода, – мол, если сосредоточиться на нем и не отвлекаться, можно услышать слабые отзвуки в любом городском шуме, будь то тормоза и клаксоны, колокольчики на дверях ресторанов или шлепанье обуви по тротуарам. Группы людей собирались в парках и на крышах, просто чтобы послушать этот звук, и сидели тихонько, спиной друг к другу. «Бум-бум. Бум-бум. Бум-бум». Все равно что внимательно следить за птичкой, которая взлетает в небо, уменьшается и наконец исчезает, превращаясь в точку.
Лука Симс нашел старый мимеограф в первую неделю своего пребывания в городе и решил издавать газету. Каждое утро он стоял перед кофейней на Ривер-роуд, раздавая свежеотпечатанные экземпляры. В одном из выпусков «Новостей и размышлений Л. Симса» – или «Симсова листка», как его называли запросто, – он затронул причину упомянутого звука. Не менее двадцати процентов людей, опрошенных Лукой, заявили, что по-прежнему слышат загадочный стук после перехода, и почти сто процентов согласились, что больше всего он напоминает биение сердца и не может быть ничем иным. Вопрос заключался в том, откуда он доносится. Ведь их собственные сердца уже перестали биться. Старик Махмуд Касим утверждал, что это не настоящий стук сердца, а просто запавший в память звук, который по-прежнему звучал в ушах, именно потому что он так долго слышал его и не обращал внимания. Женщина, торговавшая браслетами у реки, сказала, что это – биение сердца в центре мироздания, ярком и бурном месте, где она оказалась по пути в город. «Что касается автора, – подводил итоги репортер, – то он придерживается мнения большинства. Я всегда считал пульсирующий звук, который мы слышим, биением сердца тех людей, которые еще живы. Живые содержат нас в себе, как раковина – жемчуг. Мы живем, лишь покуда нас помнят». Метафора была несовершенная, и Лука это сознавал – ведь жемчуг сохраняется гораздо дольше устрицы. Но первое правило газетного бизнеса гласит: помни о дедлайнах. Лука уже давно перестал стремиться к совершенству.
С каждым днем в городе оказывалось все больше людей, и тем не менее им находилось место. Иной, идя по улице, которую знал много лет, вдруг обнаруживал новое здание или целый квартал. Карсон Маккофрин, шофер черного блестящего такси, одного из тех, что мелькали на улицах, был вынужден еженедельно перечерчивать карты. Двадцать, тридцать, пятьдесят раз в день он подбирал пассажира, который только что прибыл в город, и вез его в район, о котором он, Карсон, до сих пор ни разу не слышал.
Люди прибывали из Африки, Азии, Европы и обеих Америк. Из переполненных метрополисов и с маленьких островов, затерянных среди океана. Вот чем заняты живущие – они умирают. Был один престарелый уличный музыкант, который принялся играть сразу по прибытии в город, извлекая медленные и печальные вздохи из своего аккордеона. Был молодой ювелир, который открыл магазин на углу Мэйпл и Кристофер-стрит и стал продавать серебряные подвески, украшенные бриллиантами. Джессика Оферт держала собственный ювелирный магазин на том же углу более тридцати лет, но, кажется, не жаловалась на новоприбывшего – она даже приносила ему каждое утро черный кофе, распивала вместе с ним в гостиной и сплетничала. Ее удивляло, что он совсем молод – что многие мертвые в те дни были молоды. Огромное количество детей, которые катались на скейтбордах или пробегали под ее окнами по пути на игровую площадку. Один из них, мальчик с клубничными пятнами на щеках, играя, делал вид, что лошадки-качалки – это настоящие лошади, те самые, которых он расчесывал и кормил на ферме, перед тем как все погибли во время бомбежки. Другой любил кататься с горки, раз за разом с шумом спрыгивая наземь, – он думал о родителях и двух старших братьях, которые были еще живы. Он видел, как они исцелились от той самой болезни, которая медленно засосала его самого, и не любил об этом говорить.
Так было во время войны, хотя каждый с трудом припоминал, какой именно.
Время от времени кто-нибудь из мертвых – из недавно завершивших переход – принимал город за рай. Но заблуждение быстро развеивалось. Что за рай с оглушительными гудками мусоровозов по утрам, с жевательной резинкой на тротуарах, с запахом гниющей на берегу рыбы? С другой стороны, разве в аду бывают булочные, кизил и безоблачные дни, от которых буквально волосы встают дыбом? Нет, город не был ни раем, ни адом, и он уж точно не был «жизнью». Таким образом, он являлся чем-то еще. Все больше и больше людей соглашались, что это – продолжение жизни, нечто вроде пристройки к дому, и что они остаются здесь, лишь пока пребывают в памяти живущих. Когда умрет последний человек, знавший их, они перейдут на следующий этап, каким бы он ни был. Да, большинство обитателей города уходили, пробыв здесь шестьдесят или семьдесят лет, и, хотя теория оставалась недоказанной, подобные исчезновения, несомненно, подкрепляли ее. Ходили байки о людях, которые прожили в городе намного дольше, целые века, но такие истории существовали повсюду и во все времена, и, кто знает, стоит ли им верить?
В каждом районе было свое место сборищ, где люди сходились, чтобы посудачить о том свете. Например, колоннада возле монумента и «Единственная таверна» в районе складов, а неподалеку от зеленной, в районе оранжерей, – «Русская чайная» Андрея Калатозова. Калатозов разливал заваренный чай из медного самовара в маленькие фарфоровые чашечки, которые подавал на полированных деревянных подставках. Жена и дочь умерли за несколько недель до него – они погибли, когда взорвался фугас, найденный в саду. В ту минуту, когда это произошло, он наблюдал за ними в кухонное окно. Лопата жены стукнула обо что-то металлическое, настолько проржавевшее после сотни лет, проведенных под землей, что Андрей даже не понял, в чем дело, пока эта штука не взорвалась. Через две недели он приставил бритву к горлу в надежде воссоединиться с семьей на небесах. И разумеется, жена и дочь были здесь, они улыбались и принимали пальто у дверей чайной. Нарезая лимон ломтиками и укладывая на блюдце, Калатозов смотрел на родных – счастливейший человек в этом доме, да и в любом другом. Возможно, город не был раем, но Калатозову хватало. С утра до вечера он слушал посетителей, рассказывавших последние новости о войне. Американцы на Дальнем Востоке продолжают военные действия. Как и Китай, Испания, Австралия и Нидерланды. В Бразилии изобрели очередной мутагенный вирус, способный противостоять новейшим антитоксинам. А может быть, в Италии. Или в Индонезии. Слухов ходило так много, что никто не мог сказать наверняка.
То и дело в центре какого-нибудь сборища – в чайной, в «Таверне», на речном рынке или у колоннады – возникал человек, умерший всего пару дней назад, и целые толпы мертвых собирались вокруг, толкаясь и требуя рассказов. Всегда слышалось одно и то же: «Где вы жили? Есть новости из Центральной Америки? Правда то, что говорят про ледники? Я пытаюсь что-нибудь узнать про моего двоюродного брата, он жил в Аризоне, его звали Льюис Зейглер… Что там на африканском побережье? Вы знаете? Знаете? Пожалуйста, расскажите нам что-нибудь, хоть что-нибудь».
Киран Пател почти век продавала четки туристам возле бомбейского отеля. Она сказала, что в той части света, где она жила, путешественников становится все меньше и меньше, но это, в общем, не страшно, потому что от пресловутой части света не так уж много осталось. Четки из слоновой кости, которыми она торговала в молодости, из редких вещиц сделались уникальными и наконец совершенно недоступными. Немногочисленные уцелевшие слоны оказались в клетках, в зоопарках других стран. За несколько лет до смерти Киран «подлинные четки из слоновьей кости» представляли собой бусы из кремовой пластмассы, которые десятками тысяч изготовляли на корейских фабриках. Впрочем, это тоже было не важно. Туристы, которые останавливались возле ее лотка, в жизни не заметили бы разницу.
Джеффри Фоллон, шестнадцати лет, из Парк-Фоллс, штат Висконсин, сказал, что бои еще не продвинулись в глубь материка, в отличие от бактерий, и он тому живое доказательство. «Ну не живое, но все-таки доказательство», – поправился он. Сначала врагами называли пакистанцев, потом аргентинцев и турок, а затем он утратил нить. «Что вы хотите от меня услышать? – спросил он, пожимая плечами. – Больше всего я скучаю по своей девушке». Ее звали Трейси Типтон, и она своими неровными передними зубами что-то такое делала с мочками его ушей, отчего у Джеффри все тело напрягалось и гудело, как гитарная струна. Он особо не задумывался о своих мочках до того самого дня, когда Трейси впервые сжала их губами, но после смерти Джеффри только об этом и вспоминал. Кто бы мог подумать?
Человек, который целыми часами катался вверх-вниз на эскалаторе в торговом центре на Гиндза-стрит, не назвал своего имени. Когда его спросили, что было с ним незадолго до смерти, он лишь энергично кивнул, хлопнул в ладоши, сказал «бум» и пошевелил пальцами, словно изображая падающие конфетти.
Огромные здания из стали и пластика, стоявшие в центре города, со сверкающими стеклами, которые отражали все просветы между облаками, через пару сотен кварталов сменялись каменными, кирпичными и деревянными домами. Впрочем, это происходило постепенно, и улицы были настолько оживленны, что человек порой шел часами, прежде чем понимал, что архитектура вокруг изменилась сама собой. По обе стороны дороги стояли кинотеатры, спортзалы, магазины стройматериалов, караоке-бары, спортивные площадки с баскетбольными кольцами и лотки с фалафелем. В городе были библиотеки и табачные лавочки, магазины нижнего белья и прачечные. И сотни церквей – точнее сказать, сотни в каждом районе, пагоды, мечети, часовни и синагоги. Они стояли, втиснувшись между овощными рынками и видеосалонами, устремляя высоко в небо кресты, купола и минареты. Некоторые из мертвых, сказать по правде, отказались от прежних религиозных убеждений, возмутившись оттого, что посмертие, так называемое «великое инобытие», вовсе не походило на то, что обещали им в обмен на ревностное поклонение. Но на каждого человека, утратившего веру, находился какой-нибудь незыблемо верующий – или уверовавший после смерти. Причина была простая: никто не знал, что случится с ним, когда срок пребывания в городе подойдет к концу; если ты умер и не встретился с Богом, – это еще не причина полагать, что встреча так и не произойдет.
Такова была философия Хозе Тамайо, который раз в неделю добровольно исполнял обязанности сторожа в церкви Святого сердца. Каждое воскресенье он стоял у западной двери, пока не заканчивалась последняя месса и толпа не выходила в город, после чего подметал пол, протирал скамьи и алтарь и пылесосил подушки, на которых преклоняли колени причастники. Закончив, он осторожно спускался по семнадцати ступенькам (на лестнице обычно стоял слепой, рассказывая о своем переходе через пустыню) и шел домой, через улицу. Некогда, во время футбольного матча, Хозе повредил колено и с тех пор чувствовал боль чуть выше сустава всякий раз, когда вытягивал ногу. Даже после смерти травма не прошла, и он не любил ходить слишком далеко. Именно поэтому Хозе предпочел помогать в церкви Святого сердца: она была самой ближней к дому. На самом деле он вырос в методистской семье и принадлежал к единственной некатолической конгрегации Хуан-Тулы. Он часто вспоминал, как вместе с приятелями по воскресной школе украл шесть банок газировки из церковной кладовой. Мальчишки услышали шаги учителя и закрыли дверь; тонкий лучик света пробивался сквозь щель, озаряя ручку тележки, нагруженной складными стульями. Их было штук сорок или пятьдесят, длинная, тесно переплетенная конструкция. Хозе помнил, как смотрел на тележку и прислушивался к шагам учителя, а на языке и нёбе у него играли, шипели и лопались пузырьки минералки.
Мертвые часто удивлялись подобным воспоминаниям. Порой люди жили неделями и месяцами, не думая о доме и улице, где они выросли, об удачах и постыдных провалах, о работе, о привычном распорядке вещей, об увлечениях, медленно поглощавших жизнь… а потом какой-нибудь маленький, совершенно неуместный эпизод по сто раз на дню будоражил их мысли подобно рыбе, которая бьет хвостом по поверхности озера.
Старуха, которая клянчила четвертаки в метро, вспомнила, как однажды ела крабовые пироги и хрен на причале в Чесапикском заливе. Мужчина, который зажигал газовые фонари возле театра, вспомнил, как некогда в супермаркете вытащил банку консервированных бобов с самого низа пирамиды и ощутил до смешного странную гордость, когда остальные жестянки не свалились. Андреас Андреопулос, в течение сорока лет писавший коды к компьютерным играм, когда-то подпрыгивал, чтобы сорвать с дерева листок, и открывал модные журналы, чтобы понюхать вклейки с духами, и писал свое имя на запотевшей стенке бокала с пивом. Бесформенные, тайные воспоминания переполняли его. Они казались весомее, чем следовало ожидать, как будто именно в них крылась подлинная суть жизни Андреаса. Иногда он подумывал написать автобиографию, сплошь составленную из этих крошечных фрагментов, которые вытеснили воспоминания о работе и семье, и оставить за кадром все остальное. Он писал бы от руки, на листах линованной бумаги. Больше Андреас не собирался садиться за компьютер.
Кое-где в городе собирались такие толпы, что нельзя было двинуться, не прижавшись к чужому животу, плечу и бедру. По мере того как росло число умерших, количество подобных мест увеличивалось. В городе вполне хватало свободного пространства для всех обитателей, но когда людям хотелось собраться вместе, они предпочитали определенные места – и чем населеннее становился город, тем многолюднее становились эти точки. Любители уединения научились их избегать. Если они хотели побывать на площади у монумента или полюбоваться фонтанами, приходилось ждать, когда население уменьшится, – так всегда случалось во время войны, чумы или голода.
Парк у реки, с рядами белых беседок и длинной полосой травы, был самым людным местом в городе. Продавцы воздушных змеев и безалкогольных напитков толпились на тротуарах, каменные седловинки делили воду на десятки изящно закругленных бухточек. Настал день, когда из одной беседки, шатаясь, вышел мужчина с густой седой бородой и целой гривой лохматых волос и начал слепо тыкаться в прохожих. Он явно не осознавал, где находится, и те, кто видел его, не сомневались, что бородач только что завершил переход. Он оказался вирусологом по профессии. Последние пять дней он провел, лазая по ветвям огромного клена, и его одежда, пропитанная кленовым соком, прилипла к телу. Казалось, он думал, что все находившиеся в парке тоже были на дереве вместе с ним. Когда кто-то поинтересовался, как он умер, вирусолог набрал воздуху и мгновение помедлил, прежде чем ответить:
– Да, да, я умер. Приходится напоминать самому себе. Они все-таки это сделали, сукины дети. Нашли способ всех уничтожить… – Он вытряхнул из бороды сосульку застывшего сока. – Кто-нибудь из вас слышал какой-то стук внутри дерева?
Вскоре после этого город начал пустеть.
* * *
Небольшой офис «Новостей и размышлений Симса» был одним из старейших зданий в городе, выстроенным из шоколадного кирпича и массивного серебристого гранита. С верхних этажей спускались пряди бледно-желтого мха, свисая до самой притолоки над входной дверью. Каждое утро, когда Лука Симс стоял за мимеографом, солнечные лучи пробивались сквозь растения, занавесившие окно, и комната наполнялась теплым маслянистым светом.
К семи часам он обычно отпечатывал несколько тысяч экземпляров и шел к кофейне на Ривер-роуд, где раздавал газету прохожим. Ему нравилось думать, что каждый человек, взявший «Симсов листок», прочтет его и передаст другому, который, в свою очередь, также прочтет и передаст другому, и так далее, но Симс знал, что это иллюзия, потому что по пути домой неизменно замечал как минимум несколько экземпляров в урнах – бумага постепенно разворачивалась на солнце. И все-таки для Луки было в порядке вещей заглянуть в кофейню и увидеть двадцать – тридцать голов, склоненных над свежим «Листком». В последнее время он стал писать меньше о городе и больше о мире живых – сведения он черпал из интервью с новоприбывшими, большинство которых стали жертвами так называемой «эпидемии». Симс заметил: они энергично моргали, щурились и терли глаза. Интересно, было ли это как-то связано с вирусом, который их убил?
Лука каждый день видел в окно кофейни одни и те же лица. «Сотни зараженных в Токио. Новые эпицентры заболевания обнаружены в Йоханнесбурге, Копенгагене, Перте». Элисон Браун, который готовил выпечку на кухне, всегда ждал ухода Луки, прежде чем просмотреть заголовки. Его жена была поэтессой, из тех, кто любит слоняться вокруг с раздраженным лицом, пока жертва читает написанное за день. Поэтому больше всего Элисону досаждало ощущение, что за ним наблюдают. «Инкубационный период – меньше пяти часов. Заразившиеся в полдень умирают в полночь». Шарлотта Сильвен попивала кофе и изучала газету в поисках упоминаний о Париже. Она по-прежнему считала его своей родиной, хотя не была там пятьдесят лет. Однажды она увидела в первом абзаце слово «Сена» и невольно стиснула газету в руках, но это оказалась всего лишь опечатка в слове «сиена», так что Шарлотте не суждено было вновь увидеть родной город. «Вирус передается воздушным и водным путем. Два миллиарда умерших в Азии и Восточной Европе». Ми Матсуда Рю обожала играть в слова. Она прочитывала «Симсов листок» дважды каждое утро, один раз ради удовольствия, а другой – ища скрытые загадки, будь то палиндромы, анаграммы, буквы ее собственного имени, вписанные в другие слова… Она всегда безошибочно разгадывала подобные ребусы. «“Двадцатичетырехчасовой вирус” пересекает Атлантику. Смертность – почти сто процентов».
Те, кто ходил по городу, стучась в двери горожан, начали замечать нечто необычное. Евангелисты и коммивояжеры, манифестанты и переписчики населения – все они твердили одно и то же: число мертвых сокращается. Появились пустые комнаты и пустые дома, которые всего несколько дней назад кишели людьми. Не то чтобы люди перестали умирать. Наоборот, они умирали чаще, чем прежде. Прибывали тысячами и сотнями тысяч ежечасно, ежеминутно, целыми домами, школами, районами. Но на каждого человека, совершившего переход, приходилось двое-трое исчезнувших. Рассел Хенгли, который продавал метлы из кедровых веток, перевязанных нейлоновой бечевкой, сказал, что город похож на дырявую кастрюлю. «Сколько воды в нее ни лей, все равно выльется». Лоток с метлами стоял в районе монумента. Рассел продавал их прохожим, количество которых в те дни измерялось максимум сотнями. Если единственный вариант существования, дарованный им, обеспечивался памятью живущих, как полагал Рассел, что же будет, когда в городе соберутся все, кто еще жив? Что будет, размышлял он, когда «тот свет», то есть мир живых, опустеет?
Несомненно, город менялся. Люди, умершие от эпидемии, приходили и уходили очень быстро, иногда задерживаясь в городе всего на несколько часов, совсем как весенний снег, который ночью покрывает землю и тает, едва восходит солнце. Некий мужчина прибыл в «сосновый район» утром, нашел пустой магазин, написал цветным мелом объявление на стекле («Шерман. Починка часов. Быстро и дешево. Скоро откроется»), потом запер дверь, ушел и не вернулся. Другой сказал женщине, с которой провел ночь, что сходит на кухню попить воды, а когда через несколько минут она окликнула гостя, никто не отозвался. Женщина обыскала всю квартиру. Окно над туалетным столиком было открыто, как будто он спустился с балкона, но его так и не нашли. Однажды солнечным ветреным вечером все население маленького тихоокеанского острова появилось в городе, собравшись на верхнем этаже парковки, и исчезло к концу дня.
Но именно люди, пробывшие в городе дольше прочих, сильнее всего ощущали перемены. Хотя никто не знал, сколько времени им отпущено и когда оно придет к концу, обычно люди впадали в определенный ритм, к их услугам были некоторые вещи, которые следовало ожидать: после перехода человек находил дом, работу, друзей, проводил шестьдесят – семьдесят лет в городе. Семью не удавалось вырастить, поскольку здесь никто не старел, но всегда можно было просто собрать ее вокруг себя.
Мариама Эквенси поселилась на первом этаже маленького дома в «районе белой глины» и прожила там почти тридцать лет. Это была высокая худая женщина, которая так и не утратила манер подростка, ошеломленного и испуганного собственным созреванием. Она носила хлопковые батиковые платья цвета солнца на детских рисунках, так что соседи замечали ее приближение за несколько кварталов. Мариама работала воспитательницей в одном из многочисленных детских приютов. Он считала себя хорошим учителем, но плохим блюстителем дисциплины, и ей действительно частенько приходилось оставлять детей под присмотром других взрослых, а самой пускаться в погоню за ребенком, пытающимся удрать. Она читала детям помладше книжки о долгих путешествиях и животных, умеющих превращаться, а старших водила в парки и музеи и помогала делать уроки. Многие плохо себя вели и знали такие слова, от которых Мариама заливалась румянцем, но она считала, что подобные проблемы выходят за рамки ее способностей. Даже когда она притворялась сердитой, детям хватало ума догадаться, что она их все-таки любит. Это было затруднительное положение. В частности, один мальчик, Филип Уокер, удирал в магазин всякий раз, когда представлялась такая возможность. Его, казалось, весьма забавляло, когда воспитательница гналась за ним, пыхтя и отдуваясь; Мариаме никогда не удавалось схватить мальчишку, пока он не падал в изнеможении на тумбу или на скамейку, корчась от хохота. Однажды она, преследуя беглеца, завернула за угол, забежала в переулок, но так и не появилась с другого конца. Филип вернулся в приют через полчаса. Он не знал, куда делась Мариама.
Вилле Толванен играл на бильярде каждый вечер, в баре на углу Восьмой и Виноградной. Своих здешних приятелей он знал, еще когда был жив. При жизни, в Оулу, отправляясь в бар, они говорили друг другу одну и ту же фразу – нечто вроде строчки из песни: «Мы встретимся, когда я умру, в баре на этом углу». Один за другим, умирая, они приходили на угол Восьмой и Виноградной, неловко, колеблясь, входили в бар, замечали друзей за бильярдными столами, и так было, пока постепенно все они не воссоединились. Вилле умер последним из этой компании, и обнаружить знакомых здесь, в баре, ему было так же приятно, как и в юности. Он хватал их за руки, а они хлопали его по спине. Он настоял на том, чтобы поставить им выпивку. «Больше никогда…» – сказал он. Хотя Вилле не договорил, все поняли, что он имел в виду. Он ухмылялся, чтобы не расплакаться, и кто-то швырнул в него ореховой скорлупой, и Вилле ответил тем же, и вскоре весь пол был усыпан скорлупой, так что на каждом шагу раздавался хруст. В течение несколько месяцев после смерти Вилле неизменно проводил вечера за бильярдом, поэтому, когда однажды он не появился в баре, друзья пошли его искать. Они постучали в дверь комнаты над скобяным магазином, где он жил, и открыли замок углом игральной карты. Они нашли ботинки Вилле, наручные часы и пиджак, но сам он пропал.
Итон Хасс, вирусолог, не пил в барах – он предпочитал маленькую металлическую фляжку, которую носил на поясе, как бойскаут. Прежде чем умереть, он в течение тридцати лет следил за открытиями в своей области, читая журналы и слушая сплетни на конференциях, и иногда ему казалось, что все правительства, корпорации и фракции на свете создаются с одной-единственной целью – придумать идеальный вирус, который передается всеми возможными способами и распространяется среди людей, точь-в-точь как расширяется круг на воде, когда в лужу падает дождевая капля. Теперь ему стало ясно, что кто-то наконец преуспел и положил начало эпидемии. Но каким же образом вирус пустили в ход? Итон не мог этого понять. Рассказы новоприбывших были слишком немногочисленны и недостаточно точны. Однажды он заперся в туалете Художественного музея на Хай-стрит и разрыдался, выкрикивая что-то про воздух, воду и запасы продовольствия. Позвали охранника.
– Успокойся, мужик. Здесь, снаружи, полно воздуха и воды. Давай, отопри дверь, – охранник говорил медленно, самым что ни на есть успокаивающим тоном, но Итон лишь вопил: «Все! Все!» – и открывал краны один за другим. Больше от него ничего не добились, и, когда охранник через несколько минут выбил дверь, оказалось, что Итон исчез.
Как будто открылись врата или обвалилась стена – город выпускал своих мертвых. Они покидали его пределы, вскоре парки, бары и магазины совершенно опустели.
Однажды, незадолго до того как закрылся последний из ресторанов на его улице, слепой стоял на ступеньках церкви в ожидании случайного прохожего, готового выслушать рассказ о пустыне. За весь день никто не прошел мимо, и он уже гадал, не наступил ли конец раз и навсегда. Возможно, это случилось ночью, пока он спал, или рано утром, когда в течение полуминуты ему казалось, что он чувствует запах горящего меда. Послышалось несколько автомобильных гудков из разных концов города, минут через двадцать донесся скрип затормозившего поезда в метро – а потом ничего, кроме ветра, который пронесся между домами, замедлился и наконец стих. Слепой изо всех сил прислушивался, надеясь уловить голос или шаги, но не мог уловить ни единого человеческого звука.
Он приложил ладони рупором ко рту.
– Эй! – крикнул он. – Эй!
Никто не ответил.
Слепого охватил страх. Он приложил руку к груди, опасаясь, что биение, которое он слышал, исходило из его собственного сердца.