Читать книгу Шанс - Кейси Эшли Доуз - Страница 2

-1-

Я стараюсь вести машину, не обращая внимания на нытье Гретты с заднего сиденья. Потому что если я начну обращать – то уже не смогу отвязаться от этих навязчивых звуков. Она и не ноет, и не кричит – но вот это вот мычание сквозь зажатые губы, как высший признак скуки, способен вывести из себя любого. Особенно, если этот любой – чертов сценарист за тридцать, который не может написать пилотную серию уже больше полугода, и на котором скоро поставит больший жирный крест Голливуд, счев, что его успех пятилетней давности с «Черным Окном» был не иначе, как секундным взлетом перед фатальным падением, как то обычно и бывает с «однодневными» сценаристами. Продают один хороший сценарий, после несколько лет тщетно пытаются повторить успех, ни черта не выходит, их понемногу забывают, после вовсе списывают со счетов и остаток своих дней они проживают в долбанных хибарах, вечером за банкой пива рассказывая своим друзьям, какими бы могли быть голливудскими воротилами, не сложись судьба так да так.

Я не хочу стать одним из них.

Но меня уже записали в этот блокнот. Пока только карандашом. Но с каждым днем каждую букву моего чертового имени одну за другой обводят ручкой – ручкой, которую не сотрет ни единый ластик, и не замажет не единый корректор даже спустя пять десятков лет. И когда последняя буква моего имени «Генри Чертов Пирстман» будет обведена чернилами – лист перевернут, а меня спишут, как расходный материал.

И, надо признаться, за эти полгода обвели уже практически все буквы.

Не поэтому ли я теперь здесь?

В этом богом забытом маленьком городке с идиотским названием и населением меньше трех тысяч человек, о которым вспоминают лишь летом, когда те, у кого нет провальных сценариев, зато трусы до отказа набиты банкнотами – приезжают покутить сюда на недельку-другую1? Не потому ли, что это последняя, вернее даже сказать – отчаянная попытка родить хоть что-нибудь? Сколько бесплотных дней и недель я просидел в Нью-Йорке перед ноутбуком? Сколько долбанных звонков от моего агента, Чарли Грейс, пропустил, потому что эта блондинка звонила лишь с одной целью – напомнить мне, какой я долбанный неудачник и как сильно подгорают мои сроки вместе с ее задницей? Потому что считала, что нет лучшей мотивации, чем напомнить мне об успехе пятилетней давности, словно я сам о нем каким-то макаром забыл и все эти пять лет совершенно не желал повторить его.

Но лишь штамповал говеные сюжетики один за другим, которые и школьный театр забесплатно бы не поставил, не говоря уже о том, чтобы уже их купила какая-нибудь крупная студия, выплатив мне гонорар, за который я смогу навсегда поселиться в Майями.

Не поэтому ли мой автомобиль, купленный еще теми пятью годами ранее с выплаченной мне бешеной суммы за «Черное Окно», набитый кучек шмоток, женой и десятилетней дочерью, которая не перестает мычать, точно корова на пастбище – едет по этим пустым улицам, дворы домов по обе стороны от которых успели очиститься от украшений традиционного праздника Дня Всех Святых2. Не потому ли, что большинство Успешных сценаристов, писателей, музыкантов и художников стекаются сюда каждую зиму и пишут свои шедевры? Не потому ли, что оставшись без единой надежды в собственный потенциал, мне уже проще поверить в то, что качество моей работы действительно вдруг станет зависеть от смены моей локации?

Что, раз тут такие успешные люди пишут свои успешные вещи – то и я вдруг стану новым Фицджеральдом, едва перееду границу пляжного городка?

Да, думаю, в этом причина.

Но естественно, я никогда не скажу об этом причине Альме, или, боже правый, Чарли Грейс. Если первая просто молча опустит глаза, вынося этим вердикт моему рассудку, то вторая попросту обсмеет, заверив, что я спятил, и что если я верю в эту ерунду – то можно уж сразу заодно поверить в платяной шкаф, страну Оз, школу волшебства и страну минипутов. А вместе с тем и поставит крест на моей карьере, и наконец перестать мучать ее завтраками и ожиданиями, что у нее таких как я полно, и если я совсем уж настолько ни на что не гожусь, что полагаюсь на слепой случай городка «тысячи талантов», то она помочь мне уже не в состоянии. Разве в том – что лично может обвести оставшиеся буквы моего имени чернилами да перевернуть страницу.

Нет уж.

Им этот трехмесячный зимний отпуск я объяснил необходимостью спокойствия, тишины, умиротворения. Якобы для работы мне нужна полная отстраненность и отрешенность от непрерывной суеты большого города, когда даже в четыре часа ночи можно проснуться от пьяных криков, шума машин и мерцания огней зданий и фонарей настолько ярких, что солнечный свет проиграет им во всех забегах.

И по большому счету – это правда.

Но лишь отчасти.

Еще полгода назад это была бы правдой целиком и полностью – тогда, не в силах написать больше четырех страниц отвратнейшего текста, я действительно полагал, что дело в шумах. В шуме, в дочери, в жене, в моем агенте и всем этом чертовом Нью-Йорке, который не может заткнуться хотя бы на пять минут и дать мне собрать собственные мысли в кучу.

Мне потребовалась пара месяцев (и полторы страницы говеного текста в день вместо четырех), чтобы понять, что дело совсем не в шуме. Просто когда ты вдохновлен, когда тебе есть, что написать – этот сюжет просто рвется из тебя наружу, точно дитя из чрева матери во время родов. И этот процесс проходит в такой агонии, что ты даже не обращаешь внимания на такие вещи как шум, звуки, слишком яркий свет или его недостаток. Ты просто пишешь, пока руки не начинают гореть настолько, словно ты приложил их к раскаленной сковородке. Тогда ты встаешь, завариваешь чашку кофе, стараясь не разбудить семью (потому что сел работать в десять утра, а теперь уже за полночь), даешь рукам немного передохнуть, пока готовится напиток (и пытаешься вспомнить, вставал ли ты отлить или перекусить днем, но даже если да – это напрочь вылетело из памяти и вряд ли когда туда вернется) – а после, встряхнув кистями рук пару раз, вновь садишься за ноут и отрываешься лишь под утро, когда веки против воли начинают смыкаться в такую узкую линию, чрез которую не видно даже текущей строчки в ворде.

И ложишься лишь с одним желанием – быстрее встать и продолжить то дело, от которого руки зудят. А когда просыпаешься, едва сунув в рот сэндвич и влив стакан овсяного молока (с недельной щетиной и футболкой в жирных пятнах) – начинаешь все по новой. Ты настолько много пишешь, что даже не можешь сосчитать, сколько страниц оттарабаниваешь за день. Только когда отдаешь готовый сценарий и видишь круглые глаза Чарли, заверяющей, что это лучшее, что она видела, что я написал это в рекордные сроки и тд и тд – то понимаешь, насколько ты гений.

До того момента есть только ты и сюжет.

И ничего больше.

Именно так я написал «Черное Окно», позволившее богам Голливудского Олимпа заметить меня уже в 27 лет (когда все мои ровесники, с которыми мы кончали вуз, не успели даже расплатиться с десятой частью своих ипотек) и протянуть руку, помогая подняться к ним, минуя множество ступенек, на которых чахнут и ссыхаются остальные.

И проблема шумов и света, на которые я злился в своем доме в Нью-Йорке – на деле лишь проблема отсутствия сюжета. Вернее, он есть, но ни он мне не нравится, ни я ему не нравлюсь, и когда мы пытаемся как-то скооперироваться – отношения выходят натянутыми и с каждым днем становится все хуже.

Я стираю написанного больше, чем оставляю.

И даже то, что я оставляю – ужасно. Настолько ужасно, что может оставить меня без денег и дела моей жизни.

Вот – почему я здесь.

Я настолько боюсь оказаться списанным материалом, что готов испробовать все, пока на то еще есть время. Может, пары океана вернут мне вдохновение, быть может, действительно этому поспособствует тишина городка.. может даже вечно серое небо и уныло-бесцветные серо-голубые тона домов, которые мы сейчас проезжаем и которые словно бы красились нарочно под один цвет.

Такое чувство, что из этого города выкачали все цвета, но потом сжалились, и вернули серо-блекло-грязно-голубой. И решили, что так сойдет.

Может, именно все это подарит мне вдохновение и долгожданный годный сценарий, за который подерутся Ворнер Бразерс и Юниверсал? Ну что-то же тянет всех этих творцов сюда на зиму, точно пчел на мед? Что-то заставляет их ежегодно уезжать отсюда с бестселлерами, раз за разом возглавляющими списки Форбс, или сценариями, по которым снимают фильмы знаменитые режиссеры? Что-то заставляет их разворачиваться тут так, что чертям тошно становится?

И ни одному человеку.

Этот городок известен на всю Америку своим «зимним богемным заездом». Если летом сюда приезжают отдохнуть известные актеры – то зимой тут работают те, по чьим сценарием ставят фильмы, в которых потом играют те самые актеры. Или пишут треки, которым эти актеры подпевают. Или рисуют картины, которые эти актеры покупают за бешеные суммы и вешают в центр главной гостиной, как главную гордость дома.

Я лишь хочу стать сначала тем, кто здесь работает зимой затем – чтобы однажды оказаться тем, кто может позволить себе иметь достаточно денег и времени, чтобы отдыхать здесь летом.

Это все, чего я хочу.

Ради этого я здесь.

М-м-м-м..

Я сжимаю зубы и крепче вцепляюсь пальцами в руль, заворачивая на очередном повороте, когда Гретта начинает мычать еще сильнее. Будто какая-та умственно отсталая. Альма уверяет, что последние месяцы я стал слишком дерганным и необоснованно придирчивым (быть может, это одна из причин, по которым она согласилась переехать сюда за зиму – может, думает, что отсутствие суеты большого города позволит мне прийти в себя, хотя мы прожили с ней достаточно лет, чтобы она понимала, что дело не в том, что есть – а в том, чего нет, черт возьми).

М-м-м-м-м!

– Дорогая – цежу сквозь зубы, глянув на дочь в зеркало салона – можешь, пожалуйста, перестать?

Гретта поднимает глаза и скучающе смотрит на меня, начав водить плечами из стороны в сторону (насколько позволяет ремень безопасности), имитируя волну, отчего у меня начинает кружится голова и появляется тошнота.

– Что перестать, пап?

– Мычать – вновь гляжу на нее, и эти колебания действительно поднимают к моему горлу завтрак – и качаться.

Она меня будто не слышит, и я взрываюсь, ударив рукой по рулю:

– Вот так вот качаться, мать твою, Гретта! Сядь, на хрен, спокойно и сиди смирно!

Гретта замирает, ошарашенно глядя на меня. Альма, недовольно вздохнув (сидя рядом со мной на пассажирском переднем сиденье), оборачивается назад и поправляет ей волосы, перегнувшись так, что ремень безопасности, должно быть, пережимает ей уже все органы:

– Не обижайся на папу, милая. Просто он очень устал и нам всем хочется поскорее приехать. Но мы уже скоро будем дома.

– Дом остался в Нью-Йорке – скептично замечает она.

– Порой мне кажется, что ей год а не десять – цежу, не оборачиваясь на них, стараясь целиком сконцентрироваться на дороге.

– Генри.

– Ничего – фыркает Гретта – мне тоже порой многое кажется. Например, что лучше бы ты меня и дальше не замечал, как прежде, зарывшись в свои листы, а не пытался строить из себя примерного папочку через десять лет после моего рождения.

– Гретта! – теперь Альма приструнивает уже ее.

– Эти «листы» – это единственное, что позволяет нам всем не сдохнуть с голоду! – в порыве гнева я уже забываюсь, что общаюсь с собственной доверью, которая младше меня на 22 года, и в моей голове это уже какая-та пренеприятнейшая девица с Би-би-си, которую надо поставить на место – и знаешь, ты себе льстишь, я вовсе не пытаюсь тебя воспитывать. Я лишь пытаюсь тебя заткнуть, потому что у меня голова, на хрен, уже раскалывается от тебя!

– А ну хватит вам обоим! – теперь голос Альмы уже раздраженный, она чуть толкает меня в плечо и шипит на ухо, серьезно думая, что так в полной тишине автомобильного салона Гретта ее не услышит – какого дьявола на тебя нашло, Генри? Она твоя дочь, а не спарринг партнер!

Тяжело вздыхаю и закатываю глаза. Вновь смотрю в салонное зеркало, где девчонка с затянутыми в хвост черными (как у меня) волосами и карими (как у Альмы) глазами сидит, насупившись, и смотрит в окно, поджав губы.

Стараюсь, чтобы голос мой звучал как можно мягче:

– Эй, милая – попеременно смотрю то на дорогу, то в зеркало – котенок, ну прости меня. Я был груб и не прав. Ты же знаешь, папа устал, у папы много работы и плохой период.

– Да, я постоянно слышу про плохой период – фыркает она.

– Нам просто надо помочь папе его преодолеть – подключается Альма, вновь повернувшись к дочери – и не обижаться на него, если он бывает груб. Ведь мы с тобой знаем, какой он на самом деле хороший, правда?

Гретта неуверенно переводит взгляд с Альмы на меня в зеркало.

Улыбаюсь и добавляю:

– В честь приезда вместо обеда можешь съесть коробку пончиков. Купим в здешнем магазине.

Наконец, обиженные губы размыкаются и она смеется:

– Ладно, я больше не злюсь на тебя.

Простота.

Вот что я люблю в детях. Коробка пончиков на обед вместо тушеной семги – и я прощен. А выдай я нечто подобное Альме – она припоминала бы мне это еще неделю, раздула бы до размеров слона (и едва ли не фатального непонимания и обесценивание партнера в браке) и черта с два я бы откупился материально. Искупление бы ко мне пришло только тернистым путем мозготраха и различной психологичной дряни, которую она любит называть разговорами и поиском решения проблем. Проблем – которые видит только она, но искать ответы на которые почему-то должны мы оба.

Однако, и о причине ссоры Гретта забывает так же быстро, как о самой ссоре. И вот она уже вновь качается из стороны в сторону, натягивая самым противным образом гласные (а заодно и мои нервы):

– А где мы купим пончики? – когда ее качание кренится в сторону окна, она выглядывает туда, будто бы магазин может появится прямо перед ее носом – я не вижу магазинов.

– Потому здесь их нет – вновь начинаю раздражаться – потому что это жилой квартал, милая. Здесь весь город – один спальный район. Думаю, мы сходим в магазин, когда заселимся, потому что и так уже опаздываем на встречу с арендодателем.

Гретта продолжает качаться.

Альма – хвала небесам! – поворачивается и мягко напоминает дочери:

– Милая, папа же просил тебя так не делать.

Она растерянно хлопает глазами:

– Ой, прости, я забыла.

Не удивительно. Память, как у рыбки. Немудрено, что в ее школьных отметках выше D ничего не было с первого класса. Но я очень сдерживаюсь, чтобы не сказать этого вслух. Да, родитель из меня такой себе, и в основном дочерью занималась Альма (особенно учитывая, что период после ее рождения пришелся самым плодотворным, а когда ей едва исполнилось пять – на меня обрушилась популярность «Черного Окна» и мне точно было не до семейных тяжб), но даже такой как я (даже в таком состоянии, как сейчас) – все-таки понимаю, что сказать это Гретте будет неправильно. Она ведь перестала качаться, и для десятилетней девчонки подобное путешествие и правда может быть настолько будоражащим, что она вмиг забывает мои просьбы и требования. Конечно, это бесит – но это не повод неуместно указывать на ее неудачи (точнее полные провалы) в школе.

Я же все-таки ее долбанный отец, а не ровесник, с которым главное не донести суть идеи, а «уложить на лопатки» словесно и морально. Нет, я родитель, и в любом споре с ребенком главное – это не доказать свою правоту, а донести до него свою мысль.

Это чертовски трудно вспоминать всякий раз, учитывая, что отношения у нас с Греттой и правда больше приятельские, чем родительские (а по большей части никакие, потому что, пусть она и ляпнула это, забыв на следующую секунду – но все же попала не в бровь, а в глаз: за последние десять я не слишком-то отягощался ее воспитанием и не особо-то баловал вниманием).

Впрочем, я считаю, это небольшая потеря. Главное, что у нее есть отец, и я почти всегда дома. Какая разница, где я при этом? На диване с банкой пива, как большинство папаш ее одноклассников, или на стуле за ноутбуком? Разницы никакой.

Так что я может и не примерный, но точно не самый паршивый родитель. Что-то посередине. А как говорят – золотая середина это всегда лучше всего.

Наконец, Гретта перестает качаться и мычать – но словно в плату за эту роскошь количество вопросов достигает максимума:

– А почему мы арендуем, а не купим этот дом?

– Мы же уже объясняли тебе – снисходительно улыбается Альма – мы пока не знаем, как часто будем сюда приезжать. Все зависит от того, поможет ли этот город папе в преодолении трудного периода. Если да, то, может быть, на следующую зиму мы уже и купим здесь домик, а пока лишь осваиваемся.

– Притираемся? – догадывается Гретта – типо, сойдемся или нет?

– Да, можно и так сказать.

– Но если город поможет папе в трудном периоде, значит, наоборот – мы больше не будем сюда приезжать. Ну, если плохой период закончится. Или они теперь у папы будут постоянно? Папа что, разучился писать?

Эти, казалось бы, совершенно невинные детские вопросы выбешивают почище мычания и верчений. Быть может оттого, что я сам задаю их себе каждую ночь перед сном и еще ни разу не смог отыскать ответов.

И вот дочь вновь открывает рот, готовая исторгнуть следующий из миллиона нескончаемых вопросов, как Альма мягко перебивает ее:

– Милая, папа же сказал, что у него болит голова. Давай немного помолчим, тем более недолго осталось. Правда, дорогой?

– Да – киваю я и смотрю на навигатор – еще пара кварталов и наш дом.

Наконец, Гретта замолкает, Альма откидывается на спинку своего сидения и на мгновение я могу облегченно вздохнуть. Такая вот, молчаливая с легкомысленным взором на дорогу пред собой – жена напоминает мне те девушку, которую я позвал замуж.

С которой мы обвенчались, едва ей исполнилось 18 (а мне, соответственно, 20). Мы начали встречаться за полгода до моего окончания школы. Она была чирлидершей (сексуальной брюнеткой, зависающей под роллинг-стоунз и выпустилась королевой школы), а я главным красавчиком (стал королем школы – правда завоевали мы эти титулы с разными партнерами и с разницей в два года). Такие обычно и сходятся, командуя парадом под названием «старшие классы» – только вот после выпуска вмиг теряют свои короны и кончают потом печальнее ботаников. Один в отцовской мастерской, вторая в замасленном фартуке у плиты, потому что ни интеллектом, ни амбициями они не обременены, а внешность их считалась уникальной лишь в стенах ограниченного сообщества старшей школы.

Но мы с Альмой, конечно, считали, что у нас все будет иначе – ведь у нас-то большие планы, большие надежды, мы оба хотим взять от этого мира столько, сколько только сможем откусить.

Однако ничего подобного. С Альмой вышло точь в точь как по сценарию– несмотря на свою трепотню о «больших планах и амбициях», она уже в 19 без раздумий бросила свой университет, едва залетела (хотя я предлагал ей повременить и все-таки встать на ноги), а в 20 родила Гретту. С тех пор весь ее мир базируется на обедах-ланчах-школе-ток-шоу (а количество фартуков у нее больше, чем вечерних длинных платьев), и кажется, притом, чувствует она себя в этом соку вполне комфортно.

Меня же каким-то образом судьба пощадила и эта рутина не смогла заглотить меня точно большой кусок картошки.

Быть может, потому что на момент нашего брака я был немного старше, и на момент рождения Гретты успел закончить вуз? Не знаю. В любом случае, мне повезло. Альма не требовала от меня большого участия в родительстве, считаясь с моими попытками обрести себя в своем ремесле. Более того, я никогда не получал от нее упрекающих молчаливых взглядов, и едва ребенок начинал орать – она уже бежала, через минуту заставляя его замолчать. Я работал в тишине, покое, всегда при еде и всех удобствах. И у нее никогда не болела голова, не было никаких претензий, и, казалось, нет жены более идеальной, чем она.

А потом я написал «Черное Окно».

Пришла слава. Поклонники. Мое фото на обложках глянцевых журналов. Десятки приемов, где я был желанным гостем – а она при этом все так же оставалась обычной Альмой Пирстман, домохозяйкой из Нью-Йорка. Думаю, всю ее легкость и задорность, за которую я ее ценил и любил, смыло именно волной моей популярности.

Когда я писал и ни черта не удавалось – она ощущала нас на одной волне. Может, даже чувствовала себя успешнее – ведь я бьюсь об лед и ничего, а она растит нашу дочь, причем весьма неплохо справляясь со своей задачей.

А тут у меня вдруг такой прорыв в карьере.

Сразу же начались упреки о моем неучастии в воспитании Гретты, каждый мой выход в свет сопровождался скандалом и истериками. Всякие разговоры с актрисами – сценами ревности вплоть до угроз развода. Так прошло около года и когда я уже решил, что развод и правда единственный выход.. вскоре обнаружил, что с моей «писчей машиной» произошли какие-то неполадки.

Вскоре я понял, что это не неполадки – а серьезные проблемы. Еще год – и популярность «Черного Окна» затмилась другими успешными проектами, про меня начали забывать. Все меньше приемов, никаких фотографий в журналах, никаких интервью.

Тогда-то все вернулось на свои места и с Альмой.

Кажется, воодушевленная самой моей неудачей, она вновь стала покладистой, понимающей и чувствующей женой. Только те качества, за которые однажды я ее полюбил и боготворил, как свою музу – теперь же меня бесят, потому что я знаю об их природе.

Она не то чтобы радуется моим неудачам. Нет.

Просто ей нравится моя идея «семьянина». А семьянином уж никак не может быть успешный сценарист, за интервью и фуршетах в окружении молодых актрис проводящий времени больше, чем в семейном ложе. Но одно понимание того, что то, что меня угнетает – ее же неосознанно воодушевляет – бесит до белого каления.

И всякое ее «все еще наладится, милый», «ты еще напишешь шедевр», «ты настоящий гений», звучит как насмешка. Слова человека, искренне надеющегося на обратное.

Почему мы тогда не разведемся?

Сложно сказать. Во-первых, она никогда не говорила мне этого напрямую и все это лишь мои предположения. Пусть весьма убедительные, но предположения. Во-вторых, у нас общая дочь, что на чаше весов значительно перевешивает в сравнении со всякими предположениями. А в-третьих (и самых главных), я сам не до конца уверен, что моя карьера и в самом деле не закончена. А если она кончена, то для роли «примерного семьянина» мне не будет лучшей партнерши, чем Альма. Вечно вкусные обеды, полное воспитание ребенка, мои любимые передачи и «понимание во всем и всегда».

Просто я сам еще не знаю, кем я смогу стать.

Успешным сценаристом, как хочу я – или все-таки долбанным семьянином, что с банкой пива вспоминает о лучших временах, как того хочет Альма?

– Генри, куда?! – Альма хлопает меня по плечу и указывает в навигатор – стой, приехали!

Я резко жму на тормоз так, что жена едва не улетает в лобовое. Будь скорость выше, а она без ремня – точно без неприятностей не обошлось бы. Но в итоге мы все втроем лишь подаемся вперед, сдерживаемые ремнем, после чего по инерции с гулким «бух» назад, в спинку сидений.

Альма недовольно хмурится, отстёгивая ремень:

– Да что с тобой? Вон же – тыкает на слегка растерянную женщину, оставшуюся, как и заданная точка на навигаторе, несколько позади – мы ее проехали. Теперь будем возвращаться и выглядеть, как идиоты.

– Скажем, что заблудились – отмахиваюсь я – мы тут первый раз и ничего странного, что проехали мимо.

– Когда она нам махала? – уточняет Альма – как ты мог этого не заметить? – но тут же смягчается – Генри, я понимаю, что ты..

Но это еще хуже, чем претензии. Напускное сочувствие.

Резко даю назад, глядя в зеркало заднего вида и перебиваю ее:

– Ладно, главное наконец-то доехали. А то я скоро бы уже сам стал, как Гретта – мычать и безумно качаться из стороны в сторону.

-2-

Я останавливаю машину рядом с той самой женщиной у крыльца, о которой говорила Альма. Такое чувство, что когда выкачивали цвета из города, затрагивали и его коренных жителей. Женщине точно никак не меньше сорока – она худенькая, щеки впали, а пальто – парам-пам-пам! – грязно-голубого цвета. Здесь все настолько напоминает вечно пасмурную и поганую погоду, что когда я выхожу из машины, даже не отдаю себе отчета, как мельком опускаю глаза под ноги, дабы не наступить в лужу.

Хотя все дороги сухие и ничто (кроме грязно-голубых тонов) не говорит о том, что здесь прошел или может пройти дождь. На мгновение я даже задаюсь вопросом – а что, если в этом и есть главная «магия»? Городок настолько унылый и невзрачный, что тебе под дулом пистолета не захочется выходить на улицу или смотреть в окно. И это заставит тебя волей-неволей сидеть за работой столько времени, пока эта работа не пойдет, как надо. Может, поэтому тут у всех все так получается? Желание поскорее закончить и вернуться обратно в Нью-Йорк/Лос-Анджелес/Лас-Вегас настолько велико, а пейзаж за окном настолько не очень, что они просто круглыми сутками не отрываются от ноутов/мольбертов/гитар и в итоге оказываются такими плодотворными? А что, как сказала бы Чарли Грейс – это «логичный подход».

Зато Гретта, кажется, в восторге. Пару минут она оглядывает совершенно пустынные дороги (ни одного человека, ни одной машины, будто жителей тут не 3000, а 3 – и эти трое мы), после чего разводит руки в стороны и прикрикивает:

– Дождик лей-лей-лей, чтобы было веселей!

Альма улыбается, а я закатываю глаза, раздраженно потирая переносицу. То есть то, что мы проехали пару ярдов мимо этой женщины – супругу озадачивает и она сразу же боится, что о нас могут подумать. А когда наша десятилетняя дочь, которая уже перегнала в росте ее (у нас с Альмой существенная разница – она около 170см, а я на порядок выше 180) – прыгает на глазах у этой самой женщины, будто пятилетний недоразвитый ребенок – ее не беспокоит?

Женщина тут же делает пару шагов к нам:

– Добрый день, полагаю, мистер и миссис Пирстман?

– Можно просто Генри и Альма – поправляю я с усталой улыбкой и указываю на дом – вы не возражаете? Погода такая себе.

Мне действительно достаточно холодно в своей ветровке на улице. В ветровке, в которой в Нью-Йорке было жарко и которую я взял для первых дней, теперь оказывается холодно и она пойдет в чемодан месяцем раньше, чем я рассчитывал.

– А, конечно. Тут всегда пасмурно – она направляется к дому и бурчит уже себе под нос – и влажность большая..

Впрочем, она права. Несмотря на то, что луж я не вижу, и никаких примет дождя (более того, сухая земля говорит о том, что его тут уже не было приличное количество дней или даже недель), воздух действительно спертый. Будто в крытом бассейне или аквапарке.

Она отворяет дом и уже когда мы оказываемся внутри, снимая верхнюю одежду и обувь, Альма уточняет:

– А здесь всегда так пустынно?

– Городок-то у нас маленький – виновато жмет плечами женщина, будто бы она в этом лично виновата.

– Да, но я бывала в маленьких городках – продолжает Альма – там людей поменьше, но наоборот своя уютная атмосфера. Все здороваются через дорогу, друг друга знают. То и дело кто-то сидит на крыльце. А здесь даже детей нет, хотя самое время для великов..

– Ну.. – она уклончиво кивает – в разные дни по разному, но вообще местные у нас не шибко любят природу. В основном домоседы, так что если вы хотели увидеть, как под вашими окнами играют в пинпонг или..

– Нет – с усмешкой обрываю я – как раз от всего этого мы сюда и сбежали. Надоела суета Нью-Йорка – повторяю версию, обозначенную для Альмы и Чарли Грейс – хочется тишины.

Улыбка возвращается на лицо женщины:

– Что ж, тогда Провинстаун для вас лучшее место. Прошу прощения за свою бестактность – она с любопытством склоняет голову – но это ведь вы написали Черное Окно?

– Да.

– Невероятный фильм! – восклицает она – мы с мужем пересматриваем его каждый год ко дню Благодарения3.

– Значит, очень скоро будет повтор – натянуто улыбаюсь я.

– Это ваш лучший фильм, как по мне!

– Это мой единственный фильм – поправляю я – собственно, надеюсь что очень скоро смогу выдать что-нибудь еще.

– Да, у нас многие находят вдохновение – сообщает женщина – на зиму к нам приезжает множество известных..

– Да-да, я в курсе. Собственно, поэтому, когда мы искали тихий город, выбор и пал именно на этот.

И тут же ловлю на себе изумленный взгляд Альмы.

Ну да, я же не говорил ей (даже словом не обмолвился), что на зиму этот город наполняют различные «закулисные» знаменитости. Из тех, что делают себе деньги не лицом, а талантом.

Помнится, она еще удивилась, что в городке с населением 3000 человек трехмесячная аренда самого обычного дома обойдется в такую круглую сумму, но я ее заверил, что это из-за летнего наплыва богемы. Мол, городок прославился ничуть не меньше Майями, отсюда и стоимость.

Видимо, после ухода арендодателя, меня ждет очередной мозготрах, в ходе которого она ни раз вменит мне, что мы могли взять и другой тихий городок, отдав в пять раз меньше за аренду, чем здесь. Скажет, что эти деньги мы отдали лишь за соседство с Марком Уолбергом, а когда узнает, что речь идет совсем не о таких знаменитостях – и вовсе придет в неистовство. Ну, на какое неистовство в принципе способна Альма в мои плохие периоды.

Понудит, повыносит мозг, потом поставит тарелку со стейком и скажет «ты еще напишешь свой шедевр, милый». И в этот момент мне ничего не будет хотеться больше, чем запихать ей этот стейк за шиворот.

–… затемно.

– Простите? – переспрашиваю, услышав лишь конец.

Женщина удивленно вскидывает брови, но тут же улыбается, явно настроенная благожелательно ко мне, и повторяет:

– Говорю, старайтесь не слишком задерживаться на улице затемно.

– А что, этой зимой тут поселился Сэм Рейми4? – усмехаюсь.

Женщина смеется, прикрыв рот рукой, будто я выдал первоклассную шутку, хотя на самом деле и сдержанная улыбка была бы завышенной реакцией на это. Видимо, она не блефует и правда ежегодно со своим мужем пересматривает мой фильм, о котором в Голливуде уже напрочь все забыли.

– Нет – говорит – просто у нас тут набережная, очень удобное место для бездомных. Не очень хороший рекламный слоган, но бродяг у нас тут хватает. И они, что бешеные собаки – совершенно неконтролируемы. Опасности от них немного, но если соберутся в стайку – могут ограбить или что похуже.

– Ну прямо криминальный город.

Однако, когда я продолжаю забавляться, с лица Альмы все больше сходят краски и улыбка:

– И они действительно опасны? То есть мы не можем отпускать Гретту на улицу?

– Наша дочь – поясняю я, киваю на нее, уже разглядывающую гостиную через порог.

– Нет, что вы – улыбается – днем здесь все совершенно безопасно. А вот ночью они напьются на что-нибудь, что сумеют раздобыть, и если соберутся в группку, то могут доставить неприятностей. Днем, конечно, тоже пьют, но редко. В основном ошиваются на набережной.

– На набережную без нас не ходишь – бросает Альма Гретте на удивление строгим тоном матери, который включается у нее довольно редко, зато всегда производит невероятный эффект послушания – ты меня услышала Гретта Вильма?

– Какое интересное имя – продолжает льстить женщина – что первое, что второе.

Это заставляет сердце Альмы оттаять и она вновь улыбается:

– Да, я вообще хотела назвать ее Гретель..

– Но я решил, что это будет перебор, и думаю вряд ли это кому-то интересно – мягко обрываю ее – что ж, предварительный договор мы согласовали еще по почте, осталось подписать?

– Да, конечно – женщина тут же хватается за портфель, с которым носится – пройдемте на кухню.

– Простите, а как вас..? – уточняет жена.

Кажется, в переписке женщина ни раз упоминала свое имя, но она напрочь вылетело из моей головы, как и все, что не имеет отношения к моим делам, ко мне или моей работе. А имя арендодательницы, которую я увижу лишь дважды (один раз сейчас и один раз при выезде), не входит в категорию важных.

– Можно просто Саманта – улыбается она – раз вы просто Генри и Альма.

– Должно быть, в вашем доме постоянно живут какие-то знаменитости – предполагаю я – если не секрет, кто здесь жил прошлой зимой?

– На самом деле нет – жмет плечами Саманта, раскладываю на столе документы и доставая ручку – я первый год решаю сдавать дом. Я живу тут сама, но этим летом подсчитала, сколько за три года аренды заработала моя подруга, и решила, что пропускать такие деньги мимо – просто святотатство.

– Так если это ваш дом, где вы сами будете жить? – уточняет Альма и тут же поправляется – если это не секрет, конечно?

– Какие секреты – улыбается она – поеду к матери в Портленд. На билеты туда и обратно не затрачу даже десятой части вашей оплаты.

Альма скашивает глаза на меня, как бы говоря «вот именно».

– Наверное, я зря это говорю вам – нервно хихикает Саманта – следовало бы сказать что-то вроде «я буду жить здесь у подруги» или типо того, чтобы вы были начеку и не устраивали форменных безобразий, раз уж меня не будет в городе. Но Лиззи, моя подруга, она уверяет что зимние клиенты самые благопристойные. Летом приезжают развлекаться, а зимой приезжают работать, потому опасаться зимних совершенно нечего..

– Она права – киваю я – вечеринок мы не планируем, а Гретта скорее потратит деньги на коробку сладостей, чем на коробку петард.

– Да, девочка – улыбается она – вот мальчики у меня меньше вызывают доверия. Сорванцы, в каком возрасте не посмотри. Только и дай напакостить. А вот девочки..

– Где подписать? – перебиваю я, склоняясь над бумажками.

Да, я прекрасно вижу, что она совершенно о них забыла, но таким образом тактично вынуждаю ее вновь спешно зашевелиться, гораздо быстрее подготавливая документы. Наконец, последняя подпись поставлена, последняя оплата внесена. И вот когда Саманта уже оказывается у входной двери, Альма вновь ее окликает. В ее глазах играет беспокойство:

– Вы сказали, что не следует ошиваться затемно.. может, посоветуете что-то еще? У нас просто дочь будет здесь ходить в школу, мы уже подали документы заранее и..

– Нет, все в порядке – повторяет она с какой-то чрезмерно напыщенной улыбкой – я же говорю, днем наши бродяги спят, а за стакан берутся только к ночи.

– А то, что.. – Альма переминается – людей на улице нет, с ними не связано?

Улыбка женщины на мгновение стягивается.

Но тут же возвращается на лицо вновь:

– Нет, что вы. Говорю же, просто они домоседы. Да и плюс передавали сегодня дождь на вторую половину дня. Думаю, этим все и объясняется. Что ж, удачной вам работы и удачной зимы.

– Спасибо – киваю – вам тоже.

– До встречи весной – и, чуть подумав, она поспешно выскальзывают за входную дверь.

-3-

Едва Саманта успевает скрыться на своей машине за поворотом, как Альма, скрестив руки на груди, оборачивается ко мне:

– Ничего не хочешь объяснить мне, Генри?

Тяжело вздыхаю, закатив глаза.

– И не надо закатывать глаз. Мы взрослые люди, так почему я узнаю обо всем последней? Наплел мне про летнюю богему, а на деле мы отдали такие деньги, чтобы жить рядом со Дженнифер Лоуренс?

Практически такое же начало, которое я и прокрутил в своей голове еще минут пять назад.

– Во-первых, актеры тут не живут. Сюда приезжают «закулисные» знаменитости. Во-вторых, нет, дело не в том, чтобы жить рядом с ними, а в том.. что мы просто все нашли одно хорошее укромное место, где нам будет хорошо работать. Мы платим за него, а не за соседство друг с другом.

– Таких укромных мест целая Америка – продолжает она фразами из моей головы, словно она не отдельный человек Альма Пирстон, а плод моего воображения, оглашающая мои же фразы.

Понимаю, что я настолько устал, что она выбесит меня даже намного раньше, чем обычно, и потому все точно закончится скандалом. Потому лишь рассеянно оглядываю холл в поисках дочери, и окликаю ее:

– Гретта, милая, ты еще хочешь пончики?

Дочь тут же показывается из гостиной с горящими глазами:

– Да!

– Пошли – киваю ей – сейчас только пальто достану, а то задубею тут.

Альма возмущенно взмахивает руками:

– Генри, мы не закончили!

– Я обещал ей пирожные – невозмутимо замечаю – сходим купим, заодно найдем ближайший к дому магазин, осмотрим город, что да как. Думаю, это более продуктивно, чем обсуждать то, что уже сделано.

– Ладно, тогда достань пальто и мне.

Ну уж нет. Идти с ней вместе сейчас – это просто перенести мозготрах из дома на улицу. Я хмурюсь, пытаясь придумать вескую причину:

– Слушай, не думаю, что это хорошая идея. Ты лучше осмотри дом, распредели комнаты, разложи немного вещи. Добавь уюта, ты же это умеешь. А мы принесем продукты и сможем уже сразу что-нибудь приготовить. А то толку от того, что будем ходить цыганским табором?

Альма скептично смотрит на меня, продолжая держать руки скрещенными. Наконец, достаю свое черное драповое пальто, накидываю его и, подойдя к жене, кратко целую:

– Ну же, детка. Так мы все успеем и я смогу приступить к работе уже сегодня, если повезет. Мы ведь за этим здесь.

Наконец, она смягчается, вздыхает и размыкает руки (финальный атрибут победы). Поправляет мне ворот пальто, после чего черную прядь волос, упавшую на лицо:

– Ладно. Только смотрите осторожно, а то эти бездомные..

– Да брось – усмехаюсь – «этих бездомных» штук по двадцать в день встречаются нам в Нью-Йорке, так же напиваясь под ночь и просыпая весь день. Просто там нам их не обрисовывают как таинственную угрозу. Думаю, здесь просто все настолько гладко с преступностью, что несчастные бомжи для них стали самой главной опасностью.

Я подмигиваю ей, щелкнув по носу, и она наконец улыбается мне в ответ. Вытаскиваю бумажник из карманы ветровки и запихиваю в карман пальто, после чего открываю дверь и даю Гретте выйти первой. Альма окликает меня:

– Только не давай ей есть пирожные на улице.

– Есть, мэм! – шутливо прикладываю ладонь к виску в корявой версии военного приветствия, но едва отворачиваюсь спиной, как все признаки веселья сходят с моего лица.

Я так чертовски устал.

И вместо того, чтобы уже сейчас заняться работой, опробовать это «новое место», как то сделал бы любой сценарист, отчаянно желающий не кануть в бездну истории – я иду за едой с дочерью, как то сделал бы обычный среднестатистический папаша, стараясь этим самым избежать мозготраха от моей жены, как в любой американской семье.

Почему бы мне просто не послать Альму на хрен, сказать, что да, я влупил такие деньги за эту аренду по причине того, что сюда стекаются люди, которые уезжают под весну с шедеврами, и что я не собираюсь это даже обсуждать, потому что это не ее долбанного ума дела. Потому что деньги в нашей семье вот уже больше десяти лет зарабатываю только я, и мне самому решать, куда и сколько этих своих денег я вкладываю. Что она сама выбрала посвятить себя семье вот пусть и идет сейчас с Альмой за ее сраными пончиками, а я достаю ноутбук, сам выбираю себе рабочий кабинет из комнат, которая понравится мне больше всего, и приступаю к работе сейчас, и что если они начнут шуметь, то уедут обратно в Нью-Йорк, в дом, который у нас все еще есть, потому что я приехал сюда не для того, что бы перевезти этот шум за собой, а для того чтобы работать, и не для того, что покупать пончики, а для того, чтобы работать, и не для того чтобы сглаживать конфликты с ней, а для того чтобы работать-работать-мать-твою-работать..

БУХ!

Дверь за мной захлопывается раньше, чем я решу и впрямь так сделать.

Потому, глубоко вздохнув, понимаю, что мне ничего не остается как спустится и пойти искать ближайший магазин вместо того, чтобы достать из чехла ноутбук.

– Пап, я хочу клубничные пончики – заявляет Гретта – купишь клубничные?

– Если ты не будешь вести себя как ребенок – заявляю я – и если здесь вообще будут хоть какие-нибудь. Лично мне уже начинает казаться, что даже такое изобретение, как капсулы для посудомойки – для них все еще неосвоенное новшество будущего.

Гретта выбегает на тротуар и, дожидаясь меня, оглядывается по сторонам, после чего изрекает уже более нормальным голосом:

– Мрак. Мне суждено всю зиму провести в своей комнате.

– В школе дети точно будут – достаю сигарету и зажигаю.

Ловлю на себе пристально-хитрый взгляд дочери.

– Ни слова маме о том, что я курил при тебе – говорю.

Она улыбается и поведя плечом, вкрадчиво замечает:

– Конечно, зачем мне сдавать того, кто купит мне целых две коробки пончиков. Я вообще не в курсе, что ты куришь.

– У тебя ничего не слипнется?

– А мама говорит, что от сигарет бывает рак легких – невозмутимо замечает Гретта – и что он может появиться даже если просто вдыхать дым курящего рядом. И мне кажется, что мне уже трудно дышать.

Хмыкаю:

– Ладно, будет тебе две коробки. Маме скажешь, что вторая бесплатно шла по акции, иначе я в жизни не объясню, какого черта купил тебе две.

– Ура! – она вновь подскакивает.

– Ты поняла?

– Да. Коробка по акции, а ты не курил.

Она оглядывается в обе стороны от дома. Совершенно однотипные и совершенно пустые улицы с домами-домами-домами одинаковых блеклых цветов. Гретта рассеянно вскидывает брови:

– И где здесь магазин?

– Если бы я знал.. – достаю телефон и пытаюсь набить этот город. Несколько приложений просто отказываются признать существование этого нароста на члене Массачусетса, но одно из них все-таки выдает корявое расположение домов и улиц в виде схематичной карты.

Вглядываюсь внимательнее, после чего изгибаю бровь:

– Да быть не может.

– Что там? – Гретта заглядывает мне через плечо.

– В этом городе всего один магазин. И это не кей-март, уол-март или севен-элевен5.

– А что?

– Какая-та хибара по типу «у дядюшки Шона». Господи, куда я встрял..

Убираю телефон обратно в карман.

Это будет стоить того (цена аренды, захудалый единственный магазин, убогая обстановка дома и города), только если я здесь напишу второе Черное Окно. А если я отдал едва ли не последние деньги (о чем тоже не знает Альма) лишь за то, чтобы эти три месяца писать в худших, но притом более дорогих условиях – то этой зимой я познаю новые глубины своего отчаяния.

До этого магазина мы доходим примерно за десять минут.

И за эти десять минут все так же не встречаем ни единого человека. Не на крыльце их домов, которые проходим, ни на улицах, ни быть может даже спешащих по каким-то своим делам (ведь даже в таких богом забытых местах должны же быть какие-то дела? Или жизнь тут просто паузиться навечно?).

Ни одного.

Впрочем, на это я не сильно обращаю внимание, пока Гретта не замечает мне другого:

– Странно, я не вижу ни одной собаки.

– О чем ты?

– Ну, кошки, собаки – жмет она плечами – бездомные животные. Они в Нью-Йорке на каждом шагу, я люблю их подкармливать. А здесь совсем ни одного.

И тут понимаю, что это правда.

Конечно, Провинстаун это не Нью-Йорк, но это лишь значит, что здесь бездомных животных должно быть в разы меньше.. но как они смогли добиться, чтобы их совсем не было?

– Наверное, тут просто живут очень ответственные люди – отвечаю – которые осознанно заводят животных и не выбрасывают их на улицу через пару недель.

– Это здорово.

– Ага.

– Хотя жалко. Значит я не смогу никого не прикормить.

– При маме такого не скажи – предупреждаю – у нее волосы выпадут, если она узнает, что ты возилась с бездомными животными.

Гретта смеется:

– Ага, она постоянно талдычит мне про лишаи, бешенство и блох. Я спросила прошлой осенью у мисс Робинсон, нашей училки по биологии, правда ли, что блохи могут переместиться на человека? Ну перебежать, типо муравьев. И она сказала нет. У человека могут быть вши, которых нет у животных. А у животных блохи, которых нет у людей. Я сказала об этом маме, а она заявила, что сути это не меняет, и если не блохи, то всегда остается бешенство и лишай.

– Да – соглашаюсь я едва слышно – у твоей матери вечно что-то остается. Беззаботная жизнь для нее слишком скучна.

Однако, Гретта каким-то образом меня слышит и теперь уже смеется, прикрыв рот ладошкой, словно бы это какая-та запрещенная шутка, над которой не принято смеяться:

– Если мама узнает, что ты так про нее сказал, она очень разозлится.

– Да – равнодушно киваю – но вряд ли кто-то, кому маячит две коробки пончиков, станет меня сдавать.

Наконец, мы оказываемся на крыльце этого магазина. Впрочем, выглядит он несколько лучше, чем я себе представлял. Конечно, не огромный ТЦ с тележками за десятицентовник, но по крайней мере и не ларек, где до сих пор расчет возможен лишь наличными.

Снаружи – это длинное здание а-ля перемычка в центральной библиотеки Дерри. Внутри – вся длина магазина уходит в глубину множеством стеллажей. Это даже несколько обескураживает.

– Ого! – глаза Гретты расширяются – ставлю свою шкуру, что здесь будут даже карамельные пончики.

Морщусь:

– Шкуру? Где ты этого понахваталась?

– Там, где ты ни разу не появлялся – но в этот раз она говорит об этом шуточно, а не враждебно – в моей школе.

И уносится в стеллажи.

Единственное, что заставляет меня уверится в том, что мне не придется потом искать ее среди них добрую четверть часа – так это такая же пустота магазина, как и всех улиц. Кроме кассира за одной из трех касс (остальные не работают) – нет совершенно никого.

Зато эхо хорошее.

В самом крайней случае крикну ее, так и найдемся.

Бросаю краткий взгляд на кассира. Он же, кажется, нас вовсе даже не замечает – если и повернул голову в нашу сторону, так это случилось в самые первые доли секунды, так что я даже не заметил. Грузный мужчина лет сорока, успевший к своим годам потерять всю центральную часть волос, но упорно зачесывающий боковые остатки в сторону на манер глубоких стариков. Эти три волосины, зачесанные и зафиксированные гелем, лаком и божьей помощью, нисколько не скрывают центральной плешины, просто обращают на нее еще большее внимание и делают ее обладателя еще более жалким.

Словно бы он стоит с плакатом: «Я рано начал лысеть и это меня чертовски унижает всякий раз, как я вижу свое отражение, потому я выкинул все зеркала из своего дома».

По мне – облысение не самое худшее. Скверно, конечно, но вряд ли оно может быть причиной стыда, пока по земле ходят такие парни, как Вин Дизель и Джейсон Стейтем. Зависит все от того, как ты сам воспринимаешь эту ситуацию. Обриваешься налысо при первых намеках на плешины и делаешь вид, будто это твой выбор и ты Мистер Крутой Парень, или же причесываешь три волосины в сторону, тщетно имитируя отсутствие проблемы, даже когда она блестит почище, чем лакированные туфли президента.

Конечно, может об этом легко рассуждать, имея густую черную шевелюру, однако, признаться, я довольно рано договорился с собой на этот счет. Дело в том, что мой папаша – тот еще мудак – облысел очень рано. Умер он тоже рано, но это его уже не печалило – а вот облысение он воспринимал совсем не стойко. И вбил мне этот комплекс с детства. Когда все боялись остаться девственниками и комми6, я в свои двенадцать чертовски боялся облысеть и просматривал каждое утро свои волосы так часто, что удивительно, как они от одних этих процедур не повыпадали раньше времени.

А потом я узнал, что, оказывается, в 80% случаев алопеция это генетическое, и если рано облысел отец – практически наверняка так же рано начнет лысеть и его сын. Это в свое время вогнало меня в настоящую агонию.

А потом я смирился с этим, как с неизбежным. Кажется настолько, что если бы однажды лет в 17 заметил, как за ночь оставил половину своих волос на подушке – лишь невозмутимо бы пожал плечами, как бы говоря «ну, наконец-то, а то я уже начал волноваться».

Но вот мне 32, а мои волосы все в таком же порядке, как и моя форма. Кажется, они отказались выпадать мне назло. Я так этого ждал, что эффект неожиданности мог получиться бы, только если бы они не выпали. А, будучи такими же вредными, как мой папаша, им хватило одной этой причины, чтобы уперто остаться восседать на моей голове.

Вот кассир, видимо, все-таки почувствовав мой взгляд, оборачивается. Смотрит на меня с некоторым подозрением, словно я какой-то призрак. Мне хватает мгновения, чтобы понять его замешательство – наверняка, один из кассиров единственного магазина в городе, знает наизусть не только всех местных, но и всех постоянных зимних приезжих. И теперь, наверное, он пытается разобраться сам с собой: новенький я или просто у него начальная стадия склероза?

Отвечаю ему легким кивком и, взяв корзинку на входе, прохожу к стеллажам. Он сопровождает меня взглядом до того момента, пока я могу остаться в поле его зрения. Видимо, мой кивок не навел его ни на какие мысли и он все еще в подозрениях.

А быть может, ему просто интересно меня было порассматривать.

Прохожу, лениво оглядывая стеллажи со специями, полуфабрикатами. Потом заворачиваю, совершенно не понимая, что я ищу и где это находится, на следующем углу. Попадаю в великое множество различных сортов мяса и колбас. Чуть подумав, беру парочку хороших стейков, после чего еще замороженную семгу. Альма найдет им применение.

После недолгих плутаний попадаю и в отдел молочки, только выглядит тут все слишком сомнительно, чтобы верить всему, что написано на ценниках. «Свежее молоко» (но глянув на срок годности, сразу же замечаю и мелким шрифтом «пастеризованное»), «домашний творог» (сделан черт-знает-где), какие-то сомнительные глазированные сырки и еще более сомнительные творожные пасты.. В итоге дохожу до соседнего стеллажа и беру лоток яиц. Немного подумав, все-таки возвращаюсь и кладу в корзину пинту молока7. Стекло неприятно звенит и, скептично оглядев все, что взял – решаю, что пора покласть сверху две пачки пончиков, что принесет Гретта, и уже убраться отсюда.

Пару минут тщетно ищу дочь, после чего сдаюсь, решав, что мне абсолютно плевать, что обо мне подумает тот чувак на кассе, что зачесывает собственную лысину редкими волосами, и кричу:

– Эй, Гретта! Я у молочки. Иди сюда.

Тишина.

Я жду немного, прислушиваясь к шагам, но ничего. Начинаю злиться. Я успел за это время выбрать все основные продукты, а она не могла взять две пачки пончиков и отыскать меня сама?

– Гретта! Немедленно.. – повторяю уже сквозь зубы и тут же осекаюсь.

Слишком уж мой голос сейчас вдруг оказался похожим на голос отца, которым

(Генри! Генри, маленький сукин сын, а ну иди сюда, говеный засранец! Сколько раз я тебе говорил не трогать мои инструменты? А? Немедленно иди сюда, щенок, я научу тебя слушать взрослых!)

он звал меня, когда оказывался чем-то разгневан.

А разгневан он оказывался почти всегда. Работой, женой (которой так и не хватило смелости уйти от него, и потому ее и сына освободил от общества Энди Пирстмана только рак прямой кишки последнего, спасибо судьбе за маленькие радости), соседями, собакой, что постоянно лает, или пультом от телека, что никак не желается найтись.

Но это неважно.

Уже лет семнадцать как неважно.

Вот я слышу за спиной едва различимые шаги. Легкая усмешка против воли скользит на моих губах. Гретта в детстве любила меня пугать, но один раз, когда ей было шесть (а мой «плохой период» только начал проявлять себя), она напугала меня не вовремя – я как раз работал и взял чашку с кофе, и когда она сзади схватила меня за бока, я так дернулся, что пролил половину на клавиатуру.

На том мой тогдашний рабочий день был закончен, едва начавшись. Я много кричал, а Альма провела с ней обстоятельный разговор, после чего дочь пугала меня очень редко и только если была уверена, что я в хорошем настроении и расположен к играм.

Видимо, переезд немного застлал ей глаза на понимание моего хорошего настроения. Однако воспоминание об отце и том, как мой голос вдруг стал на него похож, когда я звал уже собственную дочь – почему-то вдруг вызывают во мне дикое желание смягчиться и подыграть ей.

Подождать до последнего, а потом резко развернуться и напугать самому за долю секунды раньше, чем это сделает она.

Подобное Гретта любила больше всего.

Замираю, делая вид, что осматриваю стеллаж перед собой, а сам слышу как шаги приближаются.

И вот, когда остается не больше ярда (как на звук), резко оборачиваюсь и, сомкнув пальцы в эдакие крюки, рычу:

– ПОПАЛ-Л-ЛАСЬ!

– О господи! – вскрикивает она.

Но Она – не Гретта, потому теряюсь я не меньше нее самой. Поспешно тушуюсь, рефлекторно проведя пальцами по волосам (как неосознанно делаю всякий раз, когда волнуюсь – как некоторые люди грызут ногти, качают ногой или отбивают дробь пальцами) и делаю шаг назад:

– Простите.. простите, я думал..

– Пресвятой господь! – продолжает бормотать незнакомка, ошарашенно оглядываясь в разные стороны.

– Простите еще раз – я примирительно выставляю незанятную корзиной ладонь вперед – правда, простите. Я думал это моя дочь, она ходит где-то здесь, и я..

Но тут я замолкаю. Наконец, органы чувств (преимущественно зрение и обоняние), переработав полученную информацию, доводят ее до моего сведения. И я вдруг начинаю чувствовать смердящий запах, исходящий от женщины. И вдруг могу видеть ее таковой, какой она есть – и чего, опешив, не заметил сразу.

На плечах какие-то лохмотья не по погоде, больше похожие на некогда вязаную, но давно видавшую виды кофту. На голове старая замусоленная шапка-колпаком (гандонка, как называли ее во времени моей школы), а из под нее торчат во все стороны грязные волосы. Они настолько странной и разной длины, что закрадывается впечатление о том, что шапку она носит совсем не из-за погоды. Просто если ее снять – сразу обнаружится, что половина ее головы в лишаях или кто-то выдрал ей кусками волосы. На лице какая-та зараза – ни то последствия проказы, ни то начальной стадии сифилиса. Впрочем, глядя на общий вид этой бомжихи – не удивлюсь, что сразу два в одном. Замечаю, что хоть она и в магазине – в ее руках нет ни корзинки, ни тележки. Как и каких-либо продуктов в просто так.

Чем дольше на нее смотрю, тем меньше возникает желание это делать. В итоге, еще раз подняв руки, повторяю:

– Простите, я думал это моя дочь – и хочу уже ее обойти, как она вдруг хмурится и перегораживает мне дорогу.

Я резко останавливаюсь – не потому что не могу ее оттолкнуть, а потому что попросту брезгую ее касаться. Незнакомка пристально смотрит мне в глаза (между тем смрад от нее становится на таком расстоянии еще более густым и невыносимым), ее брови тревожно скачут.

Она понижает голос и спрашивает едва слышно:

– Вы новенький, да?

Жму плечами:

– Ну.. я приехал сюда на зиму.

– Я раньше вас не видела.

Не удивительно, если ты мать свою на улице встретишь и решишь, что раньше ее не видела. Она пьет, наверное, чаще чем ест, и трахается больше, чем спит. Причем качество и того и того, судя по внешнему виду, оставляет желать самого лучшего.

– Ага – натянуто киваю и вновь делаю шаг в бок, чтобы обойти ее.

Но и она делает шаг в бок за мной, вновь перекрывая проход.

Жалею, что не взял с собой осенние перчатки. Конечно, если бы я в них отпихнул ее, их бы пришлось выбросить – никакая бы стирка не помогла, но так я в принципе не могу ее коснуться.

Недовольно вздыхаю, стараясь сохранять сдержанную учтивость:

– Я могу пройти? Мне нужно к дочери.

– Вы тут первый год, да? – ее губа начинает дрожать – первый год приехали, так? Дочь.. – бегло опускает глаза на мою левую руку, заметив обручальное кольцо – жена, наверное, тоже здесь. Вы из творцов, да?

Вновь взгляд глаза в глаза.

– Не совсем понимаю вас – учтивость уже полностью пропадает из моего голоса – дайте пройти, пожалуйста.

Но она меня будто не слышит:

– Кто на этот раз? Музыкант, художник, писатель или чертов дизайнер? – но тут ее глаза сверкают узнаванием.

Словно она только сейчас что-то во мне увидела. Ее совершенно сухие, потресканные до мяса (но при этом не кровящие, потому что почти что полностью обескровленные) губы растягивает невинная улыбка:

– Я вас знаю. Вы сценарист. Гарри.

– Генри – рефлекторно поправляю.

– Да.. и ты решил, Гарри – я уже пропускаю и то, что она перешла на «ты», и то, что вновь упрямо назвала меня Гарри – что здесь найдешь свое вдохновение? Нет, здесь никто не находит того, за чем приезжает.

Ну да, тебе-то лучше знать. Твоя единственная непропитая извилина так и брызжет интеллектом.

– Отойдите – цежу я – мне нужно пройти.

– Уезжай! – теперь ее тихий голос превращается уже в шипение.. но какое-то испуганное.

Рот искривляется в ужасе, она прикусывают нижнюю губу, брови взлетают и в следующую секунду она вцепляется своими чертовыми пальцами в воротник моего пальто, схватив за грудки:

– Уезжай, пока не поздно! Здесь происходят ужасные, очень плохие вещи! Хватай семью и уезжай сегодня же! До заката! Уезжай быстрее! – она начинает говорить все быстрее и безумнее, и ее слюни летят в разные стороны – уезжай сегодня же! Это ужасное место! Очень ужасное место!

-4-

– Папа?

Замечаю Гретту в паре ярдов за спиной это чокнутой. Решив, что терять уже нечего (она испоганила мне лучшее пальто), отпихиваю ее корзиной и свободной рукой, но в итоге, не рассчитав силу, заваливаю на стеллажи. Сильно покачнувшись, стеллаж все же остается на месте – зато большинство жестяных консерв с грохотом падает какие на пол, какие прямо на бомжиху.

Она начинает верещать и вскакивает так быстро и резво, что я тут же делаю шаг назад, встав перед дочерью. Глаза Гретты распахнулись, рот изумленно открылся:

– Пап, кто это?

– Та, кем станешь, если и дальше будешь плохо учиться.

Вот незнакомка растягивает рот в какой-то яростной улыбке (я замечаю, что передних зубов у нее нет, а остальные настолько же желтые, насколько солнце в детских рисунках):

– Ты идиот! Тебе надо уезжать! Немедленно! Ты..

И когда она вновь кидается ко мне (и непонятно с какими намерениями), чьи-то крепкие руки со спины вдруг перехватывают ее за плечи и откидывают в сторону. Женщина с трудом удерживается на ногах, не угодив на пол во второй раз за минуту.

С удивлением обнаруживаю того самого кассира. Теперь его густые брови нахмурены, зализанные три волосины торчат, точно его током жахнуло:

– Проваливай отсюда на хрен, Салли! – он топает на нее, точно на дикую собаку – пошла из моего магазина!

Его магазина? Амбициозные тут кассиры.

Однако, это не главное. Главное, что при нем эта самая Салли не делает больше ко мне ни шагу, глядя как загнанный зверь, больше чего гневно бросает мужчине:

– Ты все знаешь, Стив! И все равно молчишь! Ты будешь гореть за это в Аду вместе с ними со всеми! В одном котле!

– Убирайся к черту!

Он вновь делает к ней шаг, и теперь уже Салли поспешно шарахается и, натянув шапку до бровей, ретируется в стеллажах. Пара мгновений – и мы слышим, как хлопает дверь.

Стив виновато оборачивается и жмет плечами:

– Уж простите, проглядел, как она зашла – через мое плечо глядит на Гретту – не сильно она тебя напугала?

– Нет – жмет плечами – она в папу вцепилась..

Хмурюсь и обращаюсь к Стиву:

– Кто это вообще такая? И о чем она говорила?

– Если бы кто знал – хмыкает он – уже лет пять как шарики у нее не по тем лункам кататься начали. Несет всякий бред, сама в него верит. Причем каждый раз разный. Знаете, как мы ее зовем?

– М?

– Чахоточная Салли.

– Она что, чахоточная?

– Да кто б ее знал. По мне, если бы кому понадобились образцы всех известных богу венерических и обычных болячек – так в Салли смогли бы найти их все. А уж какие конкретно, одному богу известно. Хотя мне кажется, тут уж скорее больше осведомлен дьявол, к которому она нас всех спроваживает.

– Чокнутая – фыркаю я – это и есть те бомжи, которые чудят ночью?

Лицо мужчины несколько меняется:

– Прошу прощения?

– Ну, мы тут первый год, сняли дом. Наша арендодательница сказала, чтобы мы вечером по мере возможности на улице не ошивались, что тут какие-то аномально агрессивные бомжи. Могут ограбить, по голове тюкнуть и все такое. Она – вот из этих представителей?

Стив неуверенно ведет плечом, совсем как Саманта часом ранее:

– Ну, можно сказать и так – и тут же спешит сменить тему, глянув на опрокинутые на пол жестянки – член иисуса, надеюсь, это не вы сюда грохнулись?

– Нет, она – вскидываю брови – извините, я не думал, что она отлетит и все повалится, я просто хотел, чтобы она отцепилась от моего пальто.

– Да что вы, это мне надо извиняться – он отпинывает одну из жестянок – мой магазин, а такое отребье ходит, новых клиентов мне распугивает. Чтоб этой шлюхе пусто было. Знаете, кто через нее не прошел? – Стив смотрит на меня – только тот, у кого член кончается яйцами, поняли меня?

Он кратко хохочет:

– Поняли? Только..

– Я понял – красноречиво показываю глазами на дочь позади и он поспешно спохватывается.

– Ох, прошу прощения, что-то меня понесло. Так, ладно. Ну, если что, я вас на кассе буду ждать.

– Мы, собственно, уже все – киваю и смотрю на пачки пончиков в руках Гретты – сейчас подойдем.

– Ага, да.

– А вы сказали, что это ваш магазин? – изгибаю бровь – но при этом будете ждать нас на кассе?

– Да зимой-то хорошо, если хотя бы дюжина придет за весь день, на кой черт мне кого-то нанимать? Сам постою, да сэкономленное в карман. Вот летом другое дело, м-да.. – он идет к стеллажам – летом да, летом другое..

Наклоняюсь к Гретте:

– Ты хочешь еще одну пачку пончиков?

Она изумленно вскидывает брови:

– Ты серьезно? Еще одну?

– И ты ничего не видела. Никаких сумасшедших бомжих, и не слышала того, что говорил про них этот мужчина. По крайней мере, пусть таковым это останется для мамы, идет? Мы просто пришли, купили продукты, и ушли. Все время были вместе. Хорошо?

Она довольно улыбается:

– Идет!

Пихает мне в корзину свои пачки пончиков и убегает за следующей.

– Эй, я буду на кассе, неси туда.

– Окей! – слышу эхо ее голоса уже где-то в стеллажах.

Прохожу мимо стеллажей, теперь уже в обратном порядке – мясо, рыба, специи – и вот, наконец, касса. Стив стоит за ней в таком же положении, будто минутой ранее и не был рядом с нами, рассказывая пошлые присказки. На мгновение мне даже кажется, что он безучастно поднимет голову, посмотрит на меня апатичным взглядом уставшего рядового сотрудника, и скажет:

– День добрый, мистер, вам пакет?

Но нет. Видимо, со Стивом мы теперь, в локальным рамках этого городка, можем считаться в каком-то извращенном виде «приятелями». Потому что он улыбается, словно не видел меня неделю, и подзывает (словно помимо него, есть еще несколько свободных кассиров, к которым при желании я могу подойти):

– Кстати, а как вас зовут-то? А то я и не узнал.

– Вы тоже не представились – усмехаюсь я – ну полагаю, что Стив, если чахоточная не ошиблась.

Он смеется так, что на мгновение перестает пробивать продукты и слезы из глаз брызжут. И этих пары секунд мне хватает, чтобы понять – эти три месяца, заходя в магазин, я буду пытаться всячески избегать компании и болтовни этого идиота.

– Так точно, сэр – смеется он, вновь принимаясь за работу – Стив, но можно просто Стиви или Стивен, как удобнее вашему воспитанию. А вы?

– Генри.

– Генри. Давай тогда уж на ты, Генри, что скажешь?

Озадаченно жму плечами:

– Давай.

Как будто у меня есть выбор, когда ты пробиваешь мое мясо. Вот он доходит до семги и присвистывает, видя цену (видимо, сам уже забыл, что за сколько продает):

– Гляжу, вдохновение покинуло тебя совсем недавно, Генри.

– Я бы так не сказал.

– Ну, значит предыдущее набило брюхо на славу. Я такое и на День Благодарения не покупаю.

– Правильно – усмехаюсь, желая сменить тему – ты просто так берешь их с витрины своего магазина.

Он вновь смеется и на сей раз даже умудряется хрюкнуть. Тяжело вздыхаю, доставая бумажник. Когда Стив отбивает последнее и озвучивает сумму к оплате, я виновато жму плечами:

– Сейчас дочь подойдет, еще пончиков принесет.

– Ну не знаю – смеется он – как я могу ждать, когда у меня тут очередь до самого Канзаса?!

И вновь хохочет.

Черт, Гретта, тебе бы поторопиться.

Когда смех его, наконец-то, отпускает в очередной раз, Стив разглядывает меня более пристально и, с любопытством облизнув губы, уточняет:

– А ты из кого?

– Прости?

– Ну, что творишь?

– У вас тут этот вопрос новеньким вместо приветствия, как я понял?

Боюсь, что он вновь засмеется и я просто выбешусь, но он лишь жмет плечами:

– Что-то типо хобби. Когда каждое лето сюда приезжают всякие дельцы искусства, начинается игра в угадайку. Кого сколько в этом году, кто с чем уедет.

– Весело.

– Ага.

– Ну летом к вам тоже приезжают.

– Ну, это другое – отмахивается он – те только и делают, что нажираются до одури да обдолбанными заплывают за буйки, только и знай их вытаскивать. Те ни черта не делают и по одной морде можно понять, где и сколько он играл, сколько имел и сколько имели его. Зимой поинтереснее, как я думаю.

– Может быть – киваю – вот и узнаю.

– Так ты так и не ответил.

– На что?

– Ты-то кто?

– А на кого похож? У тебя-то опыт.

– Эт-с да – смеется и оглядывает меня, словно действительно по одной внешности собирается вынести вердикт – писака небось?

– Почти. Сценарист.

– Ну так тоже пишешь. Так что угадал.

– Не совсем. Я пишу сценарии. Писать книги и сценарии это все-таки разные вещи.

– Да по мне все одно.

– Как скажешь.

Меньше всего мне хочется сейчас объяснять владельцу сельского магазина разницу между писателем и сценаристом – тем более, когда он твердо убежден в том, что и без меня все знает. И от неловкой паузы спасает Гретта, наконец-то появившись с пончиками и какой-то ерундой на палочке.

– Это что? – скептично хмурюсь.

– Леденец Ко-ко – деловито кладет его на кассу.

Я подхватываю его прежде, чем Стив успеет пробить:

– Ни о каких Ко-ко договора не было.

Гретта хмурится и скрещивает руки на груди, совсем как ее мать:

– Тогда я все расскажу.

– Тогда, Стив, вытащи пожалуйста те две пачки пончиков и новую не пробивай – невозмутимо киваю ему.

Дочка тут же фыркает:

– Нет, не вытаскивайте. Ладно – вновь поворачивается ко мне – но если возьмем Ко-ко, я придумаю причину, по которой надо постирать твое пальто.

– Все гораздо проще. Я просто сдам его в химчистку. Кстати, у вас тут есть? – смотрю на Стива.

– Да, там прямо по главной.

Ни черта не понятно. Ладно, посмотрю в приложении.

– Ну пап!

– Нет, я сказал. Стив, отбей пончики и сколько там с меня?

– Ну пожалуйста!

– Нет.

– Ну почему?!

Потому что пока ты искала свое Ко-ко мне приходилось развлекать этого идиота, и это были далеко не самые приятные минуты в моей жизни, потому черта с два я после этого возьму тебе этот треклятый леденец, даже если мне самому за это заплатят.

– Потому что сладкого с тебя хватит – отвечаю вслух – нам и так объяснять маме, как одна пачка пончиков превратилась в три.

Стив хохочет:

– Объяснять? Сразу видно, кто в доме хозяин.

Бросаю на него недобрый взгляд и он поспешно поднимает ладони:

– Да брось, Генри, просто юмор. Я просто шучу. Сам у своей за банку пива спрашиваю, и это-то по выходным. По будням вообще не дает – хмыкает – и не только пива.

Наверное, на этом моменте я должен посмеяться или понимающе улыбнуться? Но меня пробирает дрожь от возможного развития моей жизни к сорока по такому же сценарию.

Потому лишь быстро прикладываю кредитку к терминалу и, не дожидаясь чека, беру пакет. Гретта спешит за мной:

– А он забавный – заявляет на улице.

– Смотря с чем сравнивать. Если с сумасшедшей бомжихой, то да, забавный. А если с адекватными людьми – то они оба явно с приветом.

Гретта вновь оглядывается в разные стороны. Очевидно, что ей совершенно не хочется домой, и через пару минут она находится:

– Занесем твое пальто в химчистку? Куда он и рассказал?

– Ага, а до дома я буду согреваться теплом своей души?

– Точно ты замерзнешь в первые же секунды – смеется она и я, ущипнув ее свободной рукой, снисходительно улыбаюсь.

Когда Гретта не нудит, не клянчит, не ведет себя как ребенок или напротив, как слишком взрослая, не бесит и не тд и тд – она очень даже мне нравится.

Случается правда это редко.

Когда уже виднеется наш дом (спасибо приложению, так бы обратный путь по памяти я все еще не нашел, хотя на этих четырех квадратных метрах после площади-то Нью-Йорка стыд заблудиться), Гретта замечает:

– И опять ни одной собачки. И ни одного человека. Даже той странной женщины нет.

– Радуйся. Если тут встретить можно только таких, как она да этот Стив, тогда мне будет за счастье видеть пустые улицы.

Она вновь мотает головой в разные стороны, и когда мы уже подходим к крыльцу, вдруг дергает меня за руку:

– Смотри, пап.

– Что?

– Смотри, нашла! – она улыбается – один есть.

Я поворачиваю голову в указанном ею направлении. Ярдах в сорока от нас, за углом, стоит силуэт. На таком расстоянии сложно его разглядеть, но не возникает сомнений, что смотрит он на нас. Это точно мужчина, потому что он лысый. И слишком бледный, словно очень болен..

– Пап, а почему он так пристально смотрит на нас? – беззаботно уточняет Гретта – смотри, даже не двигается.

В моей голове сразу всплывают всевозможные известные факты о педофилах или просто здешних алкоголиках, о которых говорила Саманта, что готовы на всякое ради бутылки самого дешевого пойла.

Забрать карманные деньги у школьницы, выпрашивать их у нее, напугав до смерти, или даже отобрать силой. Каждое из этих действий может нанести непоправимый урон психике, если еще не физическому здоровью. Такая, как Салли, например – меня-то чуть с ног не сбила, не говоря о ребенке.

– Знаешь что, пусть мама первую неделю провожает тебя в школу.

– Что? – возмущенно взвивается она – мне уже десять, меня обсмеют.

– Ей необязательно заводить тебя в школу. Просто довести до людного двора. Пока не поймем, что тут и как.

– Не хочу.

Незнакомец все еще стоит, не шевелясь (даже кажется не моргая), и смотрит на нас. Опускаю жесткий взгляд на дочь:

– А я и не спрашиваю.

-5-

– Мы пришли! – Гретта забегает в холл, и замечает, что ее чемодана там уже нет – мам!

Она сбрасывает куртку, вешает ее на крючок древней околовходной вешалки (которая от такого напора едва не падает прямо на нее, и лишь каким-то чудом удерживается, накренившись в другую, к стене, сторону) и бежит в сторону кухни. И пока заглядывает туда, очевидно, решив, что ее мать приспособила под ее комнату именно кухонную зону – Альма уже спускается со второго этажа.

– Вы долго – замечает, но тон меня устраивает.

Это тон отрешенности. Она просто говорит об этом, как о факте, совершенно незначительном и мало ее занимающем. Как ребенок, выросший в католической семье, уже будучи взрослым произносит молитву перед всяким приемом пищи, притом ни разу не задаваясь за свою жизнь вопросом существованием иисуса и жизнью после смерти. Просто рефлекторно, потому что так надо.

Этот тон говорит о том, что не надо придумывать баек, потому что нет желающих их послушать.

– Да – киваю и потрясаю внушительным пакетом – зато накупили всякого. Мясо, рыба.. – щурюсь – короче, все, что я смог причислить к съедобному.

Ее глаза загораются:

– Отлично. Я как раз уже почти разложила вещи. Комната Гретты..

Дочь в этот момент как раз подбегает, и с затаенным дыханием смотрит на нее.

– … будет на втором этаже – заканчивает жена под ее радостный визг.

– А она большая? Из нее видно улицу? А много комнат наверху?

– Поднимись и узнай – улыбается Альма и Гретта тут же взвивается по лестнице вверх.

– Насколько я помню, там вроде всего три жилых? – уточняю я.

Я видел план дома, Саманта присылала мне по е-майлу перед заключением предварительного договора, однако теперь эта схема с большим трудом всплывает из закром моей памяти.

– Две – поправляет она – одна что-то типо холла-студии. С лестницы сразу она, дверей нет. Думаю, там можно было бы сделать гостиную, но пространство слишком маленькое. Даже не знаю, под что ее приспособляла Саманта. И под что можем мы.

– Можем и ни под что – киваю – мы здесь всего лишь на три месяца, а не на тридцать три года. Не обязательно оживлять все комнаты.

– Наша спальня будет внизу – тут же находится она – впрочем, только потому что там уже стоит двуспальная кровать. Наверное, Саманта с мужем там спала. Только я не заметила на ее руке обручального кольца.. Ну, когда-то точно спала.

– Двуспальная кровать всегда пригодится – усмехаюсь я – даже если развелась, будет куда приводить парней с баров.

– Генри – укоризненно бросает Альма, но тут же смеется, откинув волосы назад – есть одна проблема. Для твоего кабинета я не нашла подходящего места. Знаешь, большинство комнат тут проходные. А те две, которые имеют двери – слишком темные. Я знаю, что ты любишь свет – а они выходят на теневую сторону.

– Что-нибудь придумаю – отмахиваюсь.

Еще бы ты что-то нашла. Пытаться найти для меня кабинет такой, как Альма, сродни тому, чтобы уличный танцор пытался подобрать нужную постановку профессиональному балеруну. Она считает, что мне нужен солнечный свет – но на деле мне просто нужны нормальные страницы, тишина, жена, не радующаяся втихоря каждому моему провалу и отсутствие писательского блока, как это любят называть те, кто кропают книги, а не сценарии. И боюсь, дело тут совсем не в том, на какой стороне находится эта комната – потому что в доме в Нью-Йорке я работал во всех известных комнатах, выходящими и на запад, и на север, и на юг и на восток. И везде получалось одинаково.

Одинаково дерьмово.

– Кстати – скинув ботинки (но не тронув пальто) я прохожу вслед за Альмой на кухню с пакетом, потому что он слишком тяжелый для нее – хотел тебе сказать, чтобы ты провожала Гретту первую неделю до школы.

Тут же вижу обеспокоенное выражение на лице. Ставлю пакет на стойку, и Альма начинает слишком медленно его разбирать:

– А что? Что-то не так? Она даже в НЮ уже с восьми ходит сама.

– Все так – терпеливо киваю – просто этот городок вроде маленький.. но все равно, что чертов лабиринт Минотавра. Я дважды чуть не заблудился, хотя у меня было приложение с локацией и тридцатилетний опыт проживания в этом чертовом мире. Думаю, следует сходить с ней несколько раз, чтобы убедиться, что она запомнила дорогу. А потом, конечно, пусть ходит сама.

Альма еще какое-то время на меня подозрительно смотрит, чрезмерно долго держа в рука семгу. Кажется, от тепла ее тела замороженная рыба начнет таять.

Теперь, когда я все это сказал, нужно совершенно не знать ее, чтобы решить, что ближайшую неделю она даст дочери ходить в школу самой. Потому, приняв самый равнодушный вид, жму плечами:

– Ну в принципе, это лишь мера предосторожности. По большому счету, может она и сама справится. Мобильник есть, приложение ей скачаю. Пусть ориентируется, не маленькая уже.

Это нивелирует подозрение у Альмы, но она тут же мотает головой (ожидаемо):

– Нет-нет, я свожу ее пару раз. Все равно ничем не занята..

Уже лет десять.

– ..к тому же, познакомлюсь с ее новыми учителями, посмотрю, чтобы все было нормально. Посмотрю, что за ребята в ее классе.

– Думаю, это лишнее. Я пообещал ей, что ты будешь провожать максимум до школьного двора.

– Ну мало ли что ты обещал – отмахивается она – мне нужно знать, что все будет в порядке. В НЮ я знала всех ее учителей. И неважно, сколько она тут будет учиться – мы должны обменяться контактами на случай чего.

Что ж, Гретта, прости, я сделал все, что мог.

Альма, наконец, доходит до коробок с пончиками. Первую достает совершенно равнодушно. На второй изумленно вскидывает брови, но решает промолчать.. но когда достает третью – то уже оборачивается ко мне с явным вопросом в глазах:

– Я чего-то не знаю, милый, и у нас сегодня у кого-то день рождение? – в голосе явная ирония.

– Нет. Просто там была акция: два по цене трех.

– Выгодная акция.

Спохватившись, тут же поправляюсь:

– Три по цене двух. Вот.

– Так вы вроде собирались брать всего одну.

– Ну да, просто как оказалось, магазин здесь всего один на весь город, и потому если там что-то кончится, Гретта останется без любимых сладостей. К тому же, зачем ходить каждый день? Я и еды накупил не на один день, и сладостей тоже. К тому же это не только ей, а всем нам.

Поскольку Гретта этого не слышит, я пока выкручиваться с ловкостью ювелира, как хочу.

Альма с сомнением смотрит на сладости:

– Ну ладно. Хотя если уж решил накупиться до самого Дня Благодарения, то купил бы лучше тыкву8.

– Их я, кстати, там не заметил. Но, может, появятся ближе к празднику.

Наконец, достав последний стейк из пакета, Альма замечает:

– Ты разденься-то, что в пальто все стоишь.

– Кстати, да, по поводу пальто.. – я возвращаюсь в холл и сгибаюсь над своим чемоданом.

Жена с удивлением подходит ближе, наблюдая за моими действиями. Однако, комментариев я не даю, потому, когда вытаскиваю свою дворовую зимнюю куртку (которую брал для зимних перекуров на крыльце, но точно не для выходов в город), она изумленно вскидывает брови:

– Что ты делаешь?

– Пальто – двумя пальцами, словно что-то склизкое и гадкое, я снимаю пальто и кидаю его на пол. Нацепив заместа него эту куртку, осторожно перекладываю бумажник (уже дважды за последние пару часов):

– Принеси какой-нибудь пакет.

– Зачем?

– Альма, просто принеси пакет. Пожалуйста.

Наконец, она уходит на кухню и приносит тот самый пакет, в котором я принес продукты. Поднимаю на нее глаза и она искренне жмет плечами:

– Пока это единственный пакет, который у нас тут есть.

Ладно, после этой Салли мое пальто точно грязнее этого пакета, даже если бы туда вылилась вода из всех стейков и купленных мною рыб. Так же двумя пальцами, стараясь не касаться того воротника и места около него, за которое схватилась женщина, в итоге запихиваю свое пальто в пакет самым варварским образом. Видя это, Альма пытается помочь:

– Боже, Генри, это же драп, дай сложу нормально.

Но я поспешно увожу пакет за спину:

– Не надо. Я отнесу его в химчистку.

– Ты же относил его туда в НЮ, перед самым отъездом? – вновь беспокойство на лице.

– Да, но на улице мы с Греттой встретились с бомжом.. обычным мужиком, просил пару центов, но он задел меня, и теперь это достаточно противно. Пусть постирают.

– Тем бомжом, о которых говорила Саманта?

– Думаю, да – ложь слетает с моих губ так же виртуозно и легко, как пять лет назад сюжет Черного Окна из под пальцев на клавиатуре – знаешь, ничего в них необычного. Да, от них воняет и они мерзкие, но ничем не отличаются от бомжей во всех остальных городах.

Кажется, Альму это немного успокаивает:

– Ну, я так и думала, что она немного утрировала.

– Неудивительно – киваю я, с готовностью утверждая ее в этом мнении – одинокая женщина, круглый год живущая одна в доме. Держу пари, она собственной тени боится, а после шести запирается на все замки. Впрочем, это верно для нее, наверное. Но у вас с Греттой такой необходимости нет, так что выброси этот бред из головы.

– А у них здесь есть химчистка?

– Да, хозяин магазина примерно объяснил где. Но думаю, все равно идти придется по приложению.

– Ты уверен, что она все еще открыта? – жена с сомнением смотрит на часы в холле, которые показывают чуть больше пяти ПП9 – город маленький, думаю, у них все закрывается ближе к трем.

– Заодно и проверю.

Альма зябко поглядывает в окно:

– Ну не знаю. Погода мрачная и уже начинает смеркаться. Саманта говорила..

– Мы же уже определились, что сказанное Самантой надо делить надвое, а лучше на четверо – для мягкости слов кратко улыбаюсь и щелкаю ее по носу – я быстро.

Мысль о том, чтобы оставить это пальто на ночь – ввергает меня в тревожное и навязчивое состояние. Почему-то в моем воображении представляется, что микробы, перекочевавшие с рук этой чахоточной (а то, что они обязательно там были и обязательно перекочевали – мое воображение даже не ставит под сомнение), непременно размножаются в геометрической прогрессии. И что за это время они уже, должно быть, оккупировали всю верхнюю часть пальто – а за ночь так и подавно населят все пальто, вывалятся из пакета, подобно стае тараканов, и разбегутся по всему дому.

Больше похоже на параноидальный бред – но с такими мыслями спокойно работать (да и просто заснуть) я не смогу. Конечно, прачечная и правда может быть закрыта, но так я хотя бы сделаю все, что в моих силах.

– Я пока приготовлю стейки на ужин – сообщает Альма – только давай действительно быстро, минут через сорок они будут готовы.

– За сорок минут я успею обойти весь город раза три – улыбнувшись, выхожу из дома, держа пакет с пальто едва ли не двумя пальцами, точно чашку чая в глубоко почтенных семьях прошедшего столетия.

Что ж, на счет погоды Альма угадала.

Саманта нет. Говорила, будет дождь по прогнозам, но дождь так и не наступил. Зато и правда нахмарилось, потому и без того ранние сумерки сегодня пришли еще раньше. Что ж, кто знает, может в этом городке так всегда.

Достаю телефон свободной рукой (что в этом огромной дворовой, видавшей виды, куртке сделать крайне сложно, не натянув ее до пупа) и вбиваю химчистку. Прилагаю достаточно усилий, чтобы найти маршрут, потому что, оказывается, называется она не химчистка, а прачечная. Что ж, надеюсь, это просто более комфортное для этого городка название и мое драповое пальто от армани стоимостью почти что полторы штуки баксов – не просто сунут в машинку, в которой так же беззаботно получасом ранее крутились чьи-то хлопчатые трусы трехтысячилетней давности.

Надеюсь, они знают, как надо вести себя с пальто.

Хотя почему-то с каждым шагом уверенности все меньше. А об одной мысли, что когда-то я купил себе пальто за полторы штуки баксов и настолько не придал этому значения, что уже в этот же день оторвал фирменную бирку – кажется абсурдной. Да, сейчас она мне кажется абсурдной – ведь я вывалил двойную от этой суммы за несколько месяцев аренды дома, и это-то считается слишком дорогой арендой. А там отдал просто за имя производителя, особо не выбирая ни фасон, ни цвет. Что примерил, то и взял.

Да это было прекрасных пять лет назад. Когда банкноты торчали у меня из всех щелей, и я только успевал их хватать и вручать в руку каждому продавцу элитных бутиков. Это было тогда, когда мое имя не путали с Гарри, точно знали какой у меня рост, какого числа день рождение, сколько лет моей жене и сколько недель подряд фильм по моему сценарию бьет рекорды в прокате.

Да, это были прекрасные пять лет назад. Великолепные пять лет назад.

Черт возьми, я бы отдал все, чтобы вернуться туда хотя бы на месяц. Отдал бы за этот месяц все эти бесполезные, бесплотные и унылые пять лет последующей жизни и тысячи говеных листов сценариев, которые никто не прочитал даже дальше двенадцатой страницы, не скрутившись с рвотным позывом у толчка. Отдал бы и их, и все предшествующие им двадцать семь лет своей жизни.

Всего лишь за месяц того времени.

Бреду по улице, сверяясь с телефоном и стараясь заворачивать на нужных поворотах. Впрочем, их не так много, чтобы пропустить. Смотрю на деревья, на весь это блекло-грязно-серый пейзаж и единственное, что я ощущаю – разочарование и гнев.

Если все дело действительно во вдохновении, что дает этот город творцам – то где мое вдохновение? С самого приезда я провел пока на улице времени больше, чем в доме. Даже ознакомился с местным колоритом – чахоточной бомжихой, придурком-Стивом-владельцем-магазина и даже каким-то лысым идиотом, пусть и издалека. Познал большинство прелестей этого городка, начисто лишенных как любопытных человеческих, так и животных глаз на просторах улиц. И где тогда мое вдохновение?

Почему у меня все еще не появилось жгучее желание сесть и начать работу? Почему рука не горит в нетерпении, а в голове тысяча идей и развилок сюжета не борются друг с другом за первенство с таким рвением, что кажется, будто череп расколется надвое? Почему во мне все так же настолько пусто, что я тащу пальто в какую-то вшивую прачечную, вспомнив о своем недо-сценарии лишь раз – когда Альма заявила, что не нашла мне рабочего кабинета?

«Потому что дело не в месте, придурок – слышу в своей голове надменный голос Чарли Грейс – а в твоей голове. Там либо что-то есть, либо нет. И если там ни черта нет, то смысла в твоих жалких действиях не больше, чем в поливке клочка земли без посаженного ранее зерна, надеясь, что что-то там прорастет по воли божией. Ты обречен. Твои действия импульсивны и безрезультативны. Ты отчаялся и просрал последние бабки, снятые со счета, на эту аренду. И только теперь начинаешь понимать, как это было глупо. Тебя вышибли с команды Голливуда, скоро вышибут с команды семьи, а после ты вылетишь с команды жизни и кончишь, как твой отец, потому что ты такой же чертов придурок, Гарри».

– Я Генри – цежу, лишь секундой позже осознав, что сказал это вслух своей же собственной мысли.

Впрочем, подобное явление для сценаристов не редкость (обычно, если речь идет не о мнимом разговоре с собственных агентом, а о сюжете – подобное даже способствует его развитию), но лучше его не демонстрировать на улице, если не хочется получить лишних вопросов.

Еще немного удлиненных теней, и наконец я дохожу до злосчастной прачечной. Кажется, к этому моменту, если обнаружу ее закрытой – просто взорвусь, хотя прошел не более десяти минут. Но нет, подойдя и глянув на покореженную и отчасти выцветшую табличку, замечаю, что работает она ежедневно (кроме, конечно же, воскресенья) до 7 ПП.

А когда дергаю дверь на себя – над головой противно звенит одна из тех безделушек, которые, кажется, вымерли еще в нулевых. Эта безделушка с кучей длинных штук, которые и звенят, отбиваясь друг от друга – и одна чиркает мне прямо по затылку, поскольку эта ерундистика повешена слишком низко:

– Черт!..

– Извините! – слышу тут же голос откуда-то из глубины зала.

Поспешно прохожу внутрь и вижу девицу не старше лет тридцати. Однако, определить это можно лишь по недостаточно глубоких бороздам морщин около рта и глаз – в целом видок у нее довольно такой себе. Она улыбается:

– Майк повесил слишком низко, я говорила ему, но он сам метр с кепкой и не хочет перевешивать. Вернее, говорит, что перевесит, но так за два года дело и не дошло. А когда..

– Здравствуйте – слабо киваю, желая прекратить этот поток словоизвержения. Мой отец его бы

(Мать твою, Генри, у тебя словесный понос случился после часового долбанного запора!? Так заткни щель и дай посмотреть мне чертовы новости, щенок!)

назвал иначе. Тут все такие болтливые?

– А да, извините – повторяет она, улыбаясь еще шире – здравствуйте.

Ощущаю запах сырости, затхлости, но совершенно не слышу шума запряженных машин. Видимо тут с людьми зимой так же негусто, как и в магазине. Быть может, все даже еще хуже.

– Я Хельга.

Теперь я вынужден назвать свое имя в ответ, хотя это совершенно нелепо и, по большому счету, совершенно ненужно для того, чтобы отдать мое пальто, заплатить деньги и уйти.

Чуть дергаю уголками рта:

– Генри. Через ЕН.

Ее улыбка в непонимании застывает на губах и я поясняю:

– Ну, здесь меня уже успели назвать Гарри, через АР, понимаете?

Видимо, тонкий юмор им не знаком (заходит лишь про члены, что кончаются яйцами, там можно прямо умереть от смеха, да, Стив?), потому что несмотря на заливистый хохот Хельги, я вижу в ее глазах все такое же непонимание. Очевидно, она уже успевает счесть меня странным.

– Вы новенький      , да?

– Сценарист – отвечаю заранее на следующий вопрос – первый год здесь. И хотел бы отдать на чистку свое пальто – чуть приподнимаю руку с пакетом – возьметесь?

Она вновь улыбается, точно ее улыбка может растянутся до ушей, и спешит за стойку:

– Конечно. Что у вас? – берет пакет, достает пальто (я невольно морщусь, когда она свободно обоими руками проводит по воротнику, не собираясь после этого даже вымыть руки) и оглядывает его.

Делает это дольше нужного, после чего, несколько озадаченно и виновато, уточняет у меня:

– Извините, Генри, а не подскажите, где здесь пятно, которым надо заняться? Я что-то не вижу. Идеально чистое пальто.

– Эм, да – натянуто улыбаюсь – хотелось бы его освежить. И особенно воротник. От него воняет.

Хельга невозмутимо наклоняется к воротнику, едва ли не касаясь его лицом, и шумно втягивает воздух. Мне кажется – меня сейчас вырвет, но стараюсь удерживать на своем лице бесстрастную маску.

Женщина лишь жмет плечами, видимо, так и не поняв в чем проблема:

– Так, ну значит займемся только воротником или чистка всего пальто?

У них тут стирают отдельно? Расскажу Чарли Грейс – решит, что я спятил.

– Да нет, давайте все его.

– Хорошо, с вас 10 баксов.

Решаю, что ослышался:

– Извините?

Хельга, видимо, решает, что я напротив удивился не заниженной, а завышенной цене, и претенциозно объясняет:

– Ну, это же полный спектр услуг. Очистка, сушка, и выдам вам как новенькое уже завтра, между прочим.

– Десять баксов? – вскидываю брови и нервная усмешка мельком проходит по губам, когда я достаю бумажник – у вас тут прямо-таки цены из прошлого. Далекого прошлого.

Поняв, что я имею ввиду, она вновь расслабленно смеется:

– А, да. Я сто раз говорила Майку, что когда в городе круглыми годами отираются знаменитости, надо повышать ценник. Спрос рождает предложение. Но он стар, как носки моего деда, упрямый осел, потому думаю, если вы приедете сюда и через четверть века – цена будет той же.

– Майк и владелец, и безделушки вешает? – уточняю я, отдавая нужную банкноту.

– А, да. Привыкайте, у нас тут у многих так.

– Да, я заметил. Только – вновь гляжу на пальто – вы же не в машинку его запихаете верно? Это драп, армани.

– И без вас вижу, что не замша – оскорбленно замечает Хельга – думаете, раз глушь, так не знаем, как обращаться с фирменными шмотками? Если хотите знать, вы не первые сюда в брендах с ног до головы приезжаете. Уж знаем, какие дела с ними иметь.

– Да уж, не сомневаюсь.

Впрочем, о чем я. Конечно, они знают. Вряд ли преуспевающие творцы, приезжающие сюда не первый год, ходят три месяца подряд в нестиранных одеждах или стирают их вручную дома. Это у меня всего одно пальто армани – у них, наверняка, сто трусов кельвин кляйн, десятки рубашек луи витон и еще сотня штанов от версаче.

Видимо, выражение моего лица сильно меняется, потому что Хельга смущается и немного смягчается:

– Эй, Генри, вы в порядке?

– А, да. Все в норме.

– Просто вдруг так осунулись. Какие-то проблемы, да?

– Как и у всех, кто сюда приезжает – вновь нервная усмешка.

– Да, творческий кризис, а последующие годы место вдохновения – улыбается она, как-то странно сверкнув глазами и оглядев меня с ног до головы – уверена, ваши дела поправятся. Я видела тот фильм, Черное Окно. У вас определенно есть талант.

– Спасибо – отвечаю машинально.

– Знаете что – добавляет она, когда я уже направляюсь к двери – загляните-ка в бар к Барри. Единственный бар в городе, там, недалеко от магазина Стива.

– Нет, спасибо. Пить как-то не охота.

– Да бросьте – улыбается – по вам видно, что надо немного расслабится. Отпустить мысли, выдохнуть, чтобы начать с новыми силами. Тем более, всем новичкам в баре в день приезда наливают бесплатно.

– Что ж – подмигиваю – значит зайду завтра и скажу, что только приехал.

– Не думаю, что прокатит. Городок у нас маленький, новости распространяются быстро – завтра уже никто не нальет, все будут знать, что вы тут уже второй день.

– Да бросьте, ерунда это.

– Ну, лично я уже знаю, что вы приехали с женой и вашу дочь зовут Гретта.

– Википедия?

Хельга заливисто смеется:

– Более надежный источник – Стиви. Вы уже знакомы. Говорю же, новости разлетаются по нашим четырем улицам со скоростью света. Так что если хотите все-таки бесплатно выпить – зайдите туда лучше сегодня.

Вздыхаю, задумчиво уставив глаза в пол и чуть прикусив губу:

– Не думаю, что это хорошая идея. Альма не будет в восторге.

– Ваша жена – скорее говорит, а не спрашивает она – ну не знаю, смотрите сами. Но у Барри нет лимита. Сможете пить за его счет столько, сколько захотите.

Снисходительно улыбаюсь:

– Столько, сколько захочу – всякой разбодяженной водой водки? Или разбавленного ликером вина?

Хельга подмигивает:

– Для большинства так оно и есть. Но уверена, он тоже смотрел Черное Окно. Тогда может, если означите себя, то даже достанет «Дикую Индюшку»10. Он наливает ее немногим даже из постояльцев бара.

– Звучит соблазнительно – однако, мой усталый голос скорее можно счесть за скучающий.

Хельга дергает плечами, показывая, что разговор подошел к концу:

– Смотрите сами, Генри. Но я бы такой шанс не упускала. Напиться потом в баре Барри будет недешево. Тем более, вряд ли у вас на сегодня есть какие-то планы. А по субботам многие из наших зимних постояльцев захаживают к нему.

– Из тех, кто возвращаются под весну с шедевром на миллион долларов?

– Да. Из таких, как вы.

Грустно усмехаюсь:

– Нет, я больше не из таких.

– Все еще впереди. Наш город, особенно набережная – она вскидывает бровь – творит настоящие чудеса.

– Ладно, спасибо – все-таки дергаю дверь и безделушка вновь звенит – я пойду. Завтра ко скольки зайти за пальто?

– После полудня. Но все-таки загляните к Барри.

И лишь когда обнаруживаю себя, стоящим посреди улицы с телефоном в руке и вбивающим «бар» на карте Провинстауна, понимаю, что я действительно собираюсь заглянуть на пару порций к Барри.

–6-

Когда я, наконец, пару раз завернув не туда и трижды пожалев, что вообще ввязался в это (но добраться до бара уже становится делом принципа; «сделай или сдохни» – как говорили мы мальчишками в детстве), дохожу до единственного бара в городе – почти совершенно смеркается и даже загораются фонари. Правда, они настолько редкие и тусклые, что больше всего это похожее на естественный лунный свет с чрезмерной желтизной, как в дерьмовых фильмах про любовь из восьмидесятых.

А зайдя внутрь, обнаруживаю – что попал в обычный провинциальный притон. Куча деревянных круглых столиков, мужиков с пузами и громадными стаканами пива. В конце помещения какое-то жалкое подобие на сцену, где криво завывает одна из дамочек в возрасте и теле – ни то дошедшая до кондиции посетительница, ни то приглашенная певица (что еще плачевнее). Так же в углу стоит старый покосившийся (как и входная дверь на петлях) музыкальный автомат – видимо, на тот случай, если кого-то не устраивает, что исполняют на сцене.

Однако, сдается мне, если включить автомат – на сцене все равно не замолкнут, и просто это место окончательно опуститься в Ад.

Где здесь искать того самого Барри, что нальет мне бесплатно бессчётное количество Дикой Индюшки? Если честно, уже не остается желания искать никого – хочется просто, заткнув нос, поспешно выбраться на улицу и пойти домой.

Однако, раз уж пришел, потратив столько усилий – будет глупо не выпить хотя бы стакан, тем более за чужой счет. Как говорил мой папаша.. Впрочем, слишком много его что-то лезет сегодня мне в голову. Последний раз так много я о нем вспоминал только на пике популярности Черного Окна. В том контексте, что как бы повторно облысел этот сукин сын, узнав, что я сделал состояние на своих «писульках», к которым он всегда относился еще презрительнее, чем к волосам длиннее полудюйма.

В итоге прохожу к стойке и, сев на барный стул, дожидаюсь, пока подойдет бармен. Помимо меня здесь сидят только трое – всем троим далеко за сорок, все трое в диаметре каждый как три меня, и почти все трое уже напились до стадии грустного/агрессивного взгляда.

Наконец, спустя минут пять, обслужив их и отправив за столики, бармен подходит к моей части стойки. Этому мужчине точно уже за шестьдесят, однако волосы на его голове погуще, чем у многих – однако все, без исключения, седые – как и густые усы над губой. Никакой обозначенной формы (какая может форма в таком баре?). Стукнув чистым пивным стаканом по столу (видимо, у них тут и посуда от выбранного напитка не зависит – все в одно корыто), он выжидательно смотрит на меня.

Секунда промедления считается катастрофичной, потому что он тут же недовольно ворчит:

– Ну же, парень, рожай быстрее. Чего тебе?

Фраза, которую приходится сказать – звучит столь же нелепо, как просьба подоить быка, потому я невольно вскидываю брови и поджимаю губы, как бы говоря «да, это бред, я сам это понимаю, но что поделать, старик»:

– Я новенький. Мне нужен Барри.

Старик хохочет:

– Ну тогда считай, что ты его нашел.

Ну да. Зимой владельцы выполняют весь функционал заведения. Как я мог забыть.

Сконфуженно усмехаюсь:

– Простите.

– Давай-ка завязывай, у меня тут не гольф-клуб, чтобы выкать. Все свои. Так новенький, говоришь? Случаем, не тот самый.. как бишь его – он щелкает пальцами – Гарри?

Невероятными усилиями растягиваю губы в улыбке:

– Генри – и следуя совету Хельги, добавляю – фильм «Черное Окно» снят по моему сценарию.

– Да я в этом не понимаю, парень – небрежно отмахивается старик – вас тут столько за год проходит, поди упомни всех. Так что пить будешь?

– Дикую Индюшку?

– Ха, слыхали парни? – непонятно кому он это говорит, потому что не повышает голос и глядит преимущественно на свое плечо, после чего вновь на меня – такого у нас не водится, господин из Голливуда. Водку с яблочный соком, что скажешь?

Вздыхаю и киваю:

– Да, давайте.. – заметив его острый взгляд, тут же поправляюсь – давай. Давай, Барри.

Старик вновь хохочет:

– Другое дело, парень.

Когда мой стакан наполняется на четверть заданной сомнительного качества жижей, я беру его и ухожу к одному из немногих свободных столиков в углу. Что ж, обидно понимать, что тебя не включили в круг «избранных чахлого потрепанного провинциального бара». Особенно было обидно когда он сказал, что Дикой Индюшки у них нет, но при этом я точно знаю, что есть. Не знаю почему, но это было чертовски унизительно, будто бы мне указали на мое место. Мол, Дикая Индюшка не твой уровень дорогой, вот тебе водка с соком и радуйся, что хоть так.

В какой-то момент мне даже захотелось, как в первом классе, обиженно фыркнуть и убежать из бара, крикнув (перед тем, как хлопнуть со всей дури дверью): «я знаю, что у тебя есть этот сраный бурбон, ты, кретин обдолбанный, имел я твою мамашу пять раз, член те в рот!».

Так бы сделал восьмилетний мальчишка Генри Пирстман, в которого глава семейства усердно вбивал грубость и выбивал знания, но несмотря на все его усердие, после десяти все начало усваиваться с точностью да наоборот. Быть может, потому что именно тогда я осознал ясно, как день – что больше, чем собственной смерти, я страшусь стать таким же, как мой отец.

Я делаю первый глоток и морщусь, приложив рукав куртки к носу и втянув воздух со всей силы. Что за дикое пойло! Но дабы не выказать неуважения (мало ли, вдруг за эти три месяца у меня будет еще 1000 и 1 мрачных поводов явиться сюда и напиться в стельку пусть даже водкой с соком), я все-таки пытаюсь как можно быстрее свести со своего лица кислое выражение и придвигаю стакан обратно к себе.

Ладно, посижу тут минут пятнадцать для вида, после чего оставлю его на столе и уйду. Вряд ли Барри потом вспомнит, кто из этой кучи где сидел – а водку с соком сейчас, наверное, пьет половина этого сомнительного заведения, больше похожего на подпольный бар во время Сухого Закона.

Блям-блям.

Блям-блям.

Через вой со сцены, где пытается растянуть не растягиваемые ноты все та же самая женщина в теле и в кондиции, я лишь на третий раз различаю во всем этом гуле звонок собственного телефона в кармане куртки. Достаю его.

Альма.

Понимаю, что если отвечу здесь – не то, что она услышит этот вой, а я через этот вой не услышу ни единого ее слова. Потому, оставив куртку рядом со стаканом, отхожу к уборным. Там, конечно, воняет похлеще, зато хотя бы не так режет уши:

– Да?

Секундное молчание.

После чего с сомнением:

– Генри? Это кто-то поет там у тебя?

– Да – тру переносицу – какая-та напившаяся мадам.

– Ты где?

– В баре у Барри.

– Где?

– В баре у..

– Ничего не понимаю, Генри, ты же собирался просто отнести пальто в прачечную. Как ты оказался в баре?

– Тут новичкам в день приезда наливают бесплатно.

– Что-то вроде ресторана?

– Ага, как же – фыркаю – это не НЮ, детка. Скорее что-то ближе к кабаку, причем самому отстойному. У них тут только водка с соком, так что я уже иду домой.

– Хорошо – все еще небольшое сомнение – стейки уже как раз готовы. Мы тебя подождем.

– Ладно. Минут через десять буду.

– Только будь осторожен, на улице уже темно.

– Все нормально.

– Люблю тебя.

– И я тебя.

Отбой.

Сую телефон теперь уже в карман джинс и возвращаюсь в главное помещение. Возьму куртку, сделаю еще один глоток, чтобы согреться перед улицей, а домой.

– Что за.. – хмурюсь, подойдя к столику.

Если бы не моя собственная куртка, висящая на спинке стула, я бы решил, что ошибся столом. Потому что стакана с водкой как не бывало, зато стоит другой, совершенной полный, с какой-то темной жидкостью.

Осторожно беру его, принюхиваюсь.

Бурбон.

Чуть отпиваю.

Весьма хороший бурбон. Неужто нашлась Дикая Индюшка? Но зачем Барри понадобилось менять мои стаканы за ту неполную минуту, пока меня не было? И с чего вдруг он решил сжалиться и решить, что для меня этот бурбон все-таки есть?

А даже если так – зачем унес водку? Да, она мне не сдалась, но я привык, что в сфере обслуживания все должно подчиняться логике и желаниям клиента. Никто не может в его отсутствие, пока он отлучился в уборную, просто брать и переставлять все на свой манер. Это как минимум недозволительно, даже если изменилось в лучшую сторону.

Это странно.

Беру стакан и подхожу к барной стойке:

– Барри!

Обслужив очередного клиента, старик резво подходит ко мне:

– Да, парень?

– Что это? Я ушел на минуту, а мой стакан куда-то пропал, зато появился этот.

– Вот же счастливый денек, да? – хохочет он.

– Нет, серьезно – я даже не улыбаюсь.

– Это тебе подарок.

– От тебя?

– Ага, разбежался. Вон, от Ронни – он кивает мне куда-то в сторону – специальный заказ. Попросил заменить твой стакан на этот, с кой чем более холеным.

Я оборачиваюсь в указанном направлении. В противоположной стороне зала, совсем рядом со сценой, за одним из центральных столиков, сидят парень и женщина. Они так контрастируют в возрасте и одежде, что создается впечатление, что это аристократичная мамаша и ее сынок-алкоголик.

Парню не больше тридцати, легкая щетина, небольшие синяки под глазами. Лощеная рубашка (разрази меня гром, если это не последняя коллекция дольче) с половиной расстегнутых пуговиц, джинсы и шелковый пиджак, наполовину стянутый назад (все в темной палитре). Каштановые волосы в хаотичном беспорядке. Пара темных перстней блестят на пальцах правой руки. Женщина – ей точно за пятьдесят. Седые волосы собраны в какую-то причудливую куполовидную прическу на голове с кучей заколок. Пальцы обоих рук покрыты перстнями. Белое обтягивающее платье чуть ниже колен, а сверху какая-та серебристая накидка. Губы ярко смазаны темно-бордовой помадой, а брови чуть нахмурены, словно она смотрит на все в этом мире с определенной       высоты своего высокомерия.

Мне требуется мгновение, чтобы узнать в этих двоих известную писательницу эротических романов Белль Ромстранг (поднявшуюся на Олимп уже в преклонном, для начала карьеры, возрасте – не более четырех лет назад; однако успешно оттеснившую самых сильных своих конкурентов) и сценариста самых успешных ужастиков за последние три года (и самого молодого успешного сценариста в этой отросли) – Рональда Бристона. Или Ронни Бри, как он больше известен публике.

И вот последний, внимательно глядя на меня, с легкой улыбкой поднимает правую руку и небрежно машет мне. После чего соответствующим жестом приглашает за их столик.

Сбитый с толку, оборачиваюсь обратно к Барри:

– Этот Ронни попросил дать мне стакан с бурбоном?

– Ага.

Но вот новый клиент и Барри опять отходит.

С чего Ронни Бри угощать меня Дикой Индейкой? Но, видимо, у Барри он вызывает определенное уважение, раз для него (и даже для меня по его просьбе) этот бурбон здесь вдруг нашелся. Что удивительнее всего – Барри ведь даже не смутился, говоря мне о напитке в стакане, про наличие которого еще некоторое время назад говорил совершенно другое.

Я многое слышал о Ронни Бри – все-таки, в каком-то смысле мы могли стать коллегами, если бы его успех не пришелся настолько позже после моего. К тому моменту, как Бри «вышел на сцену», я уже успешно с нее два года, как сошел. Потому мне не довелось узнать его лично. Не знал, что и он проводит свои плодотворные зимние месяцы в Провинстауне.

Но вот он самый сидит и зовет меня за их столик?

Что ж, может вечер выдастся не таким плохим, как могло быть. Достаю телефон и набираю Альме краткое смс:

«Не ждите меня, ужинайте сами. Я задержусь. Встретил Ронни Бри в баре. Могу быть слишком поздно – если что, ложитесь без меня».

После чего отключаю звук на случай возможных звонков после получения Альмой этого смс, делаю еще один глоток из стакана с бурбоном и, взяв его с собой, направляюсь через площадь бара к центральному столику этих двоих.

-7-

Когда я подхожу и неловко поднимаю стакан с бурбоном, Бри уже развязно улыбается:

– Какие люди! Я сразу тебя узнал, Генри.

Ну хоть кто-то не исковеркал.

– Правда? – усмехнувшись, киваю на стакан – спасибо за выпивку.

На последнее Ронни не обращает внимание:

– Конечно правда, шутишь что ли? В свое время ты был для меня настоящим гением. Черное Окно! – вскидывает руки (в одной держа стакан) – это отвал всего, чувак, точно тебе говорю. Да чего ты встал, садись давай.

Я беру пустой стул из-за соседнего столика и неловко подсаживаюсь со стороны Ронни. Как-то это странно, такое фривольное общение, даже не познакомились толком.. хотя надо признать, это мне даже нравится. Все просто, легко, без лишних заморочек.

– Это Белль – в шутливой манере Ронни показывает на свою спутницу – моя муза и главная красотка Провинстауна.

Он присвистывает и женщина, наконец, довольно хохочет, махнув рукой с перстнями:

– Прекращай, мерзавец.

– Да, я знаю вас – киваю – вы пишете книги.

– Романы – поправляет она.

– Да еще какие! – подмигивает мне Ронни – мне б в юности такие романы, не пришлось бы смотреть порнушку втихоря от отца. И вся семья считала бы, что я звиздец как люблю книги. Записали бы меня в ученого.

Белль с Ронни смеются, и я вновь улыбаюсь, отхлебнув еще от стакана. Надо побольше выпить, чтобы чувствовать себя увереннее. В итоге, когда они вновь «замечают» меня, я спрашиваю:

– А чем, если не секрет, обусловлен «подарок»? Не помню, чтобы мы были знакомы.

– Во-первых – поучительно выставляет он палец, растягивая гласные на подвыпивший манер – в Провинстауне нет незнакомцев. Если ты здесь, значит мы уже приятели по зимовке. Во-вторых, говорю же, я твой фанат. Ну – он ведет рукой, изображая качающиеся весы – по крайней мере Черное Окно мне зашло.

– Да – с натянутой усмешкой киваю – это пожалуй и единственная моя работа.

– Зато я уже вижу это! – заявляет Бри громче нужного и раскидывает руки в разные стороны, глядя чуть ввысь, будто на какую-то вывеску – «Генри Пирстон возвращается спустя пять лет на арену Голливуда с новым шедевром, что заставит вас кончить в первые три минуты».

– Ну, кончить вряд ли, я ведь не романы Белль – пытаюсь пошутить.

И на мое счастье шутка заходит им обоим. Они смеются и, сделав еще пару глотков, я хмыкаю вместе с ними.

– Ты здесь первый год, да? – уточняет Белль – я тебя раньше не видела.

– Да. А вы, значит, уже точно не первый?

– Мы постояльцы – скалится Ронни – текущий год мой четвертый.

– Мой пятый.

Пятый и

(..поднявшуюся на олимп уже в преклонном, для начала карьеры, возрасте – не более четырех лет назад..)

четвертый

(..сценариста самых успешных ужастиков за последние три года..)

С легкой негодующей улыбкой изгибаю бровь:

– Выходит, вы сюда приезжаете от самого начала своего успеха?

Ронни ухмыляется:

– Скорее, наш успех берет свое начало отсюда.

Пытаюсь уловить шутку, но они не смеются.

– Вы сейчас серьезно?

– Это удивительный город – сообщает Белль – мне здесь очень нравится. Особенно зимой. Тишина, покой, умиротворение. Я приезжаю сюда в начале ноября и уезжаю к середине марта с двумя новенькими бестселлерами, что неизменно возглавят всевозможные списки.

– А я с двумя или тремя сценариями под мышкой – удовлетворенно кивает Ронни – за которые передерутся Ворнер Бразерс и Юниверсал. Пару раз даже писал сценарии для сериалов, которые заглатывал Нетфликс.

– Не понимаю – признаюсь – что здесь такого удивительного?

– Этот город всем дает шанс – заявляет Белль без тени иронии – уверена, ты свой тоже получишь. Вопрос в том, сможешь ли ты им воспользоваться.

Усмехаюсь и отпиваю еще из стакана:

– Уж поверьте, если есть в мире человек, который хочет вернуться к успеху больше, чем я – то подожгите меня прямо сейчас. Я потратил последние бабки, чтобы заплатить за аренду дома тут. Пять лет пишу в стол какое-то дерьмо, и если этот город и правда даст мне хоть какое-то вдохновение, то не сомневайтесь – я воспользуюсь им без промедления.

Ронни с Белль как-то многозначительно переглядываются, будто я ляпнул что-то совсем не то, после чего вновь поднимают стаканы:

– Что ж, за знакомство и Провинстаун – с улыбкой заявляет Бри и мы втроем залпом, выпиваем каждый свои остатки в стакане.

После чего Ронни подходит к барной стойке и делает Барри еще заказ, потом еще, Дикой Индюшки становится все больше, и визги со сцены, перед которой мы сидим, все сильнее заглушаются и рассеиваются. Я чувствую, как пьянею, но оттого не перестаю пить меньше. Мы все пьем.

Пьем и пьем, и говорим о какой-то ерунде, половину из которой я даже не запоминаю. Единственное, что я понимаю – что Ронни и Белль крепкие знакомые, и уже пришли в бар вместе, а не случайно встретились тут, как я с ними. Что они, в отличии от меня, тут никакие дома не снимают (ну конечно, у них ведь все чики-бомбони с писательской машиной!), а живут в собственных особняках в другой черте города.

А еще спустя какое-то время я достаю телефон и вижу, что уже за полночь. От Альмы четыре пропущенных и одно сообщение часом назад:

«Мы ложимся спать. Надеюсь, утром ты объяснишь мне, что это было, Генри».

А что тут объяснять? Сложно было загуглить имя Ронни Бри в гугле, чтобы понять хоть что-то? Засовываю телефон и в карман и продолжаю веселиться. Хотя сложно в полной мере назвать это весельем.

Понятно, почему Ронни и Белль тут сидят. Они поработали, отторабанили днем свою норму превосходного материала, потому по праву пришли вечером отдохнуть за бурбоном. А вот что здесь делаю я, не написавший даже страницы нормального текста? Знакомство, конечно, хорошее – но вряд ли полезное. Уж едва ли Ронни Бри или тем более Белль, смогут меня куда-то протолкнуть или в чем-то помочь, если мой потенциал равняется нулю и полторам говеным страницам в день (в самые лучшие из последних времен).

Такое работает с актерами, с певцами.. но не со сценаристами, в этом и соль.

Те, кто собираются тут зимой – зарабатывают не лицом, а талантом. А если талант вдруг сказал «пока, Генри, я съезжаю», то уже никакие знакомства не помогут. Зато вот похмелье завтра с утра (и как минимум до полудня при таком-то количестве выпитого) точно не даст мне даже попытаться сесть за ноут.

И чем дольше я об этом думаю, чем больше вновь погружаюсь в пучину этих мрачных мыслей – тем сильнее портится настроение, несмотря на алкоголь. В итоге (не знаю, сколько проходит времени), я ставлю полуполный последний стакан на стол и, хлопнув ладонями по коленям, поднимаюсь:

– Ладно, ребят, с вами очень круто посидел. Но мне пора домой.

– Семейный, понимаю – холодно кивает Белль – хотя нет, не понимаю. Я бросила своего жалкого мужа, едва он попытался сказать хоть что-то дурное о моей книге. Бесталантное ничтожество. И уж точно меня никто с тех пор не ограничивал в действиях.

– Меня никто не ограничивает – отвечаю – просто, на самом деле, мне правда пора. Все-таки, я приехал сюда работать, а если буду пить до утра, то о работе можно забыть и на завтра тоже.

– Ты слишком напрягаешься – нахмурившись, замечает Ронни, точно какой-то ценитель, взглянувший на квадрат Малевича – ты прямо-таки зациклен на этом, чувак.

– Сложно не быть на этом зацикленным, когда.. – но тут же обрываюсь, поняв, что иду по третьему кругу – ладно, спасибо за компанию, вечер –кивок на стакан – и выпивку.

– Скидывайся! – фыркает Ронни.

Я тушуюсь:

– А, да, конечно. Я..

Но они тут же с Белль хохочут:

– Я пошутил, чувак. Ладно, иди, но если захочешь поболтать или немного расслабиться – можешь заглянуть ко мне на досуге, у меня коллекция отменного виски. Я почти всегда дома и рад здешним гостям. Тем более – подмигивает – таким талантливым коллегам.

– Ага, обязательно –машинально отвечаю – ладно, давайте.

И, наконец, ухожу к своему первому столику, где оставил куртку. В НЮ ее бы уже точно кто-то спер в подобном злачном месте – но здесь она все так же висит на том же стуле. Я натягиваю ее, после чего капюшон на голову. Бросаю еще один беглый взгляд в центр зала, на своих сегодняшних спутников.

Они уже, совершенно забыв про меня, смотрят на сцену, смеются и что-то говорят друг к другу.

Кивнув самому себе, выхожу из бара.

Настолько разительный контраст заставляет меня даже немного отрезветь. Шум, веселье, крики, свет и музыка – внутри. Пустота, мрак, слабое желтое свечение фонарей и гробовая тишина – снаружи. Да уж, тут ночь ото дня не отлична.

Достаю телефон и набираю маршрут до дома. Сейчас я уже начинаю его запоминать, но все-таки в таком состоянии лучше пока дойти с гаджетом. Наконец, маршрут построен и я иду вперед, стараясь следовать поворотам.

К слову, на первом тишина становится тотальной. Если рядом с баром еще немного были слышны отголоски веселья – теперь же лишь слабый вой ветра да мои гулкие шаги. Температура явно опустилась к ночи, потому что мне начинает быть слегка прохладно.

Ускоряю шаг, продолжая сверяться с телефоном.

И где, спрашивается, те ненормальные бездомные, о которых все талдычила Саманта? Я конечно рад, что никакая чахоточная Салли сейчас не вцепляется мне в плечи, но интересно бы узнать, с чего Саманта вообще взяла, что их в Провинстауне почище крыс в канализации?

Еще один поворот и, наконец, я оказываюсь на улице своего дома. Несколько десятков ярдов – и поднимаюсь на крыльцо, шаря в кармане куртки в поиске ключей, чтобы не будить Альму с Греттой. Не могу найти в одном кармане, и запускаю руку в другой, между тем оглянувшись с высоты ступенек.

Пустая дорога. Пустые улицы.

Все окна в домах темные. Видимо те, кто любят повеселиться здесь после девяти – собрались в баре, остальные уже, как примерные ребята, умостили головы на подушки.

Оп!

Наконец, нащупываю связку ключей и достаю. Вставляю в замочную скважину и как можно тише проворачиваю два раза (именно на столько в Нью-Йорке Альма запирала дверь). Толкаю. Заперта.

Нахмурившись, поворачиваю еще один раз и только тогда дверь отпирается.

Ага, тут видимо на все три.

Что ж, буду знать.

Захожу в темный холл, закрываю дверь и поворачиваю замок на два раза. Как можно тише снимаю обувь, куртку и бросаю на пол. В таком состоянии и мраке единственное, что я смогу, пытаясь ее повесить – это с грохотом уронить вешалку.

Я всегда умел здраво оценивать свои способности в опьянении – наверное, именно поэтому даже в юности никогда не угождал в участок, не творил незаконной дичи и не попадался матери (к тому моменту, как я начал знакомиться с выпивкой, отец уже успешно двинул кони).

БАМ!

Со стороны кухни доносится грохот, словно пару сковородок смели с комфорки.

– Опять ешь по ночам, детка – усмехаюсь, но вовремя перехожу на шепот (дочь-то все еще спит) – а я тут, как придурок, вдохнуть боюсь..

Однако, Альма не отвечает и шума не повторяется. Озадаченно заворачиваю в коридорчик и бреду в сторону кухни. Странно, свет не горит. Заглядываю и щелкаю ладонью по выключателю.

Пусто.

– Что за хрень.. – хмурюсь и оглядываю кухню. Нет, точно никого.

Почудилось может?

СКРИП.

СКРИП.

Щурюсь и оборачиваюсь на навязчивые, медленные звуки. Это дверь. Кухонная задняя дверь во двор. Порывами ветра ее чуть мотает вперед-назад.

– Молодец, Альма – фыркаю, двинувшись к двери – значит, входную мы закрыли на целых три оборота, зато зачем нам закрывать хотя бы на один заднюю, если..

Но, уже протянув руку к замку, замираю.

Заместа него лишь торчат рваные щепки. Будто что-то выдрали из двери с корнем.

Медленно опускаю взгляд.

У самых моих ног валяется тот самый засов.

Остатки опьянения улетучиваются с такой скоростью, с какой лев не бежит за самой жирной и аппетитной из антилоп.

Нет, Альма не забыла его закрыть. Он был закрыт.

Но его

(..со стороны кухни дикий грохот, словно пару сковородок смели с комфорки..)

выбили снаружи.

Лихорадочно оборачиваюсь и лишь эта реакция позволяет мне в последний момент успеть отскочить от какого-то силуэта, кинувшегося на меня со спины.

Лысого. И бледного.