Читать книгу Синдром войны. О чем не говорят солдаты - Кевин Сайтс - Страница 6

Я и мой посттравматический синдром

Вот что происходит, когда человек возвращается с войны домой: жизнь, полная эмоций, абсурда, глупостей, рисков, безрассудств и фривольности, внезапно замирает. Насилие и опасности, месяцы перенапряжения не проходят бесследно. Когда-то я считал, что война меняет только непосредственных ее участников и жертв, а не простых свидетелей. Я ошибался. На войне никто не может отсидеться в роли наблюдателя.

Самое большое коварство войны заключается, похоже, в том, чтобы поселить войну внутри нас. Мне хотелось по-прежнему верить в собственную добродетельность, но поступки мои говорили совсем о другом: в лучшем случае я человек эгоистичный, а в худшем – бессердечный. Та самая юнгианская двойственность человеческой природы. Много лет я пытался найти ответ на вопрос, на который нет однозначного ответа. Эти поиски мучили меня: то мне хотелось остаться одному, то я боялся одиночества, то намеренно искал уединения, то не мог ни на секунду остаться без собеседника. Но ни то ни другое не помогало.

Однажды, собирая материал для книги, я натолкнулся на фразу Вирджинии Вульф: «Кто не говорит правду о себе, не может говорить ее и о других». Эти слова запали мне в душу. Я понимал, что прежде всего мне необходимо рассказать правду о самом себе. А для этого сначала надо понять, кто я – хороший человек, совершавший некоторые плохие поступки, или война выявила мою скрытую темную сторону. Я начал свое расследование, записывая на доске аргументы против самого себя. Свидетельства выглядели ужасающе убедительно. Получилось вот что.

Обвинение основывалось на трех событиях, которые произошли со мной в течение последних десяти лет. Почти все это время я посвятил репортажам о войне. Можно сказать, что эти три случая демонстрируют проблему выбора, с которым каждому, не только солдатам, приходится сталкиваться во время боевых действий. Но в моей жизни они стали центральными вехами. Решения, принятые именно в эти моменты, определили, какой путь я выберу: разрушительный или спасительный. Когда-то я был уверен, что чувство вины за сделанный выбор сокрушит меня. Скажу больше: этого-то я и хотел. Сейчас мне временами кажется, что без этих событий моя жизнь вообще не имела бы смысла. Как бы то ни было, я несу ответственность за свои поступки. Наверное, если рассказать о случившемся в подробностях и по порядку, всему найдется разумное объяснение, но иногда все это кажется бредом воспаленного воображения.

Случай первый: простая нерешительность. Октябрь 2001 года, город Пули-Хумри в северной части Афганистана на границе с Таджикистаном. Город перерыт глубокими окопами, напоминающими о Первой мировой войне: здесь как раз проходит линия фронта между войсками правительства талибов и НАТО. Через нее время от времени перелетают гранаты; обе армии используют одну и ту же радиочастоту, и бойцы иногда дразнят друг друга. Атмосфера такая, будто мы собрались в соседнем дворе поиграть в бадминтон. Я и еще несколько журналистов сидим на холме возле сломанного танка Т-62, брошенного здесь еще советскими войсками. Мы разговариваем, посмеиваемся над абсурдностью ситуации. Вдруг раздается какой-то хлопок. Один из офицеров наблюдает за позициями талибов в бинокль, который я купил за несколько долларов в Ташкенте по пути в Афганистан две недели назад. В видоискатель камеры вижу, что он роняет бинокль и прячется за танк. Я чувствую, как земля содрогается под ногами. Метрах в десяти позади нас взрывается мина. Осколки попадают в стоящего всего в нескольких сантиметрах слева от меня продюсера National Geographic. У него задеты бедро и ягодица. Он падает. «Я ранен, ранен!» – кричит он, хватаясь за ногу. Все это время я продолжаю снимать. Направляю камеру на продюсера; он сжимает ногу, по рукам течет кровь. Это огромная удача: запечатлены и удар по нашим войскам, и пострадавший от удара; в кадре и взрыв, и жертва. Такое редко удается. Потрясающий кадр, драматичный и, как мне кажется, очень яркий. Теперь наши зрители смогут сами увидеть, что происходит, когда металл ранит живую плоть. Я кричу остальным, чтобы они укрылись с другой стороны танка, талибы ведь тоже могут увидеть в свои бинокли, куда попала мина. Сам я в нерешительности. Я не перестаю снимать, хотя продюсер истекает кровью. А вдруг осколки задели бедренную артерию, одну из самых крупных? Тогда он умрет меньше чем через четыре минуты, если кровотечение не остановить. Но я все снимаю. Да и сам продюсер, по-прежнему зажимая рану на ноге, упрекает своего оператора, пропустившего взрыв: «Давай, снимай!» Я продолжаю смотреть в видоискатель камеры, но мне начинает казаться, будто кто-то настойчиво тянет меня за край рубашки. Наверное, это проснулась совесть. Сначала я не обращаю на нее внимания, но потом, крайне неохотно, кладу камеру на землю рядом с продюсером, не выключая ее. Я начинаю осознавать, что чудом сам не пострадал, ведь продюсер стоял совсем рядом и, наверное, закрыл меня от осколков. Кровь ударяет мне в голову. «Давай сюда шарф!» – кричу я и стягиваю шарф с его шеи, туго перевязываю бедро выше ранения. Потом снова поднимаю камеру, направляю на него и спрашиваю, каково это – быть раненным осколком мины? «Как будто торнадо разорвало ногу», – отвечает он. Только много позже я задумался о том, что ради хорошего кадра мог пожертвовать его жизнью. Но я постарался найти компромисс. Он выжил и на какое-то время даже стал знаменит. Хотя все могло обернуться по-другому, если бы осколок все-таки задел артерию, а я бы промедлил в надежде снять сенсационное видео.

Случай второй: «Ты будешь снимать, если я его застрелю?» Ноябрь 2004-го. Я в Эль-Фаллудже. Первый день операции по освобождению города от повстанцев. Операция называется «Ярость призрака» (Phantom Fury), впрочем, если не считать убитых на улицах, не похоже, чтобы осталось много повстанцев. Я иду по городу вместе с двумя морскими пехотинцами. Вдруг в проходе между зданиями вижу лежащего на земле иракца. Его короткая седая борода кажется ослепительно белой по контрасту с алой струйкой крови возле головы. Рубашка распахнута, под ней белая футболка. Он с трудом дышит, жить ему осталось недолго. Правая рука лежит на груди, левая согнута в локте, ладонь развернута вверх, эта неестественная поза чем-то напоминает приветствие. Я подхожу ближе, чтобы посмотреть, насколько серьезно он ранен, но в ужасе отшатываюсь: у него отстрелена правая часть головы. Издалека этого не было видно. Снайпер попал ему прямо в глаз, и пуля раздробила череп. Очень странно, но при этом рана выглядит аккуратно, как разрез хирурга. Я возвращаюсь к пехотинцам, и один из них спрашивает меня: «Ты будешь снимать, если я его застрелю?» Едва ли здесь кроется злой умысел. Почти уверен, что это акт милосердия. Отвечаю не раздумывая: «Конечно, это моя работа». Но тут же начинаю сомневаться: зачем снимать? Мужчина скоро умрет, в этом нет ни тени сомнения. Так почему не оставить все как есть, не добавляя страданий? Пехотинец пожимает плечами, объясняет второму, что не стоит связываться, – зачем лишние неприятности? «Он и так вот-вот умрет». Они уходят, и я остаюсь один на один с человеком с простреленной головой. Смотрю на него. Он все еще дышит, кровь течет. Его жизнь – то, что от нее еще осталось, – в моих руках. Возможно, это самая тяжелая смерть: вокруг никого, кто мог бы понять его, если бы он захотел что-то сказать. Я думаю, что, наверное, надо было позволить пехотинцу застрелить его. Не знаю, сильно ли страдал этот иракец или уже ничего не чувствовал. Приходит в голову, что я вдруг оказался в ответе за последние минуты его жизни. Смотрю на него и вдруг осознаю, что мы с ним одни. Пехотинцы ушли, вокруг никого. Умирающему лет пятьдесят пять – шестьдесят, он в гражданском, безоружен – да и вряд ли у него было оружие. Почти наверняка у него есть дети, может быть, даже внуки, но сейчас с ним только я. Он умрет здесь, лежа на земле, а какой-то незнакомец снимет его смерть на камеру. Я понимаю, что не могу этого допустить. Так нельзя. И вот что я делаю тогда: просто ухожу. Иду вслед за пехотинцами, оставляю его лежать одного на улице, где он и умрет. Как только боевые действия возобновились, мое чувство вины исчезло. Я забыл о человеке с простреленной головой… Или так мне казалось.

Уже и этих двух эпизодов было бы достаточно. Но это еще не все. Случай номер три – самый ужасный поступок, который я когда-либо совершал. Я снова просто ушел, но на этот раз я бросил не умирающего, а живого человека, умолявшего меня о помощи. Когда я ушел, его убили.

Талеб Салем Нидал вместе с другими четырьмя повстанцами был ранен и захвачен в мечети в Эль-Фаллудже во время одной из самых крупных и кровавых американских операций со времен Вьетнама – операции «Ярость призрака». В ноябре 2004-го более 13 000 военнослужащих армий США, Великобритании и правительства Ирака заняли позиции к северу от города. Их задачей было очистить Эль-Фаллуджу от повстанцев, захвативших город несколько месяцев назад. Нидал и еще более десятка боевиков укрылись в мечети на юге города. Через неделю после начала операции морская пехота США подошла к мечети. Американцев обстреляли, и они открыли ответный огонь по повстанцам. (О начале операции подробно рассказано в гл. 1.) Когда перестрелка прекратилась, десять повстанцев были убиты, пятеро ранены.

Нидалу повезло: он был легко ранен в ногу. Когда пехотинцы захватили мечеть, его взяли в плен и американские санитары оказали ему и остальным раненым помощь. Командир батальона заверил меня, что раненых иракцев отправят в полевой штаб для допросов и что там же их осмотрят врачи. Не знаю, обманул ли он меня намеренно или произошла какая-то путаница после тяжелого и долгого боя, но все случилось совсем не так. Нидал и другие четверо раненых остались в мечети, без оружия, без охраны, рядом с уже начавшими разлагаться трупами своих товарищей в пластиковых мешках. На следующий день младший капрал того же батальона морской пехоты вернулся в мечеть и расстрелял всех раненых, кроме Талеба Салема Нидала, спрятавшегося под одеялом. Наверное, принял его за еще один труп. Непонятно, знал ли капрал, что эти повстанцы накануне были взяты в плен. В любом случае он должен был заметить пластиковые мешки и обратить внимание на то, что повстанцы безоружны, а их раны перевязаны.

Пехотинец рассказал Службе криминальных расследований ВМС, что сначала стрелял по раненым из винтовки М-16, а потом, когда ее заело, – из пистолета Beretta М-9. Я в это время был недалеко от мечети и слышал его выстрелы. Размеренные одиночные выстрелы, как будто стреляли по мишеням в тире, аккуратно прицеливаясь; не похоже, чтобы он руководствовался яростью или страхом. Потом произошло нечто еще менее понятное. Услышав выстрелы, я и еще несколько пехотинцев вошли в мечеть. Я был удивлен, что тела все еще в мечети, но еще больше удивился, что четверо из пятерых взятых в плен повстанцев, которых якобы отправили в штаб, теперь тоже были мертвы или умирали. Я сразу же включил камеру и стал снимать иракцев у дальней стены. В это же время краем глаза я заметил еще одного пехотинца (позже, прочитав отчет Службы криминальных расследований, я понял, что он-то и убил раненых). Я услышал, как он говорит об одном из тех, в кого только что стрелял: «Да этот урод просто притворяется, что мертв. Косит под труп».